Текст книги "Почти вся жизнь"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)
Тоска по родине
Прощание затянулось, и Владимиру Павловичу уже казалось, что все на перроне смотрят только на них.
– Ну, ладно, ладно, будет, Полина, – сказал он.
Она прижала к себе его голову и неудачно: смяла велюровую шляпу. Пришлось снять шляпу, чтобы поправить пролом, и в эту минуту ей удалось несколько раз поцеловать Владимира Павловича в голову. Он вынул платок и вытер ее слезы со своего лица:
– Я просто не понимаю… Я еду всего на двадцать четыре дня…
Но она не могла удержаться от слез. Владимир Павлович, недовольно покачав головой, вошел в вагон. В коридоре у окна стоял майор и улыбаясь посылал воздушные поцелуи маленькой девочке, которую ее мама приподняла на руках. Владимир Павлович с удовольствием посмотрел на мягкие голубые диваны и тоже выглянул из окна. Он сразу увидел Полину. Она плакала, комкая в руках платок. Владимиру Павловичу стало неловко, и он сделал вид, что кого-то разыскивает на перроне.
Оставалась минута до отхода поезда. Все оживились, послышались восклицания, приветы, шутки, и только Полина плакала и своими близорукими глазами искала Владимира Павловича.
«Это становится нестерпимо…» – подумал Владимир Павлович.
Поезд тронулся, майор, помахав рукой жене и дочери, вошел в купе, Владимир Павлович, нахмурившись, смотрел, как исчезает Москва.
Из окна веяло вечерней прохладой, но не раздражающе зябкой, а живой, здоровой, закаляющей тело я дух. Еще не было темно, а уже то там, то здесь зажигались уютные огоньки, и в такт им на бледном, прозрачном небе стали показываться первые неяркие звезды. Вечерний покой, не спеша, но не отставая, летел рядом с поездом. И, чувствуя прилив бодрости и обычной уверенности, Владимир Павлович тоже вошел в купе.
Кроме майора, его соседями были здесь женщина лет сорока пяти, с добродушным и вместе с тем энергичным лицом, и молодой человек в очках, читавший толстую книгу с таким видом, словно говорил: «Одолею – чего бы это ни стоило!»
Владимир Павлович снял шляпу, плащ и, мельком взглянув в дверное зеркало, остался доволен собою. Он слегка завивал волосы, и делал это только у одного мастера, на Петровке, возле Столешникова переулка, у того самого мастера, клиентами которого были известные актеры, и в их числе знаменитый московский тенор. Никто так не умел подчернить седину и замаскировать лысину… Никто!
– Не знаете, когда мы будем в Энске? – спросил Владимир Павлович, потому что считал, что долго молчать невежливо.
– Право, не знаю, – быстро откликнулась пожилая женщина и улыбнулась: – А я думала, вы на Дальний Восток едете.
– На Дальний Восток? Почему?
– Вы так долго прощались со своей женой…
Владимир Павлович покраснел:
– Вы ошибаетесь, это не моя жена. («Сто раз говорил ей: поменьше этих телячьих нежностей, хотя бы на людях», – мысленно упрекнул он Полину.)
– Виновата… Я, собственно говоря…
– Ничего, ничего. – Владимир Павлович тоже улыбнулся. – Что, разве я похож на женатого человека?
– А разве есть особые приметы для женатых? – заинтересовался майор.
– Да нет же, – оправдывалась соседка, – просто все мы в таком возрасте…
– Человеку столько лет, на сколько он выглядит, – заметил Владимир Павлович.
Тем не менее настроение его снова испортилось. Что касается Полины, то это верно: ей столько лет, на сколько она выглядит… И эти морщинки у глаз… А ведь он не раз говорил ей, что надо заняться собой, что она сильно рискует… Ну вот, теперь дождалась, теперь уже кончено: больше он к ней не вернется. «В нашем возрасте», – вспомнил он с беспокойством и снова взглянул на себя в зеркало. Сомнения его прошли. «Кто-то сказал, что интеллигентные лица не стареют. Отлично сказано!..»
