Текст книги "Почти вся жизнь"

Автор книги: Александр Розен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

3

Есть памятники архитектуры, по которым узнаешь город. Кремль – это значит Москва, Градчаны – Прага, Вандомская колонна – Париж… Адмиралтейская игла – это не только прославленный памятник архитектуры, по которому узнают Ленинград, и даже не только эмблема города, изображенная на медали «За оборону Ленинграда», это еще и неотделимый кусочек нашей души.

В ясный день бойцы Ленинградского фронта видели Адмиралтейскую иглу, и это означало, что Ленинград жив и продолжает бой. И все-таки после первого вопроса – велики ли разрушения в Ленинграде, нас, военных корреспондентов, всегда спрашивали: это верно, что бомбили Адмиралтейство, это верно, что здание опасно повреждено?

Да, немцы бомбили Адмиралтейство и обстреливали его из осадных орудий. Было и радостно и страшно увидеть Адмиралтейство в строительных лесах. Еще не понимаешь, что здесь цело и что разбито, что восстанавливается и что уже восстановлено, только видишь захаровский вестибюль с его удивительными пропорциями, заставляющими верить, что потолок, как небо, приподнят над стенами, что лестница волной взбегает вверх и все здание почти невесомо и словно сродни той синей полосе воды, которая осталась за дверью. Или в самом деле великий Захаров построил здание как продолжение моря и как его символ?

Комнаты с дельфинами, прославленные фойе, комнаты с каминами, парадные комнаты, двухсветная библиотека со шкафами неповторимой работы мастера Гамбса и наконец – зал адмиралтейств-коллегии.

Три человека – архитектор Пилявский, художник Щербаков и скульптор Троупянский – видели этот зал сразу после ночного налета немцев. В темноте пробирались сквозь хаос битого стекла и бесценных вещей, знающими пальцами ощупывали стены. Вдруг луч далекого прожектора на мгновение проник в зал адмиралтейств-коллегии, и они увидели его неистребимую красоту.

Восстановление Адмиралтейства началось летом сорок второго года, еще в то время, когда немецкие войска находились в шести километрах от городской черты. Архитектор и скульптор поднялись на башню. Они пытливо осматривали знаменитые барельефы и не услышали радио, объявившего обстрел района. Боец МПВО, увидев их снизу, начал крутить ручную сирену, но Троупянский покачал головой, словно упрекая бойца, что тот нарушает их удивительное уединение.

Год спустя Владимир Иванович Пилявский пригласил меня подняться на башню. Было ослепительно ярко, как не часто бывает в Ленинграде. Густой цвет солнца напоминал о золоте Адмиралтейской иглы, скрытой до времени серым брезентовым чехлом. Еще несколько маршей, и мы под самой иглой. Резче обозначились контуры здания, словно возвращая его к эскизу.

Здесь, на этой свободной вышине, я услышал рассказ, который в тот же день записал.

Осколок артиллерийского снаряда повредил фигуру «Фемиды, увенчивающей труды художника» – так называется горельеф на аттике центральной башни работы замечательного русского скульптора Ивана Ивановича Теребенева. Троупянский сразу же начал восстанавливать скульптуру. Начальник гарнизона Адмиралтейства приказал построить для него люльку, и он ежедневно поднимался наверх и работал. Бойцы МПВО с уважением козыряли этому семидесятилетнему старику, довольному своим неверным укрытием.

Был день как день, когда Троупянскому осталось только заделать небольшое отверстие на груди. В каком-то неясном порыве скульптор собрал разбросанные вокруг осколки и вложил их в грудь древней богини правосудия. И только потом заделал отверстие.

С тех пор, когда я вижу Адмиралтейскую иглу и знаменитый портик, я вспоминаю этот рассказ и вижу ленинградскую Фемиду, вставшую над нашим городом с раскаленным железом в груди.

1945–1967

Полк продолжает путь

Глава первая

«…Командир дивизии приказал роте автоматчиков прорваться на помощь тебе».

Эту шифровку передал Смоляр – командир артиллерийского полка – командиру дивизиона Ларину.

Ларин не мог определить точно, сколько с тех пор прошло времени. Часы давно были разбиты. В июле не так-то легко угадать время: почти круглые сутки светло.

