Текст книги "Почти вся жизнь"

Автор книги: Александр Розен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)

– Начальник штаба тяжело ранен, – повторил голос в телефонной трубке. – Тяжелое ранение, товарищ генерал.

Виноградов сел в машину с таким выражением лица, словно задохнулся в тот момент, когда узнал о ранении Короткова. Весь путь в рощу Фигурную, где находился медсанбат, он промолчал. Выйдя из машины, сразу увидел Нелевцеву, бежавшую ему навстречу.

– Жив? – спросил Виноградов.

– Да, но… – Она с трудом поспевала за Виноградовым. – Направо в палатке, товарищ генерал, – крикнула она ему вслед.

Виноградов медленно, словно колеблясь, приоткрыл тяжелую полотняную дверь, увидел Короткова, лежавшего на глубоко провисших под его телом носилках, и шагнул к нему. Нелевцева подала табуретку.

Коротков, накрытый белой простыней, лежал неподвижно, напряженно вытянувшись, и казался от этого длиннее и тоньше. Виноградов заметил его руки, лежавшие поверх простыни, и стиснутые кулаки.

В палатке, залитой ярким электрическим светом, шла послеоперационная суетня: сестры сбрасывали окровавленные бинты и марлю в большое эмалированное ведро, дезинфицировали инструменты и убирали их в стеклянный шкаф, накрывали чистой клеенкой столы, – но Виноградов видел только лицо Короткова.

Лицо еще живого Короткова говорило, что все уже кончено, и это было страшнее, чем смерть. Виноградов опустил голову.

В это время в палатку вошел запыленный и грязный связной:

– Товарищ генерал!..

Нелевцева кинулась к нему, загораживая не то Виноградова, не то Короткова. Он отстранил Нелевцеву.

– От командира полка майора Бобычева, – доложил связной и протянул Виноградову конверт.

Виноградов, быстро взглянув на Короткова, вскрыл конверт. Командир полка доносил, что два часа назад по приказу Виноградова, переданному начальником штаба дивизии, два взвода третьей роты совершили вылазку на левом фланге, чем расстроили боевые порядки немцев. «Немцы в количестве до батальона, – писал Бобычев, – отступили на этом участке на исходные к началу боя позиции, и группа продолжает движение, о чем доношу и прошу ваших указаний».

Виноградов встал.

– Викентий Николаевич, – сказал вдруг Коротков отчетливо.

– Я сейчас вернусь, Григорий Иванович, – ответил Виноградов обычным голосом и быстро вышел из палатки.

– Где у вас связь? – спросил он какую-то девушку с заплаканным лицом.

Девушка провела Виноградова на веранду с разноцветными стеклами. Он вызвал к телефону Егорушкина:

– Говорит Виноградов. Поднимай хозяйство.

Затем он с необычной для себя торопливостью поспешил обратно. Он спешил, чтобы успеть вернуться к еще живому Короткову и сказать ему об известии, которое считал самым важным с того дня, как началось немецкое наступление.

Несколько сот немцев дрогнули от удара небольшой группы нашей пехоты, дрогнули потому, что фашистский таран ослабел и стал чувствителен к новой силе, на него воздействующей.

У Виноградова было такое чувство, как будто он долго сдерживался, а сейчас открыл занавеску и увидел то, что так сильно хотел увидеть. Только это известие позволило ему отдать приказ полку Егорушкина – выступить и решить бой.

Виноградов все с той же торопливостью вошел в палатку, но, войдя, он ничего не сказал.

За эти несколько минут лицо Короткова стало совсем белым и удивительно тонким. Глаза его ничего не выражали, но взгляд был упорно устремлен в одну точку, и казалось, что этим сосредоточенным взглядом он удерживает исчезающую жизнь.

Виноградов тихо, словно не желая мешать этому взгляду, снова сел около Короткова.

В палатку уже доносился мерный гул марша и железное лязганье танков.

