Текст книги "Набат-2"

Автор книги: Александр Гера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

– Годы другие! – опередил всех с ответом Перваков. – Тут самая вонючая собака зарыта, именно она на совести Романовых. Для чего бойня затеялась? Изводили под корень ордынскую династию, убирали соперников! Разорив Новгород, они разворошили ордынский улей – те союзниками всегда были у новгородцев. С востока началось сопротивление московской власти. В 1571 году казанцы, крымцы и астраханцы вошли в Москву, и царь Иван дал деру. В Лондоне хранится его письмо с просьбой предоставить ему политическое, как говорится, убежище. Царь Иван, но не Грозный подписался. А как навалились казачки, началось известное «Московское дело». Пришла другая опричнина, ребята из древних уважаемых родов, ее и возглавили Скуратов и Грязной. Тогда и покатились головы ненавистных Романовых и иже с ними. А когда Романовы дорвались наконец до власти, они переписали русскую историю, взвалив свои грешки и мерзкие делишки на опричников Ивана Грозного. Понял, малой? – потрепал он по затылку внимательно слушающего Валерку.

– Ничего не понял! – покрутил тот головой. – Кто тогда правил страной?

– Симеон Бекбулатович! – в три голоса ответили Перваков, Смольников и Первушин. – Еще один царь, который правил в годы, приписанные правлению Ивана Грозного.

– Татарин? – осведомился Зверев.

– Какой там татарин! – возразил Перваков. – Казак!

Все мы татары, коли так считать. Был Симеон главой Земской думы и царского происхождения. Романовы трактуют историю, будто Иван Грозный впал в шизофрению и правила за него Рада. Симеону, которого выдают за Грозного, было тогда семьдесят лет, и на портрете якобы Ивана Грозного старый мужик изображен, а Грозный-то был тогда молодой! Так и пишут, будто бы он одряхлел в одночасье, ему врачей специально подыскивали в заморских странах.

– И царевича Иван Грозный не убивал, – дополнил Смольников. – Документы тех лет доказывают.

– Ой, ребята, всю историю вы с ног на голову поставили, – ухмылялся Зверев.

– А думаешь, Борька-алкаш, став царем, не переписывал бы историю? Ради Лени Брежнева весь путь 18-й армии переписали. Цари любят из себя героев и праведников корчить, а на самом деле засранцы не приведи господи! – вмешался острый язык Первакова.

– Тогда кем был Борис Годунов? – спросил Валерка.

– Царем был, – ответил Смольников. – Понимаешь ли, были две правящие династии: одна велась от Ивана Четвертого, другая – старая ордынская от Симеона. Его сын Федор правил и внук Борис Федорович с фамилией по матери Годунов. Вполне законный царь, которого Романовы тужились выдать за пришлого человека.

– Чем это доказано? – не верил запутавшийся от потока противоречивой информации Зверев. – Существуют подлинные документы, которые незаконность его правления доказывают.

– Очень просто, Миша, – объяснял Смольников. – Историю и документы эти составили Романовы, чтобы доказать законность своего пиратства. Однако существуют и другие документы, которые переписать они не могли. Иностранные. По донесениям послов из Москвы, купцов, путешественников, Борис Годунов продолжил преследование Романовых, обвинил их в государственной измене, разгромил партию Романовых – Захарьиных в Думе. Вот всех собак они и повесили на Годунова, а себя изобразили борцами за свободу и справедливость, мучениками за святую Русь. Враки!

– А как же Пушкин со своим «Борисом Годуновым»? – не терпелось Валерке.

– Он, дорогой мой юный друг, жил в эпоху Романовых, а против ветра не плюют, – пояснил Перваков, а Смольников добавил:

– Пушкин переписал трагедию заново по личному и тайному распоряжению государя императора. Будучи большим хулиганом во всем, Пушкин противиться не стал. Но между строк читается очень многое, не высказанное открыто. С царями не забалуешь.

От заинтересованной беседы всех оторвал писк мобильной рации в кармане Зверева. Умолкли. По лицу Михаила читалось: он получил разнос от начальства. Отвечал односложно.

– Кто? – дождался окончания разговора Смольников.

– Святослав, – уныло ответил Михаил. – За Трифа разнос… Так, ребята, закончим. Двоим забрать труп в подземном ходе, и к себе. Вы с нами уходите? – обратился он к диггерам.

