Текст книги "Набат-2"

Автор книги: Александр Гера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

– А я не собирался делать из казачества правящую касту. И Сумарокову не дам других притеснять. Но суть-то в другом: мы создавали сильное и подлинно справедливое государство на духовной основе. Условия прекрасные, от долгов избавились, а духовности как не было, так и нет. И молодежь нас ни во что не ставит.

– Это к Игорю Петровичу. Он у нас главный поп, а мое дело заразе духовной и физической заслон ставить.

– Валяй, – выдохся противиться Гречаный.

К разговору с Момотом он готовился долго. То общие интересы переплетались, то не с руки затевать пристрастный разговор. Ваня Бурмистров ситуацию расплетал со своей колокольни, ему с Момотом детей не крестить, как говаривали раньше, а они добрый пуд соли съели, как и сейчас говорится. Выручил Гречаного сам Момот – аудиенции попросил.

– Замечаю, Семен Артемович, как-то вы на меня косо глядеть стали. Есть резон? – удобно разместившись в кресле, начал разговор Момот.

– Есть, – не стал кривить душой Гречаный. – Бурмистров раскопал вашу причастность к делу Либкина, – также на вы отвечал Гречаный, сохраняя дистанцию ружейного огня.

Момот к откровенности Гречаного отнесся спокойно.

– Как собираетесь поступить?

– Хотел бы вас послушать для начала. Вы для меня и России сделали много и даже слишком, уподобляться неблагодарным правителям не хотелось бы, но и в прежней ипостаси вам оставаться нельзя. Излишков много. Понимаете, как трудно мне принимать решение?

– Очень понимаю. Если понимать сугубо вашу позицию. А грех ли это – задавить клопа-кровососа? Думаю, не грех и вы со мной солидарны. Однако травить клопов следует со всеми предосторожностями: скрытно и тщательно. А что ж милейший Ванечка в те дни и ночи глазки закрыл? Ванечка по моей просьбе не посылал тогда казацкие разъезды на ту улицу, позволил Сумарокову спокойно жить дальше. Пока Момот громил клоповник, всем нравилось, а теперь, видите ли, дворяне с преступником ничего общего иметь не желают. Я, Семен Артемович, может быть, ради одной той ночи вернулся в Россию и стал под ваши знамена. Я все отдал, чтобы эти знамена опять не стали красными, чтобы вам же править было легче, а теперь не осталось у меня желания кого-то карать еще. Я удовлетворен. Ваш справедливый суд приму, а ради тщеславия Ванечки не сдамся.

– Он не тщеславен, он не искушен.

– В целочках после сорока пяти ходить опасно, обмен веществ нарушается, – с усмешкой сказал Момот.

– Что? – не понял Гречаный.

– Когда Ванечка потеряет девственность, незапятнанную свою принципиальность, – пояснил Момот, – это будет ваша, Семен Артемович, трагедия. Сломается он на таком посту, ибо он сродни ассенизаторской участи. Нужно вовремя уходить со сцены. Мне пора. Позвольте, Семен Артемович, уйти в отставку и помогать вам в другом месте и в другой ипостаси, – встал и склонил голову Момот. Пошучивал.

– Где же? – не хотел фиглярничать Гречаный.

– Мы с Игорем затеяли продолжить исследования Тамуры. Уже началась активная сейсмическая подвижка поверхности планеты, и хорошо бы загодя к ней приготовиться. Если господин президент проникнется нашими заботами, надеемся на помощь.

Он говорил полуофициально о таких вещах, от которых у Гречаного мурашки бежали по коже. Сведения о таянии ледников Арктики, затоплении Европы и засухе в Америке он получал регулярно, да и в России неподвластная никому божья длань перекраивала границы морей и суши, но как-то воспринималось это обыденно, а тут Момот будничным тоном упомянул о тонущем корабле и увязал с ним погибшего Тамуру. Перст напоминающий. Мол, все в порядке, капитан, только мы собираемся шлюпочку оснастить и отчалить, а вы уж сами гребите дальше.

