Текст книги "Дневник. 1918-1924"

Автор книги: Александр Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 55 страниц)

На обед к Престонам я пошел после некоторого колебания: случай с Бразом напугал, а Акица отказалась (о Бразе она узнала на перроне от Добычиной). Однако не идти было бы слишком неучтиво (после того, что они сами на днях приезжали и приглашали. Тут я его и увидел в первый раз, ее я видел уже два раза у Браза и у Хайкина). К тому же я имел бы как бы официальное поручение от Кристи «поухаживать» за Конвеем. Живут Престоны в довольно унылом, с претензиями на богатство (лепные потолки и камины) особняке, построенном по английскому проекту для себя каким-то подрядчиком. Позади дома стиснутый между высокими брандмауэрами садик, из которого они собираются сделать лаун-теннис (у них двое детей семи и четырех лет, но я их не видел). Миссис Престон приятна и хорошо говорит по-русски. Он с виду очень юный, высокий блондин, с недобрыми глазами и некрасивым ртом. Сам о себе он заявил прямо, что он «интервенционалист», что он пытался, будучи в Екатеринбурге, спасти царя, что сам чуть не был расстрелян. Вообще же от его разговоров повеяло настроением 1917 года…

Напротив, Конвей – само благодушие, веселье и оптимизм. Типичный пережиток XIX века. Ко всему – легкая ирония. О работе правительства отзывается как о какой-то политической шутке, о своем приятеле Макдональде – как о милом, но беспочвенном фантазере; большевизма с большевистской пропагандой не боится – английский-де здравый смысл всегда предохранит от эксцессов, а что денег на пропаганду столько идет, то это только польза Англии. Он первый готов ссужать большевиков средствами, благо они все притекут обратно. Слегка досадует на то, что снова в Европе разноголосица: не успела Франция вступить на путь известного либерализма, как в Германии обозначился резкий поворот вправо (впрочем, из националистического кабинета ничего не выходит и весь соглашательский состав Маркса снова остается). Мне он рассказывал о Берн Джонсе, с которым он немножко в родстве. С большой похвалой отзывается об его карикатурах (не ожидал). Кроме меня и Конвея, обедали супруги Вальдгауэры. Ее вижу в первый раз – это тучная, квадратная с умным лицом Валькирия. Оскар Фердинандович свободно владеет английским и в общем оказался, несмотря на свой беспорядочный и даже чуть грязноватый вид, просвещенным джентльменом. Обед был безвкусный (пересоленная спаржа), но обилие вин искупало недостатки. Выпив еще на прощание виски с содовой, мы разошлись. Прежде чем нас пропустить через порог дома, хозяин выглянул на улицу, удостоверился, что она пуста (было светло как днем), и только тогда нас отпустил после кока-колы.

До Поцелуева моста я сопровождал быстро шагавшего и как-то по-юношески восхищавшегося белой ночью и Новой Голландией Конвея, а там он уже один продолжил путь к Европейской гостинице. Он был в старомодном фраке, мы все в смокингах.

Вместо электричества подъезд освещался свечами, вставленными в хрустальную жирандоль. Грустно без Коки! Его вертлявая собачка Карла, или Тюлькина, – и та совсем приуныла. Каждое утро в 10 часов являлся красивый и милый мальчик с повязанной головой (для прически), веселый, бодрый. Всегда готовый на одолжения, восторженно нас давивший в своих объятиях и до увечья целовавший. Как-то Акица будет переносить разлуку?

Суббота, 7 июня

Первый день без Коки. Наши весь день сплошь были заняты перетаскиванием вещей из его квартиры. У нас получилась ужасная теснота, и каждая вещь говорит о нем: «Хороший мальчик!» В его уютной квартире уже идет сплошная и ожесточенная ругань между его соседом Федоровым и бывшим дантистом Коли Албертовича – Александром Ивановичем, вселившимся в комнату Коки. Оба претендуют на угловую, круглую гостиную с балконом на Никольский сад. Наши наслаждаются. Кстати, Мотя – инвалид; третьего дня она себе обожгла руки, туша вспыхнувший благодаря ее неосторожности примус. Поэтому «нижняя» Тоня торчит у нас.