– Нет, прежним путем, – ответил Первушин. – А вы, Леонид Матвеевич?

– Я с ребятами, – не хотелось Смольникову снова блуждать в сырости подземелья. – Да и время к ночи идет, – оправдывался он, хотя было около семи часов вечера…

«День кончался трудно. Тягостный от неведения и суматошный от смеси многих событий. В слюдяном оконце сеней полоскались отблески московских пожаров…» – литературной фразой думал Смольников, выстраивая впечатления от подземного похода в рассказ. Он обязательно хотел написать о далеких временах, подлинно и серьезно.

Действительно, день был трудным и Москва горела. Жгли усадьбы Глинских, Годуновых, Милославских, тех, кто был оплотом царя Ивана Васильевича. Недавно отстроенным, им не довелось надолго пережить своих хозяев.

Иван Висковатый дожидаться не стал, когда в двери Приказа вломятся опричники. Его не пощадят. Велел двум дьякам готовить книги и рукописи в дорогу, спускаться в подземелье. При себе оставил незаконченную рукопись, засунул ее под нижнюю рубаху, покрепче затянув пояс.

Спускался последним. Покряхтывали под тяжестью сундука дьяки, пламя свечи плавало восковыми слезами в руке Висковатого, фитилек валился на сторону.

Тимоня и Векша дожидались его, пока он опустит крышку лаза. Пропустили вперед. Молчали.

Этот лаз начинали тайно рыть по приказу Ивана Васильевича, закончили с год назад, тотчас отправив копателей в Родню под Псковом, подальше от глаз Шуйских.

«Вот и пригодился ход, – невесело думал Висковатый, тяжело ступая по мощенному камнем полу. – И сколько еще надобиться будет…»

Он присягал царю Ивану спасти в худой час древнейшие книги, летописи Рюриковичей, разрядные книги. Скоро пришел неровный час. Всего не захватишь, а унесенное еще донести надо…

– Стой, Тимоня, – сказал, тяжело дыша, грузный Висковатый. – Стой здесь.

Когда копали ход, измыслил он тайники закошелить. Перед одним остановились сейчас.

– Подымай камень, – носком узорочьего сапога указал боярин. – Нож возьми, я присвечу…

Тимоня, орудуя казачьим широким ножом, выдрал камень из гнезда. Векша помогал. В нишу под ним уложили половину груза из сундука. Самое ценное понесли дальше.

За поворотом хода остановились снова. Почему ровный ход завернули – камень небесный лежал здесь испокон веку, черный и зловещий, каленый топор от него тупился с первого удара…

– Здесь, – сказал он, дождавшись дьяков. – Вот она…

Ниша покоилась в стене, и камень, закрывающий нишу, добыли сразу. Пожалел Висковатый, не вошли все книги. И о другом пожалел, неладно стал камень на место, щель видится.

У выходного лаза он подсвечивал себе долго, искал одному ему ведомое. Передал свечу Векше и нагнулся низко.

– Подсвети сюда. Кольцо тута…

Он нашарил кольцо, потянул с кряхтением… Ойкнул Тимоня, свеча выпала из рук Векши, свалился Висковатый – так быстро случилась неожиданная встреча: из боковых ниш выступили четверо в сутанах, с капюшонами на головах, хрястнули дубины, ломая шейные позвонки пришедших.

– Здеся-таки, – донеслось злорадное из-под одного капюшона. – Висковатого наверх, дьяков добить и замуровать в ниши. А что до этого упрятали, мне доставить.

Каменная плита медленно опустилась под тяжестью противовеса, пахнуло сыростью снаружи…

Смольников прибыл в Ясенево, а его друзья-диггеры толь-ко-только добрались до каменной двери с противовесом.

– Выходим, – скомандовал Первушин. – Завтра вернемся. Валерка, пометь кладку. Нелепая она какая-то, надо будет присмотреться завтра.

Валерка послушно присел у чуть задранного камня, помечая в блокноте с маршрутом нужное место, остальные ушли вперед, когда дробно замолотили несколько автоматных стволов. Вскрикнул Перваков, застонал Первушин. Валерка сорвал с каски фонарик и сжал его на груди. Ему показалось, что он уже никогда не поднимется с корточек.

