Текст книги "Набат-2"

Автор книги: Александр Гера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 40 страниц)

Он двигался среди возбужденной толпы, его толкали со всех сторон, и толчки эти направляли Судских в одну сторону – к нижнему городу. Он не рискнул спрашивать, чем разгневаны эти люди. Вопрос мог оказаться опасным, на него уже косились окружающие: не так одет, смотрит не так… Задние стали напирать на передних, движение прекратилось.

– Бей солдат Зенона! – взвился истошный вопль, и толпа подхватила братоубийственный клич. Сжатый со всех сторон, Судских пытался разглядеть, на какую преграду натолкнулась толпа, увлекшая его в опасное плавание, но только ряд копий с долгими жалами видел он шагах в десяти поверх голов.

«Зачем я именно здесь очутился?» – стучало в голове, и он злился на себя за неразумное решение скакнуть сразу сквозь время в желаемый отрезок. Да, именно так он пожелал: хочу к истокам, мне надо идти от истока… И попал к истокам вражды. Дьявольский трехшестерочный год и Византия с ее пурпурными цветами изощренности Древнего Рима. Изощренность в роскоши, изощренность в убийствах, где казни выдаются за праздники при многолюдном стечении масс, а пышные праздники венчают массовые убийства по случаю. Достойный преемник Рима, новая вера не изменила сущности поступков вождей…

– Пропустите нас к ариям! – завопил сосед слева, а толпа подхватила вопль. Сосед покосился на Судских, что-то шепнул другому, и толчок выбросил Судских вперед, прямо под копья и копыта лошадей. Плотный строй конной гвардии Зенона, управителя Константинополя, спокойно дожидался пика беснования толпы.

Копья с долгими жалами частоколом опустились перед Судских. Толпа отодвинулась прочь, оставив его один на один перед хмурыми гвардейцами с неминуемой расправой.

Подъехал сотник и, свесившись с седла пониже, к уху Судских, сказал негромко:

– А теперь уходи, Лисимах, свое дело ты сделал. Зенон останется доволен.

«Весело, – мельком подумал Судских. – Я попал в гапоны…»

Не выясняя, чего вдруг он записан в Лисимахи, Судских заспешил меж троерядным заслоном конных гвардейцев и только за строем пеших копьеносцев перевел дух. Тут пулеметов не водится, дистанция коротка, много не разговаривают… Крайний десятник, пожилой воин, смотрел на него неуважительно, явно собираясь словом выразить к нему презрение.

– А что поделаешь, брат? – нашелся Судских, лишь бы миновать быстрее горячий пятачок событий.

– Кому брат, а кому и гад, – ответил воин ворчливо. – Доволен? Эту веру ты проповедуешь? Сейчас поклонников Иисуса раздразнят сильнее и всю свору пустят на ариев. Мало вражды?

– А ты арий? – спросил Судских.

– Я служу базилевсу, – нехотя буркнул пожилой воин. – Вот и хлебаю дерьмо…

Судских оставил дальнейшие расспросы и заспешил прочь через поле конских игрищ к хибарам нижнего города. Его провожали неодобрительные взгляды пехотинцев. Выходцы из простолюдинов, они не жаловали фанатиков Иисусовой веры. Они не защищали ариев и не побивали христиан, а в сложных интригах патриарха и базилевса выполняли роль плотины, чтобы, сломавшись в определенный момент перед напирающими фанатиками, пропустить их к поселению ариев и бить потом тех и других. Так распорядился управитель Зенон, так подсказал ему Мелесхис, последователь учения Максима Исповедника. Этот последний давно призывал бить и правых, и левых, чтобы не замутнять чистой веры христовой…

На дороге путь ему преградил небольшой заслон хмурых людей. Они настороженно выставили перед ним скудное вооружение свое из кольев и цепов.

– Лисимах! – ахнули в толпе.

– Я не Лисимах. Я судный ангел, посланник Всевышнего, – храбро ответил Судских. – Вглядитесь.

– И вправду не Лисимах, – с разочарованием и недоумением заговорили люди. – Но кто ты?