– Так вы, значит, в Энск? – спросил майор. – Хороший городок: вид на Волгу, и все прочее. Чистенький городок, аккуратный. Я там в госпитале лежал, после Сталинграда. Всего несколько километров, а война, знаете, не коснулась Энска. До линии фронта – сущие пустяки. – И он на папиросной коробке нарисовал примерный план. – Там, знаете, своя местная промышленность, несколько заводиков…
– Да, неплохой городок, – подтвердил Владимир Павлович с улыбкой. – Моя родина.
Майор засмеялся:
– Значит, вы лучше меня все знаете!
– Прошу, прошу, – сказал Владимир Павлович. – Ведь я там не был двадцать лет, для точности – двадцать один год…
– О, солидно, солидно!..
– Москва… Ничего не поделаешь! – продолжал Владимир Павлович. – Ну а вырвешься в отпуск, тогда – Сухуми, Гагры, Рица. Теперь строят нам дом на Рижском взморье. Но ничего не попишешь: тоска по родине.
Ночью, когда в купе все спали, Владимир Павлович долго лежал с открытыми глазами. «Тоска по родине», – думал он, чуть посмеиваясь над самим собой и даже пожимая плечами в темноте. – А может быть, все-таки лучше было ехать в Гагры? Полина уже хлопотала насчет путевки, но, кажется, ей сказали: «Нельзя, потому что берете не для себя…»
Так как же все-таки получилось, что едет он не в Сухуми, не в Гагры и даже не в Крым? Да так вот и получилось. С некоторых пор Владимир Павлович стал чувствовать приступы какого-то странного и не свойственного ему чувства. Неясное чувство: щемит сердце и перехватывает в горле, когда вспоминаешь Пушкинский бульвар, кусты белой акации на набережной, поплавок…
Конечно, акация на набережной довольно жиденькая и к тому же седая от пыли, по узким плитам тротуара давно уж расползлись склеротические жилки, и ничего нет замечательного в голубоватом здании поплавка… Но щемило сердце, и перехватывало в горле, и хотелось, как и двадцать лет назад, пройтись по Пушкинскому бульвару и по набережной – по тем местам, где пролетели первые резвые годы.
Двадцать лет он не был там и редко вспоминал родные места. Не до того было! Жизнь – штука такая: поспешай и не оглядывайся. Он поспешал и не оглядывался. Теперь – да, теперь дело другое. Годы скитаний позади. У него своя комната в Москве, рядом с метро «Серпуховская», неплохая обстановка, венгерское кресло-кровать, красного дерева шкаф из комиссионного магазина, знакомый столяр сделал стеллажи для книг. Это теперь модно – книги, телевизор…
На Джека Лондона так Полине и не удалось подписаться, думал Владимир Павлович. Пришла домой вся в слезах. Что-то она часто стала плакать, чувствует, что скоро конец… Ну, подписку-то он теперь и сам устроит, – сумел же он обменять Гюго на Мопассана, сумел же устроиться с билетами на «Динамо» и бывает там всегда, – играй хоть Швеция, хоть «Спартак», хоть Уругвай. Да и в балет он может ходить когда угодно, И твердое, как гранит, положение…
Да, все наконец устроилось. Последнее, что ему мешало жить, это были его старые, гнилые зубы. Но и это оказалось поправимым: великолепные искусственные челюсти крепко сидят во рту, одно удовольствие трогать их языком…
Да, все устроилось. Но именно теперь появилось это незнакомое ему чувство, эта странная, щемящая тоска. Что ж, он имеет право на то, чтобы повидать родной город. А может быть, просто пришло время взглянуть на себя как бы со стороны. Или, вернее сказать, снизу. Взглянуть – и оценить. Ведь и у альпиниста, бесстрашно одолевающего горные кручи, наступает момент, когда хочется остановиться и обозреть пройденный путь. Но там, наверху, – знаки ледоруба привычны, с каждым шагом открывается новая вершина и тропа теряется среди многих других. А снизу не видно этой беспокойной горной жизни, вершины, большие и малые, сливаются, и о твоем походе уже сложена легенда.