«На помощь тебе» – было сказано в шифровке. Старше Ларина по должности и званию был здесь только командир стрелкового полка Малюгин. Он убит. Убит командир батальона Пеньков – ларинский дивизион поддерживал батальон Пенькова. Убит командир роты Волков. Убит командир роты Морозов. Ранен командир третьей батареи Петренко. Он уже не стонет. Неизвестно, умер он или еще жив.

«На помощь тебе» – значит, Ларин командует группой людей, окруженных немцами и отрезанных от своих.

Ларин лежит в воронке от тяжелого снаряда. В этой же воронке походная рация. Рядом лежит убитый радист.

Два обгоревших танка прикрывают воронку. Танки сгорели еще два года назад, еще в сорок первом году, когда немцы взяли Мгу и замкнули кольцо вокруг Ленинграда. За эти два года танки тяжело осели и кажутся вбитыми в землю.

Влево и вправо от танков тянется глубокая немецкая траншея. Неделю назад, когда началось наше наступление, Ларин ворвался сюда со взводом управления своего дивизиона вместе с батальоном Пенькова.

За эти дни немного осталось от немецкой траншеи. Немцы били по ней прицельным огнем. Потом, когда поднялась немецкая пехота, Ларин по рации вызвал огонь на себя.

Потом все смешалось. Била наша артиллерия и немецкая. Немцы врывались в траншею. Здесь их глушили чем попало.

Петренко не стонал. Ларин беспокоился о нем. Умер? Тогда, значит, он, Ларин, – единственный оставшийся здесь в живых офицер. Он взглянул на убитого радиста, на рацию. Чудом казался здесь этот маленький черный ящик, невидимо связанный с командиром артиллерийского полка. Последняя связь с Большой землей, как здесь уже называли дивизию.

– Новоселов! – позвал Ларин своего разведчика. Никто не откликнулся. – Сушкин! – Никакого ответа. – Пахомов! Иванов! Богданов!

– Здесь старшина Богданов.

Ларин сказал:

– Богданов, возьми наушники и слушай.

Он выполз из воронки.

Петренко был жив. Накрытый шинелью до подбородка, он полулежал, согнув ноги в коленях.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Ларин.

– Хорошо… – ответил Петренко.

– Дай-ка я взгляну на твою рану…

– Не снимайте с меня шинель, – сказал Петренко. – Ничего не надо. Так хорошо.

– Что ж тут хорошего? Вот я посмотрю, что с твоей раной.

– Нельзя, – твердо сказал Петренко. – Потревожите – я умру.

Ларин понял: Петренко и стонать перестал потому, что боялся стонами потревожить себя.

– Помощь нам будет? – спросил Петренко.

– Конечно, будет… Вот еще спрашиваешь! Я с Батей говорил, он обещал.

– Жить хочется, – сказал Петренко.

Ларин взглянул ему в глаза. Взгляд Петренко был спокоен. Он еще что-то хотел сказать, но слов уже нельзя было разобрать. Еще с минуту Ларин смотрел на него, затем прикрыл лицо Петренко шинелью. Лежавший рядом боец Семушкин из стрелкового батальона – маленький, рыжеватый, похожий на линялого зайца, уткнулся лицом в землю и горько заплакал.

– Не реви, – сказал ему Ларин сердито. – Человек умер, а он ревет.

Пригибаясь, Ларин пошел по траншее. В нескольких метрах отсюда еще немцами было оборудовано пулеметное гнездо. Оно тоже развалилось, но пулемет был цел. Стрелял из него Воронков, вычислитель из ларинского взвода управления.

– Как у тебя с патронами? – спросил Ларин.

– На наш век хватит, – ответил Воронков. – Курева не осталось, товарищ капитан?

– Нет, – сказал Ларин, – курева нет.

– На нет и суда нет.

Воронков был известен в дивизионе как балагур и весельчак. Он и сейчас пробовал говорить прибаутками, но, видимо, от усталости произносил слова без выражения, как будто они все были ему одинаково безразличны.

– Главное, Воронков, держимся, – сказал Ларин.

– Этого запаса у нас завсегда хватит, – ответил Воронков.

Другой боец, вооруженный автоматом, спросил:

– Пожевать чего-нибудь не осталось, товарищ капитан?

– Нет, товарищ Афанасьев, – сказал Ларин.

Афанасьев вздохнул.

– Вот так он меня вздохами мучает! – крикнул командир стрелкового отделения сержант Филиппов.

Афанасьев снова, и видимо непроизвольно, вздохнул.

– Перестанешь вздыхать, леший! – крикнул Филиппов.