– Выходи, сучонок! Застрял? – услышал он зычный окрик и рванулся, выпрямляясь на бегу, в обратную сторону.

Пули вжикали по камням стен, сердце рвалось, опережая ноги. Подняться сил не хватало, но надо, надо! Собравшись для рывка, подтянул ноги, как в низком старте. Спасительный поворот рядом…

Кривая пуля рикошетом от каменной кладки ужалила в шею, он снова упал, зажимая перебитую вену, дико сохло во рту, надвигались потемки.

– Добей, – сказал кто-то над ним.

Расширенными глазами видел Валерка черный капюшон, который склонился к нему, и блеснувший нож.

3 – 12

На вороном жеребце, картинно подбочснясь, в Москву въезжал тушинский победитель, воевода Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Скоморохи дудели в дудки, трещали пищальники, визжали рогожные девки, шумели хлопцы, отпущенные поглазеть на рязанскую дружину по случаю празднества. Дружина входила под изукрашенную арку на тверском спуске.

Было с чего праздновать: князь Скопин-Шуйский изгнал из Тушина «невсамодельного царя» Дмитрия, тем кончалась смута, изнурявшая народ. Бояре на радостях выкатили на улицу пиво и меды в бочках, щедро поили водкой и винищем – разливанное море пенилось и бурлило, гуляй, народ, не поминай лихом, вот они, победители наглого самозванца! Михаил Васильевич, молодой и пригожий, ощущал на себе ликование, словно в солнечных лучах купался, отчего и молодел.

Полюбили его московиты!

Разухабистая девка кинулась к нему сквозь заслон рынд с распахнутыми руками, кокошник набок свалился.

– Люб ты, князюшко! – возопила она.

Жеребец всхрапнул, князь свесился с седла, сгреб одной рукой девку и поцеловал взасос. Только и успел заметить выгнутые, крашенные сурьмой брови и ошалевшие от привалившего счастья глаза.

– И ты ништо, – опустил ее на землю Скопин-Шуйский.

Опустил и забыл разом. Соболью шапку набок сбил, опять картинно подбоченился и перехватил злой взгляд сидящего прямо на земле нищего в веригах.

– Чего осмуренный? – подмигнул ему князь улыбчиво и по-доброму. – Радуйся, дедка!

– Дуракам праздник, – ощерился нищий и, толкнувшись руками, быстро убрался за спины гомонящей толпы. Рынды не заметили старика, крамольных слов не услышали, а они довольного князя по сердцу не корябнули. Вороной жеребец перебирал заученно красивыми ногами по проходу к Боровицким воротам.

– Ишь какой картинный! Красавец у тебя племяш, – скосился на стоящего рядом боярина Федора Шуйского думный Михаил Романов. Встречающие бояре полукругом стояли на въезде.

– Ништо, – польстило Шуйскому. Бороду огладил и голову задрал повыше.

– А в Кремль прет, – подтолкнул его в бок думный.

– Ку-у-да ему, – процедил Шуйский, но подначка заела.

Призвал он своего племянника с Рязанщины два года как. Считал деревенщиной неумытой, а тот обтесался быстро, в ратном деле толк поимел и в воеводы вышел за полгода. Бабам нравился, на пиру не хмелел. Теперь вот славу за хвост поймал, возгордится теперь…

Сам он, боярин Федор Шуйский, дальней родне выделил уезд Скопин, откуда черпал себе помощников верных и дружинников. Чего уж там. А обидно.

Коварный хитрец Михаил Романов поглядывал на Шуйского с прищуром и считывал утаенные мысли с лица Шуйского.

– Куды ему, – зло процедил Шуйский, изготовившись к парадной встрече дружины.

Романов тож недолго упивался расстроенным видом боярина, больше заноза беспокоила своя – как бы дружинники пришлые не учинили разор в сердцах московитов, как случилось то, когда повесили на Спасских воротах «воренка», сына ненавистного Лжедмитрия. Не поверил тогда люд Романовым: заезжие новгородцы смуту подняли, законного, мол, наследника убили и незаконно потому избрание боярина Михаила Романова на трон. Поляки по всей Европе рассылали «прелестные письма», где называли царя Михаила Федоровича вождем Федоровичем, великим князем – и только. Ненастоящим то есть. Пришлось уступить Шуйским, венчать на царство Василия из Шуйских, зато патриарший сан достался Федору Романову. Пока еще разжуют Шуйские, в какую фигу выйдет им патриаршая митра на голове Романова… Не видать им оттого царского престола во веки веков.