Он почувствовал себя безмерно одиноким, как любой капитан, имеющий возможность выбросить за борт кого угодно и не имеющий только одной возможности – оставить вот так запросто корабль. И ничего не поделаешь, остается ждать и надеяться, что его поступки правильно поймут, пробоину заделают или сообщат вовремя о беде, чтобы последним, но сойти с корабля.

«Вот так, Ваня, – мысленно обратился он к Бурмистрову с укоризной, – еще издается самая лживая газета «Правда», а провидение велит возвращаться в пещерный век».

– Какая помощь нужна? – остался капитаном Гречаный.

– Прежняя. Денежки и место для создания лаборатории.

Момот не упомянул ничего из арсенала намеков, и Гречаный поспешно ответил:

– Будет все необходимое. Ручаюсь.

Рук не пожимали. На том и разошлись.

Отставку Момота Бурмистров принял без злорадства. Ушел и ушел. Освободилось место для своего человека, можно служить казачеству дальше и, само собой, очищать Россию от чужеродных элементов. Для казаков в первую очередь необходимо пространство, пусть молодежь заменит их в Сибири; а то никто им не указ: плейер на уши, глаза в компьютер, а как папа с мамой холодильник пополняют – это чужие Проблемы. Так пусть казачки помашут нагайками над прыщавыми задницами, привьют детишкам духовность…

Прежний Ванечка, отзывчивый паренек, давно заматерел, и перемены в нем окружающие увидели. Он не перенял манеры Судских в работе, зато властная натура Воливача пробудилась в нем сразу. Манеры обходных действий он четко перенял, умение помалкивать до поры, а потом напомнить и оставаться незапятнанным. После Момота Бурмистров решил разобраться с прежним наставником.

Судских занимал пост главы комитета прогнозирования – ввели такой по его просьбе, – и с ним Иван решил не миндальничать, не испрашивать президентского разрешения: вызвал к себе на Лубянку на первый случай.

– Игорь Петрович, что это вы последнее время Сумарокова нахваливаете? – спросил он, едва Судских степенно вошел в кабинет. Прихлебнул чай с лимоном, не поздоровался, не потрудился встать навстречу.

Судских властные повадки бывшего подчиненного воспринял с грустной усмешкой, ответил ему независимо:

– Никогда ни его общество, ни самого Сумарокова я не хвалил. Даже наоборот, предупреждал президента, когда был вхож к нему, поблажек не делать. Антисемитизм, антагонизм – изнанка одна – вред обществу, его раскол.

– Про это не надо, – выставил обе руки вперед Бурмистров. – Хвалили ведь Сумарокова?

– Повторяю: никогда и нигде.

– А у меня другие сведения, – перебил Бурмистров. – Вы давеча выступали перед студентами прикладной математики и микросенсорики и сказали, что «Меч архангела Михаила» следует беречь и пользоваться им в крайних случаях. Как это понимать?

– Ах вот оно что, – опять грустно усмехнулся Судских. – Без кавычек надо понимать. Термин такой в микросенсорике.

Только чего вдруг не Сумароков дает ответы Бурмистрову, а Судских? – развлекался он, разглядывая важного Ванечку за председательским столом. Пододвинул стул и сел удобнее, не раздеваясь, нога на ногу.

– Работа у нас такая, – не без издевки ответил Бурмистров. – Чтобы кое-кто не заблудился в дебрях.

– Не заблудится, – успокоил Судских. – Поскольку я объяснил непричастность к обществу архангела Михаила, могу идти?

– Когда скажу, пойдете, – перешел на жесткий тон Бурмистров. – С завтрашнего дня прошу составлять для меня детальный отчет о проведенных экспериментах. Я должен быть в курсе.

– Чего не выучил Гансик, того не выучит Ганс.

– Игорь Петрович, не надо риторики. Я вас уважаю, но хочу предупредить: вольнодумства не потерплю ради безопасности страны.

– Эх, Ваня, Ваня, – хмыкнул Судских, прикрывшись ладонью. – Не тем боком подрумянился ты в нашей духовке.