– Не кричите, товарищ Филиппов, – сказал Ларин, – он не от страха вздыхает. Я вижу – это привычка. Привычка у вас, товарищ Афанасьев?

– Привычка, – покорно ответил Афанасьев.

– А чего бояться? – сказал другой боец, с лицом, заросшим черной щетиной, и поэтому выглядевший особенно измученным. – Сразу не забоялись, теперь нечего расстраиваться.

– У тебя автомат, Чурин? – спросил Ларин бойца с измученным лицом.

– Автомат, товарищ капитан.

– Так что же вы все трое – автоматчики – здесь собрались? Пошли, Чурин. Была у нас круговая оборона и останется круговой. И вы, сержант, тоже идите за мной.

– Видите, что здесь делается, – говорил Ларин, продолжая путь по траншее уже с Чуриным и Филипповым. – Сто метров прошли, и ни одного живого человека. Это неправильно. Это непорядок.

Они шли по траншее, стараясь не задеть убитых. Ларин показал Чурину и Филиппову их места.

– Товарищ капитан! – окликнул Ларина чей-то голос.

– А, Буклан! – сказал Ларин. – А я думал… – он не закончил фразу.

– Нет, не убитый… Сплю я, – сказал Буклан.

Ларин удивился:

– Спишь?

– Да вы не беспокойтесь, товарищ капитан. Я как сплю? Я сплю и все слышу. Ежели я долго не сплю, у меня в ушах звенит.

– Звона у нас больше чем надо, – сказал Ларин угрюмо.

– Ну, этого-то… – И Буклан презрительно махнул рукой.

– Оружие у тебя какое?

– Автомат, товарищ капитан. Оружия хватает… – он показал на убитых.

Дальше траншея делала изгиб. На самом сгибе был установлен второй немецкий пулемет. Возле него – Ларин видел издали – трое людей. Он выругался и крикнул:

– Приказано было рассредоточиться!

Один из них обернулся – Ларин увидел нашивки сержанта.

– Сержант Трофимов, бойцы Волошин и Ильюшин заняты операцией, товарищ капитан. Закончим и рассредоточимся.

Сейчас только Ларин заметил в руках сержанта большую деревянную иглу со вдетой в ушко суровой ниткой.

– Рану открытой нельзя оставлять, – наставительно сказал Трофимов, когда Ларин подошел к нему. Рядом с сержантом, вытянув руки, сидел боец. Рука у бойца была разрезана осколком, как ножом. Сержант сшивал края кожи.

– А у тебя что? – спросил Ларин второго бойца, юношу лет семнадцати.

– Пустяки у него, товарищ капитан, – сказал Трофимов. – Чуть голову задело.

– Легонько, – подтвердил молоденький боец.

Пройдя метров пятьдесят, Ларин обнаружил еще одного раненого. Это был Сарманов, тоже из взвода управления дивизиона, пожилой и очень опытный боец, в прошлом рабочий, и, кажется, очень высокой квалификации. Ларин поставил его к ручному пулемету. После того как был убит друг Сарманова – Волков, Сарманов спарил два ручных пулемета и неизвестно как справился с ними.

Ларин любил Сарманова. Он обнял его и сказал:

– Вот, товарищ Сарманов, какой переплет.

– Людям, может, еще хуже приходится, – отвечал Сарманов. – На то и война.

– Вот-вот… Хорошо сказал. – Ларин почувствовал, как все в нем вдруг встрепенулось. – Хороший ты человек, Сарманов. Выберемся отсюда, я за тебя в партию поручусь.

– Я, товарищ капитан, перед боем в партию вступил. Забыли?

– Забыл, – сказал Ларин, досадуя на себя. – Извини, Сарманов, забыл.

– И без курева проживу. И без жратвы. Все выдержу, – говорил Сарманов крутыми, короткими фразами, не глядя на Ларина.

– Вырвемся, – сказал Ларин убежденно.

Ему и впрямь показалось, что все будет хорошо. И он сейчас не думал о том, что траншея полна убитых, и что умер Петренко, и что он, Ларин – единственный офицер, оставшийся в живых.

Еще раз траншея изогнулась. Снова на сгибе Ларин увидел пулеметчика. Но станковый пулемет был разбит, и Калач, боец из стрелкового батальона, лежал за ручным пулеметом.