– Уже ответил, – кратко молвил Судских. – Ведите к старейшине и поспешайте, вот-вот христиане будут здесь.

Двое настороженных мужчин повели его узкой кривой улочкой меж глинобитных мазанок, сведенных вместе одной стеной без единого оконца. Изредка в стене попадались глухие калитки, одна на две мазанки, как принято было у константинопольских ариев.

Проводники остановились у очередной калитки и стукнули условным стуком. Маленькая дверца распахнулась сразу. Старец с длинными седыми космами посторонился, пропуская всех внутрь темного жилища.

Низкий свод, полумрак, скудость утвари, молодая женщина с грудничком на руках, большие глаза наполнены испугом и тревогой. В маленькой плошке с маслом едва живой фитилек.

– Мир вам, – приветствовал Судских. – Времени нет. Лисимах ведет сюда разъяренную толпу. Берите самое ценное и уходите.

– Что у нас ценного? – уныло развел руками старец. – Дитя малое, не ведающее пока мук за веру? А если и был золотой браслет у внучки, его отняли год назад по указу патриарха на христианский храм…

Он явно не понимал, зачем здесь этот чужеземец с лицом подстрекателя фанатиков Лисимаха.

– Ты знаешь, отче, о каких ценностях я говорю. Забирайте немедля и следуйте за мной, – сказал, взяв старца за руки, Судских. Сейчас взгляд стоил больше слов.

– Это посланец Всевышнего, – тихо подсказал старцу один из вошедших с Судских.

Старец поднес плошку светильника ближе к его лицу. В выцветших от времени глазах старца он прочитал сосредоточенность, шевелились губы…

– Признал, – сказал он. – Ты поможешь нам выбраться из города?

– Идите за мной без тревоги, – уверенно ответил Судских. – Я послан помочь вам спасти древние книги…

Пришедшие и старец не заставили себя ждать дольше. Из-под ларей они добыли что-то, завернутое в домотканину, пропустили Судских вперед и вышли следом. Женщина с ребенком прикрыла дверцу, поцеловав наскоро ее косяк, по ведическим законам выставив ладонь, она убыстрила шаг за остальными.

Судских спешил, влекомый вперед неведомой уверенностью. Кривая улочка вывела его к мощенной камнем широкой дороге под уклон, ведущей прямо к прибрежным строениям в гавани. Только теперь путники почувствовали себя увереннее. Дважды их пытались остановить солдаты, но признавали в нем Лисимаха и отпускали, глумливо улыбаясь.

– А кто он, этот Лисимах? – спросил на ходу у старца Судских, стараясь идти рядом.

– Как тебе сказать, добрый проводник, – не сразу ответил старец. – Перебежчик. Лисимах был арием, жил в аркадской общине. Однажды украл общинные деньги, за что обязан был понести наказание по собственному выбору: прыгнуть со скалы в море или отрубить себе кисть правой руки. Лисимах отказался от веры, убежал к христианам и стал ярым приверженцем веры христовой, подстрекая людей убивать ариев. До этого мы ладили… Савл ведь тоже не по доброте своей принял христианство, как убеждают в том апостолы новой церкви. Ему посулили большие деньги, если он уведет общину из Вифании, спасет от притеснений. Савл хорошо знал окрестности, знал, где расположены римские караулы. Он согласился. На привале его очаровала молоденькая иудейка лет тринадцати от роду. Савл был с нею, и поутру отец соблазнительницы сказал ему: оставайся с нами, тебе будет лучше. Савл согласился, принял по крещению имя Павла и быстро выдвинулся в первоапостольные. Так и наш Лисимах…

За рассказом пришли в порт. Еще издали Судских различил косую рею среди мачт других кораблей и безошибочно признал славянскую ладью. Не сбавляя шага, он направился к ней.

На ладье готовились отплывать.

– Эй! – крикнул Судских. – Ждите!

Крик услышали, с удивлением разглядывая идущих.

