Текст книги "Почти вся жизнь"

Автор книги: Александр Розен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)

7

В эту ночь Николай Алексеевич уснул под утро, а проснулся, как всегда, ровно в шесть. Виктор уже был одет и с рюкзаком за плечами.

С минуту Николай Алексеевич полежал молча, затем, взглянув на расписание, где значилось «утренняя физзарядка», вынул портсигар и лежа закурил.

– Может быть, чаю напьешься? – спросил он Виктора.

– Да нет, не стоит… Боюсь, на переправу опоздаю.

Николай Алексеевич оделся и вместе с Виктором вышел из дому. Люба ждала их на улице.

– Любочка, – сказал Виктор, – не надо меня провожать. Хорошо? Я сразу напишу тебе, как только устроюсь.

Люба понимающе кивнула головой, потом порывисто обняла Виктора.

– Напишешь?

– Обязательно напишу.

Николай Алексеевич и Виктор молча дошли до базарной площади. Заспанная сторожиха долго возилась с замком, аттракцион давно не работал.

В «бочке» было темно и холодно. Маленький мышонок уютно завтракал колбасной кожицей. Увидев людей, он заметался и, не найдя лазейки, побежал по кругу.

Виктор взял свой мотоцикл:

– Простите меня, Николай Алексеевич!

– Ну, ну, – сказал гонщик. – Ну, ну, ну… Все правильно.

Он постоял немного, глядя вслед небольшому облачку пыли. Но долго еще потом слышался ему шум мотора, сначала громкое постреливание, потом тихое шуршание. Ветер гнал по базару сухие листья. Лето уже кончилось.

1953

Счастливый возраст

Не подслушивать! Эту заповедь внушил Владику его отец. Подслушивают либо по пустому любопытству, либо из нечестного расчета…

В соседней комнате разговаривали мама и ее подруга Зинаида Ивановна. Владик старался не слушать. Любопытничают малыши, а ему уже исполнилось двенадцать. К тому же надо собраться к завтрашнему туристскому походу. Школьный год закончен. Пионервожатая назначила сбор на ранний час. Весь день ребята проведут за городом, домой вернутся только к вечеру. Велено хорошо выспаться.

Ботинки свиной кожи на гвоздях, новые, еще ни разу не ношенные, чулки до колен, ковбойка, курточка на молнии и палка с наконечником. Славная экипировка!

Он давно мечтал о часах, и, будь отец дома, а не в командировке, у Владика хоть на один день были бы часы. Настоящий хронометр! Но отец приедет не раньше завтрашнего утра, поезд приходит около десяти – и, как всегда, – с вокзала на работу. Владик в это время будет уже далеко.

Перочинный нож, банка консервов в НЗ, лупа… Это, конечно, не часы, но предмет важный.

И все же, как он ни был занят сборами, голоса из соседней комнаты доносились сюда, и Владик невольно слышал обрывки разговора.

– Тише, тише, – просила мама, – Владик рядом.

Зинаида Ивановна тоже пробовала говорить шепотом, но это у нее не получалось. Отец называл ее голос иерихонской трубой. Вообще он к ней несерьезно относился. Мама называла свою подругу Зизи. Отец, смеясь сказал, что больше подходит «дзинь-дзинь» (Владик быстро перевел для себя: «Звонок»), Мама обиделась и сказала, что Зизи единственный человек, с которым она может поговорить откровенно и который ее понимает. Отец в ответ только приподнял левую бровь. И то же движение попробовал повторить сейчас Владик: у Виктора Сергеевича это получалось необыкновенно красиво.

Разговор в соседней комнате разгорался. Мамины вздохи, гудение Звонка, шуршание газеты.

С газеты все и началось. Что-то там напечатано и кому-то не то надо, не то не надо сообщать. «Какое мне дело, – думал Владик. – У них своя газета, у меня своя». Но тут Звонок громко сказала:

– Не вижу резона телеграфировать. Сейчас уже девять. Через два часа уходит поезд.

– Может быть, позвонить по телефону?

– Зачем? Быстрее быстрого поезд не дойдет…

«Ох, дамы, дамы, что-то вы опять напутали», – тихо сказал Владик и, покачав головой, взглянул на большую фотографию отца. В белых июньских сумерках Виктор Сергеевич мягко улыбался, поддерживая насмешливый тон Владика.

