Текст книги "Почти вся жизнь"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)
На следующий день они встали поздно, и Анна Евдокимовна, поручив Наде купить хлеб, одна пошла в столовую.
День был не снежный, солнце сильным радужным светом окрасило застывшую землю. Словно кто-то там, в самом зените неба, ударил по струнам веселого инструмента, а здесь, на земле, отозвалось и зазвучало.
Анна Евдокимовна задержалась в столовой: начался артиллерийский обстрел. Когда она вышла на улицу, солнца уже не было, мглистые тени лежали на снегу, и в сумерках здания казались окоченевшими от холода.
Подойдя к своему дому, она увидела нескольких людей, образовавших тесный круг. Анна Евдокимовна подошла, чтобы узнать, что случилось. Один человек вышел из круга, и Анна Евдокимовна увидела, что на снегу, у стены, лежит Надя. Она так испугалась, что выронила из рук судочек. Растолкала людей.
– Надя!
Надя не отвечала.
– Надя!
Надя не отвечала. Нужно немедля натереть снегом виски… Анна Евдокимовна скинула варежки, взяла комок снега и увидела кровь. Тоненький ручеек, уже впитавшийся в снег. Почему кровь? Откуда? Анна Евдокимовна обхватила Надю за плечи, приподняла. На левом ее виске была кровь. Она сочилась из небольшой, но глубокой ранки и сразу же густела и застывала на морозе.
– Надя!
Надя не отвечала. Анна Евдокимовна привлекла ее к себе, пристально рассматривая маленькую, но очень глубокую ранку.
– Убили, – сказал кто-то из стоявших вокруг. – Снаряд вон куда попал. А ее осколком…
Анна Евдокимовна резко обернулась:
– Нет, нет!
Она взяла Надю на руки. Ей было очень тяжело. Не глядя на людей, понесла Надю домой. Она слышала, как кто-то на улице сказал:
– Детей убивают… Ироды проклятые!..
С трудом открыв дверь, Анна Евдокимовна внесла Надю в комнату, положила ее на диван, сняла с нее пальто (хлеб из кармана выпал), сняла вязаную шапочку. В последний раз негромко сказала:
– Надя!
Приложила голову к ее груди. Не услышала биения сердца. Схватила зеркальце и поднесла к Надиным губам.
Прошла минута, другая, третья. Она все еще стояла не двигаясь. Зеркальце не запотело. Тогда она села на стул рядом с Надей.
Она долго сидела рядом с мертвой девочкой, но всем своим существом она была с живой Надей.
Она видела, как Надя бежит из булочной домой. Ей хочется прибежать раньше, чем придет Анна Евдокимовна, и затопить печурку. Ей хочется, чтобы все было хорошо в это воскресенье. Отдохнув, Анна Евдокимовна, наверное, ей почитает. Потом они еще поговорят перед сном.
«Анна Евдокимовна, будет в этом году лето, как вы думаете?» – явственно слышала она Надин голос.
Она никогда не представляла себе Надю летом. Тут она увидела девочку в жаркий июльский день. Надя идет в светлом платье, жмурится на солнце, довольная солнцем, теплом. «Как она выросла у вас!» – говорит Рощин.
Наступила ночь. Ей захотелось увидеть Надино лицо, она встала, зажгла коптилку. Эти привычные движения оказались неожиданно болезненными. Но именно они заставили ее подумать о своей жизни, в которой теперь, после смерти Нади, будет только постоянная боль.
Взгляд ее упал на лицо Нади, на книгу, раскрытую и брошенную на столе.
«…Вот… один образ… спокойный и тихий. Он в своей невинной любви и детской прелести говорит: остановись, вспомни обо мне».
Впервые за эти гибельные часы Анна Евдокимовна разрыдалась. Но слезы не принесли ей облегчения. Они бы облегчили ее горе, если бы она только жалела убитую Надю. Но это были слезы человека, который надорвался на подъеме и, вернувшись домой, знает, что не проживет и трех дней.
Час спустя, уже с сухими глазами, строго и прямо сидя подле Нади, она призналась себе в этом.
Очень недолго осталось жить. И то, что осталось, будет, собственно, не жизнью, а только лишь продвижением к смерти. Как только она подумала об этом, так сразу же в ее сознании стали отпадать все ее жизненные обязанности. И вслед за этим она почувствовала облегчение и спокойнее провела остаток ночи.