Приблизились вплотную. Подбоченившись, их встречал у сходни остроглазый дядька с окладистой бородой. Кожаный перехват с крупными бляхами указывал на его старшинство среди остальных на ладье, а обруч на льняных волосах выдавал славянина. Да он и не скрывал этого, выглядел увереннее других купцов на рядом стоящих посудинах. Год назад побывал в Константинополе Ратислав с дружиной, болгарский князь, сжег склады византийских менял за унижения, которым подверглись славянские купцы, и наказал базилевсу Констансу Второму: хоть один волос слетит с головы любого славянина, обреет базилевса наголо вместе с его наложницами, а не поможет бритье – и головы посымает.

Судских хотел было спросить, куда путь держит собрат, но старец опередил его:

– Будь славен, брат. Ты болгарин?

– Будь славен, – откликнулся остроглазый кормчий. – Знамо, болгарин. Нужда есть?

– Возьми их, – вмешался Судских.

– Арии, – понимающе кивнул кормчий. – Возьму.

– И переправь дале к русичам, там им нужное место, пусть поведают люду тамошнему, как измываются христиане над истинной верой, как Бога гневят. Смута здесь.

– Сделаю как просишь, – ответил кормчий Судских и махнул приглашающе взбираться на борт ладьи.

Услужливые руки с борта потянулись к ариям, и Судских отодвинулся назад.

– А ты не с нами? – спросил старец. Слезились водянистые глаза, натыкаясь на прощальный взгляд.

– Отправляйтесь с миром и сберегите книги ариев для потомства: это важнее жизни, – пожелал Судских.

Старец молча поклонился ему в пояс и снова глядел на своего спасителя, не решаясь на вопрос. Остроглазый с ладьи торопил, уже рею натянули доверху, и парусину заполнял ветер, и отцепить чалку неторопливо дожидался юнец.

– Как величать тебя? – решился старец. – Как Богу хвалу вознести?

– Игорь Петрович!

Судских открыл глаза. Смольников напоминал о своем присутствии в кабинете: Судских приглашал его на десять утра.

– Извини, Леонид Матвеевич, размечтался и задремал. – Судских поднялся из-за стола и пожал руку Смольникову. – Звал я тебя вот по какому вопросу. Ты византийскую историю знаешь? Не в объеме, разумеется, школьной программы.

– Да, Игорь Петрович, – уверенно ответил Смольников. – Реферат писал по древней византийской культуре. Беднейшие в культурном отношении времена, скажу я вам. Период становления христианства был сопряжен с падением светской культуры, живопись, литература – все хулилось Церковью…

– Прекрасно, – остановил говорливого Смольникова Судских. – А ответь мне, почему нигде в исторических книгах нет сведений о бунтах в Византии на религиозной почве?

– Почему нет? – садился на своего конька Смольников. – Есть. Но покрашено, лакировано и с ног на голову поставлено. Сигнал к агрессивным выступлениям против ариев подал епископ Кесарии Василий в середине четвертого века вместе с братом своим Григорием Нисским. Василий в книге «Шестоднев» изложил принцип христианской морали. Нечто вроде «Манифеста коммунистической партии». И более трех веков христианские проповедники правдами и неправдами насаждали свою веру, на что византийские базилевсы смотрели сквозь пальцы, считая чудачеством. Но низшим слоям византийского общества такие забавы пришлись по сердцу: что бы ни делать, лишь бы не работать. Чудачества переросли в политику, стали грозной силой противления власти. Прибавилось пророков и бесноватых. Более других упражнялся в этом Максим Исповедник. Он договорился до того, что причислил Иисуса к богам. Уже не посланец божий, а Бог. Родом из богатой семьи, он служил секретарем у императора Гераклия и наследство ссмьи раздавал на поддержание смут против ариев. Гераклий не потерпел рядом с собой провокатора и удалил Максима Исповедника от двора, запретив тому вести разговоры о божественном происхождении Христа, но, к сожалению, джинна выпустили из бутылки, религия стала заботой византийских императоров. Смуты набирали мощь, ряды агрессивно настроенных христиан ширились. В 641 году престол унаследовал император Констанс Второй одиннадцати лет от роду. К внутренним волнениям прибавились опасения извне, в любой момент Византия могла развалиться под ударами арабов, которым христианство было подобно красной тряпке для быка. Внутренние раздоры были арабам на руку, и под давлением внешней опасности Констанс Второй провозгласил указ об одной воле Христа. Указ запрещал утверждения о принадлежности Иисуса к богам, а Максима Исповедника велел тайно удавить. Указ еще больше раздразнил христиан, они открыто выражали недовольство, оказывали вооруженное сопротивление войскам, устраивали резню ариев. Из-за постоянных вооруженных бунтов Констанс Второй перебрался в Сиракузы, где был убит по приказу христианских проповедников. А за два года до его смерти в 668 году в Константинополе произошла самая кровавая разборка христиан и ариев. Войска не вмешивались, и за сутки христианские орды вырезали почти всю общину ариев, более десяти тысяч человек. Вот так, Игорь Петрович, миротворец Иисус прокладывал себе путь к величию. Более грязного становления не испытывала ни одна религия, которую нынче величают светлой.