– Пошли… – медленно сказал Коротков, не отрывая взгляда от невидимой точки, и не докончил фразы. Пальцы его вдруг разжались и в последнем движении облегченно вытянулись.

Но Виноградов понял и это слово, и то, что не договорил Коротков.

Он встал, наклонился к Короткову, молча дотронулся до его плеча и вышел из палатки.

В голубоватой дымке рассвета он увидел полк, в боевом порядке выходивший из рощи Фигурной.

1943

Алексей Абатуров

1

Абатуров проснулся, но лежал тихо и не открывал глаз, стараясь продлить виденный сон.

Когда Абатуров убедился, что ему не заснуть, он попытался вспомнить удивительные события, которыми, как ему казалось, сон был переполнен.

Он помнил, что видел во сне жену. Какой же она приснилась ему? Веселой и доверчивой, как в их первую встречу, или неожиданно ставшей чужой, перед тем как стать самой близкой, или по-домашнему уверенной, или серьезной и настороженной, как при их расставании? Пришел ли он к ней и тихо сел рядом, или здесь, на войне, появилась она, или, подчиняясь сну, оба явились в незнакомый им край свиданий?

Словно в солнечный полдень шел по нетронутому снегу – и вдруг твой след исчез. Но долго еще взволнована душа памятью о чистом и ярком снежном просторе.

Зазуммерил телефон, Абатуров схватил трубку и еще хриплым от сна голосом назвал свои позывные. Лицо его стало внимательным.

– Володя, собираться! – крикнул он ординарцу и снова взялся за трубку. – Дайте Лобовикова. Комиссар? – Абатуров по старой привычке называл заместителя по политической части комиссаром. – Меня вызывает хозяин. Останешься за меня.

Ординарец Абатурова Володя Бухарцев, весьма заботившийся о своей наружности, успел переодеть портупею с гимнастерки на шинель и протереть бархаткой начищенные сапоги. За поясом у него блестел белый немецкий парабеллум, в руках Бухарцев держал красивую плеть.

– Готовность, товарищ капитан!

Абатуров уже вышел из землянки, когда к нему подбежал командир роты Бояринов:

– Перехвачена радиограмма. Грачи помощи просят. «Хильфе» да «хильфе» в эфире!..

– Хорошо, не слезайте с этой волны. Когда вернусь – доложите. – Абатуров заметил вопросительный взгляд Бояринова. – Командир полка вызывает.

– Не забудьте о первой роте! – быстро сказал Бояринов. – Народ у меня мокрый и злой. Люди желают сушиться в Грачах! – уже крикнул он вслед Абатурову.

Бояринов – самый молодой офицер в батальоне – был любимцем Абатурова, и не только потому, что первая рота по праву считалась лучшей и в учебе и в бою. Нравился сам Бояринов – русый, чуть заикающийся (следствие недавней контузии), нравилось его сосредоточенное и все-таки мальчишеское лицо.

Когда стояли в обороне, Абатуров часто вызывал к себе лейтенанта, и они играли в шахматы или просто разговаривали.

Сейчас, во время наступления, было не до разговоров. Но, быть может, более чем когда-либо Абатуров чувствовал потребность поговорить, поделиться новыми мыслями.

Падал снег, оседая на землю рыхлыми мокрыми хлопьями. Желтые проталины расползались под ногами.

– Называется январь! – заметил Бухарцев. – Война действует на природу, – добавил он глубокомысленно.

Они шли по редкому, сильно вырубленному лесу. Вчера батальон Абатурова, обойдя гитлеровцев с юга, выбил их отсюда. Они бежали в Грачи – давно укрепленный ими поселок с сильным гарнизоном. Но два других батальона, наступавшие на Грачи с северо-запада и с востока, замкнули кольцо вокруг гитлеровцев.

Выйдя на проселочную дорогу, круто поднимавшуюся вверх к Грачам, Абатуров остановился и закурил. Там, на горушке, уже сгустились сумерки, и казалось, что серая пелена медленно спускается вниз по дороге. Очертаний домов не было видно, но Абатуров угадывал вдали и большое двухэтажное здание – бывший дом отдыха, и церковь, и кирпичный завод.

