Текст книги "Почти вся жизнь"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)
Глава вторая
Когда машина остановилась у шлагбаума КПП, к ней подбежал сержант и весело козырнул:
– Товарищ подполковник, проверка документов! – Но тут он увидел, что в машине сидит Ларин, и, сделав строгое лицо, взял его удостоверение.
– Все в порядке, товарищ капитан, разрешите узнать, как здоровье подполковника?
– Здоров, – сказал Ларин. – Вы что, знаете его?
– Подполковника Смоляра? – сержант снова весело улыбнулся. – Батю? Да кто же его не знает? Мы его машину издали примечаем.
– Ну двигай, двигай, – сказал Ларин шоферу.
Подполковник Смоляр был человек известный. Он пришел в дивизию четырнадцать лет назад по комсомольскому призыву. Жизнерадостный рабочий паренек из Горького и один из лучших форвардов местной футбольной команды. Военную науку он постигал медленно, но в каком бы звании ни находился и какую бы должность ни занимал, служил охотно, все выполняя на совесть. Смоляр гордился тем, что в свое время работал и орудийным номером, и наводчиком, и вычислителем, и недоверчиво относился к молодым офицерам, «не едавшим солдатской каши».
Служить в батарее, которой командовал Смоляр, а потом в его дивизионе и теперь в его полку было трудно, но именно к нему стремились люди, и особенно офицерская молодежь. Не пугало и то, что у Смоляра была страсть к строевой службе. Его разводы славились в дивизии. Став командиром полка, Смоляр завел себе доброго коня. На нем он выезжал перед строем, ездовой помогал спешиться, и Смоляр обходил батареи вместе с начштаба и адъютантом, с удовольствием прислушиваясь к ладным приветствиям. При всем этом он отнюдь не был честолюбив. За эти годы многие товарищи Смоляра выдвинулись на большие посты. И Смоляру не раз предлагали то должность начарта дивизии, то начштаба в артбригаду, но он неизменно от всего отказывался и при этом говорил, что командир полка и есть, по его мнению, самый большой начальник.
У него было спокойное, немного полное лицо. Глаза – большие, карие и удивительно живые – выделялись резко. Курчавые волосы Смоляр зачесывал назад. Голос у него был с хрипотцой, как будто всегда немного простуженный. И весь он, со своими подвижными глазами на спокойном лице, и курчавыми волосами, и хрипловатым голосом, был неотъемлем от полка. В тридцать пять лет его уже называли Батей.
Отношения Смоляра с Лариным сложились не просто. Ларин принадлежал к той самой зеленой молодежи, которая «жизни не нюхала». Прямо из учебного класса военного училища Ларин попал на финский фронт и, следовательно, не испытал кочевой командирской жизни и еще ничем не проявил себя. Но именно Ларина Смоляр полюбил больше всех. Когда под «линией Маннергейма» Ларин впервые пришел представиться командиру полка, Смоляр хмуро взглянул на одинокий кубик в петлице командира взвода, но тут же не выдержал, улыбнулся. Очень уж хорош был Ларин – высокий, сильный, на редкость ладный. Густо светило солнце, крутой снег блестел ослепительно, звенели тугие прямоствольные сосны, и Ларин был под стать этому яркому, многообещающему дню. «Ну, ну…» – ворчливо сказал Смоляр, словно не желая довериться первому впечатлению. А потом, в бою, поверил и навсегда полюбил Ларина. Смоляр считал для себя естественным не «кланяться пулям» и при любых обстоятельствах выглядеть бодро и попросту не обращать внимания на опасность: работа есть работа; но он всегда восхищался храбростью своих подчиненных, увлекался храбрецами, любил их нежно, до самозабвения. Это были его дети…
– Привет, Марусенька! – неожиданно крикнул водитель девушке-регулировщице в милицейской форме. Девушка в ответ козырнула, и водитель усмехнулся: – Всю жизнь с ними ругался, а теперь, как увижу, сердце радуется – Ленинград!