– Это точно, – поддакнул Судских. – Слава Богу, теперь Церковь собирается тайное сделать явным.

– Собираться – еще не сделать, – уточнил Смольников.

– Поможем, – сказал Судских. – Я включил тебя в группу поиска библиотеки Ивана Грозного. Не против?

– Спасибо, Игорь Петрович, – разулыбался Смольников. – Это по мне, живота не пощажу!

– Вперед, литератор, – без язвительности напутствовал его Судских. – А имя Лисимаха тебе ведомо?

– О, Игорь Петрович, ваши познания вызывают почтение, – уважительно посмотрел Смольников. – Этого человека даже из книгочеев мало кто знает. Я случайно откопал его в «Хрониках». Это сподвижник хазарского кагана, его тайный осведомитель в Византии. Золотом подкупал правителей, им же разжигал вражду между христианами и ариями. В 667 году его молния убила на глазах многих людей, когда он бесновался с проповедью в дождь. А вы откуда о нем прознали?

– Случайно, – отвел глаза Судских. – Чисто случайно…

1 – 2

Вольно раскатившись по зеленой степи, конные и пешие, возы и волоки двигались на запад к Днепру. Тепло и пахуче струились запахи, перед закатом сама земля не могла надышаться, источая умиротворение, словно не было дальней дороги и разгромленного ненавистного хазарского каганата за спиной, а все эти люди, конные и пешие, – всего лишь переселенцы от устья реки Итиль к славному Днепру.

Святослав ехал в середине многотысячной вольницы, подремывал, покачиваясь в седле, без шелома и тяжких доспехов, в одной посконной рубахе: отряды доезжачих разведчиков рыскают по степи во все стороны в поисках незадачливых противников, мышь не проскользнет незамеченной, и меч Святослава приторочен одесную без дела. Тишь и покой.

Озадаченным взяться неоткуда. Еще на пути в каганат Святослав отрядил воеводу Палицу Сужного с крепкой дружиной, который растрепал печенегов по дальним оврагам, побил и пожег начисто за прежние прегрешения и в назидание на будущее пригрозил кочующим князькам не соваться под ноги, и теперь тут и там среди высокой отавы торчали шесты с отбеленными черепами печенежских ханов, именитых князьков и тысяцких. Поделом: много славян и русичей полегло зазря от коварных набегов на мирные поселения хлебопашцев, да скольких увели в полон с малыми детьми и девками, которых продавали хазарам, а те отправляли полоненных дальше южным путем в Константинополь на вечное рабство и чужбинные муки.

Сколько ни побивай печенегов и половцев, они, подобно степной траве, восстают из пепла, и, расчистив дорогу дружиной Палицы Сужного, Святослав ударил хлестко по корням зла, по хазарскому каганату. Никто из хазар-воинов не ушел, обезлюдел очаг работорговли и зачинщик коварных смут, а печенеги и половцы разом припали к властной длани киевского князя.

Святослав беспечно потянулся, разбросав мускулистые руки по сторонам. Хвала Сварогу и Перуну слава, оберегли русичей в кровавых сечах, на стороне справедливых стали, и путь назад открыт вольной степью.

– Эй, Игорь! – зычно позвал Святослав. – Подь сюда!..