Владик быстро разделся и лег в постель. Несколько минут прошло в тишине. «Да, что-то напутали, – сонно думал Владик. – И, наверное, подвели отца».

В это время дверь в комнату тихо отворилась, вошла мать и стала у его постели. Ясно, что проверяет, спит он или не спит. «Если хочешь, чтоб с тобой поступали честно, будь честен сам». Эти слова отца Владик хорошо запомнил.

– Зизи, на минуту. Хочешь взглянуть?

Вошла Зинаида Ивановна и тоже вздохнула:

– Прелесть! Копия Виктора Сергеевича…

Затем обе ушли, закрыли дверь, и между ними начался разговор, который быстро все перевернул.

Мама. Может быть, все-таки позвонить Вите в гостиницу?

Звонок. Я свое мнение сказала. Дорогая, практически нет никакого смысла.

Мама. Но имела же я право посоветоваться с тобой! Как с близкой…

Звонок. Я была уверена, что ты этого захочешь.

Мама. Ты тоже… прочла в газете?

Звонок. Разумеется: «В результате несчастного случая…» Я целый день не отходила от телефона.

Мама. Целый день прошел! Виктор может неправильно меня понять.

Звонок. Никогда! Он так тебя уважает и ценит.

Мама. Все-таки это его сын!

Звонок. У тебя доброе сердце. Поверь мне, что я скорблю вместе с тобой. Но когда ты говоришь «сын», то… Боже мой, что связывало Виктора Сергеевича с этим «сыном»… общие гены, гены и ничего больше.

Мама. Брат Владика!

Звонок. Владик как не знал ни о чем, так ни о чем и не узнает. Разве у тебя есть сомнения по этому поводу?

Мама. Конечно нет! И Виктор, и я всегда хотели, чтобы Владик воспитывался нормально. Чтобы его ничто не травмировало. Но ты не представляешь себе, как я переживаю. Читаю газету и глазам не верю: «В результате несчастного случая». Ужас! И потом… Завтра в десять похороны… Ты меня понимаешь?

Звонок. Понимаю. Но ведь ты не виновата, что все так случилось. И не надо столько значения придавать обрядности. Оба вы столько в свое время перестрадали. Вспомни!

Мама. Да, да…

Звонок. Надеюсь, что Виктор Сергеевич остался хозяином своего слова?

Мама. Как ты можешь в этом сомневаться!

Звонок. Ради бога, успокойся! Заклинаю тебя, ты должна успокоиться!..

(И все время, пока они говорили, шуршала газета и мать плачущим голосом повторяла: «В результате несчастного случая, какой ужас!»)

Владик все слышал. В разговоре мамы со Звонком было много странного. Какие-то неизвестные ему слова и фразы: «гены», «обрядность», «хозяин своего слова», «заклинаю тебя», но главное он понял: у него был брат, и этот брат умер… в результате несчастного случая.

От Владика все скрыли. Почему? Этот брат не мамин сын? Ну и что? Владик знал, что так бывает. У его школьного товарища, Игоря Ивановского, родители разошлись, отец вторично женился, и у Игоря теперь маленький брат, Владик знал, что Игорь любит брата (кажется, его зовут Павлушей), играет с ним и называет «ежиком». Тот действительно фырчит, как ежик.

Владик резко отбросил одеяло, вскочил и как был, в одной рубашке, подбежал к двери в соседнюю комнату. Еще секунда, и он бы открыл дверь…

Но чего он добьется? Поднимется страшный шум, проснутся соседи, мама будет громко плакать. Ничего нельзя будет толком узнать, и он же еще окажется виноватым…

Владик снова взглянул на фотографию отца и, встретившись с его обычным, немного усталым, немного насмешливым, но добрым и ласковым взглядом, почувствовал, что отец его одобряет: как ни велико, как ни ошеломляюще неожиданное известие, нельзя действовать сгоряча, неосмотрительно.

