Текст книги "Почти вся жизнь"

Автор книги: Александр Розен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

– Товарищи! – закричал Сарбян. – «Тигров» побили. Неужто вшивую команду не побьем? За мной, товарищи!

Он продолжал кричать, и с разных концов снежного поля вставали люди с черными и окровавленными лицами, собираясь поотделенно и повзводно.

И в это время снова послышалось тяжелое движение танков. Теперь они шли с тыла.

Ларин обернулся. С тыла шли танки. Их было не пять, не восемь и не двенадцать. С тыла, вырываясь из снега, шло несколько десятков танков.

Ларин взял бинокль:

– Свои! Товарищи! Это свои!

И хотя никто тут не мог услышать его, люди поняли: свои!

Преследование продолжалось весь день, и только к вечеру батальон расположился на отдых.

Во всей деревне от огня уцелела только одна изба.

– Занимайте скорее, товарищ капитан, – говорил Богданов, стоя на пороге, – а то пехота набьется.

– Надо надпись прибить: «Мины», тогда отдохнем спокойно, – предложил Семушкин.

– А ну, прекратить болтовню, – сказал Ларин. – Вот этот угол наш – и все. Экое барство!

Семушкин ничего не ответил, но, войдя в избу, быстро сказал:

– Стол наш. Для связи. – И занялся настройкой рации.

Народа набралось до отказа. Кто-то уже заложил поленья в большую русскую печь и, не то весело, не то жалуясь, рассказывал, сколько лет он такой печи не видывал.

Приехала кухня. Роздали продукты. Большими финскими ножами вскрывали консервы. Но есть никому не хотелось. Сон сбивал с ног, в жаркой тесноте люди засыпали быстро.

Богданов притушил карбидный фонарь.

Но не прошло и десяти минут, как скрипнула дверь. Кто-то вошел в избу. Сразу же зашикало несколько голосов.

– Мест нет… Яблоку упасть негде.

– Товарищи… – сказал один из вошедших, – генерал не спал четверо суток.

Ларин вскочил, взял фонарь и подошел к двери. Перед ним в шинели, забрызганной кровью и грязью, стоял генерал, тот самый, которого он видел в Кириках и потом у Грачева на заводе.

– Товарищ генерал! – сказал Ларин, пытаясь застегнуть гимнастерку и стать в положение «смирно».

– Отставить! – сказал генерал охрипшим голосом. – Был у вас на огневых, хотел вас видеть, но все это потом… Сейчас спать.

– Сюда, пожалуйста, – сказал Ларин. Он бросил на пол свой полушубок. Генерал лег на указанное Лариным место и тотчас же уснул.

Ларин, растолкав разведчиков, устроился между ними.

Через два часа Семушкин разбудил его.

– Товарищ капитан… товарищ капитан… – шептал Семушкин. – Товарищ капитан, вставайте… Приказ…

Ларин вскочил. Семушкин, взглянув ему в глаза, сказал:

– Правда это! Слушайте! – И он подал Ларину наушники.

– «Войска Ленинградского фронта, перейдя в наступление из районов Пулково и южнее Ораниенбаума, прорвали сильно укрепленную, глубокоэшелонированную, долговременную оборону немцев и за пять дней напряженных боев продвинулись вперед на каждом направлении от 12 до 20 километров и расширили прорыв на каждом участке наступления до 35–40 километров по фронту.

В результате произведенного прорыва войска фронта 19 января штурмом овладели городом Красное Село, превращенным немцами в крепость, и таким же мощным опорным пунктом обороны противника и важным узлом дорог – Ропша.

В ходе наступления нашими войсками нанесено тяжелое поражение семи пехотным дивизиям немцев и захвачена большая группа вражеской тяжелой артиллерии, систематически обстреливавшей город Ленинград.

При прорыве обороны немцев и в боях за Красное Село и Ропша отличились войска…»

И как это бывает у людей, привычных к случайному короткому сну, люди начали просыпаться и, просыпаясь, будили товарищей.

Проснулся артиллерийский генерал. Увидев сидящего за столом Ларина, он, словно умываясь, провал ладонью по лицу и, осторожно переступая через людей, подошел к рации.

– Дайте мне наушники, – сказал генерал.