Мысленно Абатуров представлял себе поселок таким, каким видел его раньше, до войны. Грачи! Снова Грачи!.. Чего только в жизни не бывает…

В Грачах Абатуров провел с женой первые дни их совместной жизни, а в июле сорок первого, когда Абатуров уже воевал, жена написала ему из Ленинграда, что едет на оборонные работы в Грачи.

Спустя неделю после этого письма поселок был занят гитлеровцами. Спастись удалось немногим. Наташи среди них не было.

Удар, обрушившийся на Абатурова два с половиной года назад, не сломил его. Но душевное равновесие или, вернее сказать, необходимое для жизни сосредоточение всех сил он находил только в бою. Мучительнее всего бывали для него дни вынужденного бездействия, чередующиеся на фронте с боями.

С того дня, как началось наступление, он все время находился в приподнятом настроении. Но настроение это было иным, чем в прошлые бои.

Абатуров сам еще не разобрался в новом, возникшем у него чувстве и не мог его объяснить, так же как не мог объяснить сегодняшний сон и ту легкую радость, какую он испытал проснувшись.

Словно величайшее напряжение и ожесточенность сражения приоткрыли перед Абатуровым будущее, и в его неторопливом рассвете он увидел самого себя и новую, еще неясную, но заманчивую возможность жить.

Абатуров взглянул на своего ординарца и улыбнулся. Ну, в самом деле, разве можно рассказать Володе об этих своих сбивчивых ощущениях?

Когда Абатуров и Бухарцев дошли до деревни, в которой помещался штаб полка, было уже совершенно темно. Они долго разыскивали сколько-нибудь уцелевшую избу и наконец, услышав стук пишущей машинки, пошли на него.

Перешагнув поваленный забор, увидели полусгнившее крыльцо штабной избы и возле нее темную фигуру часового.

В комнате, переполненной людьми, было душно. За одним столом работали начальники отделов, за другим писаря подклеивали к картам новые листы. В углу под образами сидела машинистка – пожилая женщина с нашивками ефрейтора на погонах – и, скосив опухшие от бессонницы глаза на ворох бумаг, с ожесточением била по клавиатуре.

Абатуров поздоровался с оперативным дежурным, и тот, усмехнувшись, сказал:

– Досрочно сегодня комбаты собираются.

В это время Абатурова окликнули, и он, обернувшись, увидел комбата-2 Крутоярова. Они обрадовались друг другу и обнялись.

– Пойдем отсюда, – предложил Абатуров, – здесь и без нас тесно.

Они вышли и, обойдя избу, присели на завалинке. Крутояров вытащил трубку, Абатуров – папиросу. Молча закурили.

Знакомы они были давно, а друзьями стали в те дни, когда оба командовали взводами в первом (ныне абатуровском) батальоне. Сблизило их и военное дело, сблизило и то, что у каждого на душе было тяжелое горе.

– Ты думаешь, сразу после совещания начнется операция? – спросил Абатуров.

– Зачем же нас тогда сам вызывает?

– И я так думаю, – сказал Абатуров. – Ты знаешь, Саша, я не люблю вылезаек, но сегодня буду просить, чтобы я… чтобы мой батальон…

Крутояров сильно затянулся дымом. Огонек в трубке осветил его лицо, удивленно поднятые брови.

– Неужели не понимаешь? – спросил Абатуров.

Крутояров с минуту помолчал.

– Ну и дурак же я, – сказал он и выколотил трубку о стену избы. – Ведь мы же под Грачами находимся! Да, ты прав, это – твое. И я тоже буду просить за тебя командира полка, – прибавил он веско.

– Спасибо, Саша, – сказал Абатуров. – У меня в последние дни на душе как-то необыкновенно. Знаешь, когда в наступлении, всегда веселее, а в это наступление по-особому… – Абатуров запнулся и посмотрел на Крутоярова, как будто именно тот должен был найти верные слова для объяснения такого настроения.