Чуть слышно ступая босыми ногами, он вернулся и лег. Надо ждать приезда отца. С ним он может поговорить серьезно, по-мужски. Отец все ему объяснит. И Владика перестанет знобить, и он уснет под теплой отцовской рукой. Ему так хотелось почувствовать эту дружескую руку, что, казалось, отец уже здесь, рядом. Но в ту же минуту, когда Владик согрелся и стал засыпать, он проснулся. Как он может спать, когда случилось такое несчастье! Конечно, он еще мал, чтобы рассуждать о смерти, – так сказал отец, когда умер доктор Вишняков, лечивший Владика «с пеленок». Но ведь Владик и не пытается рассуждать о смерти, он только вспоминает, как были тогда огорчены и отец, и мать. Они сами говорили, что «ходят как потерянные». Потом, когда вместо доктора Вишнякова пришел другой доктор, молодой, красивый, загорелый, Владику самому стало необыкновенно грустно и больно. Какую же боль предстоит испытать отцу!

В соседней комнате продолжали разговаривать, но Владик больше ничего не хотел слушать. Телеграммы, телефоны, снова эти гены, и ни одного слова о том, как больно будет отцу. Похороны, обрядность… Он зарылся головой в подушку. Пусть шепчутся о чем угодно!..

Но они обманывают отца! Сами же говорят, что знали, с утра знали, а отцу не сообщили, и он не будет завтра на похоронах. А ведь это – Владик знал – «последний долг». Когда доктора Вишнякова похоронили, то родители были довольны, что выполнили «последний долг». Мать хвалила речь отца на похоронах и говорила, что она была лучше всех других речей. Таков обычай – говорить речи на похоронах…

Отца обманывают! Он сейчас в Москве, на вокзале, настроение у него хорошее, как всегда, когда он выигрывал дело. Владик знал, что отец ездит в Москву по делам своего учреждения. «Выигрывать дела»– это обязанность главного юрисконсульта. Другие юрисконсульты из других учреждений, случается, проигрывают дела, но отец всегда выигрывает, потому что лучше всех законы знает, за это его так и ценят… Вот он подходит к вагону, ставит чемодан на платформу и предъявляет билет проводнику. В чемодане у него подарки маме и Владику.

Теперь Владик больше не думал о том, почему от него все скрывали. Он думал только о том, что мама и ее подруга обманули отца, нарочно ему ни о чем не сообщили. Мать – слабая женщина, у нее всегда «глаза на мокром месте», она не знала, как ей поступить, хотела посоветоваться. Ведь она так и сказала – «хотела посоветоваться», вот Звонок и посоветовала…

В соседней комнате стали прощаться. Он ждал, что снова услышит страшные слова: смерть, похороны, несчастный случай… Но в соседней комнате говорили о таких пустяках и таким незначительным тоном, что Владик подумал: может быть, произошла ошибка, может быть, он чего-то не понял?

Едва только мама вышла в переднюю проводить подругу, как в ту же минуту Владик отворил дверь. Нужно было немного времени – минута, другая… У Звонка привычка надолго застревать в передней…

Он сразу же увидел газету на круглом столе. Густой красный свет от лампы падал прямо на нее. Теперь быстро! На какой странице это может быть напечатано? И в то же мгновение он увидел черную каемочку:

«С глубоким прискорбием… коллектив пригородной школы-десятилетки… Кости Камышина… в результате несчастного… выражает соболезнование Евгении Петровне Камышиной… Вынос тела в десять часов утра. Долинино. Головинская, 7».

Хлопнула дверь на лестницу. Владик бросил газету на стол и, стараясь не торопиться, на носках вышел из комнаты. Он успел тихонько затворить за собой дверь и снова лечь в постель.

«Вынос тела… с глубоким прискорбием… школа-десятилетка…» – повторял он, чувствуя, как его снова начинает знобить, и напрасно пытаясь согреться под одеялом. – Школа сообщает… Значит, его брат тоже школьник. Только старшеклассник. «Ежик» на девять лет моложе Игоря. Ну, а Костя, тот, наверное, кончает школу, то есть кончал, но не кончил…

Костя Камышин… Фамилия у брата другая. Так, конечно, бывает. Мать не раз говорила, что Владика надо было записать на ее фамилию. Владимир Радунецкий – это звучит красиво, а Владик Сливцов куда хуже, но отец только смеялся и говорил, что фамилий плохих нет и что Пушкин тоже не ахти какая фамилия.