Иван выпучил, глаза, а Судских перешел на жесткий тон:

– Шашкой махать, когда она под рукой, всяк умеет. А не боязно поскользнуться на ровном месте, пугая учителей?

– Так это вы меня пугать надумали? – упер руки в стол Иван.

– Сиди! – осадил Судских. – Ты мне даже стул не предложил, чаек попиваешь, засранец эдакий, недоучка хренов, а замахиваешься на неподвластное! До тебя здесь не один начальник сковырнулся только потому, что считал себя властителем тайн!

Таким Иван никогда не видел Судских. И вряд ли кто видел. Бывший шеф постарел, стал суше фигурой, и сухость его слов вспыхнула от нечаянной искры Ванечки.

– Запомни, Ванятка, меня раньше мало интересовали посты, а теперь вовсе. Место мало красит человека. Как был ты для меня Ваняткой, так и остался. Поэтому с пустяками не беспокой, никаких отчетов я составлять не буду.

«А не пугнуть ли его на самом деле?» – загорелся Судских.

Не прощаясь, он встал, зыркнул глазами и покинул кабинет, а Бурмистров никак не мог сообразить, как из стакана переместился на бумаги кружок лимона? Не мог он задеть стакан – чай на месте…

1 – 3

Горячность никогда не была в характере Ивана Бурмистрова, и возмущение Судских он воспринял как факт и только с простеньким выводом: на него обиделся старый человек. Л в чем, собственно, дело? Когда-то он повиновался ему беспрекословно, теперь он желает видеть все винтики закрученными – только и всего.

Ладно, Судских он на время оставит в покое, а за Момота возьмется основательно и неторопливо.

Походив по просторному кабинету, он прикинул, как именно следует бороться с крамолой, чтобы не вмешался президент, не заступался за старых товарищей. Скрип хромачей убеждал его в силе и правильности действий.

Для начала он вежливо пригласил Момота на Лубянку: следует, так сказать, определить политику двух всесильных ведомств.

Момот появился, если так можно выразиться о шестидесятилетием человеке, с ясным взором младенца. Ванечка немного робел перед ним, памятуя прежние давние встречи, но именно преодоление робости в себе казалось ему наиболее важным для успеха.

Возможно, тактика Ванечки принесла бы свои плоды в будущем, но Момот до Лубянки общался с Судских и был с ним согласен: если Бурмистрова не осадить сразу, он натворит дел. Президент вожжи отпустил – ни шпионов вокруг, ни оппозиции внутри, а междуусобной грызней пусть Ванечка занимается самостоятельно.

Момот с послушным видом и Ванечка с открытым лицом.

Бурмистров усадил гостя не к столу, а в кресло в уголке отдыха, сам сел напротив, и беседа потекла. Зачем рядить долго, если факт причастности Момота к убийству Либкина установлен?

– А я пока не слышал, что существует уголовное дело по этому факту. Во всяком случае, в Генпрокуратуре его закрыли сразу за отсутствием улик. Президент не имел претензий.

– Разумеется, – согласился Иван. – Докладывал президенту Генеральный прокурор. По-товарищески.

– Будем откровенны, Иван Петрович, вам нужен компромат?

– Компроматов хватает. Я хочу разобраться по справедливости. Я вообще за справедливость.

«Мельчает народец, – посетовал про себя Момот с ухмылкой. – Теперь уже от сытости главному жандарму страны мерещится революционная ситуация. Логика рассуждений забылась, а рефлексы остались – гавкать надо, а то кормить не будут».

– Георгий Георгиевич, ваши услуги неоценимы, однако наше государство именно благодаря справедливой политике возродилось.

– Которую я повсеместно насаждаю, – за Бурмистрова продолжил Момот с изрядной толикой дурашливости в голосе. – Справедливость, знаете ли, с какой стороны баррикады смотреть. Помните, в прошлом веке диваны в кучу сваливали, пролетки, двери трактиров выламывали – это хорошие люди делали ради справедливости, а плохие со своей справедливостью стреляли в хороших, а потом новые двери ставили и новые диваны покупали.