Но Крутояров молчал.

– Вот послушай, – продолжал Абатуров, – сегодня днем я заснул. И мне приснилась Наташа, такая, как… ну, такая, как… Помнишь… Ты первый раз к нам пришел, и она тебе понравилась, а я так гордился ею. Вот такая она мне и снилась, – сочинял свой сон Абатуров. – Когда проснулся, пять минут, десять – не знаю сколько – как-то радостно было.

– Ты все надеешься, – сказал Крутояров.

– Это что – плохо?

– Не знаю, плохо или нет, но только я тебе на этой дорожке не попутчик. Я знаю, что Тоню убили немцы и Надюшку убили немцы. – Он говорил о жене и о дочери. – Мое дело воевать, а не радоваться! – крикнул Крутояров. – Бить фашистов! И мне не снятся блаженные сны.

Абатурову уже было ясно, что друг не понял его. Но вместо того чтобы оборвать этот разговор, ему хотелось спорить, доказывая свое.

– Какая там радость! – быстро и горячо продолжал Крутояров. – Только злоба здесь. – Он ткнул себя в грудь.

Их глаза привыкли к темноте, и они различали друг друга. Абатуров видел, что Крутояров стал поспешно набивать трубку.

– Да, злоба, – сказал Абатуров медленно, словно прислушиваясь к своим словам. – Да, так. Ну, а ты думал о том, как будет, когда на нашей земле ни одного фашиста не останется? – спросил он Крутоярова и, не дождавшись ответа, сказал: – Я тоже думал. И все равно у меня останется злоба к фашистам. И после войны останется. А радость будет полная, совершенная… – Радость не исчезла. Она во мне самом. («Вот он, мой сон», – подумал Абатуров.)

Набив трубку, Крутояров снова закурил.

– Я, наверно, умру после войны, – сказал он и встал. Абатуров тоже встал.

Через несколько минут в черной бане, где остановился командир полка, началось совещание.

Начальник штаба прочел приказ командира дивизии, в котором ставилась новая задача: полку, в составе двух батальонов, продолжать преследование отступающего на запад противника (задача, общая для всей дивизии), первому батальону (командир Абатуров) овладеть населенным пунктом Грачи.

С первых же слов приказа Абатуров почувствовал удивительное спокойствие. Он слушал приказ так, словно и раньше знал его и теперь заинтересован только тем, сколько у него будет тяжелой и противотанковой артиллерии, и тем, что батальону придаются танки и «катюши».

Командир полка приказал немедленно приступить к смене боевых порядков. Абатуров встал вместе со всеми и, хотя чувствовал, что все взгляды обращены на него, не смог изменить выражения лица, казавшегося сейчас холодным и даже надменным. Командир полка подозвал его:

– Ну что, доволен?

– Будет исполнено, товарищ полковник! – сказал Абатуров.

Командир полка засмеялся: Абатуров ответил невпопад.

Он зашел в штабную избу, крикнул Бухарцева. Здесь все уже пришло в движение. Писаря сворачивали карты; машинистка стояла у окна, ожидая сигнала грузить вещи; два бойца сматывали связь.

– Поздравляю, поздравляю! – крикнул на ходу Абатурову оперативный дежурный.

На мгновение Абатурову стало грустно, как всегда бывает перед переменой жизни.

Бухарцев был уже вполне в курсе дела.

– Где ж теперь КП будет? – спросил он.

– На прежнем месте, – ответил Абатуров и прибавил: – Туда и Верестов прибудет, и танкисты.

– Майор Верестов? – осведомился Бухарцев, делая ударение на слове «майор».

– Ну да, командовать артиллерией.

– В подчинение к нам? – В голосе Бухарцева чувствовалась едва сдерживаемая гордость. – А танки какие?

– КВ.

– Годится, – одобрительно заметил Бухарцев.

К ним подошел Крутояров.

– Вот и сбылась твоя мечта, – сказал он, как показалось Абатурову, сухо.