Игорь, младший сынок воеводы Сужного, изрядно веселил князя в беспечное время пути, бессменно прислуживал на стоянках. Малому всего пятнадцать от роду, а смышлен и смел, умом и телом в батяню пошел. Когда громили былую столицу каганата Семендер, Игорь возглавил три десятка конных и в решительный момент сечи лютым наскоком выбил брата кагана из игры. На шею Ссюглы-младшему накинул удавку, сволок с коня, так и приволок в стан русичей куском вяленого мяса…

Игорь подъехал, красуясь, смешливый и статный, и конь под ним веселился.

– Здеся, княже!

– Не здеся, а тута. Чему скалишься?

– Да вот иудей развеселил притчей, который ведун-врачеватель, что с нами изъявил желание через Киев на Любеч добираться. Добран, который с девкой.

– Скажи, чего он там, повесели, а то стан разбивать скоро, – милостиво разрешил Святослав. В походе только Игорю и разрешалось позабавиться, шуткой растормошить строгого князя.

Игорь пристроился стремя в стремя и заговорил певучим речитативом, как делают это гусляры. Подсмеивался, но подметил верно у сказителей, далеко пойдет…

– Хитрый и мудрый царь иудейский Соломон до девок и мужних баб охоч был постоянно и хотел побаловать с женой своего военачальника. Его в дальний поход отослал подале от Иерусалима-столицы, а сам к молодухе его шастанул. Военачальник Соломона сам-ухарь, повадки своего царя знал верно, взял и женке своей на срамные места пояс надел железный. Ключик увез. Вызвал молодуху царь и предложил: давай побалуемся. У них там это запросто: где сгреб, там и… В общем, не отказала она. Рада бы, говорит, соком исхожу от желания, вся тщусь и такие чудеса могу тебе устроить, что зашлешь муженька мово в края запредельные, только муж на меня железный пояс надел, а ключик увез. А как ты всякое-такое делаешь? – спросил Соломон. Дырочки оставлены, отвечает она. Вот и хорошо, обрадовался царь. Была бы дырочка, то просочится и пырочка!

Игорь приготовился расхохотаться следом за князем, а тот нахмурился и сказал сердито:

– Тьфу, непотребство! Мал ты ишо! Не то что срамить чисто женское, а думать о том гадко. Это ты срам такой до дома везешь? Или в жизни походной вольной о святости женского начала забыл? О чем талдычит…

– Прости, княже, – потупился, поутих Игорь. – Тятька вот грозится окрутить с походу, знать ить надо…

– Нехитрое дело, само сладится, была б любовь и уважение. Надо светлое помнить, а не гадкое запоминать. Даждьбог сурово карает за непотребство, али забыл? Велю жида этого увезти подале в степь и бросить воронью на съеденье, больно речист и похаблив, неча отравлять глупых словесным зельем. Ехай от меня, нечестивец! – напутствовал он сурово молодого ратника. Потом жаль стало закручинившегося Игорешу, и крикнул вослед: – Эй, горе-хаяльник, отцу передай стан разбивать у Ирпени, а пленных менял подале от славянского стана размещать, чтобы и духу их поганого не слышать!

– Будь спокоен, княже, – поклонился Игорь и спешно отъехал исполнить наказ, оставив Святослава помрачневшим.

Его самого пятнадцати годов дед, великий князь киевский Олег, брал в поход на Царьград. Изрядно полупцевал византийцев и принудил беспрекословно соблюдать договор со славянами, иначе в следующий поход приведет с собой болгар, македонян и западных русичей, тогда от Царьграда пыль останется, а от Византии – прах. Очередной щит прибил на городских вратах и убыл гордо. Правил в то время Византийским царством Константин по кличке Болгаробойца, которого отец называл Поганейшим за жестокость, способность к предательству и коварство. Не зря Олег пригрозил брать в поход болгар, есть им за что посчитаться с поганым императором, обид не простили… А развратен был ужасно, от человеческого обличья ничего не осталось. Пригласил отца танцы посмотреть на званом пиру, а Святослав в щелочку занавеси подглядел. Раз только глянул, а ужас остался навсегда: голые девки кругом писали, изображая фонтан. Не приведись такому на Руси прижиться, изыдет тогда срам на русичей, и быть ей поглощенной похотью, а за ней стыда и чести не сберечь. Уж на что крепка и хороша телом жена, сколь желанна и горяча в постелях, а преступить святость, сдернуть рубаху с налитого тела Святослав не отважился. Груди крепки для младенца, руки горячи для него, а действо само по велению Сварога, чтобы род жил вечно.