– Да, Ленинград, – задумчиво сказал Ларин. – Ржевку уже проехали…
И шоссе, и улицы города казались умытыми за ночь. Во всем чувствовалась утренняя свежесть и легкость. Она коснулась и Ларина. Как будто он проснулся не в землянке несколько часов назад, а только сейчас, и только сейчас стал освобождаться от тяжелого забытья.
– Скорей, скорей! – торопил он шофера.
Было шесть часов утра, когда Ларин остановил машину возле большого дома на углу проспекта Майорова и Мойки.
– Зайдешь?
– Не придется. Батя велел покрышки сменить. Совсем прохудились…
– Ладно. Завтра утром в семь ноль-ноль будь здесь.
Он быстро взбежал по лестнице, но прежде чем постучать в знакомую, обитую зеленой клеенкой дверь, снял фуражку, пригладил волосы, затем снова надел фуражку и, решившись, постучал.
Дверь открыла невысокая, сухонькая старушка и, увидев Ларина, зашептала:
– Павел Дмитрич, Павел Дмитрич…
Она еще раз повторила «Павел Дмитрич…» – и в это время Ларин услышал другой голос, сильный и звучный. Он сделал шаг навстречу. Что-то легкое, ласковое, родное коснулось его.
– Ольга, – сказал он и увидел ее лицо с выступившими на глаза капельками слез.
– Милый, милый, – повторяла Ольга, – милый мой…
– Дай мне взглянуть на тебя, – сказал Ларин, отстраняя ее руки от своего лица.
– Я еще не причесана…
А Ларину казалось, что именно сейчас Ольга необыкновенно хороша.
– Почему ты мне ничего не рассказываешь? – спросила Ольга.
– Потом, потом… Расскажи мне о себе, – сказал Ларин, радостно слушая ее голос.
И снова оба замолчали. Главное друг о друге они уже знали. Словами это нельзя было передать. Они сели рядом, Ольга прижалась к его плечу, и Ларин подумал, что это вот и есть настоящее счастье. Он лишь боялся Ольгиного вопроса о делах на фронте, который один мог разрушить их с трудом найденное уединение.
– Рассказывай, Павлик, рассказывай, как на фронте.
– Так, в двух словах, не расскажешь, – ответил Ларин спокойно.
Валерия Павловна испуганно посмотрела на него.
– Оля, чаю попей, – сказала она дочери. – На работу опоздаешь.
Бойкие солнечные лучики звенели, врываясь в раскрытые окна. Утренним звоном и сладким запахом пробуждения была наполнена комната.
– Окопались фрицы проклятые, не выгонишь, – шептала Валерия Павловна. – Кушайте. Кушайте, пожалуйста.
Ларин и Ольга были знакомы еще с довоенных лет. Школа, в которой училась Ольга, шефствовала над артиллерийским училищем. В праздники школьная самодеятельность выезжала к курсантам. Ольга играла графиню в «Женитьбе Фигаро»…
Когда же они все-таки познакомились? Ольга говорила, что это было на школьном выпускном вечере. Ларин же утверждал, что гораздо раньше. В воскресный день они ездили с экскурсией вниз по Неве, и Ларину понравилась маленькая тоненькая девушка с большими карими очень внимательными глазами. «Но я совсем не помню тебя на этой экскурсии, – возражала Ольга, – это было на выпускном вечере».
А спустя три дня после выпускного вечера первые ленинградские дивизии уже уходили на фронт. Белой ночью Ольга сидела на подоконнике в своей комнате и смотрела на улицу. Ночь была длинная, нескончаемая. Отовсюду слышался мерный и дробный топот солдатских сапог. Спать Ольге не хотелось, она все сидела на подоконнике и чувствовала себя одинокой, брошенной, И вдруг ей показалось, что она узнала кого-то в строю. Еще не твердо уверенная, что этот человек ей действительно знаком, Ольга выбежала из дому и догнала его. Это был Ларин. Она шла рядом с ним, чуть не плача от радости и от досады, что выбежала из дому с пустыми руками. Хоть бы что-нибудь, какую-нибудь память…
Они переписывались. Раза два Ларин приезжал в Ленинград и оба раза бывал у Ольги. Никогда они не думали, что поженятся.
