Текст книги "Почти вся жизнь"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 41 страниц)
Почти вся жизнь
1– Незабываемое зрелище! Только сегодня! Впервые в Ленинграде! Районный бал! Аттракционы! Конфетти! Серпантин! Детям до шестнадцати лет вход воспрещен! Девочки, девочки, не пропустите своего счастья!
– Интерес большой: шерочка с машерочкой!
– Тамарка, рыжик, поддержи!
– Устали, Шурочка, завтра с утра на картошку!
– На эстраде популярная исполнительница испанских песен Мария Егошина!
– Ну тебя, Шурка! – сказала черноволосая девушка, которую в общежитии звали Испанкой. Глядя в зеркальце, Испанка медленно пудрилась. Пудра у нее была какая-то особенная, довоенная, ленжетовская, выменянная на сухой паек.
– Ах, так! Хорошо! Я вам покажу, что такое железная дисциплина, помноженная на энтузиазм. Встать! Строиться! На первый-второй рассчитайся!
Маленькая Надя Павлович, в одной рубашке и босая, соскочила со своей койки:
– Слушаю, товарищ начальник! Разрешите обуться, одеться и завиться!
– Быстро! Одна коса здесь, другая там!
Никто не засмеялся.
Она подошла к окну и оттуда взглянула на свое войско:
– Полный идейный разброд и упадок! Смотреть противно… – сказала она и отвернулась.
Большое полукруглое стекло было выбито еще в сорок втором, но и сейчас, спустя полгода после блокады, окно закрывали фанерой. Такого стекла теперь не найдешь, такое только в старину резали.
Все здание было старое, николаевское, выстроенное на огромном пустыре, пятиэтажное, идиотически уродливое. На брандмауэре до сих пор можно было разобрать замазанную надпись: «Мануфактура… братьев…» После революции фабрика дважды перестраивалась и расширялась, в цехах давно уже было светло и просторно, а само здание, как ни вертели, осталось унылым и казенным. Но в тридцатых годах пустырь застроили, напротив разбили садик, и фабрика как-то вписалась в новую улицу.
На бал пошли втроем: кроме нее – Мария-Испанка и Надя-Маленькая. Еще недавно девчонок ни за что не надо было уговаривать – один за всех, все за одного, а сейчас все расползлось. Она шла и кипела: в театр билеты достала, на «Дорогу в Нью-Йорк». – Не надо. Выпросила у директора деньги, купила сетку для волейбола. Пару раз побросали – все! Районный бал. – Нет, зевают…
Было ровно шесть. В шесть бал начинался. Комендантский час отменили, но на новые порядки не перешли. Остались огороды на Марсовом, возле Исаакия подымали аэростаты воздушного заграждения.
Еще было пустынно и тихо. Особенно пустынно в садах. Дом культуры стоял в большом парке. Шли мимо, заглядывали через решетку. Шурочка забыла о своей сегодняшней неудаче и теперь вслух мечтала о грандиозном субботнике – или пусть там воскреснике, – привести сад в порядок.
– Скамейки сожгли, – сказала Надя-Маленькая.
– Ну и что, новые сделаем! Что за беда – скамейки? Пусть кто не хочет на картошку…
– А кто замуж хочет?
– За-а-а-муж?
– Ну, а что? – поддержала Мария-Испанка. – Тебе сколько лет? Двадцать? Пора! В танцах, ты это должна знать, Шурочка, наши девчонки разочарованы. Один старый, другой малый, а третий хромой…
На бал она пришла расстроенная и сразу увидела трех завсегдатаев – солидного дядю из военкомата Ивана Тимофеевича, вечно жующего костяной мундштук (он год назад бросил курить и весь год только об этом и разговаривал), Тосика Логинова, ему уже восемнадцатый пошел, а выглядит мальчишечкой лет на пятнадцать, и выздоравливающего капитана Бурчалкина, которого Шурочка не переносила, и не только потому, что считала его задавалой. У выздоравливающего капитана была роскошная шевелюра, которую он обильно поливал «Шипром».