В обычный час Анна Евдокимовна вышла из дому. С утра разметелило. С каждым резким и холодным порывом ветра снежные вихри становились все плотнее и круче. И казалось, что с каждым новым порывом ветра тяжелое небо все ниже придвигается к земле.
Анна Евдокимовна шла с трудом, увязая в горбатых сугробах. Она шла к дому Рощина. Но не для того, чтобы заниматься с детьми. Значит, для того, чтобы проститься с ними? Нет, она меньше всего хотела сделать детей свидетелями своих последних минут.
Она шла потому, что чувствовала потребность двигаться – все равно куда и зачем. Было без пяти минут десять, когда она прошла мимо дома Рощина.
Все больше накидывало снега, все труднее было идти, но неудержимое стремление двигаться заставляло ее крепко держаться на ногах.
Анна Евдокимовна не знала, сколько времени прошло с тех пор, как она ушла из дому, и уже не замечала, по каким улицам идет.
Вдруг она услышала короткие выстрелы вдалеке, и вслед за этим свист над головой, и где-то вблизи грохот обвала. Анна Евдокимовна, не останавливаясь, свернула в какой-то незнакомый ей переулок. Выстрелы, свист, грохот и треск продолжались.
Артиллерийский обстрел, такой же, как тот, от которого погибла Надя…
Выстрел. Но вслед за ним она не услышала ни свиста, ни грохота. Тяжелая волна воздуха сбила ее с ног. И в это мгновение ей показалось, что она увидела бешеный разлет осколков, ворвавшихся в этот переулок и остановивших здесь метель… Анна Евдокимовна поднялась.
Снег был иссечен осколками, а над большим сугробом стоял дым, уже колеблемый ветром, и сам сугроб казался вдруг ожившим вулканом.
Снаряды продолжали рваться в переулке, но Анна Евдокимовна, повинуясь какому-то еще не ясному, но сильному голосу, шла вперед. Обтерев рукой мокрое от снега лицо, чуть откинув назад голову, она шла и смотрела вокруг себя, словно желая пережить все, что пережила девочка перед гибелью.
Пройдя переулок, Анна Евдокимовна вышла на пустырь и остановилась…
Позади нее еще все звенело и дрожало. Позади нее, в переулке – Анна Евдокимовна отчетливо представила это, – Надя, лежащая на снегу.
«Детей убивают… Ироды проклятые!..»
Быть может, впервые она почувствовала себя кровно связанной с Надей, матерью, еще рыдающей над телом убитой, но уже призывающей к мести и уверенной, что душа ее девочки успокоится лишь тогда, когда убийцы будут наказаны.
Казалось невозможным, чтобы в этом почти бездыханном теле яростно закипела новая страсть. Она не потеснила любви. Она бурно и прямо выросла из любви и, равноправная, встала рядом.
Вот, значит, как сложилась ее жизнь: труд равномерный и упорный, долг, возведенный в мужество, любовь, ставшая смыслом жизни, и ненависть, которую она узнает перед смертью.
Изможденной, ей невозможно совершить дело ненависти так же, как она совершила дело любви. Другие посвятят свою жизнь этому требовательному чувству.
Вокруг Анны Евдокимовны было тихо и глухо, но ей казалось, что она видит и слышит великое множество людей, способных любить и ненавидеть до конца.
Час спустя она вернулась домой. Она так устала, что едва поднималась по лестнице, с трудом удерживала сознание, чтобы добраться до квартиры и еще раз увидеть свою девочку.
Но войдя в комнату, Анна Евдокимовна остановилась на пороге. Она увидела Диму и Мишу, стоявших в изголовье у Нади, и Витю и Лизу, стоявших у ее ног. Другие ученики Анны Евдокимовны тоже находились в комнате и тоже стояли прямо и неподвижно.
Горела коптилка. Надя лежала по-прежнему на диване, но голова девочки была теперь убрана цветами. Анна Евдокимовна подошла к ней. Много гвоздик, ландышей, фиалок и роз, правда искусственных, но таких ярких, что ей показалось, будто Надина голова покоится на свежей летней поляне. Не было видно раны на виске. Кровь была вытерта, лицо умыто.