– «За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым вами войскам, осуществившим прорыв и участвовавшим в боях за город Красное Село и Ропша.

Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!

Смерть немецким захватчикам!»

Глава десятая

Все новые и новые части Красной Армии вводились в январское наступление. Теперь полк и вся дивизия были во втором эшелоне и двигались позади наступающих частей. Шоссейные и проселочные дороги и просто тропки, проложенные в помощь главным магистралям, были заполнены автомашинами с орудиями на прицепах, машинами с высоко вздыбленными лестницами гвардейских минометов, прикрытых огромными брезентовыми чехлами, машинами с боеприпасами, самоходными орудиями, танками и пешими бойцами, идущими не спеша, но твердо и для облегчения свалившими на волокушу винтовку, или автомат, или ручной пулемет. И вся эта движущаяся громада замыкалась обозом, то есть новыми машинами с провиантом, машинами-кухнями, машинами-ларьками и дровнями всех калибров, на которых сидели отцы в сторожевых тулупах и с бесстрастными лицами погоняли всесильных своих лошаденок.

И так велика была идущая вперед сила, что невольно то один, то другой боец говорил удивленно:

– Что же это делается? Чем дольше воюем, тем больше наша армия становится.

И это окрыляло людей и облегчало горечь утрат.

Машину, в которой ехал Ларин, сильно качнуло.

– Что там? – спросил Ларин водителя.

– В пробку попали.

Впереди стояла колонна. Оттепель развезла дорогу. Достаточно было проехать впереди двум-трем танкам, как вслед за ними приходилось затем прокладывать гать.

ЗИС зарылся в бурое месиво. Бойцы рубили сосновые ветви, бросали их под колеса, кричали шоферу: «Пошел!», но колеса вертелись на месте.

Ларин смотрел на эту унылую картину сквозь толстые стекла кабины, по которым грязными струйками стекал талый снег.

Водитель выругался. Он всем корпусом налег на баранку и, расставив локти, со злостью смотрел на стоявшую впереди машину.

В это время Ларин заметил командира полка. Макеев шел к застрявшему ЗИСу. На лице все то же выражение покоя, которое Ларин видел в ночь перед боем. Водитель пристально смотрел на командира полка.

– Настоящий генерал, – сказал наконец водитель с удовольствием, нажимая на слово «настоящий».

Подойдя к застрявшему ЗИСу, Макеев остановился и громко стал выговаривать бойцам. По тону его было понятно, что он очень недоволен задержкой и бойцами, которые так долго не могли вытащить машину. Но Ларин, слыша недовольный, голос, мысленно видел перед собой спокойное лицо командира полка.

Наконец ЗИС, шумно вздохнув, рванулся с места. За ним двинулась колонна. Макеев, высоко держа голову и – не замечая обращенных на него взглядов, направился обратно к своей машине.

Кто-то крикнул веселым голосом: «Пошел! Пошел!»– и бойцы вновь забрались в кузов.

Заминка была пустяковой. Но даже самая пустяковая заминка казалась теперь непростительной. Невозможно было останавливаться ни на минуту, ни на мгновение.

Громада войск должна была двигаться непрерывно, и в этом непрерывном поступательном ритме бойцы черпали новые силы для предстоящего боя.

И в этом поступательном ритме было скрыто противоядие от ужасного впечатления разоренной земли. Если бы среди этих развалин показался человек, пусть даже истерзанный и забитый, пусть в лохмотьях, едва прикрывающих его наготу, – все было бы лучше, чем эта пустынная и холодная гарь.

Шли по знакомой земле. До войны все эти места назывались пригородной зоной. Сюда ездили на электричке и на легковых машинах по воскресеньям. Богатый, гостеприимным пригород, превращенный немцами в зону молчания.

Ларин знал, что в освобожденном Красном Селе и еще в каких-то поселках уцелели советские люди, и он завидовал тем, кто освободил их. Он не мог представить себе, как это было и как из неведомых щелей вышли советские люди, но так была велика потребность увидеть лица освобожденных, услышать их голоса, почувствовать пожатие руки, что Ларин вглядывался в развалины и прислушивался к каждому шороху, словно надеясь своим обостренным зрением найти замерзающего, голодного, нуждающегося в его помощи человека.