– Послушай, – сказал Абатуров, – наш разговор… – Он чувствовал, что говорит, словно извиняясь, и стыдился этого.

Крутояров прервал его.

– Нет, ты, наверное, прав, – сказал он. – Для себя. Ну… ни пуха ни пера! Желаю тебе… найти Наташу а Грачах.

Той же дорогой Абатуров и Бухарцев возвращались в батальон. Лунный свет словно прибрал растрепанную оттепелью дорогу. Воздух еще оставался прелым, но незимняя, знобящая сырость исчезла. Небо стало спокойным и звездным. Оттуда, из этой великолепной черно-золотой глубины, веяло желанным холодом.

2

Армия наступала. Огромные массы людей находились в непрерывном движении на запад. И лишь батальон, которым командовал Абатуров, вот уже четыре дня в этом движении не участвовал.

Эти четыре дня Абатуров трудился не только над тем, чтобы подорвать вражеские силы в Грачах, но и над тем, чтобы противостоять возможному прорыву немцев с юга на помощь осажденным.

Тайно от гитлеровцев шло строительство траншей и щелей, в специальных укрытиях устанавливались противотанковые ружья и пушки фронтом на юг.

Абатуров знал, что люди в душе не сочувствуют его плану: все это строительство словно возвращало их к долгим дням обороны.

Казалось, сама жизнь опровергает абатуровский план: за четыре дня немцы не только не сделали попыток помочь осажденному гарнизону, но было совершенно очевидно, что в Грачах и не ждут этой помощи. Ежедневно фашисты предпринимали попытки вырваться из окружения. И все же Абатуров по-прежнему продолжал требовать от людей своего батальона самого тщательного выполнения намеченной им обороны.

Сейчас Абатуров задавал себе один вопрос: неужели именно сейчас он совершит ошибку и не сможет овладеть Грачами, упустит мгновение, которого ждал два с половиной года?

Абатуров находился в своей землянке, когда вошел Лобовиков. По его озабоченному лицу Абатуров догадался, что случилось нечто необычное.

– Что, комиссар? – спросил Абатуров.

– Алексей Петрович, – взволнованно доложил Лобовиков, – немец, перебежчик из Грачей. Как прикажешь?

– Немедленно ко мне.

Лобовиков открыл дверь, и Абатуров увидел старшего сержанта Яковлева в буром от болотной грязи, обледенелом маскхалате и за ним немца в башлыке, спущенном на уши поверх солдатской каски. Руки он держал за спиной. Лицо было до крайности утомленное и во многих местах поцарапанное. За немцем следовал автоматчик, фамилии которого Абатуров не помнил.

– Расскажите, Яковлев, как было дело, – обратился Абатуров к сержанту.

– А значит, так, – начал Яковлев. – Отделение было в секрете. Тишина, и никто не курит, товарищ капитан. Вдруг слышим, кто-то царапается. В общем – шорох. По слуху – пушной зверь, но понимаем, что, кроме немца, быть никого не может. Принимаю решение, так как имеется ваш приказ, чтобы «языка» взять, и совесть имею: за четверо суток ни одного живого немца. Приняв решение, ползу в чащу. Но шуму не делаю. Слышу шорох – и к земле прижимаюсь. Опять ползу. Опять слышу шорох. И вот он идет. Руки подняты. Руки подняты, а идет. Его лес по морде хлещет, а он мне навстречу идет, и руки подняты. Ну, я личное оружие вскинул. Он шаг сделал, остановился, и слышу: «Рус, не стреляй, рус, не стреляй, я к тебе иду». Говорю шепотом: «Подходи, стрелять не буду. Только смотри, ежели что». Подошел. Командую: «Ложись!» Ложится. Командую: «Ползи до меня!» Ползет до меня. Ползу до секрета, он впереди. Ну, в секрете я его обыскал. В карманах ни соринки, товарищ капитан. А он лицо закрыл, плачет, потом говорит: «Я к тебе, рус, шел, помни это, рус». Я приказ помню – разговору с ним не веду. Ушел на КП, товарищ капитан, за себя оставил Чукалова. Хороший паренек, товарищ капитан. Вы ему младшего сержанта присвоили. Он…

– Хорошо, хорошо, Яковлев, – прервал его Абатуров. – Выражаю вам благодарность…

– Служу Советскому Союзу! – четко сказал сержант.

