Текст книги "Почти вся жизнь"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)
Федор Федорович поспешил на помощь племяннику. Он бы это сделал значительно раньше, но все как-то получилось кувырком. Они были в переписке, и Федор Федорович знал, что Виктор после экзаменов приедет к нему. Но тут всю бригаду монтажников, во главе с ее бригадиром, командировали далеко за Волгу. Федор Федорович оставил соседке деньги и письмо для племянника с приказом «акклиматизироваться и ждать», – либо, что еще лучше, «двигать за Волгу, адрес приложен».
Только через месяц соседка переслала ему письмо Виктора, в котором тот довольно подробно рассказывал о мотогонках по вертикальной стене и о своем новом решении. Федор Федорович был потрясен, но с кем-нибудь посоветоваться боялся, так как считал, что сама ситуация подрывает его авторитет. Только в конце августа кончилась командировка Федора Федоровича, и он, прихватив к воскресенью еще два дня, выехал к Виктору.
Дома племянника не оказалось. Какая-то старуха на вопрос, где Виктор, ответила:
– В «бочке», где ж еще, ясное дело…
– В какой такой «бочке»?
– На базаре, где ж еще, какой непонятливый…
Федор Федорович побежал на базар. Жара стояла страшная. С Заволжья дул сухой обжигающий ветер. Федор Федорович шагал в своей черной тройке и сердился на дерзкую старуху: «То-то ты понятливая, сама, наверное, из цирка».
«Бочка» работала. У кассы стоял народ. Изнутри слышался шум мотора. Леший, изнемогая от жары, томился в своем вольере. Увидев медведя, Федор Федорович окончательно обозлился, растолкал людей и потребовал хозяина. Вышел Маньковский. Не здороваясь, Федор Федорович стал кричать, что Виктора обманули, «завели» и что этого он так не оставит.
– Товарищ, нельзя ли потише, здесь все люди советские, – сказал Маньковский.
– Не допущу! – крикнул Федор Федорович.
Маньковский пожал плечами:
– Постойте минуту. Виктор – попрошу на выход, здесь какой-то человек насчет вас скандалит.
– Дядюшка! – удивился Виктор. – Вот неожиданный сюрприз! Решили навестить?
– Как же это понять? – еще громче поднял голос Федор Федорович. – Я, можно сказать, по всему Дубянску повестки разослал: племянник приезжает. Какую хочешь работу получай, хочешь учиться – рекомендуем!..
– Они думают, что мы вас как «беби» спрятали, – улыбнулся Маньковский.
Это был верный удар. «Один – ноль в нашу пользу», – подумал Маньковский, взглянув на Виктора.
– Ну и что ж, – сказал Федор Федорович. – Парень молодой, неопытный, как воск, понимать надо…
«Два – ноль в нашу пользу, – мысленно комментировал Маньковский, – сам забивает в свои ворота».
– Граждане, – послышался голос Вали, усиленный микрофоном. – Сеанс начинается через две минуты. Просим подняться наверх.
– Зайдемте к нам, – предложил Виктор Федору Федоровичу.
– Это в балаган? Того мне только не хватает.
Виктор нахмурился:
– Почему вы так шумите, дядя?
Но Федор Федорович стоял на своем:
– Балаганщики, святая правда, балаганщики…
Весь день они провели вместе, и весь день Федор Федорович уговаривал Виктора «не портить себе жизнь». От обеда он отказался так, словно бы его в этом городе собирались отравить, и ел бутерброды, приготовленные чьей-то заботливой рукой и завернутые в пергамент.
Вечером Виктор предложил прогуляться по набережной. Отказ. Может, в кино сходим? Отказ. На пароходе? Отказ: гулянок и у нас сколько угодно.
Виктору было и жаль дядю, и досадно, что тот не хочет слушать никаких доводов.
– Вы что же, дядя, вообще спорт отрицаете? – спросил наконец Виктор.
– Как это так отрицаю? А кто тебе мотоцикл подарил? Да я сам каждое воскресенье Синявского слушаю… За «Спартак» болею. А тут разве спорт? Тьфу!..
– Опять вы ругаетесь!