Она бурно покрутилась с Надей, потом с Марией-Испанкой и только потом побежала к девушкам из райкома комсомола, которые затеяли этот бал.
– Танцы и танцы, скучища, как всегда, не могли чего-нибудь придумать!
– Прядильно-ткацкая всегда недовольна, – сказала красивая блондинка в коричневом платье, переделанном из школьной формы. – Недовольны, так помогите. Помогите, а не становитесь в позу постороннего наблюдателя. Вы ж секретарь первичной комсомольской организации!
Но в это время подошел Бурчалкин и еще какой-то лейтенант, которого она не знала.
– Разрешите представить моего друга, лейтенанта Баксакова!
– Здравствуйте, товарищ Баксаков, – сказала красивая блондинка, – рады вас видеть на комсомольском балу.
– Я тоже очень рад, – сказал новенький лейтенант, в упор глядя на Шурочку.
– Пожалуйста, танцуйте, веселитесь, а потом в своей части расскажете, как провели время в районном Доме культуры.
– Он танцевать не умеет, – сказал Бурчалкин.
– Это ничего, сейчас вас научат…
– Научите? – спросил новенький лейтенант, в упор глядя на Шурочку.
«Чудик какой-то», – подумала она.
Лейтенант не так уж плохо танцевал медленный фокс и танго, но вальс действительно не умел.
– Это ж просто, совсем просто… – Шурочка была тоненькая, легкая, в школе никто так не умел делать «ласточку» и «мостик» и прыгать с вышки. Правда, все это было больше трех лет назад…
Она кружилась и кружилась одна, забыв о лейтенанте Баксакове, и вдруг услышала аплодисменты. Остановилась и увидела, что никто не танцует, а все стоят в кружке и аплодируют ей, и только лейтенант не аплодирует, а в упор смотрит на нее. Она сразу же бросилась в толпу, но ее вытащила за руку красивая блондинка.
– Приз, приз, – говорила блондинка. – Это художественно, это художественно! – Она достала откуда-то узбекскую тюбетейку и торжественно вручила ее Шурочке. – Вот что значит, когда начинаешь чувствовать ответственность, – сказала она тихо.
Лейтенант Баксаков подошел к ним:
– Ну, так у меня не получится…
Она взглянула на его серьезное лицо и засмеялась:
– Получится! Получится! Еще лучше получится!
Снова они вошли в круг танцующих, но в это время она увидела Марию-Испанку и Надю-Маленькую.
– Маша! Надя! – крикнула она. У нее даже сердце сжалось от жалости, оттого, что ей хорошо и весело, а они топчутся друг с дружкой. В это время перевернули пластинку, на другой стороне был фокстрот, она столкнула Надю с новеньким лейтенантом, а сама подхватила Марию. Потом, когда поставили танго, она разъединила лейтенанта с Надей, столкнула его с Марией, а сама пошла с Надей-Маленькой. Но все время, пока она танцевала, сначала с Марией, а потом с Надей, она чувствовала, что лейтенант Баксаков смотрит на нее.
В перерыве открыли буфет. Без выреза давали мороженое, а с вырезом шоколадные конфеты. Все ели мороженое, и только Иван Тимофеевич из военкомата взял пятьдесят граммов конфет и долго объяснял, что это против курения.
– Дядечка, откуда у тебя карточки? – крикнула Надя-Маленькая.
Лейтенант Баксаков опоздал к мороженому. Он стоял недалеко от Шурочки, но не видел ее и все тянулся, и когда вытягивал шею, был заметен розовый шрам.
Подошел Тосик и таинственно сообщил, что новенький лейтенант – пограничник. Он, Тосик, это сразу понял по погонам, но все-таки усомнился, а капитан Бурчалкин подтвердил. Шурочку это сообщение рассмешило.