Но сквозь все эти никчемные мысли уже пробивалась одна, очень важная, и вскоре вытеснила все другие: надо действовать! Сколько раз он слышал эти слова от своего отца. «Надо искать выход из положения, а не прятать голову под крыло». Мамин голос: «Активность – это он унаследовал от тебя». Отец (шутливо): «А от тебя чувствительность…»

Как бы поступил отец на моем месте? – спросил себя Владик и ответил не задумываясь: он бы все бросил и поехал в Долинино. Отца нет, мать будет ждать его дома и, следовательно, «исполнить последний долг» может только Владик.

Родители знают, что он уходит на весь день, и не будут о нем беспокоиться, а пионервожатая решит, что он заболел или опоздал, но семеро одного не ждут, все пойдут в поход, и до вечера никто ничего выяснять не станет. А он вернется и признается во всем. И в том, что подслушал разговор, и в том, что тайком прочел газету. Отец будет на его стороне и, как взрослому, пожмет ему руку. Мама, конечно, поплачет, но скажет, что ее сбила Зизи. А в отряде он объявит, что хоронил брата, и все ему посочувствуют.

Как только он принял решение, ему стало легче. Действовать! Он сосчитал свои деньги. Вместе с копилкой – семнадцать рублей! Билет в Долинино два семьдесят и обратно – пять сорок, и автобус в оба конца рубль шестьдесят. Семь рублей. Десять остается. На эти деньги он купит цветы. Так полагается. Когда умер доктор Вишняков, родители купили большой букет и сделали красивую надпись: «От В. Сливцова и Н. Радунецкой». Владик тоже купит цветы и скажет: «Это за отца и за меня».

Теперь спать. Спать, спать, ни о чем больше не думать. В семь утра зазвонит будильник, осталось совсем мало времени, чтобы выспаться.

Утром ему удалось избежать встречи с матерью. Едва зазвонил будильник, как Владик крикнул:

– Спи, спи, я сам все сделаю!

– Завтрак на кухне, чай в термосе, только осторожно с кипятком, и зайди ко мне попрощаться, слышишь, Владик?

– Некогда, некогда…

Он выпил стакан чаю, съел бутерброд и быстро выскочил из дому. Действовать надо было быстро, но осторожно, а то еще ненароком встретишь кого-нибудь из ребят и тогда начнутся расспросы и все может сгореть. Он осмотрелся по сторонам и нырнул в автобус.

Первый этап прошел благополучно. Следующий был легче: никого из ребят в этой части города он не мог встретить. Оставалась только угроза встретить кого-нибудь из знакомых родителей. Так и есть! Вокзал, надо выходить, а на остановке папин сослуживец – в белом костюме и соломенной шляпе. Может быть, Владик и обознался, но на всякий случай проехал лишнюю остановку. Теперь бегом назад. Ах, если бы на нем были старые разношенные туфли, а не эти свиные ботинки. Стучат они звонко, но бегать в них очень неудобно.

Вокзал. Цветочный киоск. Самые красивые цветы – это, конечно, сирень. Продавщица сделала прекрасный букет, но, узнав, что такие деньги у Владика не водятся, строго его выбранила. На минутку Владик отступил. Но все же ему нужны были цветы, и он сказал:

– Пожалуйста, чтобы не дороже десяти!

– Герань в горшке семь рублей.

Небольшой кустик герани, с крохотными бледно-розовыми цветками, был едва заметен в большом глиняном горшке. Горшок скользкий, с дырочкой, оттуда вытекает жирная рыжая вода. Но дело сделано, и Владик с палкой в одной руке, с горшком в другой, гремя новыми ботинками, побежал в кассу.

Последний этап – поездом в Долинино – был самым безопасным, но Владик на всякий случай занял место в дальнем углу вагона.

В Долинине Владик бывал много раз, но то было давно, когда он был совсем маленьким. Родители снимали там дачу. Владик запомнил только детский вагон, переполненный такими же малышами, как и он, и совсем смутно городок, с его большим запущенным парком, которым так восхищались родители.