После десятичасового марша колонна полка остановилась на отдых. Никто не хотел размещаться в фашистских блиндажах, рыли временные убежища, покрывая их хвойными ветками.

После взятия Красного Села полк в течение пяти дней принимал пополнение. Но до сих пор в ларинском дивизионе не хватало людей. Особенно трудно было с офицерами.

Принцип комплектования оставался все тем же. «Старички», и в особенности отличившиеся в бою, выдвигались на новые, более ответственные должности. Среди вновь пришедших тоже встречались люди, которые не уступали «старичкам» и даже нередко превосходили их по знаниям и всестороннему боевому опыту.

На одном из привалов Ларину позвонил начальник кадров артиллерийского соединения. Начальство большое, и Ларин удивился и даже перетрусил, услышав его голос:

– Посылаю вам старшего лейтенанта Скоренко. Просится в дивизион, которым вы командуете.

Ларин рассказал об этом Макарьеву, и тот засмеялся:

– Так! Слух о нас прошел по всей Руси великой.

К вечеру явился старший лейтенант Скоренко, отрапортовал и предъявил «боевой стаж». Он оказался отличным, и Скоренко был зачислен командиром батареи.

– Это верно, что вы в мой дивизион желали попасть? – спросил Ларин. – Почему?

– А я, товарищ капитан, в госпитале о том дивизионе прослышал, – ответил Скоренко. – Там я лежал с одним капитаном, и мы от нечего делать байками обменивались. Вот он-то мне про ваш полк и рассказал. Ну, мне, как артиллеристу, было, конечно, интересно. Решил заявление сделать.

– Капитан этот не Снимщиков ли? – спросил Ларин.

– Точно, капитан Снимщиков.

– Ну, как он теперь?

– А вы его когда видели?

– Да дней… дней двенадцать назад, – сказал Ларин неуверенно. Ему показалось, что это было очень давно.

– Двенадцать дней? – Скоренко задумался. – Ну, какие же перемены? Усы, вроде, растит.

– В чертежной работает? – Скоренко кивнул головой. – Неужели Снимщиков так в армию и не вернется?

– Не может такого быть, – сказал Скоренко решительно. – Из него такой штабист выйдет… Да, штабист… – прибавил он тихо и вдруг гаркнул: – Разрешите идти?

Николая Новикова Ларин назначил командиром взвода управления дивизиона, и Макеев утвердил назначение. Официальным мотивом для назначения Новикова послужило его поведение во время боя. Приказом по армии он был награжден орденом Красного Знамени. О нем написала газета. Главной же причиной назначения было желание Ларина постоянно находиться в бою вместе с Николаем.

Николай переживал праздничные дни. Приказ Верховного главнокомандующего, который как бы увенчивал первый бой, орден, новое назначение – все это соединялось в одно радостное чувство. Он с этим чувством просыпался, и, глядя на бойцов, протирающих мокрые винтовки, и на повара в белой кацавейке поверх полушубка, сосредоточенно заглядывающего в котел, и на машины, идущие в потоках талого снега, все время испытывал радость.

На марше, приткнувшись к дверце кабины и уже засыпая, он успевал подумать: как хорошо, как все хорошо. Снов он не видел. То же ощущение радости, что и днем, не покидало его и ночью. И он мечтал о новых боях: надо было доказать и Ларину, и Макееву, и командиру дивизии, и Верховному главнокомандующему, что он достоин награды.

Приказ получили на марше. К утру дивизия должна была занять огневые позиции. Макеев собрал командиров дивизионов и аккуратно, по линейке, прочертил карандашом новые стрелы на карте.

– Немцы обороняют Гатчину, – сказал он. – Южнее Гатчины – конечный для нашей будущей операции рубеж. Вот он… Зная тактику немцев, можно с уверенностью сказать, что Гатчину они будут оборонять «до последнего патрона», то есть до тех пор, пока мы не запрем их с тыла.

Невозмутимый Петунин вдруг захохотал. Макеев удивленно взглянул на него, и Петунин сказал:

– Виноват, товарищ подполковник. Я по поводу немецкой тактики, товарищ подполковник.

Гатчина горела. Она горела вот уже третий день и, казалось, притянула к себе и вобрала десятки и сотни крупных и мелких пожаров.