Дима, Миша, Витя и Лиза отошли от Нади, и на их место встали у изголовья Маруся и Юра, к ногам – Леня и Саша. Только теперь Анна Евдокимовна поняла, что это почетный караул.
Дима усадил Анну Евдокимовну в кресло, снял с нее валенки и стал быстро растирать ей ноги. Маленький Витя, которого все звали Подрасти Немножко, взял руку Анны Евдокимовны и стал деловито дышать ей на пальцы.
Вскоре пришел Рощин и сел рядом с Анной Евдокимовной. Он не расспрашивал ее о Наде, а говорил о самых разных вещах: о том, что скоро прибавят хлеба, что Левшин в районе энергично готовится к весне, к занятиям; рассказывал он и о своей работе, и о том, как паровозы очищают ото льда.
– Дети, – сказал Рощин, посмотрев на часы, – уже поздно. Идите домой. Дима, скажи маме, что я дома ночевать не буду. Идите, идите, поздно.
Когда дети ушли, Рощин спросил:
– Как же это случилось?
Никогда она не думала, что сможет рассказать о случившемся. Но она обо всем рассказала Рощину: как она шла из столовой, как увидела лежавшую у стены Надю…
Оба долго молчали. В теплой комнате, рядом с осторожным и бережным Рощиным, Анна Евдокимовна чувствовала, как ее клонит ко сну. Сквозь сон она думала о своей жизни, с которой недавно так смело прощалась и которая продолжается, несмотря ни на что.
Рощин провел рукой по ее голове, накрыл своим полушубком.
«Да, жизнь еще продолжается», – думала Анна Евдокимовна.
Рощин встал рано, и к приходу детей все было готово.
– Я тоже хочу постоять в карауле, – сказала Анна Евдокимовна.
Она встала у гроба рядом с Рощиным и, думая о Наде, вместе с тем думала, что жизнь еще продолжается.
Рощин с помощью двух самых сильных мальчиков – Миши и Димы – вынес гроб и установил его на санках. Затем все вместе они отправились в путь. Санки вез Рощин, за ним шла Анна Евдокимовна, за нею – ее ученики.
Ко всему привыкшие ленинградцы с удивлением смотрели на эту процессию. Только двое взрослых и – девять детей.
Когда Надю похоронили, Рощин сказал:
– Дети, по домам! Я пойду к Анне Евдокимовне. Дима, скажи маме…
– Не надо, товарищ Рощин, – сказала Анна Евдокимовна. – Я пойду одна. Вы не сердитесь, но я хочу быть одна.
Не страшась, Анна Евдокимовна открыла дверь в свою одинокую комнату.
Она осталась жить.
Как это случилось?
Не потому ли, что друзья и ученики в страшный час разделили ее горе и сказали ей о том, что она им нужна? Да, потому. Не потому ли, что она никому не захотела уступить дело своей ненависти и решила дождаться возмездия? Да, и поэтому. Потому что душа человеческая не может быть опустошена ничем. Даже смертью.
Анна Евдокимовна зажгла коптилку и не спеша обвела взглядом комнату, в которой она жила и в которой ей предстояло жить. Надо затопить печурку и приготовить еду. Надо записать дела на завтра, надо прибрать Надины вещи и поставить на полку Диккенса.
Утром она пошла к Рощину. Дети ждали ее.
– Мы два дня не занимались, – сказал Дима. – И я не знаю, какой первый урок.
– Первый урок – география, – ответила Анна Евдокимовна.
1942
Сердечная слабость
В первый же день нового года Иван Николаевич заболел. Накануне не было традиционной встречи. Иван Николаевич почувствовал себя плохо, повздорил с женой и рано лег спать. Ночью он слышал, как жена подошла к нему и сказала:
– Ваня, Ванечка! Ровно двенадцать часов. С Новым годом!
Он ничего не ответил. Все равно никакой настоящей встречи состояться не могло. Еще он слышал, как жена сказала:
– И чтобы ни одного немца под Ленинградом не осталось…
Потом заснул, но спал тревожно, часто просыпаясь. При слабом свете коптилки он видел стол, накрытый белой скатертью. На столе стоял графинчик с красным вином, полученным к празднику.
Все эти дни Ивану Николаевичу хотелось встретить Новый год, и он припрятал большой сухарь, четыре квадратика масла и немного баклажанной икры. Он думал сделать сюрприз жене, но потом сам все съел.