Долинино встретило Владика потоками яркого света, утренней свежестью и тишиной. На вокзальных часах было без четверти девять. Владик вежливо спросил милиционера, далеко ли до Головинской, и получил ответ: минут сорок пять ходу через парк, держаться правой стороны до чугунных ворот.

В парке было еще тише. Иногда только слышался шум мотора: пролетал самолет, оставляя белую борозду на спокойном голубом небе. Да где-то вдалеке звучал пионерский горн. После трудной дороги с бесконечными оглядками здесь дышалось по-особенному легко. И палка больше не казалась тяжелой и ненужной, и глиняный горшок стало удобнее нести. Бледные цветы стряхнули с себя городскую пыль и выглядели теперь ярче.

Владик шел не спеша, как человек, преодолевший множество препятствий, вполне самостоятельный человек, способный принимать важные решения и смело их выполнять.

Массивные чугунные ворота. Сразу же за этими воротами начиналась Головинская улица, дом семь – четвертый от парка.

Он сразу понял, что это здесь. Двухэтажный домик, выкрашенный в темно-коричневый цвет, с небольшим палисадником. Домик этот очень похож на своих соседей – и на дом пять, и на дом девять, но возле этого дома стоит похоронный автобус и множество людей толпится у входа и в палисаднике. А поодаль прямо на траве расположились музыканты и, видимо, ждут сигнала. Барабаны и трубы лежат рядом с ними. А самая большая труба стоит у стены, и на ней золотом блестит солнце.

Владик поправил курточку, подтянул носки и завязал шнурки на ботинках, чтобы не болтались. Отец всегда был аккуратен и требователен к одежде. А сейчас, больше чем когда-нибудь, Владику хотелось во всем подражать отцу.

Он быстро и решительно подошел к дому. Если сейчас кто-нибудь и узнает Владика, – не беда. Отсюда его повернуть уже никто не посмеет…

Но все эти соображения были напрасными. Никого из знакомых здесь не было, и вообще никто не обратил на Владика ни малейшего внимания. В толпе было немало таких же школьников, как и он сам, но преобладали старшеклассники и взрослые люди. Малышей же, это Владик сразу заметил, почти не было. А тех, кто пришел, родители строго держали возле себя. Вот прибежал мальчонка лет восьми. Ревет в три ручья. Его сразу же отправили домой. Никто на него не кричал, все лаской, все тихо. Но, конечно, это дело не для малышей…

Владик неясно понимал, как ему надо поступить. Надо ли ждать здесь, у входа в дом, или войти? Дверь на улицу раскрыта, видно, что в сенях и на лестнице тоже много людей. Спросить кого-нибудь из взрослых или, может быть, дежурного – крепкого паренька, Владикова ровесника – с черной повязкой на рукаве? Могут сказать: «Иди, мальчик, отсюда». Он, конечно, никуда не уйдет, но пререкаться здесь невозможно. Надо будет ответить: «Я брат Кости Камышина», и тогда уже никто не станет к нему придираться, а каждый захочет помочь.

Но поверят ли Владику? Брат? Если он действительно Костин брат, то что же он спрашивает, как ему надо поступать? Придется объяснять, что отец в командировке, ничего не знает о несчастье и что Владик только вчера узнал, что у него есть брат…

И Владик по-прежнему толкался возле дома, не зная, на что решиться.

Постепенно он освоился среди незнакомых людей. Сначала все были на одно лицо, но прошло пять, десять минут, и Владик уже выделил из толпы высокого старика с морщинистым умным лицом. О таких ребята говорят, что он «на сто метров в глубину видит». Вот женщина в платочке, глаза ее заплаканы и даже припухли… И ребята тоже все разные. Один из них как-то зло косит глаза, а вот этот, с черной повязкой на рукаве, что стоит у входа в дом, уже несколько раз сочувственно взглянул на Владика.

В нестройном шуме можно было теперь уловить не только обрывки разговора, но и их смысл. Говорили все больше не о Косте, а о его матери, Евгении Петровне, которая, оказывается, работает учительницей в школе. Говорили о том, как это ужасно, как страшно, как же она теперь будет жить? Она безумно любила сына. Он был ее единственной радостью. Сломана жизнь.

О Викторе Сергеевиче никто не говорил, но Владик понимал, что это справедливо, ведь у Виктора Сергеевича есть Владик, а у Евгении Петровны никого нет.