В начале марта Ларин приехал в Ленинград усталый и измученный до крайности. Таким его Ольга никогда еще не видела. Он был небрит, и она заметила у него в бороде несколько седых волос. Это в двадцать три-то года! Ей так стало жаль его, так захотелось пожертвовать для него чем-то своим. И уже потом, и всю ночь она чувствовала себя старше его, и ей все хотелось пожалеть его, приласкать, успокоить. Ларин утром побрился и стал снова похож на себя. «Пойдем, Оля, в загс», – сказал он, и Ольге стало смешно. Загс? А что, есть еще загсы в Ленинграде? Разве есть еще такие счастливые и такие сумасшедшие, как эти двое? Но Ларин хмурился, был серьезнее, был старше ее. Он был прав.
И вот Ларин снова здесь, и снова после боя. Теперь он был у себя дома.
Ларин заметил, что Ольга не дает матери ухаживать за ним. Сама пододвигает то стакан, то тарелку, сама нарезала ему хлеба, положила сахару – и эти обычные движения были сейчас той необходимой между ними связью, которую нашла Ольга и за которую Ларин был ей благодарен.
– Проводишь меня до завода?
– Конечно!
Когда они вышли на улицу, Ольга спросила:
– Заметил, как мама постарела?
Ларин кивнул головой.
– Это все из-за Николая. У них в школе младших лейтенантов выпуск на днях – и на фронт. Мама боится. Что с ней сделаешь? – прибавила она грустно и взяла Ларина под руку. – Так ты с братом и не познакомился. А хороший паренек… Совсем еще мальчик, и уже настоящий мужчина.
Свернули на бульвар Профсоюзов. Шли молча. На набережной Ольга предложила:
– Постоим немного. Есть еще время. Успею.
Подошли к парапету, смотрели на Неву – глубокую, чистую, не отягощенную нефтяными кругами. Волна несла на себе белый гребешок, вдруг окунала его, гребешок нырял и через мгновение, как опытный пловец, возникал на другой волне.
– Я о тебе много думал, Ольга, – сказал Ларин.
Он не чувствовал неправды в этих словах. Но когда же он думал об Ольге? В разрушенной траншее? Когда погиб Петренко? Когда пробивались к своим?
Он не думал тогда об Ольге, но сейчас Ларину казалось, что ощущение их близости не покидало его и в разрушенной траншее, и когда прервалась связь с дивизией, и когда он увидел Снимщикова.
– Пора, Павлик, идем!
Ларину хотелось сказать: «Еще немного побудем здесь», но, взглянув на ее озабоченное лицо, он ничего не сказал.
Переходя мост, Ольга спросила:
– Слышишь?
Короткие удары, как будто кто-то вдали ударил в барабан.
– Пойдем поскорее. Обстрел.
Далеко впереди рассыпчатый грохот. Теперь – позади них. Снова впереди, но ближе. И еще ближе – позади них.
– Они нас в вилку берут, – сказал Ларин серьезно, словно и впрямь немцы их двоих искали в Ленинграде.
С быстротой курьерского поезда промчался трамвай по Восьмой линии. И вдруг резко остановился. Сразу стало людно. Где-то зазвенело стекло. И словно звон этот был сигналом к разрушению, рухнула какая-то тяжесть, увлекла за собой другую, грозя обвалом всей неизвестной громаде.
Ларин втащил Ольгу в подворотню. Здесь уже стояло несколько человек. Старик в безрукавке и роговых очках, женщина с ребенком на руках и еще две женщины, обе с портфелями.
Разрушение продолжалось. Не было слышно свиста, только падение невидимых тяжестей заставляло вздрагивать улицу.
– А как вы думаете, товарищ капитан, какого калибра снаряды? – спросил Ларина старик в безрукавке.