Утром пробую комплектовать декорации «Тартюфа» (уже в воскресенье я обещал ее передать для делания макета новому нашему театральному технику Лерману, бритому, гологоловому, остороносому, в круглом пенсне, господину, сманенному от Таирова), но ничего не выходит из-за разбитости.

В 11 часов – на заседание бытового отдела музея в Доме Бобринских. Сычев делает доклад о своей поездке в Москву. Московские «налетчики» успели уже там намутить, представив самую резкую критику на петербургский бытовой отдел и требуя его ликвидации, но Наталья Ивановна Троцкая их требования нашла лишенными «государственного подхода» и не поддержала хранителей московских музеев, норовивших обездолить петербургские коллекции, дабы ими пополнить московские. К сожалению, обер-главный всего нашего ученого ведомства Петров оказывается тупым чрезвычайно, и дальнейшее трудно предвидеть. Разбирали и проект новых выставок, выработанный М.Д.Приселковым. Выдуманные им «чаепитие», «купеческий портрет» отметены, и теперь резкий поворот к выявлению фабричной культуры. Дельные замечания дал (похожий на Горького и на С.И.Шидловского) А.И.Заозерский, а заседавший с ним в первый раз Коля Лансере представил ка-кую-то ерунду, сочиненную его сотрудником Пазухиным. В 12,5 часа я поспешил на заседание Совета Эрмитажа, но таковое оказалось отложенным, что позволило подробнее заняться подготовкой к нему. На сей раз мои недальновидные коллеги вдруг прицепились к очень неказистой картине Прокачини из Гатчины и к еще менее казистому Солимене (св. Винцецо Феррари) и ни за что не хотят их уступить москвичам, хотя обоих даже им обещали. Крайним, колониальным патриотизмом и хранительской скупостью отличается Щербачева, которая начинает меня даже злить. Распустил?

Домой вернулся разбитый. К обеду Стип. На «Саломею» в Мариинском театре из-за настроения не пошли. Черкесовы провели вечер у Михайловых (жена Михайлова Анна Андреевна – урожденная Сомова – сестра моего друга К.А.Сомова). Вся семья собирается переселяться за границу. У Жени (сын Анны Андреевны) кончились всякие заработки. Костя Сомов сообщил, что выставка в Америке отложена до осени и что сам он едет в Париж.

Оставшись вдвоем, вели длинный политико-философский разговор с Акицей на тему: «Всякая власть от Бога», одинаковая для всех доктрин в своей сути (общее благо) и в своем органическом развитии (пока система проводится в жизнь, она уже вся внутренне изменяется благодаря всяким компромиссам, уступкам или чрезвычайным насилиям), христианский индивидуализм и анархизм.

Тетя Лёля (кошка, так прозванная Татаном) мучается приближением родов и ищет себе подобие гнезда.

Воскресенье, 8 июня

Несчастный Браз! Вчера прошел слух, что его уже видели на улице, но это оказалось фантазией, а сегодня получена телеграмма от Лолы: Эдик умер от гнойного плеврита – их старший сын – Эдя. Мать подоспела как раз к последнему вздоху. Только что приходил Ф.Г.Бернштам посовещаться, извещать ли Осипа Эммануиловича и как бы ей дать знать об его аресте. Просто телеграмму не дадут сделать, а идти к Кесслеру при таких обстоятельствах я не решаюсь. Говорят, арестовано еще несколько лиц, бывавших в консульствах. Ох, безысходный, жестокий, глупый кошмар!