Бурмистров нахмурился, и Момот поспешил стать серьезным:

– Дорогой Иван Петрович, мне в жизни хватает всего. И любви, и денег, и справедливости. Даже безо всяких постов и привилегий. Только одна моя книга по микросенсорике приносит ежегодный доход в десеть крат больший, чем ваша годичная зарплата. За глаза хватает. Старушкам раздаю. Я не жадный. Тем не менее я оставил тихий уголок, где мог бы написать еще одну дорогостоящую книгу, и, еще раз поверив в торжество справедливости, примчался в Россию. Вы не станете отрицать, что президентом Гречаный стал благодаря усилиям Момота. Я верил. И меня в очередной раз обманули. Президент стал президентом, казаки остались казаками, а россияне – холопами. Я взял на себя миссию, и весьма ответственную – привлечь к ответу тех, кто разворовывал и распродавал Россию в пору безумного Бориски. Все орали взахлеб: «Справедливо! К стенке!» Едва процессы закончились под улюлюканье толпы, меня назвали жестоким, а рыжую команду жалели.

– Не много надо ума стариков судить, – заметил Бурмистров.

– Да? Почему же не отказались от возвращенных наворованных рыжих миллиардов?

– Это деньги России.

– А рыжая команда – шалуны, которых несправедливо приговорил к высшей мере злодей Момот. А кровососная система коммерческих банков? Момот сломал, но зачем же он малых деток угробил? Зачем он без суда и следствия прекрасных людей покарал? Так думает Иван Петрович Бурмистров, борец за справедливость?

Я думаю так, как положено, и вы за красивые слова не прячьтесь. Прямо сейчас я арестую вас, – осердился Бурмистров. Одно дело – вежливая беседа, другое – кабинет, где вершили суд Дзержинский, Берия, Андропов, теперь он, Иван Бурмистров.

– Не торопись, Иван Петрович, – насмешливо урезонил Момот. И Бурмистров не спешил вызывать конвой. – Поговорим, а там видно будет. Глядишь, ваше дурное мнение обо мне рассосется.

– Посмотрим, – поджал губы Иван.

– Не казни я Либкина, по сей день быть бы России спеленатой путами зависимости. Никто не посмел бы судить его. Он был прав правотой прожорливого зверя. Вся рыжая команда была всего лишь лакеями Либкина, а за лакеев князья ломаного гроша не дают. Попался – сдохни. А Либкин подчиняется только суду масонов. И неподсуден суду холопскому, каким он считал наш гражданский суд.

– А масонского суда не боитесь? – ехидно спросил Бурмистров.

– Боюсь. Потому что те, кому я служил верой и правдой, оказались примитивными и предпочитают управлять холопами. Делить ответственность не хотят, им удобнее находить крайнего. Никогда у нас не возродится духовность. Христианство похерили, новой вере не помогли, детей взрастили в бездуховности. Крышка нам.

– Заносит вас, Георгий Георгиевич, – без насмешки сказал Бурмистров. – Не надо нас хоронить. Я пока на посту. Могу и не выпустить из этого здания.

– Не разойтись ли нам полюбовно? – спросил Момот. – Мне дела нет до проступков старого знакомого.

– Не разойдемся.

– Тогда на совести господина Бурмистрова будет истребление казачества.

– Хватит! – перекосило от бешенства лицо Бурмистрова.

– Нет уж, друг мой, позвольте закончить, – настаивал Момот. – Другого такого случая не представится, и если вам судьбы России небезразличны, свершите над собой суд сами. Угроз ваших я не боюсь, поэтому слушайте.

Момот свел кончики пальцев вместе и неторопливо продолжил:

– Смольников сумел просчитать неодолимые центробежные силы, способные разрушить Россию руками казаков. Суть его расчетов такова: казаки архаичны в своих воззрениях на веру и новой, то бишь забытой старой, не примут лет двести. Гречаный ставил на возрождение ведизма и мирился с упрямым казачеством, поскольку, кроме как на казачество, ему опереться не на кого. Придя к власти, он забыл о детище, им же порожденном. Казаки же посчитали, что укрепились в России навсегда, значит, можно перекроить ее по образу своему и подобию. Так получилось сейчас, а тогда Воливач искал противовес казачеству. Его нашел Смольников. Подросший Ваня Бурмистров взял грех на душу ради спасения братьев-казаков, тем самым породив антипод – архангеловцев.