– Не знаю, не могу определить…
– Калибр двести десять, – сказал старик в безрукавке и посмотрел на Ларина поверх очков. – Вот так-то.
– Проехало! – сказала женщина с портфелем, прислушиваясь.
Ларин тоже прислушался. Падение тяжестей прекратилось. Снова был слышен рассыпчатый грохот вдали.
– Второй раз он по тем же местам не стреляет, – робко сказала женщина с ребенком на руках.
– Глупая примета, – заметил старик в безрукавке и вышел на улицу.
Панель и мостовая были засыпаны щебнем и стеклом. На углу остановилась машина «скорой помощи». Из нее выскочили девушки с носилками.
– Трамвай! – крикнула Ольга и помчалась к остановке. Ларин за ней.
В проходной завода они расстались, и Ларин обещал ровно в четыре прийти сюда за женой. Он подошел к окошечку дежурного, попросил выписать пропуск к директору завода.
– Скоро, товарищ капитан, немцев прогоним? – спросила старуха вахтерша. – Каждый день по заводу шпарит. Шпарит и шпарит… – Она хотела еще что-то сказать, но, взглянув на Ларина, только вздохнула: – Пройдете двор, по левую руку от садика – заводоуправление.
Грачев ласково принял Ларина, обнял, расцеловал. Ларин отдал ему письмо Смоляра. Грачев неторопливо ножичком вскрыл конверт, вынул письмо, прочитал внимательно, затем, снова вложив его в конверт, спрятал в ящик.
– У Бати скверное настроение? – спросил он озабоченно.
– Я подполковника перед отъездом всего-то две минуты видел.
– Ну, а в бою разве не вместе были?
– Да нет. Я с пехотой впереди был, ну и…
Ларин оборвал себя. Вчера, когда командир полка передал ему письмо для Грачева, Ларин подумал, что вот как хорошо, вот кому он обо всем расскажет, обо всем, что пришлось пережить. В финскую кампанию и в начале Отечественной Грачев был комиссаром полка. Он дружил с Батей. Его любили и уважали за сильный характер и за доброту к воюющему человеку. Очень хорошо умел Грачев слушать. Молчит, слушает и, кажется, без слов говорит с тобой.
Но сейчас Ларин чувствовал необычную скованность. Быть может, причиной ее был только что пережитый страх за Ольгу и смутное, но тяжелое ощущение собственной вины.
– Попал я в окружение, – сказал Ларин угрюмо. – Ну, а поддержать нас не смогли… Немцы, конечно, навалились…
– Ах, вот что! – воскликнул Грачев. – Знаю, Знаю… Осталось вас семеро, отбивались. Знаю.
– Четырнадцать человек, Илья Александрович. Откуда вы знаете про нас?
– В Военном совете слышал. Говорили… Ну, словом, говорил такой человек, что я не мог усомниться. Слышал: наша дивизия прорвала немецкий фронт, а потом сдерживала натиск пяти отборных немецких дивизий…
– Пять дивизий? – спросил Ларин.
– Вот здесь, здесь это было, – сказал Грачев, подходя к карте.
Лигово, Пушкин, Колпино, Мга… Линия фронта обведена красным карандашом.
Странной казалась Ларину эта карта. Он привык к миллиметровке. Вынул ее из планшета, развернул.
– Вот, Илья Александрович, здесь примерно наша траншея. Я отчеркнул…
Но Грачев не стал разглядывать ларинскую карту.
– Вот здесь, – показал он на треугольник железных дорог. – Здесь немцы сосредоточили войска. Отсюда должны были прорвать наш фронт. Но этого не случилось. Провалились немецкие планы, – сказал Грачев и постучал пальцем по карте.
– Илья Александрович, – сказал Ларин, восторженно глядя на Грачева, – я так обо всем Ольге и расскажу…
– Ольге? – переспросил Грачев. – Ну вот что, друже, мне пора начинать рабочий день. Этот заводик – дело довольно хлопотливое. Зайдешь еще ко мне? Я письмо к Бате приготовлю.