Вчера я сподобился увидеть «Лес» Островского, «33 эпизода», как это возвещается в световой надписи, проецируемой над сценой (пригодилась отделка консерваторного театра). (В первый раз использовал аппарат организационных спектаклей (чтоб не спорить в контромарочной ячейке, или тем паче обращаться к Мейерхольду), два кресла в восьмом ряду мне обошлись в 3 рубля 50 копеек. Доставал их для Эрмитажа один наш молодой служащий.) Пошла и Акица, но в первом же антракте, отсмотрев эпизодов семь, она выбежала до глубины души огорченная, воскликнув на Мейерхольда: «Какой подлец!» и про постановку: «Какая мерзость!» И ее чистое сердце ей подсказало истинную формулу – это «главным образом» подло. В «Рогоносце» есть хоть кое-какое остроумие в изобретении трюков. Да и самой пьесе – этой эстетически декадентской дребедени – «поделом», что ее так коверкают, наконец. Три связных акта еще возможно отсмотреть. Но здесь все выдумано, начиная с превращения Милонова в попа, снабженного золотыми волосами, бровями и бородой, кончая совершенно произвольным ухищрениями, удлиняющими каждую сцену до бесконечности [32]32
  Среди этих ухищрений особенно примечательно:
  1. развешенное белье в первой сцене между Алексеем в зеленом парике и Аксюшей;
  2. катанье белья в сцене между Аксиньей и Гурмыжской. последняя в ярко-красном парике, короткой юбке и высоких шнурованных сапогах, как ходили советские кокетки года два назад;
  3. одновременно с этим происходило ужение рыбы Аркашкой, и это называется «синтетическим действием»;
  4. беганье на «гигантских шагах» в сцене первого объяснения между Аксиньей и Петром;
  5. виртуозная игра на гармонике во время второго объяснения. Эта сцена с гармошкой имеет наибольший успех, и после нее на вызовы до окончания акта выходят «работавший» в куплетах профессиональный гармонист и сам Мейерхольд в поддевке с видом Фуке Токвиля. Совершенный идиотизм – чтение писем Несчастливцева попом с церковно-манерным распевом.


[Закрыть], – все это вызвало одну тошноту, и лишь неисправимое «развратное» любопытство дало мне силы досидеть до конца и скучать вполне на том, до чего человек мог дойти. Негодяй, испаскудил, унизил вконец и с каким-то циничным упоением понесет теперь остатки своего художественного и человеческого достоинства, пожалуй, как раз в последние сцены, от которых добрая треть публики уходит, так как не выдерживает. (Вообще зал был наполнен на две трети. Публика скорее чистая. Очень многие попадают по контрамаркам, платя всего 50 копеек за любые места, но для этого нужно стоять часами у кассы.) Смех далеко не общий и уже, во всяком случае, не раскатистый. Смеются, главным образом, «молодые» люди (последняя интеллектуальная формация), слепо уверовавшие, что это очень «здорово».

Впрочем, я слышал квазиодобрительные отзывы и от нашего Е.Г.Лисенкова (это уже категория передовитости Зубовского института, манера профессора Гвоздева и хитро улыбавшегося Замятина). Наиболее напитаны хамством, смердяковщиной особенно те, которые озаглавлены: «Будущий земской начальник» (француз-портной, прескверно имитирующий французский говор, одевает Алексиса), «Алексис готовится к балу» (объяснение с Несчастливцевым проходит под бездарно раскомикованное разучивание польки, причем непрерывно во всю силу бренчит рояль), «Жених под столом» (последнее объяснение Петруши и Аксиньи происходит при накрытом обеденном столе, под которым Петр и прячется при всякой тревоге) и, наконец, финальная «Пеньки дыбом, еще раз». Несчастливцев, расшвыряв все стулья по сцене, взбирается на стол и говорит, вернее, орет оттуда свой укоряющий монолог: «О, люди, люди!» И вот от этого монолога ни единого слова не слышно, так как в это же время военный оркестр играет туш, а Гурмыжская с гостями мечутся, в панике схватываются друг за друга, вокруг стола.

Публика, специально пришедшая, чтобы посмеяться выдумке горячо рекламированного прессой народного артиста, даже эта публика в этот момент растерянно в недоумении глазеет на сцену, что, однако, не мешает ей затем, когда «все кончено», одобрительно похохатывать, выражать благодарность аплодисментами. Вообще проблема успеха Мейерхольда очень любопытна. Московская Малиновская очень правильно характеризует его. Она сказал, что она все ждет, «до какой степени терпеть?». Это настоящая психология озорничества, без капли вкуса, при природной слепоте к сути изображаемых вещей (он это доказал уже в «Тристане», в «Дон Жуане» и в «Маскараде»), при неисправимой наклонности ко всему пошлому, плоскому. Этот человек одними чисто шарлатанскими приемами добился того, что ему теперь разрешили всенародно совершать тягчайшие преступления против искусства, тем самым он разрушает основы бытия этого искусства. И добился он еще того, что газетная челядь лижет ему зад, тот самым наглым образом подставляет. Таким образом, при попустительстве суровой системы высоконравственных цензур идет бессовестное растление малых сиих, в самый тот момент, когда эти малые, наконец, «дорвались до благ культуры», до той самой культуры, до которой по излюбленному толкованию революционных людей их не допускало пресловутое «мракобесие царизма». Какой выверт! Какая истинная бесовщина! Какая ирония судьбы!

