Текст книги "Почти вся жизнь"

Автор книги: Александр Розен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

Мотогонки по вертикальной стене

1

До этого лета никто не видел Николая Алексеевича хмурым. В перерывах между сеансами он беззлобно пошучивал над женой директора аттракциона, Валей, молодой, рано располневшей женщиной, или сражался в шашки с подсобным рабочим Гришей – это называлось у них стиранием граней между трудом умственным и физическим, – или учил забавным фокусам двух крохотных, вечно дрожащих тойтерьеров. Их добрые карие глаза чем-то напоминали глаза Николая Алексеевича.

За последнее время он очень изменился. Одиноко сидел у окна и все поглядывал на пыльные кусты белой, давно отцветшей сирени. И вечерами стремился к одиночеству. Едва закончив работу, уходил гулять по городу. Раньше частенько заходил в тир, был страстным любителем театра, не пропускал ни одного нового фильма, а теперь строго вышагивал километры. Его высокую костистую фигуру видели и на левом берегу Волги. А там места были глухие.

Кончилось это плохо. В воскресный день, когда все билеты еще с утра были проданы, Николай Алексеевич не пришел на работу, и над кассой появился плакат: «Выходной день. Деньги возвращаются».

– Пойду к нему, – сказал директор аттракциона. – Мало ли что…

Николай Алексеевич Сыромятников и Лев Аркадьевич Маньковский были знакомы с давних пор. В то время Николай Алексеевич еще работал тренером в мотоклубе, а Маньковский служил агентом по распространению билетов в цирке. Оба оказались зрителями «Неповторимого зрелища, феноменального трюка», изо дня в день исполняемого «мировым рекордсменом и чемпионом» бельгийцем Вилли Люденбахом.

В саду Госнардома была сооружена сборная конструкция из массивных деревянных щитов, высотою в двухэтажный дом и диаметром в двенадцать метров. По внутреннему обводу этой гигантской бочки, совершенно отвесно к земле, мчался на мотоцикле Вилли Люденбах, то взлетая к зрительному помосту, то стремительно срываясь вниз и снова появляясь на уровне глаз.

Наконец Вилли Люденбах приземлился. На арену вышла худенькая женщина, надела ему на голову черный мешок и заплакала. Затем она горестно протянула руки к публике и сказала: «Адье, адье!» Вилли работал слепой полет.

– Могу сделать не хуже, – тихо сказал Николай Алексеевич.

Эта минута сблизила их.

Ночь после Госнардома Маньковский провел без сна. Что, если в самом деле гонщик говорит правду и заграничный трюк можно повторить? Тогда конец старой жизни, конец всей этой беготне по фабзавкомам и культкомиссиям. Сеанс две-три минуты и «выход налево». Отечественный аттракцион, где директором Л. А. Маньковский.

Он хлопотал, доказывал, заинтересовывал, больше всего напирая на то, что такие расслабляющие номера, как прощание, будут исключены.

Много воды утекло с тех пор, но за это время директор аттракциона ни разу не изменил своим принципам: никаких роковых страстей, никаких душераздирающих реклам и широковещательных объявлений по радио, буквы на афишах не более двадцати сантиметров.

– Вполне достаточно, – скромно говорил Маньковский. – У нас свой стиль.

По приезде в новый город он сам выбирал место для аттракциона. Обычно поближе к базару. На афише значилось коротко «Мотогонки по вертикальной стене». И этих слов было вполне достаточно.

И все-таки кое-какое новшество за эти годы появилось. Зная привязанность Николая Алексеевича к животным, Маньковский купил в зверинце большого бурого медведя, еще не старого и хорошо дрессированного на разные штуки. Что, если научить медведя ездить на мотоцикле?

Николай Алексеевич увлекся новой затеей. Он быстро завоевал симпатию зверя. Мишку усаживали в седло, передними лапами он держался за руль, Гриша запускал мотор, и мотоцикл с удивительным седоком делал несколько кругов по арене. Быть может, Вилли Люденбах и дал бы рекламу: «Чудо дрессировки, небывалый успех», но у Маньковского на афише значилось только: «Медведь на мотоцикле».