Дорогим и желанным гостем встречали воеводу Скопи-на-Шуйского, а многим виделось – хозяин едет. Умен и весел, силен и ласков – такого бы царя! – перешептывались меж собой Глинские, Морозовы, обиженные Захарьиными, Шуйскими, Романовыми. Неладно с нынешним царем и с изгнанным неладно. А – ладно! Слава победителю!

Москва веселилась на славу.

Дубовые столы в царских палатах уставлены снедью густо, вином обносят постоянно, ковши и кубки в руках гостей, воевода Михаил Васильевич рядом с государем, который ласково принимает его и шепчет на ухо веселые слова.

Заерзал на своей скамье боярин Михаил Романов: очень близко подпустили к трону молодца, негоже Шуйских с Шуйскими усаживать, иначе псу под хвост такая долгая и кропотливая работа, уплывет царство из рук…

Качнулся к соседу, боярину Федору Шуйскому, и спросил сладчайшим голосом:

– А что, Федор свет Васильевич, кронецкие земли отпишут-то к монастырям? Государь так решил.

Хлестко получилось. Запыхтел обиженно Шуйский, занозил его Романов. Земли эти почти как ему принадлежат, а патриарх Филарет глаз на них положил.

Переборол себя Шуйский, со вздохом ответил, лица не поворотив к Романову:

– Что ж делать-то? Значит, отпишут, – пробубнил он, замочив бороду в мальвазии, до которой шибко охоч был.

– А вот как нет? – намекал Романов.

– Нет так нет, – соображал Шуйский. – Говори, коль нет.

– А сдюжишь?

– Крест кладу.

– А как вот, ежели племянничек твой глаз на твою женку положил?

– Не замай! – сверкнул глазом Шуйский. Еще одну занозу всадил в него Федор Романов.

Год назад укрывал он от поляков Дмитрия в деревеньке своей Морщихино и этого Романова приютил с домочадцами, а сам он, как перст, сенных девок в Морщихино не захватил и маялся по мужскому делу и женат не был. Подглядел в бане постельничную Ирину Романову и стомился. Будто зуд в голову ударил, только овладел Ириной прямо в баньке и зад о раскаленный камень ожег. И не разговелся толком. Но смутила его постельничная крепко: телом сбитна, распущенная коса до полу, бедра с наплывом и груди-розовые. Снова решил пристроиться где, как зад заживет. Туда-сюда, с месяц прошло, Михаил Романов ответа с него потребовал – забрюхатела девка. Вот те на! – одурел Федор, девка-то сродственница самого Филарета! На Раменья окрутили. А тогда и выяснилось: ничего он не порушил тогда в баньке, стало быть, никакой беременности нет. Только стал он у Романовых вроде потешного, бесприданницу за боярина выдали. Ели, пили, отсиживались в смуту, еще и негожий товар сплавили. Впрочем… девка хороша, слов нет, но кочевряжится: то голова болит, то от него чесночищем несет. Складно породнился с Романовыми на их потеху. Сразу норов Ирина в замужестве показала… А слухи ходят, будто с воеводой Никитой Захарьиным до него путалась и с братом его, вроде и нонешний победитель уже побывал… Ох, Господи…

Обидно боярину.

– Да не серчай, сродственник! – толкнул в бок Романов. – К делу я говорю, – придвинулся ближе.

– Какое такое дело? – насторожился Шуйский. В застольном гомоне ухо навострил, чтобы заветного не упустить.

– Шепну я Филарету, чтоб не забижал тебя, чтоб кронецкие земли тебе отошли. Смекаешь?

И пополз через скамью на свежий воздух выйти.

– Постой! – задержал его Шуйский. – Что надобно тебе?

– Да ничего! – отмахнулся Романов. – К ночи пошли Ирину изголовье победителю поправить. Только и всего.

Романов ушел, а Шуйский затылок почесал. Вон как с племяшом складывается, близко к государю сел. Может, в девках он толку не нажил, а сильную птицу в полете узнает.