И все это построено на лести и на самых дешевых приемах заискивания. Когда-то Мейерхольдом был пленен конногвардеец Деляковский, а теперь с таким же успехом пленены всякие комсомолы, наркоматы, рабкоры, люди в кожаных куртках, люди, убежденные, что они являются самой солью человечества, носители полноты свежести, бодрости и чистоты, и неподкупности!

Пятница, 13 июня, Гатчина

Пишу утром за великолепным, николаевского красного дерева столом в просторной, воздушной, в настоящей помещичьей комнате. А я как раз занялся композициями, пропитанными помещичьими настроениями, так как читаю случайно здесь под руку попавшие «Воспоминания бабушки» (Яньковской), издание Благово, до сих пор мной не читанные. В соседней, огромной комнате в три окна, спит Татан с родителями, несчастный, с перевязанной головой. Играя с Катей, он вчера ударился со всей мочи об угол стола и раскровенил себе висок. Бабушка Акица и мать Атя до сих пор не могут прийти в себя. И действительно, жутко подумать, что бы могло случиться, если бы удар пришелся на несколько сантиметров в сторону.

Переехали мы во вторник, 10 июня, вечером, и благодаря тому, что здесь не оказалось хозяев (Макаровых), вернувшихся из города только на следующий день, мы почувствовали себя в первый вечер ужасно осиротелыми. Оказалось, что вода не идет (вот она – электроприслуга!), недостает ряда хозяйственных предметов. Мотю пришлось оставить стеречь квартиру. Здесь же пока приходящей прислуги не найти. Мы не дали до сих пор объявление. Но Татан, начавший во вторник проситься «домой», после первых двух прогулок, совершенных в компании Ди-ди (это я), Кати Серебряковой, которая должна у нас прогостить с месяц, и двух несколько «одичавших» детей – Коли Лансере (еще, к счастью, Леля Лансере оказалась с детьми уже здесь. Она нас и пригрела на первых порах, угощая чаем и отличным творогом), после этих прогулок и ознакомления со всякими дивными диковинками: гротом-эхо, мостиком, прудами, крытым боскетом, а также всевозможным «зверьем» в прудах: личинками, пиявками, клопами, улитками (несколько экземпляров уже поселилось для создания аквариума в стакане), совершенно освоился и чувствует себя прекрасно. Я бы чувствовал себя тоже хорошо, не будь какой-то привязавшейся ко мне истомы, каких-то полуосознанных тревог (вопрос о квартирной плате все еще в периоде обсуждения в Петросовете), кажется, будет выгоднее отказаться от службы в театре.

Руф снова в периоде нежности, вчера сидел у меня час, расхваливая Коку, Юрия и т. д., и тут же стянул 5 рублей, вероятно, на пивную…

Вчера я ездил в город (поезд туда «ямбургский ползет» 1,5 часа). Отъезд оттуда около 2 часов.

В Эрмитаже работа по развеске картин XIX века в угловом зале идет полным ходом. Кажется, удалось использовать это невыгоднейшее помещение наивыгоднейшим образом. «Армиду» Жевра де Лэрсс помещаю в XIX зале. Там же постепенно сгруппирую всех Снейдерсов и Тенирсов, чем подготовлю окончательное использование этого прекрасного зала.

Сейчас все меня слушаются беспрекословно. Лишь М.И.Щербачева иногда гримасничает, но это я терплю, так как ценю ее усердие и довольно большие познания. Очень мил и полезен Паппе, с чисто сенатской выправкой сидит за работой Нотгафт. Вообще я могу только нахвалиться своим субалтерном. Идет своим чередом, и провожу описи вещам, полученным из Музейного фонда и других мест. И тут больше всего усердствуют трое неизвестных лиц. Напротив, Левинсон-Лессинг особенно пригоден как ищейка для всяких архивных проблем. Менее других способен И.И.Жарновский. Прежние «боевые боевики», генералы – оба Сидоровы, они ведают техникой дела и непосредственно руководят при развеске работами. К сожалению, старший снова отвлечен судом, куда его во второй раз вызвали в качестве народного представителя (или как это называется). Директор Тройницкий уехал на несколько дней отдыхать в Марьино.