– Спорт – значит стадион, – настаивал Федор Федорович, – а для мото должен трек быть.
– Вы даже не видели, как работает Николай Алексеевич, – сказал Виктор укоризненно.
– Работает? – загремел Федор Федорович. – Не признаю. Я жаловаться буду.
Виктор обиделся:
– Однако, дядя, я человек взрослый…
Наступило долгое, неприятное молчание.
– Да, плохо, плохо, – задумчиво сказал Федор Федорович. – Очень плохо. А ты подумал, что дело-то костоломное… а?
– Риск, – согласился Виктор. – Ну, а у вас, у монтажников… Сами говорили: одно неосторожное движение…
– Нашел с кем равнять!
Николай Алексеевич тяжело переживал дядин приезд.
– Куда они пошли? – с тревогой спрашивал он. – Почему вы меня не предупредили?
– Николай Алексеевич, дорогуша, ну что вы расстраиваетесь? – говорила Валя. – Ну родственник приехал, ну посидеть пошли, ну старик – может, он по сто грамм привык…
Весь день Николай Алексеевич был сам не свой. Маньковскому наконец стало его жаль.
– Я вам скажу по-дружески, хотите верьте, хотите нет: я очень уважаю Виктора, но если надо… я хочу сказать – можно найти еще желающих делать вертикальную стенку.
Он бы с удовольствием развил эту тему, но Николай Алексеевич махнул рукой:
– Нет, Маньковский, по второму заходу такие вещи не делаются.
Домой Николай Алексеевич пришел поздно ночью. Виктор уже спал. На столе лежал «Огонек» и записка:
«Н. А.! Все решил, кроме небесного тела из семи букв. Приносили телеграмму из управления, распечатанную, но не оставили. Просят сообщить, когда просмотр номера. Хорошо бы еще недельки две поднажать. Спокойной ночи. В.».
Николай Алексеевич глубоко вздохнул, сел за стол, перечел записку и вдруг почувствовал ужасную усталость. «Прав Маньковский, не берегу себя», – подумал он, с нежностью глядя на небесное тело из семи букв.
Перед сном он оставил Виктору записку: «Не буди меня, устал, хочу отдохнуть. Ответ – планета. Просмотр – через две недели».
Сутки они отдыхали, потом начались «часы пик». В двух неделях было всего только четырнадцать дней.
А Федор Федорович сдержал слово и действительно нажаловался. Он не знал, куда писать по такому поводу, и написал в облоно. Оттуда приехала комиссия: пожилая дама, специалистка по обучению дошкольников немецкому языку, и какой-то бравый мужчина с кубанскими усами, оказавшийся заведующим методкабинетом. Узнав о том, что Виктор совершеннолетний, члены комиссии только плечами пожали и, посмотрев мотогонки по вертикальной стене, с достоинством удалились.
– Помилуйте, – говорил Маньковский. – Мы люди советские, не компрачикосы…
5Просмотр нового номера, к которому все так тщательно готовились, продолжался всего семь минут. Из управления приехали два представителя – старый и молодой, похожие друг на друга, как отец и сын. Этого сходства они достигли благодаря совершенно одинаковому выражению на лицах: «Все знаем, все видели, ничем не удивите». Гонки двух мотоциклов по вертикальной стене они смотрели с таким видом, словно им показывали игру в серсо.
После просмотра оба долго молчали, потом младший спросил:
– Вы здесь кипяченую воду пьете или сырую?
Николай Алексеевич смутился: вода в бачке была тепловатая, невкусная.
– Воду надо пить сырую, – сказал старший, – она полезнее.
С полчаса они оживленно говорили на бактериологические темы, потом разговор перешел на темы транспорта: как добираться домой – сушей, водой или воздухом. Решили, что удобнее всего пароходом. И кормят там прилично. Маньковский засуетился, подал им плащи с погончиками типа «Монтгомери у Тобрука».
– Позвольте, товарищи, а как же все-таки наш просмотр… я что-то не понимаю, – сказал Николай Алексеевич.
Оба разом недоумевающе взглянули на гонщика, потом друг на друга.
– Оформим, оформим, – сказал старый.
– Оформим, – подтвердил молодой.
– Но ваше мнение и все прочее?