Еще никогда Владик не чувствовал себя так тесно связанным с отцом, как здесь. Он любил отца, и еще в раннем детстве говорили, что он «папкин сын». Отец был всегда примером самого лучшего, Владик скучал без него, во всем ему доверял и подражал. А если Владик болел, то лучше всех лекарств для него была отцовская рука. Мамина рука тоже отгоняла жар, но она была неспокойной и часто вздрагивала. Отцовская рука была сильной, уверенной и способной на любое чудо.

Владик еще немного потолкался в толпе, потом решился и вошел в дом. Но едва только переступил порог, как его чуть не сбил с ног все тот же зареванный мальчонка. Он хотел, видимо, с лету прорваться в дом, но дежурный остановил его.

– Нельзя, нельзя, маленьким нельзя. Где твои родители?

Но мальчонка только всхлипывал в ответ и по-прежнему рвался в дом.

– Помоги-ка мне, – обратился к Владику дежурный. Но в это время подошел кто-то из взрослых, и малыша увели.

– Мелюзга, – пожав плечами, сказал Владик.

– Маленький, конечно, но что делать, ведь они с Костей товарищами были, на одной парте сидели.

– С Костей?

– В том-то и дело!

– На одной парте?

– Ну да…

– Не может этого быть!

– Как это «не может быть»?

– Да ведь Костя старше меня.

– Ты что? Ты сам-то откуда? Из какой школы?

Еще немного, и Владик ответил бы: «Я Костин брат», но что-то кольнуло его. Ничего не ответив, он ринулся вверх по лестнице. Дверь в квартиру была открыта настежь, но там было так много людей, что продвинуться вперед почти не удавалось. Люди и в передней, и в темном коридорчике. Снова открытые двери. Большая комната в три окна.

Так тихо, как бывает только во сне. Окна раскрыты, но ни шум самолетов, ни пионерский горн сюда не доносятся, как будто здесь проложена граница звука. Люди стоят плотными рядами, и, как Владик ни поворачивается, всюду он видит только спины. Как будто все сговорились скрыть от Владика его брата.

Очень неудобно стоять. Нельзя пошевелиться, затекли ноги, немеет рука, в которой он держит горшок с цветами. А переложить цветы в другую руку невозможно из-за тесноты. Кустик герани, затертый со всех сторон, выглядит теперь совсем жалким.

Владик думал о тех словах, которые только что услышал. Они неотвязно вертелись у него в голове, создавая какой-то странный заслон для всех других мыслей: «Если Костя младше меня, как он может быть моим братом?»

В это время в глубине комнаты раздался мужской голос. Голос был негромкий, но в тишине каждое слово звучало отчетливо. На минуту Владику стало легче. «Это, наверное, и есть надгробное слово, – думал он, – то самое, которое отец так красиво произнес на похоронах доктора Вишнякова».

Но никаких красивых слов Владик не услышал. Говорили все о том же, о чем говорили внизу, у входа в дом и в палисаднике: о том, что Евгения Петровна потеряла единственного сына и что коллектив преподавателей и все учащиеся должны окружить ее заботой и еще больше любить. Нельзя заменить Костю, но можно помочь Евгении Петровне.

Владик слушал очень внимательно, стараясь ничего не пропустить, но в голове бродила все та же мысль и все тот же вопрос: «Если Костя младше меня, как он может быть моим братом?» И он напряженно ждал, что вот-вот услышит ответ.

Мужской голос кончил, так ничего об этом и не сказав. И сразу же из глубины комнаты послышался другой, женский голос. Снова хвалили Евгению Петровну. Она была замечательной матерью, самоотверженной до предела. Хвалили Костю, говорили, что он был золотой мальчик, чудесный сын, живой, ласковый, добрый и умный.

– Бедный мальчик, – тихо сказала стоявшая рядом с Владиком пожилая женщина и заплакала, – у него не было отца…

От неожиданности Владик сделал неловкое движение, цветочный горшок выскользнул у него из рук и разбился. Звук был негромкий, глухой, но этот посторонний звук все здесь услышали и обернулись. Владик не стал поднимать черепки. Назад! Кое-как он протиснулся, миновал темный коридор, переднюю, лестницу.