В воскресенье, 8 июня, побывал у меня, наконец, Марк Философов. Он дал мне несколько практических советов в отношении регистрации. Но я все не нахожу минуты привести это скучное дело в порядок. Был у меня и г-н Лерман. Это странный фрукт. Он ученик Общества поощрения художеств, но в первые революционные годы находился на службе у… Англии! В Архангельске! Рассказывал с негодованием, как бритты ограбили все запасы, как мизерно они помогали русским, как цинично уплыли, бросив все на произвол судьбы. Глубоко скорбит Лерман о гибели своего тогдашнего начальника Костанди, в искренности смирения которого после сдачи он не сомневается и который все же после года заключения был расстрелян большевиками. Вообще же Лерман оказался квасным патриотом. Все заграничное хает. Выше Петербурга ничего нет на свете. Бывал в Париже, но ничего в нем не понял. В его рассуждениях относительно технического воплощения моего эскиза к «Тартюфу» (за эти дни я его закончил) все восхваляет, но мне теперь особенно в связи с впечатлением жалкой осиротелости, которую имеют мои вещи на выставке, все кажется, что я далеко нечто совершенно никчемное. Я усмотрел порядочный дилетантизм и оттенок шарлатанства. Ну, увидим! (Приглашен он нашим театром под впечатлением удивительной оборудованности постановки «Человека-четверга». У нас он сейчас примется за радикальное переустройство конструкции «Бунта машин».)

В прошлую субботу (7 июня) состоялось экстренное заседание эрмитажного Совета на предмет окончательного санкционирования отдачи Москве тех вещей, которые уже прошли через наше «галерейное совещание». Джеймс [Шмидт] выступал защитником незначительности картины А.Остаде (он о ней когда-то писал и ее где-то упомянул Боде), препотешно путал и, наконец, сдал свою позицию. В общем же все сошло гладко. Совет высказался (по моему наущению) против отдачи «Несения креста» Тициана. Зато согласился на Ессо Хоме против 2-й лавки Снайдерса (мы отдаем ту прекрасную, которая идет из Яхт-клуба), против Камилло Прокаччини (из Гатчины). Тройницкий считает необходимым, чтобы я сам вместе со Шмидтом отправился в Москву отстаивать эти уже полуобещанные вещи, а заодно и наметить компенсации. Кстати, о последних П.И.Нерадовский составил длиннейший список (обсуждавшийся в Художественном совете Русского музея во вторник) таких наших заявок… и рассчитывает все эти (иногда очень знаменитые) вещи получить, используя разгром Румянцевского музея (превращенного в Дом Иванова) и Цветковской галереи (превращенной в Музей рисунка).

Вечером в воскресенье, 8 июня, были у меня Дибров, супруги Сушкевичи (она в светло-желтом, но темном парике после болезни, который ей скорее к лицу) и Володя Попов. Милая провинция! Сдуру показывал им свои этюды.

В понедельник, 9 июня, навестил Надежду Евсеевну. Она сама просила. Застал хворой. Какие-то кровоизлияния в деснах. Странная ангажированность: «Уезжайте, уезжайте поскорее!» Но почему такая спешка, я так и не понял. Скорее дело ввиду полного застоя в делах и ее сознание, что она не в силах мне помочь. До сих пор мои акварели стоят у нее непроданные, и шансов на продажу мало…

Впрочем, все же убеждает зайти еще в конце недели. По поводу Браза бесчисленные предположения. И вообще каждое третье слово – ГПУ и Мессинг, которого она называет по имени и отчеству – Станислав Адамович. Рассказывает, будто она в его кабинете нашла донос на Коку («Ох, нехороший у вас двор!»). Но кто автор доноса, так и не сказала. Скорее всего, это она сочинила, но кто ее знает? Во всяком случае, Кока теперь вне пределов досягаемости.

Получена открытка от него из Ревеля. Сидят в кафе, детину Берту водворили в «калошу» (пароход). Через три часа отплывают. На границе их раздевали, что тоже «очень не понравилось» Добычиной и что является подтверждением ее стращания! Когда я высказал сомнение, отпустят ли меня, пока Кока там, она только рассмеялась. При всей «своей мощи» она, тем не менее, в ужасе от угрозы перерегистрации вещей. Тут я сколько мог ее успокоил.