Отец, князь Игорь, в жены себе брал сильную и крепкую и сыну подыскал надежную пару. Мать Святослава, княгиня Ольга, кровей была не княжеских, воеводских, просто перевозчицей служила на реке Великой под Псковом. Взглядом пришила отца к себе и в Киев въехала полноправной княгиней, статью и говором. Не от напыщенности княжение, от веры в вечных славянских богов, от правоты за русичей, и всяк тот князь, кто делом прав.

До Киева рукой подать. Последний стан разбили с первой звездой у Ирпени. Она слабо заискрилась в темнеющем зоревом закате, разгоралась, предвещая погожий день на завтра, а князю – славную встречу. Быть тому… А с византийского юга наползал крадучись темный полог. В походе отец поучал Святослава: в такие поры усиль ночные дозоры, не к добру южная темень. Своим же опытом пренебрег, доверился тишине, так его и убили печенеги на днепровских порогах три года спустя. Натравил их Константин Болгаробойца, сообщив печенегам маршрут и время отъезда князя Олега. Спасшийся чудом Палица Сужной сказывал: звезда светилась высоко, а темная туча ползла с юга…

Задымились костры на кизяках, схватывались пламенем от жгута сухой травы, запахло варевом, жареной дичью, сайгачиной, стан вечерял перед сном. Дозоры разъехались по степи дальше, похватав наскоро похлебки, и Святослав расслабился, разминая руками больные ноги. Всегда от наползающей темени с юга их крутило нещадно в память о ледяных бродах. Самое время кликнуть воевод, омочить бороды в византийских винах, захваченных у хазар. Хороша древняя мальвазия, питье богов, пристрастился к ней Святослав, баловал себя приятным напитком. В предвкушении Святослав почмокал губами. Можно и распустить тугой пояс, послезавтра утром Киеву быть, а ноне покуражиться можно.

– А ну, Костьма, – крикнул он посыльного дружку. – Кличь товарищев ближних, раззудиться охота…

Слетелись по первому зову, будто за шатром высиживали приглашения. Появились конусные ко дну греческие пифоны, где хранилась мальвазия, заморские яства, диковинные фрукты и пахучие горные травы, весело пилось-елось под темным пологом неба, со смехом и. гоготом вспоминались случаи битвы и долгого пути в обе стороны.

Гулевание шло к полночи, когда ближняя стража приволокла человека, схваченного за княжеским станом.

– Кто такой? – нахмурился Святослав, оборвав веселье резким жестом руки. Брошенный оземь лазутчик растекся немо на ковре княжеского шатра.

Сотник ближней стражи с поклоном ответил, не робясь.

– Меняла из стана пришлых, иудей Добран. К тебе, княже великий, просился, с вестью, глаголет, важной.

– Подымись! – велел Святослав. – Кто будешь?

– Не меняла я, Добран-врачеватель, – на четвереньках бил поклоны лазутчик.

– Вон кто пакости малому Игорешке сказывал! – понял князь. – За наказаньем явился?

– Только за наказаньем! – бил поклоны Добран. – Высшая милость это для меня, а то, что я воеводе твоему Палице помог к городским воротам пробиться, так это пусть, невелика подмога, а Игорю, сыну его, библейские притчи рассказывал, но путь прежде указал к ставке брата кагана у Семендера. И это пусть! Лицезреть князя и умереть после – не жалко! – протараторил шустро и затих, изогнув спину по-кошачьи в низком поклоне.

– Какой прыткий! – подбоченясь, качал головой Святослав. – Так обсказывает или пощаду вымаливает по-жидовски?

– Так, княже, вестимо рсчет, – поддакнули воеводы, а Галицкий князь Мирослав добавил:

– Он и броды в обход показал, шибко старался.