– А ты не смейся, – сказал Тосик. – Войне конец, это факт. Они с войсками идут, как до границы дойдут, так все.
Она промолчала… Тосик был еще мальчишка, а вообще все знали, что он малоразвит, на одной баланде не очень-то разовьешься, к нему никто серьезно не относился. Но то, что он сказал, как-то странно задело ее.
– Ты дурак, Тосик, – спокойно сказала Надя. – Товарищ лейтенант, идите к нам, у нас не скучно!
Лейтенант услышал, раздвинул толпу и подошел.
– Смотрю, смотрю, думал – уже ушли, – сказал он, в упор глядя на Шурочку.
– А вы бы нас догонять стали? Вдруг у нас документы неправильные! – дурачилась Надя.
– Это не ваш товарищ на улице документы проверяет, такой симпатичный, с усиками? – Спросила Мария. – Вежливый такой: ваш пропуск, гражданка!
– Я всего два дня в Ленинграде, – сказал лейтенант серьезно, – у меня здесь знакомых нет.
– Бедненький, как вам скучно!
– Нет, ничего… Хожу по городу, все архитектурой любуюсь. Скучно, конечно. Вы меня еще поучите? – спросил он Шурочку.
– У Александры Васильевны все уроки заранее расписаны! – крикнула Надя-Маленькая. Тосик захохотал, но Шурочка гневно на него взглянула.
– Тосик, возьми мои карточки, пойди возьми пятьдесят граммов конфет… Нет, сто! Товарищ капитан, идите и вы к нам, – сказала она, увидев Бурчалкина. – Садитесь, садитесь. Тосик, давай скорей, конфеты без очереди вырезают!
– У меня есть пол-литра красного, – сообщил Бурчалкин.
– У-у-у! Мы красное любим, – сказала Надя.
– Тосик, в сторону! – сказала Мария.
– Почему в сторону? Мне красное полезно…
– Всем поровну, – сказала Шурочка. – По восемьдесят пять граммов…
– Мне не наливайте, – сказал новенький лейтенант.
– Ты что? – спросил Бурчалкин.
– Да ничего, просто не наливайте, и все.
– Пограничникам нельзя, – сказал Тосик.
– Тосик, пойдешь домой!
Вино оказалось мускатом, приторно сладким и пахнущим валерьянкой. Но все весело чокались.
– Рояль был весь раскрыт… – негромко запела Мария. Голос у нее был низкий, пела она с выражением, и когда пела, казалась старше своих лет.
– Громче, громче! Все хотят послушать, – издали крикнула красивая блондинка, и Бурчалкин сразу спрятал бутылку. Мария попробовала взять громче, но из этого ничего не вышло. Блондинка привела в буфет целую стайку девчоночек-ремесленниц, которые внимательно прослушали весь репертуар Марии-Испанки: «Не говори при мне…», «Я ехала домой…» и «Нелюбимой быть не хочу…»
Потом снова пошли танцевать. Новенький лейтенант за вечер сделал большие успехи. Особенно хорошо у него выходило с Шурочкой. Она требовала, чтобы он танцевал и с Марией, и с Надей, но, кажется, им это особой радости не доставило.
– Какие-то у него руки железные. Наверное, много гимнастикой занимается, – сказала Мария и стала о чем-то шептаться с Надей. Шурочка не обратила на это внимания, но когда бал кончился, обеих как не бывало. Она, конечно, поняла, что сделано это с единственной целью оставить ее вдвоем с лейтенантом, и подумала: глупые какие, он не в моем вкусе…
– Можно вас проводить? – спросил Баксаков, но в это время прибежали устроительницы и стали расспрашивать новенького, все ли ему понравилось и какие он заметил недочеты. Лейтенант все повторял, что никаких недочетов он не заметил, а красивая блондинка говорила. «Не может быть, чтоб без недочетов. Так не бывает».
Он догнал Шурочку на улице. Шли молча. Чуть накрапывал мелкий, не холодный дождик, стемнело.