В сенях по-прежнему стоял все тот же паренек. Увидев Владика, он покачал головой:

– Что это с тобой?

Владик услышал в его голосе сочувствие.

– Они… они там сказали…

– Не надо тебе было туда ходить!

– Нет, надо! Послушай, – умоляюще начал Владик, – они сказали, что у Кости не было отца. Как же это может быть?

– Но ведь это только так говорится. У каждого человека есть отец, но у Кости вроде как и не было. Какой же это отец, если он своего сына никогда не видел…

– Не видел? Почему?..

– Почему, почему… Потому что сделал ребенка, а сам…

– «Сделал ребенка»!

– Так все-говорят. Я батьку спрашивал, тот говорит: есть еще такие подлецы… Да ты что, спятил? Ты чего дерешься?

Но Владика нелегко было остановить. Плача от обиды и гнева, он с палкой кинулся на дежурного.

Их сразу же разняли.

– Как не стыдно, – строго сказал морщинистый старик. – Взрослые ребята, да еще в таком месте!

– Да он совсем псих, – сказал дежурный, тяжело дыша. – Ничего я ему не сделал. Я про Костиного отца сказал, что подлец, а этот, дурной, на себя принял.

– Все равно, – продолжал старик, – ты поставлен сюда порядок соблюдать.

Владик бросил палку и отвернулся.

– Не виноват он. Это я сам во всем виноват.

– Ну и ладно, и не плачь, успокойся, – сказал старик. – Горе у всех большое. А об этом юрисконсуле, о Сливцове этом, и говорить не стоит. Если он за восемь лет ни разу на своего сына не захотел взглянуть, так это – тьфу, а не человек. До нашего горя ему дела нет.

– А он сейчас со своим законным семейством чаи распивает, – вмешалась в разговор женщина в платочке. – Вот бы сейчас всем нам нагрянуть к нему…

– Потише, Маша, потише, – сказал старик и снял шляпу. – Слышишь?

Из дома донесся негромкий стук молотка. И сразу же, как по тревоге, музыканты подняли свои инструменты. Но, как ни громко они играли, молоток был все время слышен, словно и он тоже участвовал в оркестре. Из дома на улицу начали выходить люди.

Владик стоял неподвижно, глядя на трубы, сверкающие на солнце, и слушал молоток. Потом он резко повернулся и выбрался из толпы.

– Палку свою возьми, – крикнул ему вслед дежурный.

Владик ничего не ответил и только прибавил шагу. Быстрее, еще быстрее!

Теперь он уже не шел, а бежал. Было жарко. Курточка взмокла от пота. Сердце билось неровно и так быстро, что не хватало дыхания. Но он бежал, не щадя себя, бежал без ясного направления, с единственной целью убежать как можно дальше от Головинской улицы. Наконец в самой глубине парка, там, где кончались дорожки и начинался лес, он навзничь бросился на густую некошеную траву. Прошло несколько минут, сердце снова стало биться ровно, дышать стало легче. Владик сел, опершись руками о землю, и огляделся.

Как же это он так позорно сбежал? Сбежал вместо того, чтобы вступиться за отца! Ничего не ответил на оскорбления, побоялся признать себя сыном «юрисконсула»… Отец смеялся, когда его так называли. Конечно, смешно, когда не могут правильно выговорить. Но сейчас и это коверканное слово звучало как оскорбление. Вроде подлеца…

Во всем теле он чувствовал усталость, мысли были разбиты, ни на один вопрос он не мог найти ответа.

Восемь лет назад родился Костя. Но как он тогда мог родиться? Непонятно, как мог родиться Костя, когда отец все время женат на маме? Что-то есть, что касается их всех – папы, мамы, Евгении Петровны, Кости и самого Владика, какая-то тайна, которую все знают, кроме него.

Конечно, отец в ссоре с Евгенией Петровной – это ясно. Но восемь лет! Бывало, что и с мамой отец ссорился, как-то раз они целую неделю не разговаривали. Но восемь лет!