Вечером, в понедельник, 9 июня, были Нотгафты. Они остались очень довольны теми акварелями, которые я им отобрал на промен за старинные рисунки. Но на что мне последние! В связи с мыслями об отъезде, с непрочностью всего здешнего, – ощущение суетности стало отравлять все мое существование. Тревожные сведения с запада. Вернулся какой-то знакомый Нотгафта и рассказывает, что в Берлине чудовищнаядороговизна. Товары из Англии, несмотря на пошлину, и те дешевле местных. Ежедневно слышно про новые разорения и банкротства. Казна поддерживать и кредитовать промышленников не в силах. Очень тяжело ощущается бойкот СССР, так как вся эта главная торговля происходит с нами. «Виновник» нападения на торгпредство был, несомненно, провокатор. Никакого боя не было, ничего не взламывалось, представитель полиции пришел в последнюю комнату, открыл определенный шкаф и из него изъял всего один портфель. Предполагают, что там были документы о функционировании в Штутгарте большевистского ЧК. Бедламом отдает от того, что творится во Франции. Мильеран разразился мотивированным посланием к палатам, в котором ссылается на присягу Конституции, мешающей ему подать до срока в отставку. В том же послании, или в каких-то беседах, он предупреждает об опасности воздействия партии на главу правительства. И после этого вчера сообщается, что он в отставку подает, что уже в пятницу (то есть сегодня) состоятся в Версале новые выборы президента. Итак, началась чехарда, первый сдвиг сделан, а там постепенно и вся машина разлезется. Какую-то уродливую и подлую игру ведет Эррио, о котором я всюду слышу, что он неверный и пустой человек. Сейчас он спрятался в кулисы. Сформировывает частью из бывших министров Пуанкаре, кабинет Марсаля уже себя раскассировал. Какой курс возьмет государственный корабль, трудно предугадать, но едва ли фашистский. На что Франция слишком раздобрела. А если не фашизм, то через год или два – коммунизм, и с более болезненной ломкой, чем здесь. Сказать кстати, и в Италии идут бои между правоверными фашистами и диссидентами. В Албании новое восстание. Уже не разожжет ли это пожар? Боевые способности Румынии (в которую вообще с трудом веришь) надорвались чудовищным взрывом снарядов в Бухаресте, случившемся недели две назад.

У нас чествуют Пушкина. Курьезная статья «Почему Ленин любил Пушкина». Маяковский – и тот дал свое высочайшее одобрение: брат-Пушкин. Ох, как пахнет в воздухе Хлестаковым! В «Ленинграде» ужасные репродукции с моего рисунка.

Вторник, 12 июня

В «Правде» в фельетоне очень характерная жалоба какого-то Шустера с приведением цифр всех тех поборов, которые ему назначили за полугодие. В каждом номере неистовые призывы бороться с частной торговлей. Новый термин «сенновец» – это значит торговец с Сенной и олицетворение всякой мерзости.

Тяжела военная междоусобица, но едва ли не еще губительнее такая – мирная. Возобновились с новой силой расстрелы и убийства (власти радуются, что все 100 % преступлений раскрываются), и самоубийства. В поезде слышишь, как бабы между собой горячо жалуются на то, что безбожники совращают детей. И тут, разумеется, типичные, чисто русские уступчивые оговорки. Читаю Благово, наслаждаюсь эвокацией прошлого как такового, но и тогда Россия была смесью хамства, жестокости, глупости и баснословного самодовольства.

Суббота, 21 июня

Серое утро в Гатчине. Со вторника 17 стояли райские дни (из них два – вторник и пятницу – я провел в городе). Напротив, в Троицу [33]33
  Чудовищно было мое возвращение в субботу (14 июня) вечером: на поезд 8:40 я совсем не смог сесть, ибо толпа облепила все буферы, висели на подножках, сидя на крышах. Сунулся на Варшавский: там еще хуже, даже в вокзал не давали проникнуть. Пришлось вернуться домой, и, добравшись за 1,5 часа до последнего поезда, прибыл с ним в Гатчину около трех часов.