Он вставал позднее жены. Почтовое отделение, в котором служил Иван Николаевич, было рядом, а она работала в другом конце города.
– В голубой кастрюльке осталось немного супу, – сказала жена. – Поешь…
Иван Николаевич ничего не ответил. Он думал о том, как невыносимо будет встать в таком холоде. Времянка остывает быстро, не держит тепла.
– Вставай, а то опоздаешь, – сказала жена. – Ну, я пошла. Вода на кухне, в ведре.
Когда щелкнул замок, Иван Николаевич стал одеваться. В корзине, рядом с печуркой, лежала лучина, но Иван Николаевич решил с этим не возиться. Он помешал ложкой суп, отрезал от пайка кусочек хлеба и стал есть, стараясь делать самые маленькие глотки.
Оставалось десять минут до начала работы. Иван Николаевич надел шубу, поднял воротник, натянул купленный по случаю подшлемник так, чтобы рот был закрыт, надвинул на уши шапку и вышел. Он шел приподняв плечи. Его знобило.
Возле своего почтового отделения Иван Николаевич не остановился. Перевел дыхание, еще выше приподнял плечи и свернул в переулок. Через десять минут он был в районной поликлинике.
За маленьким столиком сидела женщина в шубе, поверх которой был накинут грязный больничный халат. Иван Николаевич стал быстро раздеваться, но женщина сказала раздраженно:
– Что вы, больной, с ума сошли? У меня чернила замерзли, а он раздевается. Маша! – крикнула она, приоткрыв дверь. – Маша! Дайте чернила… И потом бланки, у меня бланки кончились.
Никто не отзывался.
– Придется написать вам справку вместо бюллетеня, – сказала женщина в халате. Она вырвала лист из тетради, что-то нацарапала карандашом и протянула бумажку Ивану Николаевичу. – Печать поставите рядом в комнате.
– У меня головные боли, – сказал Иван Николаевич. – То есть не то чтобы боли, а голова кружится.
– Ясно, – сказала женщина. – Пятый месяц блокады, вот и кружится голова. Благодарите немцев. Маша! Бланки! Я не могу работать!
В соседней комнате Иван Николаевич поставил печать на справку, выйдя на улицу, прочел: «Сердечная слабость. (Вместо бюллетеня)» – и сунул бумажку в карман. Он не спеша шел домой, щурясь на неожиданно яркое январское солнце.
Иван Николаевич добрел до своего дома и, не раздеваясь, лег на постель.
Его клонило ко сну, но ему так и не удалось уснуть. Он думал о том, принесет ли что-нибудь жена со службы. Иван Николаевич уже давно завел порядок: по нечетным числам приносила обед жена, по четным он. Но перебои стали обычны.
– Принесла обед, – сказала жена. – На суп ничего не вырезали, потому что он дрожжевой, так что я взяла две каши. Хорошо, Ваня, верно? Ты почему лежишь?
Иван Николаевич молча протянул ей амбулаторную справку.
– Ты бы разделся, Ваня, – сказала жена, убирая подшлемник с постели Ивана Николаевича. – Я сейчас подтоплю.
Но Иван Николаевич покачал головой. Он все время думал о своей странной болезни, называющейся сердечной слабостью. Сердце не беспокоило его, и это еще больше заставляло думать о своей болезни. Снова он плохо спал.
– Ванечка, – сказала утром жена. – Ты сходи за обедом. Ничего, что ты по бюллетеню. Сейчас это можно. Судочки я тебе положила в корзинку. На столе тазик с водой. Помойся, Ванечка.
Иван Николаевич кивнул головой и, вскоре после ухода жены, попробовал пальцем воду в тазике. Вода была ледяная. Он насухо вытер палец и оделся.
В столовой Иван Николаевич встал в очередь в кассу. К нему подошел один из его сослуживцев. Фамилия сослуживца была Счастливченко. Иван Николаевич недолюбливал его.
– Нашего полку прибыло! – крикнул Счастливченко. Иван Николаевич удивленно посмотрел на него. – Вы ж по бюллетеню?
– По бюллетеню.
– Ну вот и хорошо, вот и ладненько. И я по бюллетеню.
– А что у вас, товарищ Счастливченко?