Николай Алексеевич очень скоро охладел к медведю, и Леший (так звали бурого) был сдан на попечение Грише. Привязанный на короткую цепь, Леший потешно вставал на задние лапы, вызывая шумные восторги ребятишек, бросавших медведю всякую снедь.

Недели две назад аттракцион приехал в приволжский город. Лето выдалось урожайное. Каждое утро с левого берега перебирались на пароме колхозники. Базар кипел как никогда. Вокруг «бочки» постоянно толпился народ. В таких условиях день простоя являлся целым бедствием.

Николай Алексеевич снимал комнату в старой части города, за вокзалом, дальше уже начиналась степь. Маньковский выбрал кратчайший путь, через базарную площадь. Вскоре он об этом пожалел. Навстречу ему в шляпе из рисовой соломки и с двумя авоськами пробирался сквозь толпу актер местного театра Казанцев-Волжский. Нет поклонников более шумных, чем сами актеры, а Казанцев-Волжский заявил себя поклонником с первого дня появления аттракциона в городе. Он ворвался в уборную Николая Алексеевича, расцеловал его и снова прибежал на следующий день. И так продолжалось день за днем. Он стал завсегдатаем. Валя уже издали махала ему платочком. Казанцев-Волжский быстро поднимался по лесенке, со дна «бочки» было видно его круглое, испуганное и счастливое лицо.

– Дело великолепное, удивительное, и достойно быть отмеченным, – говорил актер, сильно напирая на букву «о», и, казалось, он нарочно выбирает слова, где бы «о» звучало по многу раз. – Театр – это выдумка, игра, а здесь настоящее!..

Увидев директора аттракциона, Казанцев-Волжский обрадовался, обнял его, высоко поднимая авоськи и щекоча Маньковского стебельками зеленого лука.

– Иду к вам. Да! Говорю честно: это стало внутренней моей потребностью, так сказать душевной гимнастикой.

– Сегодня аттракцион закрыт, – сказал Маньковский, стараясь быть как можно любезнее.

– Что такое? – загремел актер. – Несчастный случай?

– Да нет, почему же, просто ремонтируемся, ничего больше.

– Друг мой, – сказал актер, кладя авоську на плечи Маньковскому, – большинство ваших зрителей аплодируют зрелищу, и, быть может, один только я рукоплещу искусству.

2

Николая Алексеевича дома не было. Старуха, сдававшая комнату гонщику, ворчала:

– Не пришел ночевать жилец… ясное дело…

Маньковский растерянно развел руками.

– Как же это так?

– А я за жильцами не приставлена… Стала бы я сдавать чужим людям, ясное дело, если бы не внучка…

– Ладно, ладно, «ясное дело», – сказал Маньковский и осмотрел комнату. Постель была аккуратно заправлена, на подушке лежал томик Пушкина, в углу висела черная тарелка репродуктора.

«…Усилился привоз овощей и фруктов, – оживленно рассказывал диктор, – на базаре работают парикмахерская, фотография и аттракцион „Мотогонки по вертикальной стене“».

Маньковский усмехнулся и подошел к окну. Во внутреннем садике в гамаке спала девушка. Пестрый сарафан открывал ее мускулистые, сильно загорелые руки и ноги. Среди пыльной зелени девушка выделялась ярким пятном.

– Я сегодня еще приду к вам, – пообещал Маньковский.

В тот день он обошел чуть ли не весь город, заходил в рестораны, справлялся на пристани и на вокзале. Николая Алексеевича не было нигде. Уже колхозники потянулись с базара на вечерний паром, когда Маньковский забежал в аттракцион. В «кабинете директора», маленьком закутке при «бочке», на ободранном диванчике сидела Валя и прямо из бутылки пила мутный фиолетовый лимонад. У ног ее дрожали тойтерьеры. Явственно слышался шум мотора – это Ряпушкин, монтер и осветитель аттракциона, проверял мотоциклы.