И еще один человек из стрелкового батальона был жив: ефрейтор Вашугин, здоровый детина со свирепым лицом. Когда Ларин подошел к нему, Вашугин сказал:

– Меня не агитируйте, товарищ капитан. Я свое дело знаю. – Все его крупное тело было обвешано гранатами. Рядом лежал мешок, до краев наполненный немецкими гранатами-лимонками.

Ларин вполз в свою воронку.

– Ну что, что? – спросил он Богданова.

Богданов снял наушники и подал их Ларину.

– Чего-то говорят, а чего – не слышно.

– Как это не слышно! Вокруг все тихо, а он не слышит.

Он надел наушники и крикнул:

– Ларин слушает!

Огромная и плотная, двинулась на него тишина.

Откуда-то издалека, как будто с другого конца тишины, Ларин услышал голос. Но слова были неразличимы. Казалось, они не могут прорваться сквозь толщу тишины и глохнут, и исчезают.

Еще раз Ларин крикнул:

– Ларин слушает! – И ясно представил себе, как его слова обрываются раньше, чем их может услышать командир полка.

– Питание кончилось, – сказал Богданов.

Наморщив лоб, Ларин глядел на рацию. Этот никчемный черный ящик можно было выбросить так же, как уже были выброшены часы, бинокль, компас.

Начался день. Большие сонные мухи двинулись в поход на траншею, не отличая живых от мертвых.

Прошелестел снаряд и разорвался с сухим треском. Вслед за ним с тем же сухим треском стали рваться другие снаряды. Тонкий посвист был здесь едва слышен.

– Богданов, – сказал Ларин, – старший лейтенант Петренко умер. Если меня убьют, будешь командовать людьми.

– Слушаюсь, товарищ капитан.

– Решение я принял: стемнеет, будем пробиваться к своим. Ясно?

Богданов повторил приказ.

Когда Ларин понял, что связь с командованием потеряна и что больше ждать нельзя, он прежде всего подумал о том, что сказать людям, которыми он командует.

«Нас осталось четырнадцать человек. У нас нет ни воды, ни пищи. Кончилась связь. К нам не смогли пробиться на помощь. Нам надо пробиться к своим. Пробиваться к своим сейчас – не расчет. Мы будем пробиваться ночью».

Больше всего он боялся, что люди будут подавлены, узнав о потере связи с командованием. Но его опасения были напрасны. В их положении определенность, пусть даже самая ужасная, лучше надежд, которым не суждено сбыться. План Ларина оставлял людям единственную, но верную в любом положении надежду – надежду на самих себя.

Они не пустят немцев в траншею. Они будут драться весь день, чтобы летней прохладной ночью пробиться к своим.

Ларину хотелось пить. Жажда еще усиливалась тем, что он знал, как страдают люди, он видел их лихорадочные глаза, воспаленные рты и слышал их неровное дыхание.

Как только начнется бой, он не будет чувствовать жажды, и как только он выкрикнет первое слово команды, его глаза примут обычное выражение, дыхание станет ровным и отвратительный вкус во рту исчезнет.

Но не было боя, и только снаряды продолжали разрывать землю, и пыль, смешанная с осколками, сухой тучей вставала над ним.

Ларин заставил себя думать о предстоящем бое. Он вспомнил слова Чурина: «Оружия у нас хватит», и его жест, когда тот показал на убитых.

Действительно, здесь было немало своих и немецких автоматов и дисков, гранат и пулеметных лент. Но Ларин сейчас думал о том, что он привык воевать, ограничивая себя и в снарядах, и в патронах, и в этом есть своя скрытая сила. Когда знаешь, что на орудие осталось десять снарядов, каждый выстрел должен бить по цели. Эта экономия средств усиливает напряжение боя. В их положении они должны ограничить себя.

– Богданов!

– Здесь, товарищ капитан.

– Собрать оружие убитых, подсчитать и доложить мне.

– Приказано подсчитать оружие убитых, – живо откликнулся Богданов. Конечно, лучше заняться делом, чем ждать, пока немцы полезут в атаку.

Когда Богданов доложил об исполнении, Ларин сказал:

– Половину в НЗ.

Это понравилось людям. Воронков сказал:

– Запас карман не жмет, и хлеба он не просит.

И только один Семушкин попросил лишние диски для своего автомата.

– Стрелок из меня никакой, – сказал он.

Ларин покачал головой.

– Два года воюешь, и вдруг вот – признание. – Семушкин ничего не ответил, и Ларин приказал выдать ему лишний диск.