– Вы можете идти. И вы тоже идите, – сказал Абатуров автоматчику. Когда все вышли, он обратился к Лобовикову: – Допрашивай, я послушаю.

Лобовиков кивнул головой и быстро спросил перебежчика:

– По-русски говорить можете?

– По-русски не говорю, – сказал немец. Он говорил тихо, с усилием произнося каждое слово.

– Ну что ж, будем говорить по-немецки, – вздохнул Лобовиков. – Имя, фамилия?

– Ганс Рехт.

– Часть?

– Первая рота второго батальона. – Затем перебежчик назвал номер полка и дивизии.

Лобовиков взглянул на Абатурова. Номер части был правилен.

– Воинское звание?

– Солдат.

– Сколько лет служите?

– Три года.

– Даже до ефрейтора не дослужились? – вмешался Абатуров. Немец пожал плечами. – Продолжай, – сказал Абатуров Лобовикову.

– При каких обстоятельствах были взяты в плен?

На лице немца выразилось удивление.

– Плен? Я не был взят в плен. Я перешел на вашу сторону добровольно.

– Чем вы можете это доказать?

– Я шел к вам, – повторил немец. – Шел без оружия, руки вверх. – Он поднял руки, как бы показывая, как он шел, но покачнулся и чуть не упал.

– Вы больны, ранены?

– Нет, я… я хочу есть. – И поднял на Абатурова безумные голодные глаза.

Абатуров снял с полки миску с холодной кашей и дал немцу. Тот, схватив миску и не спрашивая ложки, стал пальцами хватать кашу, шумно глотая и облизывая пальцы. Съев кашу, он вытер пальцы о полы шинели.

– Что же, вас голод пригнал? – продолжал допрос Лобовиков.

– И голод. Да.

– Почему? Разве в Грачах нет запасов еды?

– Нет.

– Но ваше командование не собирается капитулировать, наоборот – оно ежедневно пытается вырваться.

– Это попытки отчаяния, – заговорил немец. После еды голос его окреп. – Положение гарнизона безнадежное. Как только начнете штурм, мы будем принуждены сдаться… Или нас всех истребят. Я это предвидел и, понимая наше положение, решил избежать такого конца. Вот почему я здесь. Меня отправят в тыл?

– Торопитесь, – сказал Абатуров. – Разве Грачи не ждут помощи с юга?

– Помощи? – переспросил немец. – Помощи? – Он засмеялся неприятным, отрывистым смехом, от которого желтое лицо его чуть покраснело. – Нас давно предоставили собственным силам.

– Откуда вы это знаете? – живо спросил Лобовиков.

– О!.. Комендант обратился к нам с приказом, там все сказано.

– На что же надеется ваш комендант?

– Комендант в этом приказе, – охотно рассказывал немец, – призывает прорываться энергичнее.

– Но ведь уже были попытки.

– Да, три. Но четвертая будет энергичнее. Гарнизон прорвется.

Абатуров жестом остановил Лобовикова.

– Обязательно прорвется? – спросил он.

– Это не я так думаю, – сказал немец и насупился. – Если бы я так думал, я бы сейчас сидел в своей траншее, а не здесь.

– Так думает комендант? – Немец молчал. – Что говорят офицеры?

– Офицеры говорят, – немец прямо смотрел в глаза Абатурову, – если до завтра не будет штурма, – прорвемся, несмотря ни на какие жертвы. – Абатуров тоже смотрел немцу прямо в глаза. Немец снова засмеялся: – Ну, меня это не касается. Я уже не жертва.

– По-моему, все, – сказал Абатуров Лобовикову.