Только теперь Иван нашел себя сидящим в литовском доме Момота. Он слаб, ему учиться еще и учиться, а сукно казацкого чекменя не вызывает желания потрогать его и ощутить добротность. До смерти надоел рассевшийся тут Момот…

– Как жить дальше будем, Иван Петрович? – вернул его из раздумий Момот.

– Как? – переспросил Бурмистров и опять погрузился в себя. Ни страха, ни боли – прострация.

– Давайте так, – подсказал Момот. – Я за свои грехи пред Богом сам отвечу, а вы сами.

– Торг?

– Не стоит. Больно товар у нас обоих с душком.

Иван превозмог раздавленность и заговорил через силу:

– Хорошо, Георгий Георгиевич, но как мне жить дальше? Я ж не о себе пекусь, я ж к России сторожем приставлен. Когда ж нам суждено стать сильными и справедливыми?

– Невозможно, друг мой. Добро с кулаками бывает только в поэзии, а в прозе нерифмованная гадость. Ах, Ванечка, кто ж вас так изуродовал? Впрочем, служение клану всегда уродует, нивелирует естество, и новое поколение безжалостно сметает породивших его уродов. Таков закон отрицания отрицаний. Ну что? – без перехода спросил Момот. – Разойдемся полюбовно?

Однако Бурмистров не спешил отпускать гостя:

– Георгий Георгиевич, почему вы перестали верить в возрождение России?

– Я прагматик и верю только числам. А расчеты показывают, что без духовности России не бывать. Это не религия, Ванечка, не христианство, не ислам либо другое какое поветрие. Религия – ярмо, а духовность – крылья. Пегас в хомуте летать не может. А вырастить крылья требуется не одна сотня лет. А времени опять впритык. Не вписались мы в божий график.

– Так что же такое духовность? – перемешалось все в голове Бурмистрова, он перестал соображать.

– Отказ от поедания друг друга и себе подобных. Я вот, Ванечка, тебе добра желал, помогал в лабиринтах зла разбираться, а ты меня пожрать надумал. Ладно я, а наставника своего, мудрого старика Судских, зачем? Орлом возомнил себя? Ну лети. А куда вернешься? Гнездо сам и рушишь безвозвратно. Бездуховно. Помню карикатурку: пилоты сбросили мощнейшую бомбу, все развалили, и один другого спрашивает: а куда садиться будем?

– Но ведь убили вы человека! – вымучивал слова Бурмистров. Было нестерпимо противно оправдываться. Отвык.

– Нет, Ваня, я казнил его по приговору моей совести. Будь суд, он бы выкрутился по законам своей совести. Моя оказалась ближе к Лобному месту. Помнишь Мавроди? Мерзавец обобрал тысячи людей и самым бессовестным образом мылился в депутаты. А партийцев не забыл? Они Россию в распыл пустили и ни капельки не раскаялись. Как вспомню чугунную морду преступника Лукьянова, который рассуждает в парламенте о справедливой миссии коммунистов, блевать тянет. За три года я разыскал всех и устроил над ними справедливый суд. Ах, зачем над стариками измываться! – трубили газеты. А у них дети, Ваня, взросшие на безнаказанности. Я потребовал для них высшей меры. Со мной не согласились: их осудили условно. Так вот, Ваня, я тебе еще один компромат на себя даю: я, именем Всевышнего, приговорил их к мучительной смерти. Проверь, как нынче эти старички, их дети и внуки маются. Кто заснуть не может от кошмаров, кто с грыжей килограмм на пять мается, кого метастазы грызут. И это справедливый суд. Высший. За попрание духовности. За подмену совести.

– То есть как приговорили?