– Собакевичей надо бы покормить, – заметил Маньковский.

– Да они и так жрут целый день, – лениво ответила Валя. – А проку от них никакого.

На следующий день, едва рассвело, Маньковский снова пришел на квартиру Николая Алексеевича.

– Не возвращался?

– Не было, – сказала старуха и, подумав, спросила: – Может, он чужие деньги растратил?

– У него и своих достаточно.

– У кассира деньги, ясное дело, чужие.

– При чем тут кассир? – удивился Маньковский.

Но старуха стояла на своем. На вопрос, чем занимается, жилец отвечал, что служит кассиром в инвалидной артели.

Похоже было, что Николай Алексеевич стыдится собственной славы.

«Что же теперь делать? – тревожно думал Маньковский. – Второй день стоим».

В комнату вошла старухина внучка.

– Люба, – представилась она и спросила: – Не появлялся Николай Алексеевич? Может быть, в милицию заявить?

– Подождем немного, – осторожно ответил Маньковский. Подымать шум было не в его стиле.

– Николай Алексеевич брал у меня Пушкина…

– Пожалуйста, пожалуйста, – сказал Маньковский и подал книгу. – К экзаменам готовитесь? – спросил он рассеянно.

Она засмеялась:

– Какие экзамены? В галантерейный ларек? Я же рядом с вами работаю.

– Все смех да смех, – снова заворчала старуха. И вдруг ахнула: – Граждане! Жилец вернулся! – и с удивительной живостью подбежала в окну. – Вернулся, ясное дело!

Маньковский бросился к Николаю Алексеевичу. После двухдневных скитаний он, несомненно, нуждается в помощи. Голодный, измученный, в одежде, насквозь пропыленной степью…

Но у Николая Алексеевича вид отнюдь не был изможденным. Чисто выбритый, в светло-сером, хорошо выутюженном костюме, на руке легкое пальто.

– Ну и наделали же вы переполоху!

– Прошу меня извинить, – сказал Николай Алексеевич и вошел в дом. – Простите меня, Варвара Федоровна, и вы, Любочка.

– Ладно, что живы, – сказал Маньковский. – Не будем уточнять, как говорится, инцидент исперчен.

Когда они остались вдвоем, Николай Алексеевич повесил пальто на вешалку, сел в кресло, вытянул ноги.

– Прошу извинить меня, – повторил он. – Знаю, что напугал вас. Но я должен был побыть один.

– Кто старое помянет… – сказал Маньковский. – Все хорошо, что хорошо кончается.

– Я тоже пришел к этому выводу. Я хочу сказать вам, Маньковский… Дело в том… Ну, словом, я больше не буду работать вертикальную стенку.

Маньковский вскочил:

– Знаете, это скверные шутки!

– Нет, это не шутки, – спокойно сказал Николай Алексеевич.

Маньковский был потрясен. Сбылись самые плохие его предчувствия. «И все оттого, что я не был с ним. Упустил момент, и вот… сорвался человек».

– Есть предложение, – сказал Маньковский. – Вы устали. Вы слишком много работали. Я говорю вам это как директор аттракциона. Естественно, вы поедете в Сухум. Ну, скажем, там слишком жарко. Я достану вам путевку в Трускавец. Это Западная Украина. Умеренный климат. Аттракцион вас ждет. Через месяц вы возвращаетесь и начинаете работать, как молодой бог. Я говорю вам это как человек человеку.

– Нет, – сказал Николай Алексеевич. – С этим все кончено.

Его уверенный тон бил Маньковского по нервам. Надо было срочно подбирать другой ключ.

– Коля, – начал Маньковский. Николай Алексеевич улыбнулся: обычно директор аттракциона называл его по имени-отчеству. – Коля, вы не имеете права, вы не один… коллектив. Личные интересы не могут быть выше…

– Да нет же, – сказал Николай Алексеевич, досадуя, что совершенно ясные и простые вещи надо повторять по нескольку раз. – Неужели вы не понимаете? Я кончил.