– Шкуру, знать, спасал, иудей? Соплеменников предавал? – насмешливо свел брови Святослав.

– Невозможно услышать такое из уст великого князя! – распластался снова по ковру Добран и опять заговорил быстро, извернув голову кверху: – Арийской веры я, с острова западных русичей Рюгена, Сварогу сызмальства поклоняюсь, а очутился у хазар по делу весьма важному, за снадобьем обретался, жемчугом тертым и травой-акун, а к тебе направлялся, чтобы настой дать от почек, застудился ты в дальней дороге, великий князь, рискнул позаботиться!

– Прыткий и заботливый! – от сердца расхохотался Святослав. Осек разом смех и вопросил: – Не из жидов, клянешься?

– Трибогом клянусь! – бухнул лбом в ковер Добран.

– А скажи, Хохлуша, – обратился к ближнему воеводе князь Святослав, – как иудея от русича отличить?

– Можно, – обтер губы Хохлуша. – Исподни прочь, оружие к догляду готовь!

– Не можно! – дико взвыл, жутко Добран. – В невинном возрасте обрезали помимо воли отца! Казначеем он был у княжны Рогнеды в Старогородс! Истый я! Не вели казнить, вели правду испытать! Тебе я верный слуга, доказал я!

– Оставь, Хохлуша, – поморщился Святослав. Вопли надоели хуже ножа, и в почках тянуло после возлияния. Вдруг не лжет иудей про снадобья? А иудей – точно, кто, как червь, так извивается? – Где твое снадобье целебное?

– Вот! – мигом преобразился Добран. Из-за пазухи тряпицу добыл, скляницу развернул. – Испей, великий княже, сразу сымет боль, и никогда о ней не вспомнишь.

– Пей половину, – рассудил Святослав. – А мы пока с воеводами по ковшичку мальвазии пропустим, самое наше лекарство. Верно грю? – оглядел он под хохот воевод. Ковшики и ендовы взметнулись навстречу изукрашенному драгоценными каменьями кубку Святослава.

– Будь здрав, княже!

Добран охотно отпил половину скляницы и сидел, счастливо улыбаясь, – вот ведь повезло, на княжеском пиру усы промочил…

– Как, Хохлуша, поверить? – спросил Святослав.

– Тебе видней, великий княже, – пожал плечами воевода. – Киев рядом, банька рядом, банька да березовый квас – самое лекарство.

– Верно говорит твой смелый воин, – ввернул Добран, не забыв отвесить поклон. – Русичу от мальвазий да от заморских яств хвороба немалая. Что мать-земля родная дает, то и лекарство, только застужен, великий князь, много, разом надо хворь истреблять.

– Цыц! – окрикнул Святослав. – Разговорился… Ладно, – решился он. – Негоже пред иудеем трусость выказывать. Давай скляницу! – И выпил одним махом. Прислушался к себе, вращая глазами, потер бок. Исчезла боль, как и не водилась. – А прав жид! – воскликнул он, повеселев, под общий вздох облегчения. – Так и быть: прощаю тебя. Отправляйся назад и можешь дале в Любеч ехать. Таково мое княжеское слово.

Добран по-собачьи преданно глядел от пола, не решаясь подняться с четверенек.

– Ходи! – напомнил Хохлуша.

– Не вели сразу распрощаться, – забухал поклоны Добран. – Вот у тебя другая немочь, в ногах твоих жилы перевиты, ходить тебе тяжко, а в седле сидеть того хуже, кровь в пояснице застаивается!

– И то верно, – согласился Святослав добродушно. Не успел слова добавить, врачеватель разохотился:

– Клянусь Сварогом, до утра исчезнет немочь! Останется – колесуй, четвертуй, шкуру мою заживо сдирай!

– Да ты никак волхв? – изумился Святослав.

Не посягну близко стоять с волхвами, а сестра моя Малуша искусна врачевать хвори, хоть и годками еще не вышла, брал ее с собой травы и снадобья на зуб выверять! Дозволь, великий княже, кликнуть ее, о здоровье твоем пекусь!