– Разреши-ка мне, я еще спрошу. Русские в Грачах есть? Или вы их всех…

Абатуров заметил, как на лице перебежчика появилось выражение тупого равнодушия.

– Русские женщины и дети есть, – сказал он, – но я слышал от офицеров, что всех русских перебьют завтра, перед тем как будут прорываться.

Лобовиков встал, ругаясь и проклиная гитлеровцев. Абатуров молчал.

– Как фамилия автоматчика, что за немцем шел? – спросил наконец Абатуров Лобовикова. – Что за человек?

– Осокин его фамилия, – отвечал Лобовиков, – комсорг третьей роты. Я за него ручаюсь.

Абатуров подошел к двери и крикнул автоматчика:

– Товарищ Осокин, заберите перебежчика, отведите его в землянку, и чтобы никаких происшествий. Ясно?

– Ясно, товарищ капитан, – ответил Осокин.

Оставшись один на один с Лобовиковым, Абатуров спросил:

– Твое мнение?

– Рассуждая логически, немец как немец. Ни во что он не верит – ни в бога, ни в фюрера и, во всяком случае, не ждет чуда, которое могло бы спасти Грачи. То, что он говорит, похоже на правду: помощи не ждут, будут прорываться. Но… Но ни единому слову этого фашиста я не верю, – неожиданно закончил Лобовиков.

– Не веришь? – переспросил Абатуров.

– Не верю и не верю… И не давать им вырваться! – крикнул Лобовиков.

– Да мы и не дадим им вырваться, – сказал Абатуров спокойно. – Мы овладеем Грачами, возьмем их штурмом. Только мы будем штурмовать Грачи, когда мы этого захотим.

– Разумеется, – подтвердил Лобовиков, не понимая многозначительного тона Абатурова.

– Так вот. Прежде всего требую выполнить мой приказ и достать «языка».

– А сейчас что же? – удивился Лобовиков. – Не «языка» мы с тобой допрашивали?

– Это перебежчик, а мне нужен пленный, – холодно сказал Абатуров. – Поручаю тебе, Григорий Иванович: подбери людей, тяжелым дивизионом навались на немецкую траншею, на тот участок, где перебежчика взяли, затем бросок – полвзвода я разрешаю – и чтобы «язык» был здесь, у меня… Через два часа.

Через два часа после допроса перебежчика перед Абатуровым стоял пленный немец, и взводный рассказывал, как было дело.

– Все больше мертвяки, один пулеметчик живой. Его и взяли.

– Воинский документ на имя ефрейтора Фердинанда Гольца, – заметил Лобовиков, роясь в вещах, отобранных у пленного. – Все остальное – барахло и ни к чему. Это вы и есть Фердинанд Гольц? – спросил он пленного.

– Я – Фердинанд Гольц, – сказал пленный. Заложив руки за спину, он угрюмо горбился, взгляд его был испуганным. Но черты лиса были не так заострены, как у перебежчика, а цвет лица не был таким желтым.

– Номер части?

Пленный отвечал без запинки.

Абатуров и Лобовиков переглянулись.

– Есть хотите? – спросил Абатуров.

Пленный смотрел на него исподлобья. Видно было, что он недоумевал. Недоверие и жадность боролись в нем.

– Да. Хочу есть, – сказал он наконец.

Абатуров наполнил миску кашей и дал ее в руки немцу. Пленный взял миску и нерешительно взглянул на Абатурова.

– Что, ложку? – спросил Абатуров.

– Если разрешите…

И снова в его глазах Абатуров увидел недоверие. Он дал ему ложку, и пленный, прижав миску к груди и еще ниже опустив голову, стал есть.

– В гарнизоне голод? – спросил Абатуров.

– Нормы сокращены.

– Я спрашиваю – голод? Отвечайте правду. У нас есть данные о вашем положении в Грачах. Врать бесполезно.

– Еще не голод, – повторил пленный. – Нормы сокращены.

– Сколько же может продержаться гарнизон?

– Не знаю. Это знают наши офицеры. Я говорю правду. Я не знаю.