«Что же делать? – мучительно думал Лев Аркадьевич. – И чего он хочет? Покоя? Денег?»

– Нет, Коля, я вас так отпустить не могу, я должен знать причину.

Николай Алексеевич пожал плечами:

– Если по-человечески сказать – надоело. Ну, ладно. Пойду приму душ. Вы остаетесь?

– Да, – сказал Маньковский решительно.

Надо было подготовиться к новой атаке, но прежде всего надо было составить верный план. Но Маньковский не успел собраться с мыслями, как в дверь постучали.

– Войдите! – крикнул он раздраженно.

В комнату вошел молодой парень в белой майке и в черных сатиновых штанах, схваченных внизу велосипедными зажимами.

– Вам Любу? – спросил Маньковский. – Вы ошиблись. Дверь рядом.

– Мне нужен Николай Алексеевич Сыромятников. Я уже не первый раз прихожу. Все никак не могу застать.

Маньковский нахмурился:

– Для чего он вам?

– Как для чего? Я десять дней подряд хожу смотрю мотогонки. Ну, замечательно! Грандиозно! Ничего подобного я и представить себе не мог.

«Вот уж не вовремя», – подумал Маньковский, зная, что к своим поклонникам Николай Алексеевич относится весьма сурово.

– Я мотоспортом занимаюсь давно… Имею результаты. Но ведь тут стенка! Машина движется отвесно! Без руля!

– Очень счастлив, что вам понравилось, – не выдержал Маньковский. – Я надеюсь, что это обрадует и Николая Алексеевича, в особенности если я передам привет…

– От Иванова Виктора, – не смущаясь, подсказал молодой человек. – Вот только медведь, вы не обижайтесь, товарищ, но это неспортивно, честное слово неспортивно. Вы, простите, сами спортсмен?

– Я директор аттракциона, – сказал Маньковский сухо.

– Директор? Очень хорошо! Отлично. Вас-то мне и нужно. Я хочу работать у вас.

– Молодой человек, – укоризненно покачал головой Маньковский.

– Ну что ж, что молодой человек! Не боги горшки обжигают. Ведь и вы когда-то учились. Товарищ директор, как вы полагаете, взялся бы меня товарищ Сыромятников обучить? Я бы этой техникой в кратчайший срок овладел.

– Молодой человек! – начал Маньковский, но не закончил фразу.

На пороге, в халате и в тапочках на босу ногу, стоял Николай Алексеевич. Его черные волосы блестели от воды. «Полвека, а какой дуб могучий», – подумал Маньковский.

Николай Алексеевич молча рассматривал паренька.

– Вы хотите работать вертикальную стенку? – спросил он наконец.

– Конечно! А вы бы взялись меня научить? Вы ведь еще не видели, как я вожу машину.

– Ну как, Маньковский? – спросил Николай Алексеевич. – Неплохая замена, а?

– Что вы, – запротестовал Виктор. – Вы меня не поняли. Разве я об этом? Я думал, мы оба, два мотоцикла, один за другим, настоящие гонки по вертикальной стене.

Николай Алексеевич медленно подошел к Виктору, взял за плечи и, притянув к себе, заглянул ему в глаза, У Маньковского сильно забилось сердце, он почувствовал неожиданную надежду.

– Ну, знаешь, – сказал Николай Алексеевич, – если ты не знаменитый шутейник… – Он оттолкнул Виктора и подошел к окну. У калитки, сливаясь с запыленной зеленью, стоял мотоцикл.

– Твой?

– Мой. Настоящий ИЖ.

– А, да не в этом дело. Ладно, поехали. Отвезешь меня на работу.

– Николай Алексеевич, сегодня мы объявили выходной день, мы же не знали, – предупредил Маньковский.

– Нет, сегодня день будет рабочий.

– После бессонной ночи это рискованно.