– Замолкни! – прикрыл уши Святослав. – Еще слуха лишусь от тебя, новая хвороба! Когда позову, приведешь, – уже спокойно велел он. Что говорить: от добра добра не ищут, пусть и странно попался на его пути иудей этот Добран… В долгих походах, право слово, ноги износились, похожи стали на кургузые стволы южного дерева карагач, почернели, пухли часто в перекруте вен, одно спасенье в седле, так поясницу ломит нещадно…

– Топай пока. Передохнуть от тебя надобно…

После этих слов Добран убрался наконец из шатра. Ненавидящим взглядом провожал его сын воеводы Сужного Игорь. Чем откровеннее старался Добран, тем меньше доверял ему Игорь. В хазарских землях он наблюдал, как долго и осторожно подкрадываются враги, порой дня не жалеют, лишь бы не обнаружить себя, а дозору того терпеливее быть надо, еще тише в засаде сидеть. Кто кого пересидит, тому живым и отъезжать после стычки, тогда и похваляться удалью, сестрой терпения…

Скоротать неусыпную ночь он решил за княжеским шатром. Темный полог с юга надвинулся плотно, тугие капли срывались, и беспокоила глухая темнота. А перед этой ночью сон привиделся странный, растолковать пока некому: будто дает он князю спелое яблочко, а едва тот взял плод, кожура сползла, обнажая червивую мякоть. Взялся Игорь отбирать яблоко, а Святослав хохочет – вкусно, очень вкусно…

Не сам ли великий князь поучал его в походе – не доверяй усердствующим, служить надобно достойно и скромно, усердие в схватке любо? Сварог и Перун любят достойных, не принято потому у русичей часто поклоны бить и каяться. Льстец труслив, темные планы вынашивает и предает сразу, едва выгода обозначится, а достойный, не сгибаясь, принимает гнев и милость. Живущие в чести с честью уходят в иной мир.

Размазался великий князь, быть беде.

Послышались осторожные шаги. Игорь схоронился за шатром, не замеченный стражей. Тикнет сердце, предвещая опасность, он ворвется в шатер – княжья жизнь дороже своей головы…

Двое стременных провели в шатер кого-то, плотно закутанного в попону. Острым ножом Игорь проковырял дырочку в холстине шатра и приник глазом к отверстию. Тонкие руки высунулись из попоны и освободились от нее. Игорь увидел длинноволосую смуглянку, почти ребенка, в прозрачном хитоне, изящную станом, и только развитая грудь не обманывала: перед Святославом предстала женщина. Долгий хитон пропускал сквозь себя свет и не скрывал от Игоря обнаженного тела. Отрок прикусил язык. Не ведая пока взрослых женщин, он инстинктивно чувствовал, что неспроста она здесь, не с тем врачеванием пришла, и заныло сердце от неминучей беды.

– Ты и будешь искусница? – осоловело спросил князь, разглядывая девушку. Разглядывал с прищуром, как будто кобылу выбирал для дальнего похода и не хотел ошибиться. И тело различал под прозрачным хитоном, и зачем пришла понимал…

– Малка я, великий князь, – поклонилась в пояс смуглянка. – Хворь выводить умею и усладу мужскому телу несу. К утру здрав будешь, как никогда в жизни. Отдай мне свое тело без одежей, иначе руки мои не смогут творить добро, врачуя тебя…

Святослав стягивал холщовую рубаху неохотно, не привык доверяться почти детям, но взгляд Малки из кроткого стал властным. Такое произошло с ним однажды, когда испрашивал судьбу у волхва перед дальним походом. Встретил его старец участливо, голову держал склоненной, а кости бросил, изменился: взгляд стал требовательным, суровым, будто не великого князя принимал, а простого смертного, не он властвовал над другими, а час старца назначен повелевать судьбами.

И нагадал-то ему волхв великую победу, славу и почести. И усмехнулся Святослав: сам, мол, знаю. И усмехнулся старец: не можешь ты знать больше меня…

– Не волнуйся, княже, – вывел из забытья Святослава голос Малки, нежный и просящий. – Не причиню тебе вреда. Ты окружен храбрыми воинами, сам храбр, а я – беззащитная былинка перед тобой. Захочешь – сломаешь…