– Очень просто, Иван Петрович. Судских бросил тебе на бумаги кружок лимона, чтоб ты задумался и пакостей никому не чинил, а я ведь лимонами не разбрасываюсь, я полеты и траектории меняю. И не переживай за медленно убиенных. Не были они идейными, они, Ваня, всего лишь кучковались возле своего корыта, уничтожая чужаков. Такова главная справедливость сущего на земле. И ты определись сразу, куда лететь, раз орлом себя чувствуешь.

– Вы злой гений, Георгий Георгиевич, – через силу выдавил Бурмистров. – Очень злой.

– Не спорю, – кивнул Момот. – Только русские и чеченские матери безвинно погибших ребят видят во мне справедливого Георгия Победоносца. Заметь, святого. Я добился, как знаешь, смертной казни для зачинщиков чеченской войны, я привлек к суду знавших и молчавших. Я потребовал вернуть деньги потомкам, которые заработали их отцы на безумной бойне. Мне никто не посмел возразить: за моей спиной стоял Всевышний. Я горд за эти казни и никогда не раскаюсь. Потому что я справедлив, а не ты и они.

– Но вы обозлены и на Россию.

– Зол, Ваня. Я не знаю другой такой страны, где по крупицам собирают драгоценности и таланты всем миром, а потом разрешают проходимцам типа Ульянова и Горбачева разбазаривать их. Какие еще обвинения выставит Иван Петрович Бурмистров, первый сторож земли русской? – вполне спокойно и без вызова спросил Момот.

Ивану стоило больших усилий ответить. Его придавили. Не словами и огнем глаз, а жестоким выговором этих слов:

– Не имею права судить вас. Пусть Господь судит.

– И на том спасибо. Хочу видеть вас разумным по-прежнему и справедливость вашу хочу видеть в трех «не»:

Не мешать людям верить в избранного ими Бога.

Не искать врагов среди друзей.

Не убивать зря.

«Как же он меня так раскатал, словно рулончик туалетной бумаги? – недоумевал Бурмистров, – Ничего не понимаю… Или он в самом деле колдун?»

Он был вполне доволен, когда Момот оставил Генеральную прокуратуру и покинул столицу вообще вместе с семьей Судских. Захотелось даже выйти и прогуляться просто так, без охраны, без машины, однако помощник отсоветовал:

– Зачем эти глупости, Иван Петрович? Шпана бузит – надо вам искать приключения? В кутузку их таскать не за что, а нервишки попортят своими шуточками крепко. А не пора ли вам развеяться от забот праведных? На даче недельку отдохнуть или в пансионат наш смотаться?

Секретарь говорил дельные вещи. Давненько он не отдыхал, не бродил бесцельно по лесу, как любил в молодости… По лицу секретаря, свежему, орошенному лосьоном и упитанному, читалось, что хозяин вполне доволен жизнью и беспокойства не ощущает от служебной круговерти – все должно быть в норме, без переборов и зауми. Бурмистров прислушался к совету.

– Да, пожалуй. Надо паузу сделать. И подальше забраться.

Заехать подальше не удалось. Заладили дожди, купания отпали сами собой, а в лесу бродить – мало удовольствия месить ногами влажную листву и не ощущать хвойных запахов.

Он ограничился прогулками среди сосен у загородного коттеджа. Кружил, кружил бесцельно, и мысли кружили заколдованным кругом, одни и те же: вот вернется он на службу, перестроит отношения с сотрудниками, заведет четкую систему; вот вернется он на службу, перестроит систему; вот…

Ни хрена он ничего не перестроит. Система живуча, а он слаб, и до того постыло от всего этого!

С месяц промучившись, Бурмистров попросил Гречаного об отставке.

– Не сдюжил? – прищурился Гречаный. – Подумай еще.

– Достаточно думал. Не по мне это. На Кавказ хочу, там жарко, но понятно. Воевать мне сподручнее, и мой опыт там нужнее.

– А кого на свое место прочишь? – не стал уговаривать Гречаный. Ванька не тянул, и молодец, что не заигрался.

– Святослава Павловича, кого ж еще.