Сослуживец засмеялся:
– Блокадная болезнь, дружище. Сердечная слабость. – И он хлопнул Ивана Николаевича по плечу.
Иван Николаевич вздрогнул от этого приветствия; погодя минуту спросил:
– А как лечиться, товарищ Счастливченко?
– Чудак человек, дорогой товарищ! Только покой. Лежите, сохраняйте энергию, как можно меньше движений. Надо ж чем-то компенсировать организм.
Но тут подошла его очередь, сослуживец ткнул буфетчице веер карточек и, получив талоны, стал звать подавальщицу.
– Мне два супа и одну кашу, – сказал Иван Николаевич.
– Только один суп, – сказала буфетчица.
– Но у меня… – начал оправдываться Иван Николаевич.
– Распоряжение заведующей столовой. Ничего не могу сделать.
Иван Николаевич опешил. Сегодня было четное число, и он должен был принести домой два супа. Он пошел к заведующей. Заведующей не было, дверь была закрыта. Иван Николаевич ждал ее, беспокоясь: супы могли кончиться. Наконец пришла заведующая.
– Вам что, гражданин? – спросила она, открывая дверь к себе в комнату. Иван Николаевич, волнуясь, повторил свою просьбу.
– Распоряжение для того, чтобы его выполняли, – сказала заведующая. – Вы же интеллигентный человек и должны понимать, что сейчас не мирное время.
Разговор шел на пороге, и Иван Николаевич боялся, что заведующая захлопнет дверь.
– Гражданин… – сказала заведующая, но тут мимо них промчался товарищ Счастливченко, крикнув на ходу:
– Привет, привет, дорогая Ольга Михайловна! – И, вероятно заметив расстроенное лицо Ивана Николаевича, попросил: – Дайте Ивану Николаевичу лишнюю порцию супа…
Заведующая рассмеялась, затем лицо ее вновь стало строгим. Она вырвала листок из блокнота и красным карандашом написала: «Два супа». Иван Николаевич вздохнул свободней.
Получив обед, он пошел домой и стал ждать жену.
– Не сердись, Ванечка, что опоздала, – сказала она, снимая пальто. – У нас было собрание после работы. Очень интересно один товарищ рассказывал. Нашито немцев бьют. Скоро, Ванечка, и мы с тобой заживем.
Иван Николаевич рассказал жене о своем походе в столовую, и жена стала разогревать обед.
На следующий день ничего особенного в жизни Ивана Николаевича не произошло. Он лежал и думал о словах товарища Счастливченко. Совет сберегать энергию был совершенно резонен и своевременен. Иван Николаевич пытался сочетать этот совет со словами жены: «Мы еще заживем…»
Такой твердой уверенности в хорошем исходе Иван Николаевич никогда не чувствовал, но все же и ему часто приходила мысль, что ведь кончится когда-нибудь война, выгонят немцев… Вот дожить, дожить до этих времен, пережить все, выжить!
Совет товарища Счастливченко был кстати. Надо экономить энергию, сохранять силы.
Утром четного дня Иван Николаевич твердо сказал жене:
– Я болен. У меня сердечная слабость. Я ходить не буду. Ты пойми.
Жена, стоя уже в пальто, сказала:
– Только я, Ванечка, запоздаю. Я судочки возьму с собой, но только я в вашу столовую после службы зайду. А что, меня пустят туда?
– Пустят, пустят, – сказал Иван Николаевич. – Ты скажи, что моя жена. Спроси там товарища Счастливченко. Он по бюллетеню, но он общественный контроль или… В общем, я не знаю почему, но он всегда там.
Больше Иван Николаевич не вставал с постели. Он лежал в шубе и валенках, натянув на себя одеяло. Жена положила ему на тумбочку возле кровати его любимые книги, но Иван Николаевич не открывал их. Свой паек он разделил на несколько порций и в течение дня несколько раз медленно принимал пищу.
Жена приходила со службы, растапливала печурку, и тогда Иван Николаевич, немного оживляясь, спрашивал ее, видела ли она товарища Счастливченко, и просил жену сбегать в амбулаторию продлить его бюллетень.