– К четырем обещал Оле быть возле проходной.
– Держи пропуск. Зайдешь ко мне, а потом в цех за женой. Так?
Было тихое утро. На небе ни облачка. Улица в этот час пустынна. Быть может, именно поэтому все здания казались Ларину огромными и величественными. Ларин пешком отправился к Елизавете Ивановне – жене Смоляра. Она жила по другую сторону Невы, на набережной.
Жену командира полка Ларин знал давно. Еще до войны в лагерь она приезжала к Смоляру. У нее, как и у Смоляра, вились волосы, и на полном лице выделялись очень живые и выразительные глаза. И еще чем-то неуловимым она походила на мужа. И Ларин, к великому удовольствию однополчан, прозвал супругов «близнецами».
Елизавета Ивановна была общительна, принимала участие в полковой самодеятельности, и пела, и плясала, а на традиционных полковых праздниках показывала таланты незаурядной хозяйки. Жила она интересами мужа. Детей у них не было.
Началась война. Елизавета Ивановна отказалась эвакуироваться. Смоляр ее не уговаривал. Известно было, что командир дивизии по этому поводу беседовал со Смоляром, но Батя, тряхнув кудрями, заявил: «Нет, товарищ генерал, не справится Лиза без меня. Десять лет мы женаты, и куда конь с копытом, туда, извините, и рак с клешней».
Сейчас Елизавета Ивановна работала в госпитале медсестрой, ко по-прежнему навещала мужа в Кириках и хозяйничала на праздниках. И каждый, кто приезжал из полка в Ленинград, обязательно привозил ей письмо от Бати.
Елизавета Ивановна обрадовалась Ларину.
– Павлик! – И поспешно спросила: – Привезли письмо?
Большая комната, очень светлая. В окнах выбиты стекла, но фанера еще не вставлена, и свет проникает свободно.
Елизавета Ивановна читала письмо, а Ларин смотрел на нее и видел, что она изменилась за это время, сильно похудела. И эта не свойственная ей худоба изменила не только ее фигуру, но и выражение ее лица. Она вдруг заплакала горько, по-детски беспомощно. Маленькая сумочка висела на ее руке. Елизавета Ивановна спрятала туда письмо.
– Ах, Павлик, – сказала Елизавета Ивановна, вытирая слезы. – Жив он, жив. Главное – он жив. Знаете, Павлик, если с ним что-нибудь случится, я этого не переживу.
Ларин сказал:
– Я, Елизавета Ивановна, не понимаю… Так себя расстраивать! Как это можно…
Она больше не плакала. Стояла посредине комнаты, маленькая, похудевшая.
– Я знала, что он воюет, – говорила Елизавета Ивановна. – Столько раненых, а к нам ведь все тяжелых привозят, которым в медсанбате помочь нельзя: Все койки заняты. В коридорах лежат. А я хожу и думаю… Думаю, что, если вот так Батю моего привезут.
Ларин не решался ее прервать.
– А тут еще обстрелы. Павлик, ведь вы не знаете, таких еще за всю блокаду не было. И к нам в госпиталь попало. Главного хирурга убило. Не знали его?
– Знал, – сказал Ларин тихо. – Дмитрия Степановича знал. Он меня оперировал в сорок первом.
– Раненых много погибло. Ужас! Хотели в другой госпиталь отправить, там тоже все переполнено. Вы сядьте, Павлик. – Ларин сел. – Когда же все это кончится?
– Скоро кончится, Елизавета Ивановна, – сказал Ларин, ненавидя себя за эти невыразительные, ничего не говорящие слова.
Елизавета Ивановна вздохнула.
– Завтракали, Павлик? Сейчас я вам стопочку дам.
– Ничего мне не надо, Елизавета Ивановна. Прошу вас, ничего не надо.
– Ну вот еще! – Она улыбнулась. – В полк приедете, Бате скажете: еще есть у меня чем угостить.