Горели деревни вокруг Гатчины, и пустые звонницы церквей были залиты малиновым пламенем.

В быстром огне сгорали хутора, тлели на дорогах большие штабные «бенцы», и из снега подымались факелы, в неверном свете которых с трудом можно было различить металлические остовы танков и пушек.

Огонь и дым заняли небо, вытеснив яркие зимние звезды и стойкие снежные облака. Казалось, звездный свет померк, его подменил красный с черными подпалинами свет пожара.

Впереди была речушка, а за речушкой – немцы. Богданов мокрый вернулся из разведки и доложил, что немцы поблизости, но передний край установить с точностью не удалось. Маскхалат на Богданове обледенел, с шапки стекала вода. Губы его посинели, он говорил с трудом лязгая зубами.

Новиков влил ему в рот водки, и Богданов, сбросив халат и шапку, сразу же приосанился и сказал:

– Как пошла наша пехота топать, так ледок по реке и тронулся. Теплынь, да еще пехота топает…

– По переправе немец сильно бьет?

– Нет, молчит. Говорят, какое-то оружие подготовил.

– Какое оружие?

– Так, разговорчики, – уклончиво сказал Богданов. – Новое оружие, тайное.

Ларин приказал батареям оборудовать огневые позиции в двухстах метрах от реки. Но только стали оборудовать, как командир полка вызвал Ларина на свой командный пункт.

– Неправильно поступаете. Приказываю немедленно переправляться через реку. Саперы строят сейчас переправу. – Он говорил резко, и Ларин чувствовал: Макееву неприятно, что он, Ларин, принял неправильное решение. (Батя – тот обязательно крикнул бы: «Что? Холодной воды забоялись?»)

– Будет исполнено, – сказал Ларин и побежал к батарее. Он досадовал на себя и одновременно радовался, что командир полка решил задачу смело и своевременно.

«Молодцы, ах молодцы какие!» – думал Ларин. Он думал именно «молодцы», а не «молодец», потому что мысленно хвалил не только Макеева, но и погибшего Батю.

Вместе с командирами батарей, с Новиковым и Богдановым Ларин подошел к переправе.

Неожиданный в январе теплый ветер усиливал знобящую сырость. Казалось, что влажный воздух под давлением какой-то неизвестной силы разбит на мириады мельчайших капель.

Мокрые полушубки разбухли и стали невыносимо тяжелыми. Большинство бойцов поскидало их. Но сырость проникала сквозь ватники, свитера и гимнастерки, и тело все время было влажным.

На берегу работали саперы. Нельзя было ставить понтоны, и саперы строили самодельные мостки, нечто вроде устойчивых плотов на сваях.

На одном из таких плотов сидел пожилой сапер и, густо кашляя, курил огромную самокрутку, прикрывая огонь ладонью.

По первому взгляду можно было предположить, что он просто бездельничает. Но время от времени он отрывался от самокрутки и помогал своим товарищам вбить сваю или связать бревна, и тогда становилось понятным, что он-то и есть здесь самый главный, без которого работа не спорится.

– Эй, отец! – крикнул Ларин. – Скоро ли думаешь заканчивать?

Сапер, не разобрав в темноте офицерские погоны, отвечал ворчливо:

– Заканчивать!.. Да мы уж целый полк пехоты вперед пропустили.

– Так надо теперь и об артиллерии подумать! – снова крикнул Ларин.

Старый сапер, как показалось Ларину, в сердцах швырнул самокрутку.

– Вас спрашивают, – сказал Новиков, – надо отвечать.

Сапер встал. Новенькие блестящие звездочки на погонах Новикова были видны ему.

– Так я же ему сказал, товарищ лейтенант. Строительство – вот оно. Поезд можно пускать, а он (старик был явно недоволен Лариным), а он – «додумал или не додумал».

Новиков взглянул на Ларина. Оба расхохотались.

– Все принципы, – неодобрительно заметил Богданов.

И когда уже дивизион переправлялся через речушку и саперы с деланным равнодушием смотрели, как плот на сваях, повинуясь умному расчету, выдерживает многопудовую тяжесть, Богданов снова сказал:

– Все принципы. У каждого принципы. А по-моему, получил приказ для артиллерии переправу строить – значит, выполняй.