Однажды, когда жена была на службе, в дверь постучали. Иван Николаевич удивился: никого, кроме них, уже давно в квартире не было. Иван Николаевич решил дверь не отворять, но стук продолжался с такой настойчивостью, с такой силой, что Иван Николаевич вылез из-под одеяла и, держась руками за стенки коридора, пошел на стук. Он открыл дверь и увидел на площадке незнакомого мужчину. Мужчина был невысокого роста и, как показалось Ивану Николаевичу, немного горбат.
– Вам кого? – спросил Иван Николаевич.
– Вас, – ответил горбун.
– Я болен.
– Знаю, знаю, но вы меня все-таки примите. Я принес вам продукты питания.
Иван Николаевич сам не мог потом объяснить, почему он его впустил. Ведь в тот момент он решительно не поверил ни в какие продукты питания. Мужчина прошел в комнату и сразу начал с дела.
– Хлеб, – сказал он и вынул полбуханки хлеба. – Масло, – продолжал он, показывая на небольшой сверток, – сахар. – И он положил на стол два грязных, но довольно больших куска сахару.
Иван Николаевич как зачарованный смотрел на все это богатство.
– Ну? – спросил незнакомец.
– Что?
– Требуется?
Иван Николаевич со свистом перевел дыхание.
– Я бы купил все это…
– Боюсь, денег у вас не хватит, – весело сказал горбун. – Ну, вот что: я слышал, что вы больны, и решил вам помочь. Давайте меняться. Идет?
– Да, – сказал Иван Николаевич. – Берите, что вам нужно.
– Что значит «берите»! – обиделся горбун. – Я не грабитель с большой дороги.
– Вот стулья очень хорошие, – сказал Иван Николаевич, – а это кресло красного дерева.
– Не валяйте дурака. Что я буду делать с вашими стульями? Печку топить? Покажите ваши часы.
Иван Николаевич торопливо вынул часы. Горбун небрежно осмотрел их, подбросил на ладони и, как показалось Ивану Николаевичу, даже щелкнул языком. Затем он протянул Ивану Николаевичу горбушку хлеба и несколько крохотных квадратиков масла.
– А сахар? – волнуясь, спросил Иван Николаевич.
– За ваши часы спасибо скажите, что хлебца с маслом получили, – сказал горбун.
– Но мне нужен сахар, – с отчаянием повторил Иван Николаевич.
– Хорошо, будем меняться? У вас еще часы есть?
– Жены, – тихо, но внятно сказал Иван Николаевич.
– Не все ли равно? Муж и жена – одна сатана. Впрочем, как вам угодно.
– Куда же вы? – взмолился Иван Николаевич. – Не уходите.
Он еще раз взглянул на сахар, потом на часы. Это были маленькие, совсем крохотные часики, его подарок к десятилетию свадьбы. Жена очень любила их. Правда, они были сейчас не на ходу.
– Дрянь часишки, – убежденно сказал горбун. – Разве что для первого знакомства. – Он бросил на стол кусок сахару и сунул часы в карман. – Честь имею!
Иван Николаевич, держась руками за стенки коридора, проводил горбуна до двери. Затем он вернулся в комнату.
Хлеб, масло и сахар лежали на столе. Солнечный луч, пробившись сквозь заледенелое окно, играл золотом на продуктах питания. Иван Николаевич перенес свое новое богатство на кровать. Он осторожно взял хлеб, затем, отрезав тоненькую пластинку масла, начал есть. Вкус был тот же, что и у новогодних запасов. Иван Николаевич ожидал большего от еды.
Он увеличил порцию масла. Он ел лежа, полузакрыв глаза. Второй квадратик показался ему вкуснее, и все же ощущения были не столь сильными, как в тот момент, когда горбун вытащил еду.
Иван Николаевич подумал о жене. Половину горбушки ей, квадратик масла и кусок сахару. Но тут он подумал, что ему придется рассказать жене обо всем, что произошло сегодня, о неизвестном горбуне, об обмене, который он учинил, об отданных часах, о ее маленьких часах, подаренных к десятилетию свадьбы и отданных за сахар.
Жена будет недовольна и, пожалуй, заплачет, а может быть, и попрекнет Ивана Николаевича: она так любила эти часики – «часишки», как сказал горбун.
Тогда он решил ничего не говорить жене, скрыть сегодняшнюю сделку.
Кусок сахару он положил в карман и снова лег. После часа сомнений он съел и сахар. В это время он услышал знакомый щелк ключа.