Николай Алексеевич засмеялся:

– Не беспокойтесь… Ну, поехали, – сказал он Виктору. – Давненько я пассажиром не ездил, лет тридцать пять, наверное.

Маньковский не стал его убеждать. Как только мог быстро, побежал он к аттракциону, приказал сторожихе открыть «бочку», послал за Валей и за Гришей. На арене появился Леший. Над кассой вывесили плакат «Билеты продаются здесь».

Но Николая Алексеевича они прождали больше часа. Наконец появилась машина Виктора.

– Объявите в микрофон начало, – сказал Николай Алексеевич. – Только вот что, медведя попрошу не объявлять.

– Это почему? Публика будет недовольна.

– Нет, медведя сегодня не будет, – твердо сказал Николай Алексеевич.

3

Отец Виктора погиб в первый день войны, он служил старшиной-сверхсрочником на пограничной заставе в Молдавии. Через несколько дней от немецкой бомбы погибла мать Виктора. Эшелон, в котором семьи пограничников ехали на восток, почти целиком сгорел. В живых осталась сестра отца Надежда Николаевна Замковая. Новая немецкая бомба – и снова Виктор осиротел…

Воспоминания детства неясны и отрывисты: твердые отцовские усы, белые впадины морщин на его лице, мамины руки, огонь, плачущая Надежда Николаевна, снова огонь. Незнакомая женщина держит его за руку, потом он ест сладкую рисовую кашу из тяжелого солдатского котелка. На какой-то станции Виктора стригут под номер ноль, и он плачет, боится машинки. И стойкий запах горелого. Горелым пахнет и сладкая рисовая каша, и белый халат парикмахера, и деревья за окном, и незнакомая женщина. Потом детский дом. Воронеж, Сталинград, Куйбышев…

В прошлом году в Куйбышевский детский дом явился пожилой человек, коренастый, крепко сбитый, бритоголовый, в черной тройке несмотря на жару, и предъявил целый ворох запросов, справок, удостоверений. Это был муж Надежды Николаевны – Федор Федорович Замковой.

«Кровных прав не имею, но все же я ему дядя, – доказывал Федор Федорович директору детского дома. – Живу одиноко, материально – сами рассудите, – монтажник восьмого разряда, бригадир, дальше некуда».

Виктору дядя понравился, директор даже утверждал, что они похожи друг на друга. Особенно понравились дядины рассказы о своей профессии. Совсем недавно Федор Федорович принимал участие в монтаже стометровых опор для линии высокого напряжения, по которой пошла энергия на строительство Сталинградской ГЭС. На такой высоте работали, что одно неосторожное движение… «Стальмонтаж» – может быть, слыхал? Мы и за пределами Союза известны.

И все же решено было не торопиться. Виктор заканчивал десятилетку. И потом десять лет в одном коллективе – это что-нибудь да значит. Осталось теперь недолго. Может быть, и планы на будущее за это время определятся. А то ведь вчера мечтал стать моряком, собрался в кругосветное плавание, а сегодня уже готов идти в монтажники. Пожалуй, только к спорту он по-серьезному привязан. Кое-как убедили Федора Федоровича обождать.

Уехал он, оставив директору детского дома солидные деньги для Виктора, с просьбой «правильно ими распорядиться». На эти деньги и был куплен ИЖ. Виктор увлекался мотоциклом уже два года, прошлым летом он получил приз в юношеском заезде, а на ИЖе завоевал первенство в спортивном обществе «Луч».

Виктор не обманул своего дядюшку. Едва получив аттестат зрелости, он прикрепил самодельный плакат к своему ИЖу – «Мотопробег Куйбышев – Дубянск» и взял курс на юг. На прощание директор детдома подарил ему спидометр. Четыреста километров машина прошла шутя. И Виктор продолжал бы и дальше свой путь, если бы не гоночный аттракцион.