Пожилой сапер не спеша свернул громадную самокрутку.

– А мы и без приказа понимаем. Ежели у фрицев новое смертельное оружие – значит, наша артиллерия проходи вперед.

– Опять про новое оружие, – сказал Богданов сердито. – Ты что, видал его?

– Не видал, – сказал пожилой сапер, дико закашлявшись от дыма. – То-то и оно, что не видал.

С утра начался обстрел немецких позиций. Стоял такой густой туман, словно все та же неизвестная сила, разбившая воздух на мириады капель, теперь спрессовала их. Батальон Сарбяна продвигался на ощупь. Характерная мертвенная бледность покрыла лица люден. Люди затрачивали усилия на то, чтобы преодолеть естественное отвращение к непогоде, на то, чтобы не чувствовать своего липкого тела, промокших ног, чтобы все это не мешало их работе.

В полдень немцы сильно обстреляли передовые цепи. Лежа в мокром снегу, бойцы испытывали, странное о ощущение. Казалось, что снаряди не разрывают тумана, а возникают откуда-то снизу, из земли.

Через час последовал новый налет немецкой артиллерии. Следующий налет был усилен тяжелыми минометами – «ишаками», как их называли по унылому и настойчивому звуку: так кричит голодный осел.

Только люди успели головы поднять, новый налет обрушился на них.

Ларин соединился с огневыми позициями. На первой батарее нашел Макарьева:

– Как там у вас? Жарко?

– Согревают, – ответил Макарьев возбужденно. – А ответить нечем… По десять снарядов на орудие осталось.

У Ларина сердце дрогнуло.

– До сих пор снарядов не подвезли! Я же еще два часа назад просил…

С большим трудом Ларин по телефону нашел командира полка. Десятки голосов переговаривались на линии – и связисты, и командиры батарей, и офицеры стрелковых подразделений, «подзанявших» провод у артиллеристов. Наконец он услышал спокойный голос Макеева:

– Подождите, Ларин. Я как раз выясняю, что с вашими снарядами…

– А я вам не подчиняюсь! – громко и хрипло крикнул в это время голос Хрусталева. – Па-а-ни-ма-е-те – не-е подчиня-я-яюсь…

«Он пьян», – с ужасом подумал Ларин.

– Вы пьяны, – сказал Макеев. – Позор! Позор! – повторил он гневно. – Теперь мне все понятно. Я вам приказываю немедленно и лично доставить снаряды первому дивизиону.

Ларину показалось, что в ответ Хрусталев засмеялся. Потом был какой-то перерыв. Потом голос Макеева сказал:

– Вы трус. Вас будет судить трибунал.

– Не-е подчи-и-ня-юсь, – нетвердо сказал Хрусталев.

– Ларин!

– Я здесь, товарищ 08.

– Снаряды у вас будут. Действуйте смело.

В это время раздался новый, незнакомый и странный звук. Казалось, что стонет все тот же голодный ишак, но вместе с ним на басах чудовищно низких ревет и погонщик. И эти два голоса, перегоняя друг друга в пространстве и не имея сил соединиться, разбиваются о землю.

– Что это? – беспокойно спросил Семушкин. При первых же незнакомых звуках он насторожился. – Это немцы?

Ларин видел в бинокль: где-то там, в глубине, возникло черное облако.

Но, быть может, та же неизвестная сила, которая раздробила воздух на мириады капель, а потом спрессовала их в туманную толщу, теперь окрасила облако в защитный цвет?

– Верно, это и есть новое ихнее оружие, – сказал Богданов мрачно. – Не сладко же теперь приходится нашей пехоте.

От передних цепей стрелкового батальона их отделяло четыреста метров, но именно эти четыреста метров, отделявшие сейчас фронт – черное неподвижное облако – от тыла-воронки, в которой Ларин устроил свой наблюдательный пункт, были самыми сложными.

– Что у вас? – спросил Ларин, снова соединившись с огневиками.

– Сорок градусов в тени, – ответил Макарьев возбужденно. – Снаряды прибыли!

– Макарьев, – передал Ларин шифром, – полагаю, что немцы применили новое, неизвестное мне оружие. Отвечай, какие у вас разрывы.