И потом: при чем тут Костя? Если отец ссорился с мамой, на Владике ссора не отражалась. Отец не раз говорил, что это непедагогично. Почему же они, братья, никогда не виделись? Может быть, маленький Костя тоже бы фырчал, как ежик? А в прошлом году в Алуште Владик уже вполне бы мог научить Костю плавать! Ведь это был его брат, и Владик любил бы его! Он бы подарил ему плавки, а для зимы коньки, которые Владику давно уже малы. Он вспомнил, как Звонок говорила маме, что папу связывают с Костей только гены. Отвратительное слово, скользкое и ползучее, как змея. Только гены! Может быть, из-за этих скользких, ползучих генов Владик и не знал, что у него есть брат?

А как же Костя? Знал он или нет, что у него есть брат? Знал он или не знал, кто его отец? Что он отвечал на вопросы товарищей: «Где твой отец? Он умер? Нет? Погиб на фронте? Тоже нет? Провалился в тартарары?»

Костя тоже мог случайно услышать, что его отца называют подлецом. А если он услышал, то что бы он сделал? Бросился бы в драку, вступился за отца? Навряд ли. Зачем ему вступаться за отца, которою у него как бы и нет?

Домой, домой, вернуться домой, увидеть отца, услышать его голос, узнать правду.

Домой, домой! Ужасно хочется пить! Сколько времени он в лесу пролежал? Судя по солнцу, очень долго. Да и обратный путь совсем не маленький…

Когда Владик добрался до вокзала, было уже около пяти. Вот что значит не иметь своих часов! Он так заторопился, что забыл выпить воды, купил билет и побежал на платформу.

Народу было немного, да Владик и не стремился к одиночеству. Для чего ему теперь таиться? Если даже он и встретит кого-нибудь из знакомых – не беда. И в вагоне он не прятался по углам. Все равно он скоро увидит отца и сам ему обо всем расскажет. Один на один. Отец это признавал и даже любил. И шутливо говорил маме: «Не ревнуй, пожалуйста, у нас мужской разговор».

Но до разговора было еще очень далеко. Еще впереди был обед.

– Мы не садились, ждали юного Пржевальского, – сказал отец, обнимая Владика.

Но в это наигранное веселье Владик не поверил. Да и как они могли его ждать к обеду? Ведь если бы он был в походе, то вернулся бы поздно вечером.

– Мама, а почему у тебя глаза красные? – спросил Владик. – Ты плакала?

Отец поспешил вмешаться:

– Да это же редька! Наша редька, – прибавил он, напоминая Владику, что вкусы у них одинаковые.

– В Москве ты, наверное, только закусывал и ни разу не обедал, – сказала мама, жалко улыбаясь краешками припухших глаз.

Владику стало жаль их: на душе кошки скребут, а приходится делать вид, что ничего не случилось. И все это ради Владика, ради того, чтобы он воспитывался нормально…

– Папа, мне надо поговорить с тобой, – быстро сказал Владик, едва только мама ушла на кухню мыть посуду.

– Я как пионер!

– Нет, не здесь…

– А, по-мужски! – Отец бросил папиросу, и они пошли в комнату Владика. – Двери на запор? – Владик кивнул головой, и отец заговорщицки щелкнул ключом. – Что-нибудь случилось в походе?

– Папа, дай мне слово, что ты никому не скажешь.

– Конечно!

– И маме?

– Никому.

– Папа, – сказал Владик тихо, – я не был в походе.

– Вот это действительно! Чуть ли не месяц готовился! Но позволь… когда я приехал, то сразу же позвонил домой, и мама сказала, что ты ушел.

– Ушел. Только я не в поход. Я поехал на похороны… – И не выдержал, бросился к отцу, и, тычась головой в его лицо, плечи, грудь, зарыдал. – Вчера мама… Зинаида Ивановна… Костя Камышин… несчастный случай…

– Владик, Владик, Владик… – говорил отец, прижимая его к себе и в то же время пытаясь заглянуть ему в глаза.

– Тебя не было, я поехал вместо тебя…

– Туда?!

– Я расскажу тебе, обо всем расскажу…

И Владик обо всем рассказал отцу. О прошлой ночи и о том, как поехал в Долинино, чтобы выполнить последний долг, и как толкался в толпе возле дома на Головинской улице, не зная, как лучше поступить. Он видел, с какой тревожной заботой слушает его отец, и боялся что-нибудь упустить.