– Сегодня, Ванечка, суп прямо изумительный, – сказала жена, снимая пальто. – Лапша совершенно белая. Все были очень довольны. Ты радио слышал? Говорят, мы три населенных пункта взяли – П., С. и Т.
Иван Николаевич, как всегда, молча слушал жену, молча смотрел, как она растапливает печурку. Тяжесть к желудке становились все больше, тем не менее Иван Николаевич съел суп-лапшу.
– Тебе нравится, Ванечка? – спрашивала жена счастливым голосом. – У нас все были очень довольны. Это тихвинская лапша.
– Здесь болит, – сказал Иван Николаевич, показав на желудок.
– Ничего, Ванечка, – говорила жена, убирая посуду. – Это желудок. Хочешь, я налью кипятку в бутылку?
Иван Николаевич взял горячую бутылку, положил ее на живот. Боль не проходила. Омерзительная тошнота подступала к горлу.
– Мне худо, – сказал Иван Николаевич.
– Что же мне с тобой делать? – сказала жена. – Ну, подожди, я принесу еще воды и согрею ее на углях.
Когда жена вернулась в комнату, Иван Николаевич был уже без сознания. Она поставила ему холодный компресс на лоб и в испуге побежала советоваться к соседке.
К счастью для Ивана Николаевича, следующий день был воскресным. Жена была весь день дома. Она не догадывалась о причинах болезни и решила, что на здоровье Ивана Николаевича повлияло плохое питание.
– Но только не лапша. Лапша была мирного времени.
Прошли сутки, утихла боль, спазмы и тошнота прекратились и в понедельник, когда жена уходила на службу, Иван Николаевич ясно ответил жене:
– Не болит… живот… не болит…
Как и раньше, Иван Николаевич продолжал лежать на своей постели, накрывшись несколькими одеялами. Но за эти сутки он очень изменился. Раньше он лежал и решительно ни о чем не думал, сейчас мысли раскалывали голову.
Думал он и о горбуне-спекулянте, и о загубленных часах, и о еде, не принесшей радости, и тогда ему вдруг начинало казаться, что в дверь стучат, и он думал, что, быть может, это снова пришел горбун. Когда же он убеждался, что никто не стучит, он все равно думал: открыл ли бы он дверь горбуну, а если бы открыл, то какая у них была бы встреча и стоило ли снова меняться? Он думал о том, сказал ли бы он о новой встрече жене и что стоило бы отдать в обмен, и о том, отдал ли бы он жене половину продуктов или меньше. Думал Иван Николаевич и о товарище Счастливченко, который советовал ему беречь энергию, и Иван Николаевич старался лежать не шевелясь. Думал он и о женщине-враче и, прислушиваясь к своему сердцу, по-прежнему удивлялся, что именно сердце его не беспокоит.
Как-то он взглянул на себя в зеркало, которое жена забыла на тумбочке около кровати. В другой раз он, быть может, и ужаснулся бы, увидев себя таким небритым, грязным и сморщенным, но сейчас он только подумал, что это не он, что это не его, а чужое лицо, и грязь чужая, и морщины чужие.
Тогда он подумал, что он, Иван Николаевич, давно уже умер, а на его месте появился другой человек.
– Что ты будешь есть? – спросила жена, вешая пальто на гвоздик. – Суп, а кашу на завтра? Или кашу, а суп на завтра?
– Кашу и суп сейчас, – ответил за Ивана Николаевича этот другой человек.
Ночью снова не было сна и снова мысли овладели Иваном Николаевичем. Но теперь он думал о себе только в прошлом, и только в третьем лице, то есть вспоминал, каким он был до смерти.
Вот он берет деньги со сберкнижки, идет в ювелирторг, покупает часы и дарит их жене и благодарит ее за долгую и хорошую совместную жизнь. Вот он, вымытый, выбритый и свежий, идет на работу, оставляя жене записку: «Задержусь после работы на месткоме. Целую». А вот еще раньше, до свадьбы, он, стараясь поправиться своей будущей жене, приглашает ее на вечер в почтовое отделение, где ему вручают грамоту ударника.
Такой человек не мог бы одобрить сделки с горбуном. В крайности можно было обменять свои часы. Часы жены отдавать было нельзя. Нехорошо было не поделиться едой. Сам все съел, а потом заставил жену ухаживать за собой.