– Так что ж, по-моему, чистенько, – сказал молодой.
– Чистенько, чистенько, – подтвердил старый.
Николай Алексеевич проводил их на пароход. Он успел шепнуть Маньковскому, что надо будет собраться вечером на поплавке, часиков в десять.
– Вы, Валя, Виктор и Люба, и пригласите, пожалуйста, Казанцева-Волжского, хорошо бы вместе с той актрисой, Лидией Павловной.
Унылые лица обоих Монтгомери так и не смогли испортить его настроения. Все-таки наступил желанный финиш. Конечно, было бы лучше, если бы эти двое поздравили бы его и Виктора и что-нибудь бы сказали, ну, что-нибудь о работе с молодыми кадрами или что от номера «дух захватывает»…
До самой реки они оживленно обсуждали меню обеда и только с палубы помахали Николаю Алексеевичу.
– Продолжайте работать, товарищ Сыромятников! – сказал Монтгомери-старший.
– Продолжайте, продолжайте, – подтвердил Монтгомери-сын.
Николай Алексеевич забыл о них, едва только пароход отчалил от берега. Он смотрел на Волгу, но думал о своем. Теперь, когда номер сделан, надо его шлифовать. Виктор работает хорошо, и все же Николай Алексеевич чувствует в его работе скованность. Это пройдет со временем. Со временем и весь номер будет совсем другим. «Бочка», что там ни говори, старая конструкция. Он сумеет заинтересовать в этом деле настоящих людей. Все надо менять: освещение, костюмы; сама конструкция должна напоминать отнюдь не базарную бочку, а скорей всего космический корабль. И обязательно должна быть музыка.
Он еще раз взглянул на Волгу, и вдруг откуда-то издалека услышал скрипку. На пароходе играл вечерний оркестр, но Николаю Алексеевичу казалось, что играют только для него. Какая-то неясная теплая мелодия. «Да, да, очень хорошо… Ну еще немного, так… Сейчас начнется звездный полет…»
Стемнело, когда он вернулся домой. Специально к этому дню он сшил костюм и решил перед поплавком переодеться. Он уже взялся за выключатель, чтобы зажечь свет, но услышал из сада голоса Любы и Виктора. Николай Алексеевич хотел их окликнуть, но так и остался стоять молча, с рукой на выключателе.
– Не понимаю и никогда не пойму, – послышался голос Виктора. – Вот это ты и называешь жизнью? Неужели же ничего другого, кроме галантерейного ларька, ты не могла найти?
– Да я особенно и не искала… – ответила Люба. – Надо было работать, хотела уехать в Заволжье или в Казахстан, но бабушку нельзя оставить, она старенькая… Да ведь работа не делится на хорошую и дурную.
– Ну, знаешь, это мы еще в шестом классе проходили.
– Мы тоже. Я кончила семилетку.
– Мне тебе душу хочется открыть, а ты обижаешься… Вроде дядюшки моего.
– Спасибо!
– А чем мой дядюшка плох? Только тем, что доводов моих не выслушал. А так ведь старик замечательный! Бригадир монтажников, они стометровые опоры монтируют… Сто метров над Волгой!
– Ну, да ведь не каждый день они на такой высоте работают…
– Конечно, нет. А я бы хотел так… Каждый день.
– Ты еще не начал с Николаем Алексеевичем работать, а уже ему изменяешь.
Виктор засмеялся:
– Эх, Люба… Знаешь, что мне в жизни нравится? Риск! Да, ежедневная, даже ежеминутная опасность. Такая жизнь для меня. Это я люблю. Мечтал я пойти в летчики-испытатели или в подводники… Ну, а мотогонки тем и хороши, что по нескольку раз в день рискуешь.
Николай Алексеевич снял руку с выключателя. Зажечь свет – значило обнаружить себя, а этого он теперь совсем не хотел. Зачем? Это их дела, меня они не касаются…
Очень скоро он понял, что лжет самому себе: этот разговор его касается. Ему было больно, и это значило, что разговор имеет прямое к нему отношение.
Стоять в тем, ноте и слушать было не в его вкусе. Да и того, что уже сказано, вполне достаточно. Он повернулся и вышел из дому.