– Нет, брат. Его передвигать нельзя. Он не ферзь, но на своем месте. Без него аналитическая контора – не контора. Выбор твой разделяю, но не одобряю. В общем, подумаю…

У Гречаного своих проблем хватало, которые ели его поедом. Прежде казалось, станет он у руля, верную команду по местам расставит – и поехал пароход, куда капитан укажет. Одну проблему побоку, другую объехали, третью форштевнем подмяли, оказалось – крепко стесняет движения капитанский мундир, не на его фигуру сшит. Велик, что ли? Нет, фасон другой. А перелицовывать условности не дают. Пришлось лицевать свою натуру.

Многих он недосчитывался за последнее время в команде, путался в новых лицах. Вроде назначения и перемещения подписывал сам, а люди окружали незнакомые. Вот и Ванька тика́ет…

Он без сожаления и боязни отпустил Пармена с юнцом постранствовать и забыл об их существовании, благо не напоминают о себе, зато остальные, имеющие к нему доступ, теребят его и требуют, жалуются и требуют, даже пугают, но требуют.

Одним словом, жизнь двигалась дальше по естественным рельсам, не им проложенным, а он оказался обычным пассажиром, хотя и всенародно избранным в купе-люкс.

«Как это Момот на Ваньку повлиял? – пытался вычислить ход Гречаный. – Может, у Момота и про замену расспросить?»

Но особого желания встречаться с Момотом Гречаный не испытывал. Как-то подразошлись они на курсе. Дело свое Момот вел правильно, хотя где-то и жестко, но с пользой стране, только вот раздражала его манера не ставить в известность президента.

О кампании против бывших сановных воришек – как их окрестили репортеры, «рыжая команда» – Гречаный узнал из газет. Неприятное положение. Некоторых он пригрел в своем аппарате, детишки других пробились к солидным и хлебным постам и на этих местах уже наладили тихую и одновременно бурную деятельность по набиванию собственных карманов. Яблоко от яблони… Как ни давили на президента, как ни требовали дать задний ход, рубить концы, Момот имел неопровержимые доказательства вины и красиво опирался на гласность кампании. Народ, как обычно, ликовал, получив к хлебу увлекательное зрелище. Момота не поддерживали только родственники обвиняемых. Границы и ухищрения не помогли. Как кот мышек, Момот выцарапал их из норок. И никто не искал сходства со сталинскими процессами прошлого века. Избиралась конкретика: вот этот обворовал страну на тридцать пять миллионов условных единиц, а тот – на тридцать. Наказания условными не были, от миллиона зеленых начиналась вышка с конфискацией добра у наследников и родственников. Согласно законодательству, которое Момот искусно закрепил в новом Уголовном кодексе. Умные проходимцы посмеивались – не достанет. Достал… Конфискацию за рубежом Момот проводил с помощью тех, кто нуждался в России остро. Всех выпотрошил Момот до задних стенок гардеробов и сейфов. Один этот процесс принес в казну триллион долларов. Умели воровать в советские времена, и в смутные тем более.

«Слов ист, порадел Момот крепко», – усмехнулся в ус Гречаный.

Теперь хотелось, чтоб тихо и гладко забыли Момота.

«А посоветуюсь я с Бехтеренко насчет кандидатуры», – разумно рассудил Гречаный.

Только разум еще служил ему трезво и безвозмездно в стране, где опять набирала силу смута.

Как и предполагал Гречаный, занять пост Бурмистрова Бехтеренко отказался напрочь.

– Но кандидатуру подскажу, – успокоил он.

– Кто? – спросил Гречаный, заведомо сожалея о грядущих перемещениях. Стоящих работников он знал наперечет, другим чего-то не хватало в качествах или было их с перебором.

– Сумароков Сергей Лукич.

– Ушам не верю! Повтори?

– Сумароков Сергей Лукич, – уверенно повторил Бехтеренко.

– Уголовник и убийца? – ужаснулся Гречаный.