[Закрыть], 15 июня погода была мрачная, холодная и вечером, даже несмотря на стужу, разразилась гроза. В Духов день (16 июня) – тоже неважно, почти всю неделю я томился желудком (все из-за творога), но теперь поправился и уже ем все.

Новое размещение нашей здешней квартиры. Мой кабинет переехал в нашу бывшую спальню с окнами на север, наша спальня, устроенная в большой комнате – бывшей Черкесовых, из спальни рядом. Таким образом, я получил успокоение от Татана и других домашних шумов и теперь могу заниматься. Это сразу сказалось в том, что я написал вступительную статью о коллекции С.С.Боткина, свой взгляд на судьбы дворцов-музеев (по требованию плановой комиссии) и большое письмо Ятманову (по его просьбе) о московских домогательствах, имея в виду, что он заручился обещанием секретаря Ленинградского исполкома Комарова (которого он даже затащил в Русский музей) поддержать нас в ленинградском Совете. Кроме того, я сделал несколько набросков в «собственном саду» и во Дворце, куда я повадился ходить один, наслаждаясь тем, что могу спокойно и, предаваясь своим мыслям и настроениям, обозревать его как вздумается. Однажды я совершил такую прогулку с Макаровым и Шмидтом (его смешная семья тоже переселилась сюда: папа с вечной каплей у носа, Мата и дочурка).

В среду я занялся мерой комнаты по диагонали, в которой Коля Лансере не мог жить из-за шума, доносившегося снизу из месткома. Желая познакомиться с «кубатурой» свободных помещений, в которых можно было бы расположить историко-портретную галерею. Заодно смотрел всякие картины, могущие послужить пополнением Эрмитажа и Москвы. Продолжаю считать Гатчину вполне подходящим для портретной галереи местом, но все же места здесь недостаточно, чтобы вместить и военные картины Зимнего дворца. Видимо, им все же придется отправиться в Артиллерийский музей в Кронверк… Иногда мне просто хочется эти картины снова повесить на старые места и по возможности восстановить всю унылую обстановку этой анфилады в качестве «исторических комнат».

За эти дни во внешнем мире случились разные события, их которых всех нас больше всего поразила гибель прелестной и высокоодаренной Лидочки Ивановой, поехавшей кататься на моторной лодке с каким-то коммунистическим мальчишкой (она имела склонность к таким авантюрам). Принявшись охлаждать слишком перегревшуюся машину, компания не заметила, как на них налетел буксир. Погиб и инициатор прогулки, остальных вытащили. Тело Лидочки не найдено, и почему-то меня преследует кошмарное предчувствие о том, как он теперь носится под водой в последнем эксцентрическом танце. Курьезно, что я узнал об ее смерти (от Экскузовича по телефону) в том самом кабинете Бережного, в котором я вообще почти никогда не бывал, но в котором я последний раз и встретил Лидочку за несколько дней до того, как всегда дурашливую, мило ломающуюся, очень хорошенькую в своем полосатом летнем платье. Хорошенькой она казалась несмотря даже на свою глупую манеру густо и совершенно размалевывать свое детское, чуть кукольное личико. Балетный мир безутешен, ибо она была самой талантливой, самой трудолюбивой, вообще самой обещающей среди молодежи.

В политическом мире явных больших перемен нет. Президентом (в прошлом пятилетии) избран Думерг. Это здесь комментируется как шаг назад, но достаточно и того, что вообще «ушли» Мильераны и консервативный принцип Конституции надорван. Эррио уже сформировал кабинет, но «наши» волнуются. Заподозрив, что признание СССР останется только в виде программной речи. Немцы льстят себя надеждой, что ослабнет удушение их победителями. Однако скорой перемены в отношении Рурской оккупации не предвидится. Переговоры в Лондоне до бесконечности затягиваются. Некоторые политиканы комментируют это в очень невыгодном для большевиков смысле: они-де приперты к стене, это «крышка» и т. п., но разве может быть «крышка» для доктринеров? Хотя бы все вокруг погибло, но раз ониживы и могут насаждать свои идеи, они не считают дело проигранным. А к гибели мы, интеллигенция, и вообще все, что не правительство, действительно идем равномерно и неукоснительно.