Елизавета Ивановна вынула из буфета стеклянный штоф с петухом на дне, налила водку в большую рюмку и поднесла Ларину.
– И закусить есть, – сказала она, отрезав кусочек какой-то копченой рыбки. – Ну, за Батино здоровье.
– За здоровье командира полка, – сказал Ларин и выпил.
– Теперь, Павлик, рассказывайте о себе.
– Мы, Елизавета Ивановна, воевали неплохо, – бодро сказал Ларин. – Сами знаете, силы неравные, но немцев ни на вершок к Ленинграду не подпустили.
– Да, да, – кивала головой Елизавета Ивановна. – Знаю, знаю, значит, отличился наш полк?
– Отличился, Елизавета Ивановна.
– Выпейте, Павлик, еще рюмочку.
– Спасибо. Выпью. Ваше здоровье!
– Вам когда уезжать?
– До трех часов в вашем распоряжении. Приказывайте!
– Может, в кино пойдем? – предложила Елизавета Ивановна.
Ларин обрадовался.
– В кино? С большим удовольствием!
Хорошо в прохладном, почти пустом кинозале. С экрана девушка поет песню, юноша на скрипке аккомпанирует ей. Они будут счастливы, но сколько препятствий надо преодолеть! Им суждено разлучиться, тосковать друг без друга, ревновать. Но любовь сильнее…
– Они встретятся. Вот увидите, Павлик, они встретятся, – шепчет Елизавета Ивановна.
Та же песня, которую пела девушка в начале фильма.
Неожиданно Елизавета Ивановна спрашивает:
– Слышите?
Толчок.
Песня. Скрипка подхватывает ее.
Толчок. Как будто кто-то постучал в закрытые двери кинозала.
– Слышите?
Снова толчок.
– Обстрел! Павлик, Павлик, идемте.
Дали свет в зале. Затих движок.
– Граждане, – говорит голос в репродукторе. – Проходите в бомбоубежище.
Они в коридоре.
– Граждане, бомбоубежище налево.
– Павлик, Павлик! Лучше на воздух.
Хрустит стекло в вестибюле. Яркое солнце бьет им в лицо.
– Как парит! – говорит Елизавета Ивановна. – У меня не выдерживает сердце.
На углу Садовой и Невского Ларин и Елизавета Ивановна простились.
– Надо торопиться: у меня с пяти дежурство в госпитале. Вот вам записочка для Бати. Всегда с собой ношу. А вдруг кого-нибудь из наших на улице встречу. До свидания, Павлик! Вы на трамвае?
Но Ларин не стал ждать трамвая. Он остановил военную полуторку и умолил водителя подвезти его на Васильевский остров. С того момента, как начался артобстрел, и потом, когда они выбрались из кино и прощались с Елизаветой Ивановной, он со страхом думал об Ольге. Он хотел только одного: как можно скорее, немедля, сейчас знать, что она жива и невредима.
– Ну как у вас, тихо? – спросил Ларин старуху вахтершу, и, когда та кивнула головой, он почувствовал, как тяжелая тревога отошла от него.
– На вот, передай Смоляру. – Грачев ждал его. Ларин взял конверт со штампом завода. – И скажи, что Грачев всегда о нем помнит.
– Спасибо, Илья Александрович. Вы и про то, о чем утром говорили, написали командиру полка?
Грачев улыбнулся, кивнул головой.
– Пойдем на завод, покажу тебе новый цех, новую сборку, где твоя Ольга работает.
В ста метрах от заводоуправления двухэтажное здание. Кирпич не облицован. Цех еще не покрыт, работают кровельщики.
– Вот о чем расскажи в полку, – говорил Грачев, – мы ведь здесь не запонки делаем. Для вас работаем. И дом этот (Ларин заметил, что он подчеркнул слово «дом») срубили наши же рабочие. В третьем пролете жену видишь? Она нас заметила, только виду не подает. Первая строительница – твоя жена. Мы, Ларин, еще один новый дом срубим.
– А где же старая сборка? – спросил Ларин. – Красивое такое здание? Там, кажется, у входа пальмы росли.