Не могло Ивану Николаевичу нравиться и все, что было до прихода горбуна. В столовую надо было ходить самому и самому заботиться о сохранении энергии во время блокады. Надо было встретить Новый год с женой или хотя бы отдать жене квадратик масла.
Человек, который появился на месте Ивана Николаевича, делает гадости, это было бесспорно.
Вечером пришла жена.
– Я очень устала, Ванечка, – сказала она. – У меня к тебе просьба. Помоги мне немного, наколи досок. Они совсем легонькие.
– Я болен, – ответил за Ивана Николаевича другой человек.
Впервые за все это время Иван Николаевич пожалел о своей смерти и впервые он подумал о другом человеке, появившемся на его месте: только ли на одни гадости тот способен?
– Подожди, я сейчас встану, – сказал Иван Николаевич.
Он встал, взял коптилку и, пошатываясь, пошел на кухню. Он нашел распиленные доски. На плите, поблескивая, лежал топор. Он взял его в руки. Топор показался ему очень тяжелым. Иван Николаевич никак не мог попасть им по доске, но наконец попал и расколол доску. Следующие движения были точнее. Топор стал несколько послушнее в его руках.
Ночью с непривычки все тело немного ныло. Вместе с мыслями о другом человеке, появившемся на месте Ивана Николаевича, пришла мысль о том, что можно колоть доски, не затрачивая столько усилий. Надо только приноровиться к топору.
Жена еще спала, когда Иван Николаевич вышел на кухню. Ему было лучше, чем вчера, и он принес в комнату две полных корзины.
Жена ушла на службу, Иван Николаевич долго смотрел на расколотые им доски: они были, безусловно, велики для печурки.
Он принес топор из кухни и аккуратно наколол лучину. Перед приходом жены он растопил печурку.
Когда вечером жена собиралась колоть доски на завтра, Иван Николаевич сказал твердо:
– Я сам.
Топор, в сущности говоря, был совсем не тяжелым. Растопка получилась хорошая. Но топор был чужой, и вечером за ним пришел дворник. Прежде чем заснуть, Иван Николаевич долго размышлял, как теперь быть: топора нет, доски не будут расколоты. Не решив вопроса, как быть с топором, он крепко заснул. Утро он пролежал в постели, но не выдержал, вылез из-под одеяла, осилил коридор, вышел на лестницу и спустился в дворницкую.
– Топор дадите?
Дворник, покачав головой, вынес топор, и Иван Николаевич взял его. Дрова он колол на площадке лестницы – это было значительно удобнее.
На следующий день он снова спустился вниз и получил топор. На третий день дворник сам пришел к Ивану Николаевичу:
– Возьмите топор. Принес, чтобы вам ко мне больше не ходить.
Иван Николаевич взял топор, но это не обрадовало его, а скорее озадачило. Незачем теперь было ему выходить из квартиры, и впервые за эту неделю он весь день пролежал в постели. Вечером он сказал жене:
– Сегодня четный день. Оставь мне судки.
На следующее утро, наколов досок, он вышел на улицу. Он шел в столовую и все думал, как его встретят и как будут разговаривать – как с Иваном Николаевичем или поймут, что Иван Николаевич умер под одеялом, а пришел другой человек, с одутловатым лицом, грязный и небритый. И прежде чем зайти в столовую, он спустился в подвальное помещение, где работал парикмахер.
– Полный ремонт? – спросил парикмахер, лязгая ножницами.
В столовой Иван Николаевич увидел товарища Счастливченко.
– Как дела, коллега? – крикнул товарищ Счастливченко. – Выжили? Я же говорил вам, полный покой. Надо беречь энергию. Никаких лишних движений.
Иван Николаевич хотел что-то сказать, но потом махнул рукой, быстро разлил суп по судочкам и зашагал домой. По дороге ему стало обидно, что он ничего не ответил товарищу Счастливченко, хотя он и сейчас смутно представлял себе свой ответ.
Весь день Иван Николаевич обдумывал, как ответить товарищу Счастливченко. Но следующий день был нечетным, в столовую идти было незачем, а идти в столовую только для того, чтобы встретиться с товарищем Счастливченко, было чересчур глупо. Тогда он подумал, что может прийти в свое почтовое отделение не только за обедом и там поговорить с товарищем Счастливченко.