– А я думал, в Ленинграде летом светло, – сказал Баксаков.
Она обрадовалась, что он заговорил, и стала рассказывать, когда кончаются белые ночи.
– Я в Ленинград с детства мечтал попасть, – сказал Баксаков. – Это самый красивый город в Советском Союзе.
– Ну, есть и другие красивые города. Например, Киев.
– Есть, конечно…
– Вы до армии, наверное, в колхозе жили?
– Нет, я из Москвы, там и призывался.
– Да?
– Да. Может, слыхали – Полянка, улица такая…
– Нет, не слыхала. Я только знаю Красную площадь и бой часов Кремлевской башни… А видите, как наш Ленинград… До войны было одно, а сейчас другое.
– Нет, он и сейчас замечательный, – сказал лейтенант с воодушевлением. – Ничего, люди приедут, все отстроится… Оштукатурят, покрасят где надо…
– Да, покрасят, конечно…
– Вы меня извините за вопрос, но вы тоже блокаду переживали?
– Переживала, – сказала Шурочка. Теперь она прочно замолчала, а он не знал, как снова начать разговор.
– Нет, не будет все по-старому, – сказала Шурочка и покачала головой.
– Все будет, будет даже лучше, – повторил Баксаков.
– Может быть, и лучше, но не так. Людей уже тех нет. Ну вот мы и дошли. Вы в этих краях, наверное, не были. Вот теперь расскажете, что видели нашу улицу. Спасибо, что проводили.
– Вы что, в этом доме живете?
– Да, теперь здесь. Где работаю, там и живу.
– Мне ясно. А где мы завтра встретимся?
– Завтра? – Она искренне удивилась.
– Я скоро уеду из Ленинграда, – сказал Баксаков. – Осталось восемь дней. Ну я и думал, что…
– Я даже не знаю, как вас зовут. Бурчалкин сказал, но я не разобрала.
– Баксаков Леонид. Леня.
– Ну хорошо, Леня, если хотите, мы завтра можем пойти в кино.
– Я с удовольствием! А где здесь кино?
– Наше здесь разбито. Приходите на Невский. «Аврора». Запомните?
– Слушаюсь. Александра Васильевна, может быть, посидим в этом садике?
– Леня, вы с ума сошли: называть меня Александрой Васильевной. Меня зовут Шурой. Разве я выгляжу вашей тетей?
– Что вы! Шура, может быть, посидим в этом садике?
– Нет, Леня, во-первых, в этом садике нет скамеек, а во-вторых, я уже сказала – до свидания. Исполняйте!
– Есть! – весело сказал Баксаков и, взяв ее за руку, чуть потянул к себе.
– А я завтра не пойду в кино, – сказала Шурочка.
Он быстро отпустил ее.
«И в самом деле какие-то руки железные», – подумала Шурочка и стала подниматься по лестнице.
2На следующий день ровно в шесть они встретились у «Авроры».
– Я думал, вы не придете, – сказал Баксаков. – Я уже целый час здесь стою.
– Но ведь мы условились в шесть?
– Ну, в шесть, конечно, – сказал Баксаков, и оба засмеялись.
В кино шла картина, которую Шурочка уже видела, там рассказывалось о том, что можно танцевать чардаш и быть полезной фронту. И о том, что в глубоком тылу не всегда сытно едят. Но она так намаялась на картошке, что была довольна уже тем, что сидит в кино. Вообще, на картошке устали все, и все поругивали ее: кто инициатор? А она должна была по сто раз отвечать одно: и для людей делаем, и для себя.
Раньше ехали всегда без скрипа. Все-таки загород, и кормят досыта, и каждому столько картошки, сколько утащишь. И сегодня встали весело, только Тамарка прятала свои рыжие кудри в подушку и стала канючить: больна…
Шурочка сбегала в медпункт, сунула Тамарке градусник, и пока все одевались, Тамарка лежала с градусником.