За эти несколько минут стало совсем темно, но Николай Алексеевич смело шагнул в степь. Он любил эту темноту, высокие звезды, слабые шорохи, словно из других миров, терпкие ароматы трав, сытный запах земли. Здесь, в степи, все чувства были обострены, все голоса слышались отчетливо.
«Я люблю опасность, – слышал он голос Виктора. – Я не могу жить без риска».
Так вот что толкнуло его ко мне!
«Пусть так, – сам себе возражал Николай Алексеевич. – Не все ли равно? Виктор честно работал все это время и не жалел себя. Работал? Как бы не так… Для него это все баловство, прихоть, может быть потом он сам назовет это время „случайным эпизодом“».
Николай Алексеевич вспомнил свою молодость, свои скитания, свои надежды. Многое из того, о чем он мечтал, не сбылось. Жизнь шла не гладко. Потери были невозвратимы. Иногда в этом был виноват только он сам, бывало, все складывалось против него. Но работа была работой. Он не чувствовал уважения к слову «риск». Жизнь дана не для того, чтобы дразнить ее. Надо было работать, и он работал. Он был объездчиком лошадей на Северном Кавказе, охотником в сибирской артели, униформистом в Ленинградском цирке, шофером в пожарной дружине…
Мотоцикл он любил страстно. Его старенький «харлей» отказался служить, уже будучи совсем при смерти. Коля Сыромятников выпотрошил из старика все, что было ценного, остальное прикупил по дешевке и сам собрал новую машину. Никогда он не думал, что машина будет его кормить.
Но случилось именно так. Он стал известен как гонщик. К тому моменту, как Вилли Люденбах начал гастроли в Советском Союзе, Николай Сыромятников занимал вполне прочное положение.
Не для сильных ощущений, не в поисках риска начал он работать на вертикальной стенке, а потому, что был увлечен соревнованием с заграничным гастролером. Хотелось сделать свое, и сделать лучше.
Николай Алексеевич далеко ушел вперед по степи. Время было возвращаться, чтобы идти на поплавок. На поплавок? Чокаться за здравие нового номера? Нет уж, слуга покорный… Лучше сказаться больным. Конечно, его будут ждать, но что поделаешь… Лучше так.
И он не повернул назад, а пошел дальше. Идти надо было осторожно: где-то рядом начиналась балка. Николай Алексеевич знал эти места, он бывал здесь раньше, сюда загоняли его приступы тоски. Месяц назад он ушел сюда, и бродил всю ночь и решил бросить опостылевшую «бочку». Сейчас Николай Алексеевич упрекал себя в малодушии. Верно, что ему надоели бесконечные переезды, базарная толчея, жадные лица, гроссбухи Маньковского и мертвое карусельное постоянство номера. Больше всего хотелось сесть на свой мотоцикл и умчаться далеко отсюда, и не по вертикальной стене, а по живой земле, через болота, овраги и буреломы, навстречу могучим росным рассветам.
Но теперь это казалось ему изменой. Он вспоминал старые времена, первую свою получку, после того как Вилли Люденбах уехал на родину.
– Нуте-с, молодой человек, – сказал управленческий кассир Сыромятникову. – Нуте-с, вручаю вам дензнаки за две недели и ставлю вас в известность, что бельгийские франки, причитавшиеся господину Вилли Люденбаху, перевели на текущий счет фирмы, строящей турбины для Днепрогэса. Бельгийские франки нынче в цене. – И он расхохотался, довольный своей шуткой.
Для Сыромятникова это не было шуткой. Не жаль трудов, если так оборачивается дело. А труд был большой. Ему казалось, что и сейчас он чувствует жгучий пот, приваривший рубашку к спине.
Вечером гонщики собрались в «Астории». Они сидели там всю ночь. Они имели на это право. Один Сыромятников никогда бы не обогнал бельгийца, да еще в такой предельно короткий срок.
Он был счастлив. На следующий день начались гастроли нового, советского аттракциона.