Он не соврал, сказав Маньковскому, что в течение десяти дней ежедневно посещал «бочку». И ежедневно, и по нескольку раз в день. Жил он это время в Доме колхозника и даже задолжал там. Перед походом к Николаю Алексеевичу он съел за полтинник помидорный салат, завязал хлеб в узелок и стал подумывать, не продать ли директорский спидометр, на котором значились все те же четыреста.

Но теперь он был счастлив. Посвящение произошло ранним утром.

– Я покажу тебе все, что я знаю, – сказал Николай Алексеевич просто.

«Оба сияют, как начищенные, – подумал Маньковский, увидев их днем напротив в закусочной. – Ну ладно, ну мальчишка – это понятно, это для него „высший пилотаж“ и так далее. Но сам-то что…» Пожалуй, только в первые дни их знакомства так ярко блестели глаза у Николая Алексеевича. Это было еще во времена шумного успеха Вилли Люденбаха.

Маньковский не симпатизировал Виктору. «Из молодых, да ранний», – говорил он Вале, неизвестно на что намекая. Но признаться в своей антипатии не смел. Как-то раз он пошутил, что надо дать рекламу: «Спешите, спешите, взамен медведя – юноша за рулем».

Но Николай Алексеевич не понял шутки. Сжав кулаки, он близко подошел к Маньковскому:

– Чтобы это было в последний раз, ясно?..

И хотя Маньковский понимал, что только благодаря Виктору аттракцион существует, он в глубине души считал, что было бы самое лучшее, если бы Виктор оставил в покое старого гонщика. В пятьдесят лет работать новый номер! Да и вытянет ли Виктор?

– Способный он? – спрашивал Маньковский Николая Алексеевича.

Тот молча кивал головой.

– Нет, вы мне скажите, этот номер действительно состоится?

– Да.

Николай Алексеевич был не из речистых. От Маньковского он потребовал только одного: немедленно зачислить Виктора в штат. Требовать, конечно, можно, но выполнять приходится Маньковскому. Он ездил в областной центр и привез решительный отказ. «Какие там ученики, опять твой Сыромятников дурит?» – сказали в управлении и пригрозили закрыть «бочку».

Это, конечно, было несерьезно: «бочка» ежедневно приносила немалый доход, но оформить Виктора гонщиком так и не удалось. Маньковский боялся сообщить об отказе Николаю Алексеевичу и снова вызвать его гнев. Но тот только умоляюще взглянул на директора:

– Маньковский, любыми путями!

– Можно уволить мою Валю, – вслух размышлял директор. – И взять на должность конферансье Иванова Виктора… Конечно, Валя по-прежнему будет объявлять номер, а наш молодой человек…

– Ну вот и хорошо, – обрадовался Николай Алексеевич. – Когда сделаем номер, тогда и в управлении запоют иначе. А насчет денег – не сомневайтесь. Я с удовольствием Валю компенсирую.

Все посветлели. Даже Валя как-то встряхнулась и привела в порядок закуток Маньковского, зашила чехлы на диване и кресле, каждое утро вытирала пыль с полки, на которой громоздились бухгалтерские фолианты. Силами Гриши и Ряпушкина были выстроены два вольера – один для медведя (Леший так и не был уволен), другой – для тойтерьеров.

Виктор переехал в комнату Николая Алексеевича и установил для себя железный режим: шесть утра – подъем, гимнастика, душ, проминка, легкий завтрак, затем учеба. Он повесил над своей кроватью большой ватманский лист бумаги, тщательно разграфленный: «Расписание дня». Было в этом расписании и «чтение художественной литературы» и «шахматы, шашки, кроссворды».

Николай Алексеевич привык вставать поздно, но теперь он вскакивал вместе с Виктором ровно в шесть и старательно упражнялся с гантелями, гулял по какой-то индийской программе и читал Герцена. После восьми он ничего не ел, кроме простокваши.