– Так положение Грачей безнадежно? – спросил Абатуров, как будто речь и ранее шла об этом.

Пленный задумался:

– Когда нас окружили, я подумал, что все очень плохо. Но в приказе коменданта сказано, что это не так.

– А как? – спросил Абатуров. – Ожидаете помощи? – Пленный кивнул головой. – Это что значит? Вы что головой качаете? Вы на допросе и ведите себя, как полагается пленному! Ожидаете помощи?

– Да, ожидаем. Прорываться для нас гибельно – теряем людей, технику.

– Когда ждете помощи? – спросил Абатуров.

– Не знаю. – Пленный поймал взгляд Абатурова. – Не знаю. Я ничего не знаю. «Скоро придет помощь» – так сказано в приказе.

– Я сейчас вернусь, – сказал Лобовикову Абатуров и вышел из землянки. Обратно он вернулся вместе с перебежчиком. Пленный стоял к ним спиной, и Абатуров слегка подтолкнул перебежчика. Едва только пленный увидел его, как от удивления выронил миску.

– Господин обер-лейтенант! – воскликнул он, инстинктивно выпрямляясь.

– Дурак! – крикнул перебежчик.

Абатуров и Лобовиков молча наблюдали за ними.

– Господин обер-лейтенант… – тихо повторил пленный.

Перебежчик еще раз громко крикнул:

– Дурак! Дурак!

– Отставить, – медленно сказал Абатуров. – Повторите, что вы говорили о приказе коменданта, – обратился он к пленному.

– Комендант приказал дожидаться помощи. Помощь придет очень скоро, – отвечал пленный, переводя взгляд с Абатурова на перебежчика, в котором он признал свое начальство.

Перебежчик внимательно выслушал пленного.

– Это сумасшедший, – сказал он презрительно и, пожав плечами, добавил: – Результат осады.

– Прекратить болтовню! – приказал Абатуров. – Как вас зовут?

– Я все сказал…

– Как его зовут? – спросил Абатуров у пленного.

– Обер-лейтенант Вирт.

Вирт стоял молча. Желтое его лицо снова стало тупым и равнодушным.

– Я кликну Осокина, – предложил Лобовиков. – Не нужны они нам больше.

– Да, да, – согласился Абатуров.

Они снова остались одни.

– Игра стоила свеч, – взволнованно заметил Лобовиков. – Значит, немцы отдали своего офицера для того, чтобы неправильно информировать нас. Они хотят во что бы то ни стало, чтобы мы штурмовали… – он посмотрел на часы, был первый час ночи, – сегодня! Но ты трижды прав, Алексей Петрович, ты трижды прав – мы будем их штурмовать тогда, когда мы этого захотим.

– Да, – сказал Абатуров, – мы будем их штурмовать именно сегодня.

Лобовиков удивленно на него посмотрел:

– Ты что говоришь, Абатуров? Этого же хочет противник!

– Этого хочу я, – сказал Абатуров. – Слушай, Григорий Иванович, ты умеешь писать ультиматумы?

– Н-не знаю, – с сомнением сказал Лобовиков. – Не пробовал.

– Самое время учиться. Садись, бери перо в руки. Пиши: «Ультиматум. Коменданту немецкого гарнизона Грачи. Ваше положение безнадежно. Предлагаю вам прекратить сопротивление и сложить оружие на условии сохранения жизни офицерскому и рядовому составу гарнизона. В противном случае будете истреблены. Срок ультиматума истекает сегодня в восемь ноль-ноль. Командир части Абатуров». На машинке бы лучше напечатать, – вздохнул Абатуров. – Все ж таки документ. Ну да ничего! Разберут!

Затем Абатуров вызвал по телефону начальника своей артиллерии Верестова, командира приданных батальону танков Бороздина и командиров рот.

– Если враг не подчинится нашему ультиматуму, атака начнется сегодня в восемь ноль-ноль, – сказал Абатуров, открывая совещание, и изложил свой план.