Вспоминал Николай Алексеевич и войну. Всего две недели он служил вестовым при штабарме, но очень скоро все перепуталось, мотоцикл был разбит, он взялся за баранку грузовой машины, и его трехтонка была одна из первых, перебравшихся с грузом через ладожскую Дорогу жизни в Ленинград. Он рисковал ежедневно, изо дня в день его жизнь была под угрозой. Но он не искал опасности, он ее презирал.
После войны он вернулся к «бочке». Совсем недавно, когда Николай Алексеевич бродил по этим местам, он говорил себе, что именно в этом была его ошибка, что надо было найти другое дело, а сейчас он с гордостью вспоминал, как взялся восстанавливать «бочку», как был одновременно и ее конструктором, и снабженцем, и администратором…
Поиски опасности? Слова звучали оскорбительно. Положа руку на сердце, старая «бочка» этого не заслуживала: она привыкла к трудовым рукам. Именно так и надо сказать Виктору. Не притворяться больным, а прийти на поплавок и сказать обо всем, что есть на душе. И чем спокойней он будет себя держать, тем резче прозвучит его слово.
6Шампанское было заказано к девяти часам, и лед уже успел подтаять.
– Может быть, Николай Алексеевич на радостях совершает круг почета по городу? – пошутил Казанцев-Волжский.
– Знать бы, так дома поужинали, – сказала Валя.
Маньковский покачал головой:
– Ну что ты, ей-богу. Мало ли что могло задержать человека.
Но и он нервничал. «Вечно чудит Сыромятников, уж и возраст подошел, пора бы остепениться».
– Давайте, я слетаю домой, – предложил Виктор.
– Да ведь не два шага!
– Ничего, ничего, обратно я на такси…
И только Лидия Павловна и Люба чувствовали себя хорошо. Они встретились здесь случайно, и обе были рады этому. Вот уже три года Лидия Павловна руководила драматическим кружком, в котором занималась Люба. Они удобно устроились на ресторанном диванчике и тихо разговаривали о будущей премьере: готовился пушкинский спектакль.
Вернулся Виктор и объявил, что дома только бабушка, Николая Алексеевича она не видела.
– Может быть, в другой раз соберемся? – предложила Лидия Павловна. – Холодновато становится…
– Нет, нет, – запротестовал Маньковский. – Валечка, одолжи Лидии Павловне свой платок. Возьми салат и поешь, – тихо сказал он жене.
Казанцев-Волжский свернул из салфетки подзорную трубу и водил ею по набережной.
– Земля, земля! Я – поплавок, поплавок! Музыка, туш! – неожиданно крикнул он, увидев Николая Алексеевича. – Ну, что я говорил? Каждый жанр имеет свои законы.
Маньковский бросился навстречу:
– Коля, Коля, с вашей стороны это просто бесчеловечно…
Николай Алексеевич, своим обычным крупным шагом и стараясь держаться как можно прямее, поднялся на поплавок.
– Простите меня, – спокойно сказал Николай Алексеевич. – Обстоятельства непредвиденные. Больше всего я боялся, что вы уже разошлись.
Но напрасно он думал, что никто не заметит в нем перемены. Даже Валя, занятая салатом и только мельком взглянувшая на Николая Алексеевича, сказала:
– Эк вас за сегодня подвело!
Но вмешался Казанцев-Волжский:
– Не забывайте, друзья, что и великие люди – только люди!
«Что с ним? – с тревогой думал Виктор. – Таким я его еще никогда не видел. А в мою сторону он просто не смотрит…»
И, как всегда, выручал Маньковский. Он открывал бутылки, командовал закусками и сам бегал на кухню, чтобы убедиться, не пережарились ли шашлыки.
– Миропомазую себя тамадой, – заявил Казанцев-Волжский. – Прошу наполнить бокалы! Прошу поднять! За здоровье двух Сыромятниковых, двух!
Все потянулись к Николаю Алексеевичу. Он встал. В голове мелькнуло: «Не принять этот тост – и сразу все станет ясно». Но тут он взглянул на Виктора, встретился с его взглядом и заметил тревогу. Тень от нее падала на все лицо, делала черты суше, определеннее, старше. «Какой он молодой, – подумал Николай Алексеевич. – Боже мой, какой он молодой! Сколько раз еще изменится его взгляд, какие еще новые тени появятся на его лице». Обида вдруг отхлынула от сердца, ему стало жаль Виктора и жаль себя, жаль расставаться со всем тем, что их связывало, и с тем, что могло еще быть впереди.