«Тридцать шесть и шесть! Ты и на бал вчера отказалась, и сегодня всех подводишь…»
«Поеду, не трещи только», – сказала Тамарка.
– Вам нравится? – шепотом спросил лейтенант Баксаков.
– Да, очень. Красивая артистка…
С картошкой все получилось хорошо, и с руководством она схватилась правильно: директор фабрики и главный инженер приехали на два часа позже, и тут Шурочка им выдала, и Зуева ее поддержала. А вот с Тамаркой получилось нехорошо.
– Я в этих местах служил… ей-богу… – зашептал Баксаков.
– Где?
– В горах этих. Ну, места! Без коня никак… Машина оборвется…
– Они же в студии снимают…
– Нет, эти места я знаю…
«Да, – подумала она. – Не слишком их там в кино водят…»
Все-таки она за Тамаркой нет-нет поглядывала: бледная какая-то, волосенки рыжей, чем всегда… Рядом работали. Вдруг бах – обморок. В избу к деду потащили, а ее рвать. Дед ругается: зачем беременную с собой тащите? Тамарка, это верно? Дура такая, скрывала!
– Извините… – сказал Баксаков, нечаянно задев ее руку.
Вот душечка какой! Час ждал, нервничал, купил билеты в последнем ряду, но выстоял: ни разу рукам воли не давал.
– Вы какая-то грустная, – сказал Баксаков, когда они вышли из кино.
– За город ездила, устала…
– Ясно, – сказал Баксаков. – Вас домой проводить?
– Нет, ничего, походим еще, я на Невском давно не была…
«Господи, что это за штука такая! Наверное, Тамарка любила своего… ну, кто он ей там… Кажется, я его помню. Майор или подполковник, целый иконостас на груди. Он, он! А теперь ее рвет и белая-белая, эх ты, рыжик! Катюша Маслова была молоденькая и хорошенькая, конечно ей было трудно служить в горничных, но эти трудности можно было преодолеть. А что стало потом?»
Давно, в седьмом или в восьмом классе, ей кто-то дал почитать «Воскресение», но мать отняла. Она только запомнила, как вскрывается река и ночью шуршит лед. Но когда подружки стали у нее выпытывать, что в этой книжке, она сделала загадочное лицо и сказала: «Я бы тоже могла так полюбить».
Что это за штука, что это за штука и почему стремишься к тому, от чего потом страдаешь?
Ну, а мамочка и папа? Никогда об этом не думала. И это совсем другое. А почему другое? То же самое, и все-таки совсем другое… Мамочка рассказывала, что папа пришел к бабушке, к ее маме, бабушка заплакала, а папа ее утешал: ничего, мамаша, ничего… Они ходили в театры, а иногда папа брал извозчика. Когда мамочка рассказывала об этом, папа уже погиб… Они любили друг друга… Но как это все у них было? Почему можно ясно представить себе, как Нехлюдов крадется в комнатку Катюши, и почему совестно думать, как папа в темном коридоре целовал мамочку? А потом тоже целовал? И даже когда Шурочка была уже взрослой и училась в десятом классе и бегала на свидание к Генке из параллельного?
– Что, что? – спросила она Баксакова. («Наверное, думает, что я ненормальная».)
– Вы сегодня устали, – сказал Баксаков.
– Да нет, ничего… Вы что-то про горы рассказывали? Я в горах никогда не бывала. До войны мы всем классом собирались на Кавказ, но ничего не вышло…
– На Кавказе я тоже не был, – сказал Баксаков. – Я служил на Памире.
– Памир! Вот это здорово! Давно?
– Да я только оттуда…
– Сейчас? Оттуда?.. Ну да, вы же пограничник… Ну да, конечно, мы же не со всеми странами воюем…
– Не со всеми… – подтвердил Баксаков. – А, что в этом здании раньше было?
– Это Дворец пионеров. Я сюда два раза в неделю ходила заниматься.
– Танцами?