Безденежье общее, полное, всякие дела останавливаются, хиреют и кончаются. То ли здесь виноваты налоги, то ли общая придушенность, создается новая форма нашего паралича, но факт тот, что у всех ощущение безысходности, а в связи с этим какое-то странное ко всему безразличие. Масса народа (все последние торговые и предприимчивые люди) выселяется за границу. Странное дело, мы же, несмотря на покупку акварелей Добычиной, находимся все еще в стадии пустых посулов раздобыть деньги. Был я за это время у нее два раза, у нее якобы цинга, якобы от недоедания. Мне отбытие в Европу еще не рисуется в соблазнительном свете. Лучше здесь в несколько месяцев разориться и кончиться, нежели там идти на унижения (вспоминаю с омерзением отношение Сережи Кохно, Кокто, Валички, в сущности, Стравинского) и на медленно жалкое умирание. Ну да увидим, что напишет в ответ Ида (ох, и работа с ней меня вовсе не соблазняет!) и что будет писать Кока. Наш чудный мальчик уже в Париже. Получили от него вторник открытку из Ревеля, а вчера две открытки и длинное письмо с описанием морского, вполне благополучного переезда.

Тут удручение. Марочкины поручения, касающиеся распределения и распродажи оставшегося ее барахла, уже водворенного в нашу квартиру (часть же расхищено их прислугой, летом отбывающей в деревню, и, вероятно, многими другими, входившими в их комнаты). Квартиру снял какой-то «нэпач» из Винторга, с которого Руф собрал 15 червонцев за одно право въезда. Но до этих решительных мер в продолжение пяти дней из-за этой квартиры шел ожесточенный спор между Александром Ивановичем Мартыновым – бывшим денщиком Николая Альбертовича – и Федоровым. Дошло почти до ножовщины, а затем оба вдруг отказались, испуганные назревавшим новым законом о квартирной плате, поехавшем теперь на утверждение в Москву.

Благодетельное, оздоравливающее действие Гатчины сказывается в том, что от меня подобные вопросы как-то отъехали, потеряли свою тревожность. Отъехали и все мысли «категории Браза». Впрочем, сам бедный Браз сидит, и Добычина мне по телефону сообщила, что он арестован по распоряжению самого Мессинга, который ей не счел нужным раскрыть повод к аресту, а лишь высказал род недоумения: с чего это Браз что-то сделал, не то по наивности, не то по злому умыслу. Но пока недоумение выясняется, Браз должен томиться. Думаю, что я не ошибусь в моих догадках. Все дело в его «дружбе» с г. Ярмоленком, которого или заподозревают в шпионаже, или который, чего доброго, и впрямь шпион.

Лаврентьев с Марианной, Н.И.Комаровская и другие из Большого драматического театра отбыли в четверг, 19 июня, в Крым. За несколько дней Марианна всех напугала – вдруг остро захворала желудком, пришлось даже отложить отъезд на неделю. Лаврушу я «убил» предупреждением, что, быть может, из-за моего отъезда в Париж пришлось бы отложить «Тартюфа». Еще более его огорчили Музалевский и Мичурин, вздумавшие принять приглашение, переходя в 1-ю студию. Но это обошлось, ибо в последние минуты сами студийцы отъехали. По этому поводу у меня было объяснение с Музалевским, старавшимся себя обелить жалобами на деморализацию, воцарившуюся в театре в связи с появлением «мальчишек» (Шапиро и его помощники) и с растлевающим влиянием Хохлова. Вообще же я сам переживаю своего рода очень болезненный кризис в отношении театра и моего участия в постановках (от «Щелкунчика» я уже твердо решил отказаться) в связи с тем взрывом (искусственным и чисто снобическим, но все же действующимна меня) «мейерхольдизма», который обюрократился за последние недели. Хотел было об этом писать, но уныние обуяло при мысли, сколько ученых и претенциозных гусей я раздразню (ох уже эти мне умные статьи Гвоздевых, Стрельниковых и прочих пошляков!) и что придется ввязаться ними в очень опасную(раньше и понятия о таких страхах не имел) полемику. Пропадает и вкус что-либо воплощать, ибо заранее знаешь, что тебя осудят, обдадут презрением, как строго ненужного, выдохшегося рутинера. Ведь до подлинных переживания и эмоций, до всего того, что нам было дорого, никому теперь нет дела.