И пополз через лавку следом за Романовым, чтобы наказ челядинцу дать незамедлительный.

Романов оказался прытче, самолично в хоромы Шуйских отправился Ирину уговорить…

К концу пира думный Федор Романов вернулся, на воеводу глазом победителя поблескивает, а тому и дела нет до сидящих за нижним столом. С государем одесную сидит, пьян и весел, молод и до утех охоч.

От стольного пира через Спасские ворота разъезжались, но государь воеводу не отпустил, велел стелить ему в Красном тереме и всякие заботы победителю соблюдать.

До терема воеводу сопровождали царские рынды, на крылечке поклонились и выжидали воеводского слова.

– Дыхнуть надо, – молвил Скопин-Шуйский и отпустил охранников. Сам за терем свернул по малой нужде. На ногах держался ровно, будто и не пил наравне с любым подносящим.

– Оборотись, княже, – услышал он за спиной. Голову поворотил и за меч схватился.

– Не надо, княже, я с миром. Мир тебе.

– Кто будешь? – не отпускал рукоять меча воевода.

Стоял перед ним прежний нищий, что на въезде встренулся. Только не ущербен, как показалось тогда, а справен телом и ликом умен, что различил воевода в свете полной луны.

– Странник я. Пармен. Слово принес тебе. Позволь молвить. Только не здесь.

– Тут говори, – настаивал воевода и голос возвысил.

– Ушей много. Давай в нижнюю светелку зайдем, там и молвить буду, – не испугавшись воеводского гнева, сказал пришелец и пошел вперед, закутавшись в монаший плащ до бровей.

За ним воевода вошел в нижнюю боковушку. Сенные девки им отворяли, согнулись в поклоне, так ничего и не понявши.

В оконце луна, за столом странник, напротив воевода присел. Необычный гость и взор трезвит напрочь.

– Сказывай…

– Тогда слушай и ответствуй, – молвил странник, и воевода безропотно подчинился.

– Ведомо ли тебе, что из Тушина ты законного царя изгнал?

– Ведомо, – не спуская глаз со странника, ответил воевода.

– Зачем же понужал его?

– А он смуту новую начнет сеять и Шуйских под корень изведет, не помилует.

– Кто сказал тебе это?

– Сам понимаю. На русской земле давно пора наводить порядок. Хватит смут. Недород, бескормица, бабы детей без кожи рожают, болезни тож.

– А с Романовыми и Шуйскими они враз выздоровят?

– Истинно! За Рюриковичами корня не осталось, весь сошел на нет, а Романовы, Захарьины и Шуйские в гору идут, – умно складывал разговор воевода Скопин-Шуйский.

– И это у нынешнего царя корень?

– Временный он, моя очередь, – с надменной уверенностью отвечал воевода Михаил.

Странник помрачнел.

– Эх, княже! Таких к власти не подпускают.

– Сам выйду! И кто ты таков будешь, поучать меня?

– Ужель не понял? – хмуро усмехнулся странник. – Знать, не случайно. Что новым родом даруют, здесь ты прав. Токмо у тебя, окромя меча, ничего нет. Я оборонить хочу, такая у меня корысть. Неладная ночь эта, полнолуние, темные силы вышли. Переживешь эту ночь, быть тебе царем, а поддашься искусу – смерть. И не о себе думай, княже: Русь может другой дорогой пойти, на многие годы по бездорожью, и под чужой рукой, и по чужим знакам. Об этом думай, о потомках.

На миг призадумался воевода, взвешивая слова странника. Есть в них зерно, волхвы похожее предсказывали, да кто его сейчас сломить может?

– Учту, дядя, – ответил он размеренно. – А знак покажи, твоих слов праведность.

– Мир тебе, – молвил странник, поднялся и ушел сквозь стену, будто дым испарился.

Воевода подождал с минуту, протер глаза. Привиделось?

Нет, не привиделось: слова запали в душу. Ночь пережить – много ли ума надо?

Пред ним, выходящим из светелки, сенные девки согнулись в поклоне. Под сарафанами округлились справные, литые задницы, хмыкнул воевода и пошел наверх в опочивальню.

Застать наверху особую соблазнительницу он не чаял. Выпрямилась та, и обомлел воевода.