– Ну вот, танцами! В баскет за молодежную города играла…
– О! За молодежную города! – с уважением сказал Баксаков. – Я тоже большой любитель. Уж на что у нас пятачок был, но спортплощадку оборудовали и, конечно, пару корзинок – это первым делом…
– Так вы, значит, там всю войну…
– Нет, не всю, – сказал Баксаков. – После училища…
Все-таки что-то ее задело. Такой здоровый, сильный, не может быть… Как они презирали сколько-нибудь крепкого мужчину, который укрывался за броней: «Город-фронт, девочки!» Это мы сами знаем, а ты пойди-ка повоюй! Но Баксакова ей не хотелось подозревать а чем-то таком, и она сердилась, что он ничего толком о себе не рассказывает.
– Я сегодня был в Петродворце, – сказал Баксаков. – Морячки подбросили. Я, конечно, читал в газетах, но просто ужас что такое.
– Не была и не поеду, – сказала Шурочка.
– Это ж рядом!
– К вашему сведению, я до войны бывала каждое воскресенье в Петергофе. У меня тетя работала в Петергофском дворце, – сказала она, сильно нажимая на слова «Петергоф», «Петергофский». – Никогда, никогда, никогда туда не поеду… И вообще… вот моя семерка…
Баксаков вскочил в трамвай вслед за ней.
– Вы не боитесь вскакивать на ходу?
– Не боюсь.
– О господи!
– Что вы сказали?
– Я сказала: «О господи!»
В трамвае было душно. Собиралась гроза, по улице бежал прохладный ветерок, шелестели многоэтажные фанеры, скрипели ржавые железины, не близко грохотал гром. Она была рада выйти на улицу.
Пошел дождик, его струйки приятно освежали, и не хотелось прятаться, хотелось идти под дождем, чувствовать свое мокрое лицо и капельки на груди. Баксаков шагал рядом. Пусть шагает. Какой здоровый и сильный. Что ему этот дождик!
Ярко блеснула молния, и близко треснуло. И в ту же минуту хлынул ливень. Баксаков схватил ее за руку и втащил в ледяное парадное. Снова близко треснуло. Она вспомнила школьную картинку: гроза в горах. Белый зигзаг и лавина камней. Как это он там в горах, на коне? Баксаков взял ее за плечо, и Шурочка близко увидела его лицо, освещенное молнией. Хотела вырваться, но все как-то в ней странно ослабло.
Они, наверное, долго целовались. Прошла гроза, послышались голоса на улице, стало светло, потом стемнело; ей казалось, что он не пускает ее, она сердилась и говорила: «Пустите меня, пустите…» И боялась, что все это сейчас кончится.
Домой она прибежала после отбоя, но теперь на это никто не обращал внимания, вахтерша внизу поворчала, и все. Знаменитые пять этажей – в блокаду еле доползали – одним махом. Дверь открыла тихонько, это она сама завела: чтобы другим не мешать – мы девочки старенькие, нам отдыхать надо.
Вошла и сразу поняла: случилось несчастье. Увидела Тамарку, и на мгновенье ее охватил ужас: Тамарка умирает! Горит верхний свет, все девчонки на ногах, только Милка Колесова, гадючка трусливая, закрылась с головой…
Она стояла у двери, смотрела на белое лицо Тамарки и на девчонок, которые, по-видимому, ждали, когда она придет. В ту же минуту, когда она это поняла, ужас ее прошел: надо действовать. В медпункте в воскресенье никого нет и не будет до утра. Почему «скорую» не вызвали?
– Не хочет «скорую», – сказала Надя. – Боится, что судить будут за аборт… Говорит, к завтрему все пройдет.
– А ну помолчи, – сказала она, чувствуя себя снова сильной от принятого решения. – Никакого аборта не было. Беременная была, это ее дело, поехала на картошку, и все… – Она подошла к Милке Колесовой и сдернула с нее одеяло. – Слышала? А будешь трепаться…
– Шура, Тамарка зовет, – крикнула Мария.