– А кто знает об этом? Уважаемый человек, состоятельный, его за святого принимают, – с легкой усмешкой говорил Бехтеренко и, стерев ее, добавил: – Победителей не судят, и я знаю его по прежней службе как толкового кадровика, исполнительного офицера, честного и неподкупного.

– Шеф архангеловцев!

– Ну и что? Наследство получит, шалости забросит. Ему сейчас это общество в одном месте зудит, шалаш на время, а политический сыск – вечен. А для вас противовес будет для ваших забуревших казачков. А в противовес Сумарокову есть две кандидатуры в заместители: по внутренним делам годен атаман Новокшонов, а по внешним работы мало, справится молодой и ершистый атаман Дронов. Устойчивый трехколесник получится.

Гречаный принялся в задумчивости постукивать карандашом по столу. Бехтеренко терпеливо ждал.

– Устойчивый – верно, – подал наконец голос президент, – но больно смахивает на детский.

– Плиний Старший учил: чем выше пост, тем проще игры.

– Это ты и меня туда же записал? – с вызовом глянул на Бехтеренко Гречаный.

– Семен Артемович, я ведь запросто в отставку уйду, если мои слова неприятны. Я ведь служака, не шаркун паркетный, мне корки хлеба всегда хватит.

– Мог бы иначе высказаться, – пробурчал Гречаный. – Согласен. И с тобой, и с Плинием.

– Со Старшим, – ухмыльнулся Бехтеренко.

– Язва. Но своя, родная, – оттаял Гречаный.

– А опереться можно лишь на то, что жестко, прочно и сопротивляется. Старая истина. А кандидатуру в премьеры хотите? – разохотился Бехтеренко.

– Давай, – разохотился и Гречаный. Давненько они так приятно не общались. Мудр старый карась…

– Цыглсева.

Гречаный пожевал ус. Сначала Бехтеренко ему уголовника подсунул, теперь мальчишку сватает. Да кто ж ему поверит? Спору нет, парнишка хваткий умом, Министерство образования на должную высоту вывел. Только в России молодежь не увлекалась наркотиками, не зацикливалась на сексе. Наполеон юнцов в маршалы безбоязненно двигал за хватку. Может, есть смысл в преддверии глобальных перемен загодя молодежь вывести на простор? Боязно…

– А я, Семен Артемович, так думаю, – заговорил Бехтеренко. – Нам с вами трудно перемещаться в виртуальном мире, где молодежь как у себя дома. Рискнем? Ничего мы не придумали нового, толкаем планету к гибели и толкаем. Вдруг они безопасный курс вычислят?

– Неуютно как-то, – оглаживал усы Гречаный. Не спешил. – Это ж корабль, а не дансинг.

– А я не боюсь, – спокойно возразил Бехтеренко, с какой-то даже лихостью, – Переучиваться мы не хотим, вот за временем и не поспеваем. Безболезненно рокировка эта не пройдет, обиженных будет масса, но когда-то собой жертвовать надо. Я готов.

Опять призадумался президент, крепко перетряс сегодня ему нервишки рациональный Бехтеренко, такого напредлагал…

– Слава, хочешь притчу? – задумчиво спросил Гречаный.

– Можно и притчу послушать, – согласился Бехтеренко.

– В некотором царстве-государстве обозленный на жестокого отца юноша-принц поднял восстание, захватил отцовский трон и повелел казнить стариков или выгнать их за пределы страны. Только один из визирей спрятал своего отца и, когда султан требовал решать сложные дела, обращался за советом к своему мудрому папаше. В конце концов султан вызнал, откуда у визиря мудрые мысли, хотел казнить обоих, но визирь рассказал ему перед казнью, кому он обязан за правильные решения. Султан прослезился, велел стариков вернуть, и стали они жить-поживать и добра наживать. Так вот, не боишься быть изгнанным из царства-государства без выходного пособия?

– Я же сразу сказал, – усмехнулся Бехтеренко. – Не боюсь. Советчики грамотные всегда понадобятся, а прохиндеев я не жалею.

Дверь давно закрылась за Бехтеренко, а Гречаного мучила абсолютно дурацкая вещь: как правильно говорить – встретимся у входа или у выхода?