– Зазнобушка моя!

– Будь здрав, княже, любимый мой! – сияла Ирина одним лицом. – Вырвалась вот от постылого, к тебе прибежала.

И так она поспешно сказала это, что засомневался воевода, слова Пармена вспомнились отчетливо – ночь пережить, искусу не поддаться. Подобрался он. От хитроватого дядьки его Ирине на ночь не сбежать, не то здесь… Зашевелились Романовы, смекнули, чем его достать. Неравнодушен он к прелестям Ирины, да не того он замеса. А что Ирина отвергала его долго, сейчас прямо должок ей и отдаст…

– Любить собралась жарко? – сделал свой голос податливым Михаил.

– И крепко. Дай обу́ву сниму…

Он позволил ей стянуть сапоги. В прорезь рубашки видел ее сочные груди. Хороша, стерва, желанна до боли!

– Ложись, любимый, ненькать стану…

– И мужа своего, боярина, не испугалась?

– Что ж ты такое спрашиваешь? Только ты свет в окошке!

– Ну так… – прикинулся соловым Михаил. – А кликни сюда девок, смотр вам устрою.

– Как пожелаешь, княже! – словно обрадовалась Ирина и крикнула вниз сенным подняться.

Шестеро девок заскакали наверх по ступеням, в опочивальню вплыли лебедушками, стали вдоль стены и ждут.

– Сарафаны долой, князь смотр чинить будет. И ты с ними…

– И я с ними, – чувственно прошептала Ирина и первой сбросила сарафан, через голову стянула ночную рубаху. Косу расплела в мгновенье, стоит горделиво, глаза сияют – хороша! Кто другой сравнится?

Воевода оглядел всех смешливым прищуром. Без изъяна девки, в царских палатах ущербных не держат, каждая по-своему заманчива, а одна сбоку – талия осиная, а бедра круты и взгляд неземной свежести…

– Вот ты и останешься, – переборол себя воевода. – Остальные прочь.

Ирина виду не подала. Шустрее других наготу прикрыла.

– Рада твоему выбору, княже. Не осрамил мужнюю жену, спасибо. Марфуша, поднеси морсику князю из лафитничка, чтоб так притомил тебя, будто я сама с ним…

«Ох, стерва, – усмехнулся воевода, принимая от избранницы кубок. – И здесь первая, и здесь хороша! Вот кого в царицы возьму, отниму и не пожалею!»

Тишина обступала его постепенно, свет лампадки источался, он обмякал среди блаженной спелости ласковой ночи.

«Бойся красавиц, княже…»

– Тишка! – встрепенулся Судских, вскочил на постели. Ирина подле, высокий стакан в руке…

«Не уберегся князь Михаил, не уберегли…»

– Что с тобой, Игорек? Привиделось? – спросила Ирина, придерживая полы халата свободной рукой. Только не Ирина – Любаша перед ним. – Еще рано, успокойся, поспи.

– А ты почему не спишь? – осязал реальность и сон Судских, увязывая воедино.

– Попить встала. Хочешь морсу? Сама варила.

Заломило в висках. Стерва…

– Нет, пей сама, – деланно зевнул Судских, но в подкорку к ней проник: пей, пей, пей…

– Ну и ладно, – сказала она и отпила полстакана. Решительно сбросила халат. – Только шестой час… – И прижалась к нему.

Превозмогая желание, Судских аккуратно отстранился. Чтобы не обидеть Любашу, сказал, поднося часы к глазам:

– Увы, милая, вставать пора. Мне сегодня ни свет ни заря.

Уже в машине он размышлял сосредоточенно – что это было? «Волга» неслась по пустынным в этот ранний час улицам, сердце билось неуравновешенно, словно за него, за воеводу Скопина-Шуйского, а Тишка-ангел отсутствовал. А до чего погано на душе за воровскую отлучку из дому!

«Не казнись! – велел он себе. – Невелико преступление».

В столь ранний час его в Ясенево не ждали, хотя водитель сообщил с трассы о маршруте.

Первыми от дежурного посыпались неприятные сообщения: группу диггеров, с кем совершал путешествие Смольников, расстреляли в подземелье неизвестные; нападение на квартиру Ильи Трифа – жертв нет, только перестрелка, машину, увезшую боевиков, задержали, но никого не взяли.