– Разрывы артиллерийских снарядов. Калибр сто пять, – ответил Макарьев.

– Лихо придумано, – сказал Ларин. – Артиллерийским огнем они пытаются сковать наши батареи, а всю эту чертовщину обрушили на пехоту.

Новиков умоляюще посмотрел на Ларина.

– Товарищ капитан, разрешите мне… вперед… – Но затем взгляд его переменился, и он сказал твердо: – Отсюда мы батальону не поможем.

– Да, – ответил Ларин. – Это очень интересно, что за штуки бросают немцы. Ну, кто у тебя из связистов способен? – спросил он Семушкина, лицо и руки которого мелко дрожали.

– Сам… Я сам… – сказал Семушкин. Он хотел было произнести эти слова с гордостью, но дрожь помешала ему.

Втроем они поползли вперед. Туман прикрыл их. Но туман не был спасительной завесой от немецкого огня. Немцы вели огонь неприцельный, они били по площади, они швыряли свою чертовщину в расчете на то, что всюду есть наши люди.

И то, что немцы стреляют по площади, как они это делали в течение двух с половиной лет, было для Ларина знаменательным. «Ничего они нового не придумали за эти два с половиной года, – размышлял Ларин. – За это время был Сталинград, и Курская дуга, и переправа через Днепр, и сотни и тысячи других операций, где советские военачальники решали вопросы современно, то есть по-новому, предвидя будущее, а немцы повторяли все те же зады».

Ларин, Новиков и Семушкин достигли наконец передних цепей. Черный туман создавал впечатление, что здесь уже нет ничего живого. Но это было не так. Ларин сразу же наткнулся на бойца с ручным пулеметом, лежавшего в канаве. Он лег рядом с бойцом, еще раз прислушался.

– Это мины…

– Мины, конечно, – уверенно подтвердил Богданов.

– А говорили – новое оружие!

– Новые мины – и все, – сказал Богданов. – Раскудахтались они и…

Полоса тумана редела. Вскоре Ларин мог различить людей. Они лежали с винтовками или автоматами в руках, возле ручных или станковых пулеметов, возле пушек или возле минометов.

Новиков подполз к Ларину:

– Это мины…

– Мины, конечно!

– Вон за тем леском немецкие установки.

Ларин взял бинокль и пристально вгляделся в те места, которые разведал Новиков. Он увидел вспышки выстрелов.

– Хорошо, – сказал Ларин, не отрываясь от бинокля. – Умница. Хвалю. Спасибо…

А может быть, он и не сказал этих слов, а только хотел их сказать и обнять Николая, по-братски пожать ему руку. Ведь Ларин видел теперь вспышки выстрелов и по ним мог определить местонахождение нового немецкого оружия.

– Расчет сделал? – крикнул Ларин.

– Есть!.. – ответил Новиков.

Ларин проверил расчет.

– Связь? – спросил Новиков Семушкина.

– Есть… – почти беззвучно ответил тот.

Соединившись с Макеевым и стараясь говорить как можно увереннее, Ларин передал координаты.

– С вами будет говорить «ноль девять», – сказал Макеев (это были позывные командира дивизии), – «ноль девять» требует командира батальона.

– Товарищ «ноль девять», – сказал Ларин, – передайте команду через меня.

– Через несколько минут подымайте людей – и вперед. Только вперед!

Через десять минут Ларин понял истинное значение этих слов. Скучное зимнее небо неожиданно полыхнуло ярким огнем, и этот огонь ринулся на места, указанные Лариным, и утвердился там: снаряды знаменитой «катюши» вырывались из тумана и, оперенные огнем и видимые глазом, рвались в фашистском логове. Оттуда были слышны звуки молотьбы, словно пропущенные сквозь гигантский усилитель. Этот внезапный пожар и истребительный звук соответствовали настроению людей, поднявшихся в атаку. Теперь единственно возможным словом, выражавшим то, что люди уже сделали, и то, что еще им предстоит сделать, было слово «вперед!»

Бойцы прошли по обугленным телам врагов и достигли нового гитлеровского оружия. Они увидели десятиствольные минометы – хорошо сработанное и предназначенное для массового убийства оружие. И люди, которых это оружие должно было уничтожить, смотрели теперь, как плавится его металл.