– Что, милая, что, моя хорошая?
– Врачи не поверят… – сказала Тамарка и заплакала.
– Как это не поверят? Да ты что! Нас семнадцать человек, и все совершеннолетние. Через три дня дома будешь. У меня в «скорой» мамочкина знакомая работает, – быстро соврала она. – Все будет как нужно.
Кажется, этот довод подействовал на Тамару больше, чем другие.
– Вызывайте, только уж поскорей…
Она бросилась в коридор, но там стоял телефон, который соединял только с МПВО. Села на перила и, как бывало в школе, проехала все пять этажей.
– Голубушка, мама родная, дай телефон, – крикнула она вахтерше. (С вахты директор фабрики строго запрещал звонить.)
– И не голубушка я тебе, и не мама… – заворчала вахтерша, держа трубку в руках.
– Брысь, старая, стрелять буду! – крикнула Шурочка, схватила трубку и повернула спасительное 03.
Приехала «скорая». Шурочка побежала наверх вместе с врачом и двумя санитарками, умоляя их не шуметь, чтобы не разбудить другие комнаты. Но плохие вести сами пробивают стены. Отовсюду повыскочили: что случилось?
– Аппендицит, девочки, – кричала она, зная, что теперь уже никого не разбудит. – Можно, я с вами поговорю? – успела она шепнуть врачу. – Мне обязательно надо с вами поговорить…
– Больная – ваша родственница? – сухо спросил врач.
– Родная сестра! Мне обязательно…
– В карете что надо скажете. – В первую минуту она не поняла, что «каретой» врач назвал машину. Да, да, конечно, «карета скорой помощи», это еще и мамочка так называла.
Все молчали, когда Тамару положили на носилки и понесли вниз. Давно уже отсюда никого не выносили. Да и была ли в блокаду «скорая»? Наверное, была. Ведь у кого-нибудь в огромном городе мог случиться аппендицит или еще что-нибудь в этом роде. Но все-таки аппендицит – это болезнь мирного времени. И аборт тоже.
– Я хотела с вами отдельно поговорить, – сказала она, косясь на санитарок.
– А я отдельно ни с кем не разговариваю, – сказал врач, отвернулся и взял Тамару за руку.
– Известно, о чем разговор, – сказала санитарка и хихикнула, а другая стала сердито скручивать козью ножку.
Потом Шурочка сидела в вестибюле больницы за столом, покрытым плюшевой скатертью, и в сотый раз читала, что делать с новорожденным, если у него гноятся глаза. Большие часы на стене со страшной силой били каждые четверть часа. Потом она уснула, уткнувшись в плюшевую скатерть, и сквозь сон слышала, как пробило два часа, а потом половина, но чего половина – она не могла понять.
Ее разбудил врач, который приехал со «скорой» и привез нового больного.
– Можешь идти домой. Я навел справки и поговорил с лечащим врачом. У нее выкидыш. Естественный выкидыш, ты этого слова, может быть, и не знаешь, но раз уж ты сюда приехала…
– Нет, я знаю, – сказала она, проснувшись. – Большое вам спасибо, доктор.
– Иди, иди… Через три дня она будет дома.
– Спасибо, большое спасибо…
Он пожевал беззубым ртом и сказал:
– Я с твоей мамой в Мечниковской работал. Екатерина?..
– Григорьевна… – сказала Шурочка, страшно волнуясь.
– Жива? – спросил врач.
– Нет. В сорок втором, в январь…
– Ну, ну… Ну, иди, иди… Хорошая была женщина, десять лет вместе работали. Таких сестер теперь больше нет.
– Спасибо, доктор. Но я вам тогда соврала: девочка та не родная мне. Просто подружка. Комсомолка. А я…
– Ты, я думаю, большая начальница, – сказал врач не улыбаясь.
– Выбирают… – сказала Шурочка.