Но вот все оружие на учете, и у каждого бойца есть НЗ патронов и гранат, и все слышали ларинский приказ. Теперь осталось ждать, когда немцы полезут в атаку.

Только ждать.

Короткий посвист снарядов на излете. И кажется, что снаряды залетают сюда, как футбольный мяч в аут, что они вне игры. Вдалеке непрерывно и дробно работает артиллерия.

– Молотят, – по привычке вздыхает Афанасьев.

Ларин прислушивается.

– Наш полк работает, – говорит он. – Это хорошо для нас, товарищ Афанасьев.

– Вот мы и тыловики, – по-прежнему без всякого выражения шутит Воронков, – в тылу у немцев.

И снова Ларин, пригибаясь, идет по траншее. Он знает: приближается минута, когда кто-нибудь из окруженных больше не сможет сопротивляться. От бессилия человек выпустит из рук оружие и закроет глаза. Или человек закричит дурным голосом, поднимется и подставит себя случайной смерти.

Даже июльское солнце не в силах удержаться в зените неба, и тяжелый багровый шар, словно вобрав в себя зной, клонится к земле.

Но тринадцать человек живут так, как этого хочет Ларин.

– Богданов!

– Здесь, товарищ капитан.

– Приказ остается в силе. Немцы не атаковали нас. Но мы атакуем их.

Они выползли из траншеи, когда стемнело. Ларин и девять бойцов. Пулеметчиков он оставил в траншее, Ларин сказал им:

– Красная ракета – огонь, зеленая – ко мне.

Они ползли, почти сливаясь с убитыми немцами. Они проползли триста метров, и Ларин крикнул чистым, отчетливым голосом:

– Гранаты!

Девять гранат по траншее, в которой немцы. Бросок в траншею.

Здесь не было никого, кроме мертвых немцев.

Они доползли до следующей траншеи и бросили туда девять гранат, но и здесь были только убитые немцы.

И в новой траншее были только убитые немцы.

Тогда Ларин понял, что немцы отступились от них.

Он выстрелил из ракетницы и долго смотрел, как зеленый огонек колеблется в спокойном бесцветном небе.

Теперь ползли четырнадцать человек. Они ползли цепочкой на расстоянии вытянутой руки по земле, на которой не было ничего, кроме убитых немцев. Люди понимали, что это сделали они и их товарищи, которых уже нет в живых, и их полк, который стрелял по этим местам. Но самое тяжелое было впереди. Им еще предстояло пробиться через линию фронта.

Редкий и хилый лес. Вышли из леса – речушка. Опустились на колени и не спеша напились. Наполнили фляги. И снова редкий и хилый лес, словно они вернулись назад. Теперь они слышат пулеметный перестук. Впереди, совсем близко от них, рвутся снаряды.

– Рвутся наши снаряды, – говорит Ларин, – передний край. – Он мог не продолжать: за этой немецкой траншеей наша дивизия…

Легкий предутренний час. Прохладные края облаков словно прикрывают небо от нового нашествия солнца. Оно разгорается, и кажется, что там, за горизонтом, скрыто гигантское поддувало.

Гранаты!

Фашистское крошево под ногами.

И отчаянный пулеметный ливень.

Кто-то упал рядом с Лариным. Ларин поднял его и, взвалив себе на плечи, побежал вперед. Упал Афанасьев. Поднял его Богданов. Еще упали двое бойцов. Когда Ларин уже видел свою траншею и уже слышал непонятные ему возгласы: «Мины! Мины!», он вдруг подумал: «Неужели меня сейчас убьют?»

С ужасом и отвращением он погасил эту мысль и прыгнул в свою траншею, уронив бойца, которого нес на себе. Это был Семушкин, раненный в мякоть руки навылет.

Ларин видел знакомые лица, но не узнавал никого.

Он чувствовал, как стремительно впадает в мягкое, счастливое забытье, но он сдержал себя и умоляющим голосом, как будто просил позволить ему хоть недолго еще командовать этими тринадцатью людьми, спросил:

– Убитые есть? Раненые?

Богданов отвечал:

– Убит Калач. Я его принес. Здесь он. Ранен Ильюшин – тяжело и легко – Семушкин. Ранен Афанасьев.

– Павел, Павел! – кричал над ухом Ларина знакомый голос. – Ты приди в себя. Это я, я – Снимщиков.

– Снимщиков, – сказал Ларин, – сведи меня к Бате.