– Растворились? – насупился Судских.

– Ушли через подземный стояк.

Подземные передряги активно выходили наружу, все чаще о них поминали газеты, и события к подземельям притягивались нешуточные. Получалось, будто оттуда контролировалась жизнь наружная, там находили трупы известных стране людей. Даже Сталину не удалось навести в нижнем городе порядок, и явно не криминальные личности орудовали там, а вторая, тайная власть. Но кто это? Какие силы вновь развязывали смуту?

– Бехтеренко в курсе? – спросил Судских.

– Да. Он ночует в Управлении. По его просьбе, Игорь Петрович, вас беспокоить не стали.

Корябнули угрызения совести.

– Плохие новости все?

– От Бурмистрова сообщение: знакомство состоялось.

«Хоть какой-то просвет», – подумал Судских и сказал:

– Проснется Бехтеренко, дайте ему знать, что я на месте.

– И я на месте, – входя в кабинет Судских, сказал Бехтеренко. – Доброе утро.

В одной руке он держал полиэтиленовую папку с бумагами, в другой две дискеты.

– Доброе, – ответил Судских и показал на папку в руках Бехтеренко. – С чем пожаловал?

– Трофеи с квартиры Сунгоркина. Гриша Лаптев изрядно попотел и нашел массу любопытных штучек. Вызвать его?

Судских кивнул, а Бехтеренко подсел к монитору.

– Без Лаптева? – не понял действий Бехтеренко Судских.

– А мы с ним через Интернет свяжемся. Что надо, он подскажет, – ответил Бехтеренко и, как заправский оператор, защелкал клавишами.

«Надо же, – позавидовал Судских. – С год назад компьютера боялся как черт ладана…»

– Вот, Игорь Петрович, – кивнул на экран Бехтеренко. – Схема построения организации «Вечные братья».

Справа в углу экрана мерцал голубой треугольник, соединенный линиями от вершин с маленьким в левом углу. Возле каждой вершины стояла строчка пятизначных цифр.

– А здесь подтекст. – Бехтеренко нажал клавишу, и картинку заменили густые ряды шестизначных цифр по три в строчке. – Списки рядовых членов.

– И какие лица за цифрами?

– Лаптев обещал к обеду дать полную расшифровку. Среди уже расшифрованных большие люди, неизвестных практически нет. Со всеми адресами и досье.

– Так просто? – засомневался Судских.

– Лаптев грозился, – пожал плечами Бехтеренко.

– Не верится, – в задумчивости поджал губы Судских. – У какого-то Сунгоркина в доме хранятся важные документы.

– С тройной защитой, – напомнил Бехтеренко.

– Все равно не верю.

– Подождем, Игорь Петрович. Нам не впервой ходить в обход.

– Так и есть, – закивал Судских. – Боевики без зазрения совести орудуют на земле и под землей, а сверхважные документы. падают к нам с неба. Где логика? Сунгоркин – глава организации? Этот засранец-недоучка?

– Игорь Петрович, – собрался возражать объективно Бехтеренко. – У масонов на первом месте не умственные способности и заслуги, а происхождение. Вполне возможно, у Сунгоркина род прослеживается до двенадцатого колена.

– Проверяли, – отмахнулся Судских. – Чистоты рода никакой. Есть русские, англосаксы, даже один араб затесался, и ни одного чистокровного еврея. Попомни мое слово, блажь это, нам дезу подбрасывают для раскрутки очередной смуты.

– Посмотрим, – упрямо стоял на своем Бехтеренко.

– Чем еще богат?

– С вами желает встретиться тет-а-тет японский сейсмолог Хироси Тамура. В Японии он очень известная личность, а в мире, благодаря капиталам папаши, тоже.

– Он здесь?

– Будет, как только место встречи и время согласуем.

– А почему он пожелал встретиться именно со мной? – Новая нестыковка с логикой удивляла Судских.

– Он принимал участие в экспедиции на Курилы после землетрясения на Итурупе два года назад. Тогда появился первый сигнал о желании Тамуры встретиться с первым лицом УСИ. Когда наш нынешний президент посетил Японию, Тамура умудрился пробиться к нему и повторил просьбу. От помощника президента просьбу передали нам. Это Веремеев, наш бывший работник.