Глиняные пузатые горшочки приносила с погреба старуха. Ужинали втроем – Николай Алексеевич, Виктор и Люба. Виктор подружился со старухиной внучкой, Маньковский как-то зашел к ним, увидел горшочки с простоквашей и усмехнулся про себя:

– Романчик наклевывается…

В тот же день он поведал об этом жене. Валя громко зевнула:

– Ну и дурень же ты, Левушка!

– Почему же это я дурень?

– Дети они еще, малые дети!

– Хороши ребятки: одному восемнадцать, другой…

– Да ты и в пятнадцать лет старичком был!

– Валя!

– А ты не злись. Дети, я говорю, настоящие дети: спорят, а о чем спорят, все равно. «Я люблю Чапаева, а я не люблю, я полечу на Луну, а я не полечу».

– Ну, а наш-то что?

– Ну, он в их споры не вмешивается. Слушает и тает.

Но восторженней всех отнесся к новой идее Казанцев-Волжский. Во сне и наяву видел он новый аттракцион: два мотоцикла мчатся по вертикальной стене. Смело! Смело!..

– Я бы на вашем месте, юноша, – сказал он Виктору, – прибавил бы к своей фамилии фамилию Николая Алексеевича. Это бы с особой силой подчеркнуло, что мастерство бессмертно. Иванов-Сыромятников, превосходно звучит!

– Я спортсмен, а не артист, – небрежно ответил Виктор.

Казанцев-Волжский не обиделся. По-прежнему он весело трепал Виктора по плечу, называл «юношей» и произносил монологи о проблеме риска:

– Необходимо вводить элемент риска и на наши театральные подмостки. Только тогда подымется ответственность актера.

Он уговорил известную актрису Лидию Павловну Чибисову взглянуть на мотогонки. И все слышали, как он громко шептал:

– Это настоящее, это естественное и первозданное. Я вхожу сюда как в храм.

Но актрисе в мотохраме не понравилось. От мотоцикла, с треском петлявшего по стене, у нее закружилась голова.

– Нет, нет, нет, – говорила она. – Это не для меня… Я привыкла верить картонному ножу, а ведь этот гонщик и в самом деле может разбиться.

– Голубушка, у вас в жилах течет розовая водица, – шептал актер. – Это потому, что вы играете в «Зеленой улице». А вы сыграйте Дездемону…

– Вам дай волю, у вас и Дездемона будет ездить на мотоцикле…

Николай Алексеевич никогда не принимал актера всерьез и добродушно посмеивался насчет вероятного названия будущей его книги: «Работа актера над собой с сеткой и без сетки». Но в одном Николай Алексеевич держался твердо: на тренировку он Казанцева-Волжского не допускал.

Однажды актер пришел во время репетиции. Маньковский пригласил его в свой «кабинет» и начал делиться сомнениями: управление не пропустит номер, незачем привлекать внимание, работали бы как работали… В это время кончилась репетиция, и в закуток вошли Николай Алексеевич и Виктор. «Юноша», как всегда, выглядел свежо, словно после купания в реке, но у Николая Алексеевича вид был очень утомленный. Вокруг гонщика, визжа и ласкаясь, прыгали тойтерьеры. Николай Алексеевич не обратил на них никакого внимания. Актера больше всего поразил его взгляд, не столько сосредоточенный, сколько напряженный.

На следующий день Казанцев-Волжский встретил Николая Алексеевича на улице. Он бросился к нему, отвел в сторону и таинственно зашептал:

– Дорогой мой, давно хотел вас спросить… Впрочем нет, почему давно, как раз наоборот: совсем недавно…

– Да что такое?

– Хочу вам один вопрос задать. Вы что же, боитесь за Виктора? Да? Так?

– Я вашего вопроса не понимаю…

– Друг мой, вас выдает ваш взгляд. Вы меня извините… Если так, если все это вам так трудно…

– Трудно? – переспросил Николай Алексеевич… – Эх, вы… А еще артист, психолог! – Внезапно он своими длинными крепкими пальцами схватил актера за пухлые кисти. – Трудно потому, что хочется все, что знаю, отдать, все, чем сам владею. Без остатка…