– Ляг, отдыхай! – кричал Снимщиков, командир стрелкового батальона. – Дайте ему водки. Павел, булки хочешь?

– Хочу, – сказал Ларин и засмеялся. Он взял булку и уснул, уткнувшись кому-то в колени.

Проснулся Ларин в своей землянке. Рядом с ним сидел Макарьев – замполит.

– Что же это такое? – спросил Ларин. – Куда вы это меня привезли? Обратно в Кирики? (Кирики – было название деревушки, где обычно стояла дивизия между боями).

Макарьев молча подал Ларину миску горячих щей и, пока Ларин ел, рассказал, что утром, когда Ларин с людьми вышел из окружения, был уже получен приказ сниматься с боевых порядков. Другая дивизия заняла там оборону, а им было приказано вернуться обратно в Кирики.

– А пока мы переезжали, ты все спал, – сказал Макарьев, – сутки спал. Батя не велел тебя будить.

– А где Батя?

– Где ж ему быть? Вся наша дивизия…

– Понятно… – перебил его Ларин.

Все было понятно: дивизия в Кириках, и полк тоже. Правильные ряды землянок по обе стороны дорожки, которую так же, как в мирное время, расчищали от снега зимой и посыпали песком летом. «Невский проспект», «Проспект артиллеристов». И шутки знакомые. А сколько было надежд, когда батальон Пенькова выбил немцев из той дальней траншеи! Бежали немцы. Это все видели.

Ларин съел щи и снова заснул. Спал он долго и во сне видел бегущих немцев, маленькие черно-зеленые фигурки. Ларин, Пеньков, Петренко и командир отделения разведки Богданов стоят в траншее и смотрят, как бегут немцы. Яркое солнце играет зорю на орудийных стволах, на автоматных дисках, на линзах бинокля.

Проснулся Ларин оттого, что в землянку вошел посторонний. Это был Хрусталев – командир второго дивизиона. Макарьев, как гостеприимный хозяин, налил ему водки в граненый стаканчик.

– Ну что, как? – спросил Хрусталев. – Все спит?

– Вторые сутки, – ответил Макарьев.

– Это хорошо, это полезно, – сказал Хрусталев и, выпив водку, с шумом выдохнул воздух. – Да, в паршивую историю Ларин втяпался. Что, а? Как думаешь, Макарьев? И что это вы за народ, политработники? Все молчками да молчками отделываетесь. А ведь перед боем какую активность проявляли: вперед, вперед, рабочий народ! – Он подошел к койке, на которой спал Ларин, и покачал головой. – Случаем жив остался. Знаю. Бывало. Только и оставалось, что богу молиться. Два года воюем, кажется, можно было чему-нибудь научиться, ан нет, все вперед лезем. Молчишь, товарищ Макарьев?

– Я не молчу, а думаю, – сказал Макарьев. – По-вашему выходит, зря кровь пролили, а по-моему…

– Ну, ну, ты все же потише, – недовольно перебил его Хрусталев. – Человека разбудишь.

– А я не сплю, – сказал Ларин, с трудом отрывая голову от подушки. – Я все слышу. – Он приподнялся, сел на койке, потирая виски. Потом встал и тяжело шагнул к Хрусталеву.

– Зря, значит, воевали? – спросил Ларин, ставя свои пудовые кулаки на плечи Хрусталеву и заглядывая ему в глаза. – Зря?

– А ты меня не пугай, – сказал Хрусталев, взяв Ларина за руки. – Видали мы и таких…

– Стой, Ларин, друг, нельзя! – крикнул Макарьев, становясь между ними.

– Не бойся, замполит, – добродушно сказал Хрусталев, – я с бодливыми не вожусь. – И вышел вон, сильно хлопнув дверью.

– Побриться тебе надо, – сказал Макарьев Ларину, – побриться, помыться, гимнастерку новую…

Но в это время послышался голос дневального: «Смирно!» – и в землянку вошел командир полка. Ларин и Макарьев подтянулись. Смоляр, не глядя на них, прошел в глубь землянки и сел на ларинскую койку. Посидев немного, спросил не то сердито, не то ласково:

– Живой?

– Живой, товарищ подполковник.

– Возьмешь мою машину и поедешь в Ленинград. Повидаешь жену. Отдыхать будешь сутки. Ясно?

– Ясно, товарищ подполковник.

Смоляр дал ему два письма.

– Одно Елизавете Ивановне. Другое Грачеву. Ясно?

– Ясно, товарищ подполковник.