– А Воливач об этом знает?

– В курсе. Молчит, но досье японского ученого пришло ко мне от первого зама Воливача Лемтюгова. Известность Тамуры общепризнанна, ничего особенного за ним не водилось. Единственная деталь, на что не обращали внимания, – он сын известного магната. Его компания в числе первых мировых заправил финансами. Такие работают неприметно и почти независимо от потрясений на биржах. Они сами прогнозируют их и устраивают.

– Будем встречаться, – заинтересовался Судских. – Как, скажем, на той неделе в субботу?

– Дадим знать, – кивнул Бехтеренко.

– Японец японцем, а как там наш Гуртовой? – переключился Судских на другую интересную тему.

– Без предъявления обвинений можем продержать еще сутки. Его причастность к «Вечным братьям» не установлена, – отвечал Бехтеренко. – Обработку прошел спокойно. Пугачеву выдержал, Горбачева снес, Крылова-Остапа смотрел вообще внимательно. Документальный фильм о масонах смотрел с повышенным интересом. Только фильмы о тараканах и крысах ему были противны.

– Ладно, – усмехнулся Судских. – Сегодня я пообщаюсь с ним. А крутните ему… – на секунду задумался он, – про Александра Невского. В десять утра я с ним пообщаюсь.

«Расколется Гуртовой, – размышлял Судских, – дело наполовину решенное. Только чего вдруг он станет давать показания? Независим, нигде не наследил, у прежних властей был в чести, а что сплошь и рядом обвиняют Гуртового в тяжких грехах, доказательств нет. Вор, а не пойман, значит, пахан. Спецы в таких передрягах выводят на мелкую сошку, на том и кончается ниточка».

– Игорь Петрович, – напомнил о себе Бехтеренко. – Есть одна зацепка на Гуртового, вчера получили. Крепенькая.

– Выкладывай, – оживился Судских.

– В юности он уклонялся от лечения сифилиса.

– Святослав Павлович, – развел руками Судских, – мы не вендиспансер. И не милиция.

– Однако по заявлению гражданки Свирской он привлекался к судебной ответственности. С тех пор прошло двадцать лет, дело не закрыто.

– Нам это ровным счетом ничего не даст и с моральной точки зрения не пристало заниматься такими делишками.

– А моральный фактор? – не сдавался Бехтеренко. – Гуртовой явно скрывает этот факт своей биографии и явно не хочет, чтобы о нем узнали.

«А ведь он прав, – смотрел на Бехтеренко Судских. – В случае с Гуртовым все средства хороши. Главное – выманить его из безопасной норки».

– А он-то вылечился? – уже по-другому спрашивал Судских, факт раскручивался в долгую линию.

– Залечился, – поправил Бехтеренко. – Заработал импотенцию от самодеятельности и хронический диабет в тяжкой форме.

– Послушаю тебя, Святослав Павлович, – согласился Судских. – Не крутите ему «Александра Невского». Сейчас освежусь и прямо к нему пойду. Давай справки, просмотрю…

Через полчаса он предстал перед Гуртовым на пороге его одиночки.

– Доброе утро, Леонид Олегович, – сказал он приветливо. – Как самочувствие? Уколы вам вовремя делают?

– Вовремя, спасибо, – ответил Гуртовой сдержанно. – Через сутки заканчивается срок моего превентивного задержания, тогда и поговорим о моем самочувствии. Из другой страны. И все, что о вас и новой власти думаю.

– Тогда будем прощаться, – беспечно ответил Судских. – Дебет-кредит подобьем, и до свидания.

– Чего вы добиваетесь, Игорь Петрович? – с явным презрением спросил Гуртовой. – Да, в стране действует крупная масонская организация. Да, я один из ее иерархов, но это ровным счетом ничего не значит и ничего вам не даст. Я под защитой других законов, и любое беззаконие по отношению ко мне вызовет крупный мировой скандал. Хотите своих звездочек лишиться? Доводилось и не таких тузов убирать с пути.

«А нервничает, однако», – пропустил последнее замечание мимо ушей Судских.

– Хотите расскажу, где вы провели эту ночь?

«Это выходит за рамки моветона», – подумал Судских, но ничем не выдал волнения.