Он низко наклонил голову, молча чокнулся со своими гостями и снова сел.
– Невеселый нынче праздничек, – сказала Валя.
И в самом деле, за их столом было безрадостно. Слева от них кутили рыбаки, справа студенты-практиканты, сдвинув четыре стола, шумели над бутылкой «шамхора», а еще правее тихо восторгались Волгой туристы, которым выпало счастье посидеть полчаса на месте. А здесь так ничего и не ладилось, хотя и вина было достаточно, и шашлык удался.
– Голубушка, Лидия Павловна, почитайте нам что-нибудь, – попросил Казанцев-Волжский. – Настоящие артисты никогда не брезговали застолицей, а вы у нас первая мастерица!
– Не могу, ей-богу, не могу. Устала за день, – решительно отбивалась Лидия Павловна. – Поймите же по-человечески. Вы лучше Любу попросите…
– Любочку? – удивился Казанцев-Волжский.
– Моя ученица…
– Не знал! Обрадовали!
– Любочка, просим, просим в смысле умоляем, – сказал Маньковский.
– Ну что вы, честное слово, – сказала Люба. – Я с удовольствием.
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною,
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою…
Николай Алексеевич вместе со всеми слушал стихи. Он не знал, хорошо Люба читает или плохо, и так ли надо читать Пушкина или по-другому, но ему было приятно слушать спокойный Любин голос, рассказывающий о любви. Он думал о том, что, наверное, и Любе будет тяжело расставаться с Виктором. Но у нее и у Виктора жизнь только начинается. Сто раз еще все переменится. И чем больше он наблюдал за Виктором, за его тревогой, тем больше был уверен, что его сегодняшняя исповедь была случайной, еще сто раз изменятся и взгляды, и желания, и надежды. Но для того, чтобы все переменилось, надо, чтобы перемены начались сегодня.
– Милая, – закричал в восторге Казанцев-Волжский. – Да ведь у вас настоящий талант! Боже мой, Пушкин, здесь, на этом поплавке, как живой с живыми говоря…
– Да, очень хорошо, – сказал Виктор. – Я ведь тоже ничего не знал…
– Вы растеряны, юноша? Милая, у вас прямая дорога!
– Дорога? Куда? Какая? – смеясь, спрашивала Лидия Павловна, очень довольная, что Люба понравилась.
– Как это куда? На сцену! В театр!
Лидия Павловна снова засмеялась:
– На сцену? Да она на сцене куда чаще, чем я…
– Но я говорю не о любительских спектаклях, а о большом занавесе!
– Словом, сдавай остатки, бросай ларек, – резюмировала Валя. – И будешь тогда…
Лидия Павловна не дала ей закончить:
– Да что вы все на девочку набросились? Ну, не обидел бог талантом, что ж тут такого? Да знаете ли вы, сколько у нас в городе талантов? Вы все здесь птицы залетные, а я здешняя. Я вам говорю: поворошите молодежь – и музыканты, и чтецы, и художники, и скульпторы… А подождите, что будет через несколько лет!
– Если сегодня Люба не придет к нам… – начал Казанцев-Волжский, – он порылся в кармане и широким жестом выбросил на стол изрядно проржавленный ключ. – Закрывайте театр!
– Зачем же так? – неожиданно вступил в разговор Николай Алексеевич. – Может быть, лучше немного обождать? Мне тоже Люба понравилась, но может быть… – он немного помолчал, потом закончил: – Но может быть, это только молодость?
Казанцев-Волжский нахмурился:
– Однако молодость не мешает вашему партнеру!
– Мешает, – сказал Николай Алексеевич твердо.
– Юноша, встаньте, кланяйтесь, благодарите!
Но Виктор не откликнулся на шутку, и Казанцев-Волжский вдруг как-то разом присмирел.
– Позвольте, я заплачу за ужин, – сказал Виктор. – У меня вся получка цела: четыреста восемьдесят рублей минус «Избранное» Серафимовича.