– Да, да, – сказал Грачев, – да, пальмы… Были и пальмы. И кактусы были, – Грачев сморщил лицо, как от сильной боли. И Ларин пожалел, что спросил о старой сборке.
– Ну, давай пройдемся по цеху, – сказал Грачев, – и слушай, что я буду тебе объяснять. Это тоже касается нашего артиллерийского… – Он не закончил фразу.
Удар. И – грохот.
Еще удар.
Рушится где-то… Уже близко. Удар.
– Я в штабе! – крикнул Грачев и побежал.
Ларин смотрит в третий пролет…
Станок. Однообразные движения Ольгиных рук.
Стон летящего снаряда и рев при разрыве.
Ларин стоит словно прикованный к месту. Мысль о том, что вот сейчас, когда он смотрит на Ольгу, именно в это мгновение все может быть кончено, входит в него, как игла.
Он рядом с Ольгой. Грохот удаляется от них. Стойкий запах пороха.
Возвращались они домой снова по набережной. Неподвижен воздух, и даже над Невой нет обычной прохлады. И волна – темно-синяя и усталая. Они шли медленно, словно повинуясь тишине…
– Не бойся за меня, милый, не бойся, так нам обоим будет легче… Да? Очень важно, чтобы ты за меня был всегда спокоен…
Милый, ты еще не знаешь, ты еще не знаешь, как важно, чтобы ты был спокоен за меня. Ты ведь любишь меня?..
Нет, скажи мне, скажи мне: «Оля, я люблю тебя». Так вот. Ну еще разочек…
Ну вот. А теперь я тебе что-то скажу. Сказать?..
Нет, не сейчас. Лучше дома или завтра… Когда-нибудь. – Она положила ему руки на плечи и, прямо глядя в глаза, сказала: – Павел, у нас будет сын…
Нет, нет, молчи. Я знаю все, что ты скажешь: война, фронт, обстрелы, надо пожалеть и себя, и маленького. Но все это неправда. Это все от себялюбия. – И она зло взглянула на Ларина, как будто бы он уже произнес эти ненавистные ей слова.
Ларин понял, что в ответ ему нужно сказать слова самые бесхитростные. И он сказал просто:
– Ребенок родится, никакой блокады уже не будет.
– Блокады не будет?
– Не будет, это ясно.
Ольга засмеялась. Ларин тоже засмеялся. Он был рад, что злое выражение исчезло с ее лица.
– Какой ты все-таки смешной! Ну, а если блокаду еще не снимут, тогда как?
– Верь мне.
– Я тебе верю.
И дома она все повторяла: «Я тебе верю, верю». Ей доставляло какую-то особую радость повторять эти два слова.
А в Ларине росло новое ощущение своей силы. Главное для него было не в том, что возникло новое существо, его ребенок, а в том, что это существо – часть ее, Ольги. Он еще не ощущал радости отцовства, он гордился Ольгой и должен был быть достоин ее любви.
Утром они расстались. На обратном пути Ларин сидел рядом с водителем притихший, серьезный, молчаливый. Накрапывал теплый, совсем весенний дождик. И пахло весной, ранней зеленью, хотя был уже конец июля. И словно перепутав времена года, прорвалась гроза. Впервые за много дней почернело небо. Вздрогнули и метнулись молнии. И наконец ливень обрушился на них. Шофер зажег фары, и вода стремительно забилась в узкой освещенной полосе дороги.
Богданов ждал Ларина возле его землянки.
– Товарищ капитан, командир полка приказал: как прибудете – к нему.
Путаясь в хлещущем что есть силы ливне, Ларин добежал до штаба полка.
Смоляр сказал ему:
– Получен приказ нашему полку выступить сегодня из Кириков в двенадцать ноль-ноль. Район боевых порядков, – он ткнул в карту. – Ясно?
– Ясно, товарищ подполковник.
– Твой дивизион головной на марше. Ясно?
– Ясно, товарищ подполковник.