Весь следующий день Владимир Павлович был оживлен, рассказывал анекдоты и забавные случаи из жизни и всех поразил своей осведомленностью о личной жизни балерины С.
– А вы тоже имеете отношение к искусству? – спросил майор, раскрасневшись.
– Как всякий культурный человек, – ответил Владимир Павлович.
Потом обедали, потом снова болтали, играли в шахматы, и Владимир Павлович высказал свое недовольство чемпионом мира, который не сумел добиться превосходства в последнем матче.
Смыслов, Козловский, Левитан, Яншин, Яшин… Имена мелькали и исчезали вместе с колечками дыма, которые Владимир Павлович пускал, надо сказать, классически.
А на следующее утро Москва была уже далеко позади, а вместе с нею и то, что так еще недавно заботило: настойчивая Полина, подписка на Джека Лондона, деньги, которых всегда не хватало, и должность старшего референта, которой он так добивался и которая по роковому стечению обстоятельств постоянно от него ускользала.
Наконец показалось огромное здание элеватора. Владимир Павлович защелкнул свой ярко-красный чемоданчик, купленный по случаю у какого-то капитана дальнего плавания, простился с соседями и с сильно бьющимся сердцем направился к выходу. Теперь в любой момент он мог встретиться с кем-нибудь из старых знакомых. «Володя, ты ли это!», «Какими судьбами!», «Володя! Володя? Владимир Павлович!..»
И если такой встречи не произошло на вокзале, то она могла случиться на улице, в гостинице, за обеденным столиком…
Энск мало изменился за эти годы, в особенности по сравнению со своим могучим соседом. Конечно, возникли здесь кое-какие местные заводики, построены были и новый Дом культуры, и городская библиотека, и универмаг, но было похоже, что город живет как бы отраженным светом. Большинство его обитателей так или иначе были связаны со Сталинградом, работали на знаменитом тракторном заводе или на строительстве ГЭС. Такое положение города, не снискавшего славы ми в дни войны, ни в дни мира и живущего тихо, не огорчало Владимира Павловича. На этом фоне он сам выглядел, пожалуй, еще более выпукло. Дело было, конечно, не только в плаще, велюровой шляпе «гопак» и ярко-красном чемоданчике. Дело было еще в чем-то неуловимом и тем не менее значительном – таком, что сразу бросалось в глаза.
– Люксов у нас нет и полулюксов тоже, – сказал администратор гостиницы, хотя Владимир Павлович отнюдь не спрашивал ни люксов, ни полулюксов. А горничная заметила прямодушно:
– Редкий гость!
И никому из них не пришло в голову, что редкий гость родился здесь неподалеку, в небольшом голубом домике – вот только миновать заборчик, – и что двадцать лет назад он был завсегдатаем этой гостиницы, и что его розовая бобочка примелькалась здесь так же, как примелькались его молодые кудри, небрежно зачесанные назад.
Владимир Павлович получил огромный медный ключ от номера и поднялся на второй этаж. В маленькой комнате было уютно и тихо. Пахло отжавелью и флоксами. Высокая кровать была застелена пикейным одеялом, тугим от крахмальных щедрот. На маленьком столике, под тяжелым стеклом, алело объявление: «Гостиница „Интернациональная“. Роскошные комфортабельные номера. Ресторан».
Двадцать лет назад гостиница «Интернациональная» и впрямь казалась ему небывало роскошной, а приезжавшие из области представители «Главпеньки» и «Роспароходства», их бостоновые костюмы и крепдешиновые галстуки – необыкновенно изящными.
Если у нею не было денег, он все равно забегал сюда, поднимался на второй этаж, в холл, и звонил кому-нибудь по телефону: «Я из „Интернациональной“»…
Из окна гостиничного номера Владимир Павлович видел Пушкинский бульвар, как всегда безлюдный в это время дня, лестницу, спускающуюся вниз к Волге, каменные вазы с цветами на парапете и вдалеке – реку, сливающуюся с небом.
Уже была осень. В окно дул непыльный ветерок, он приносил с реки запах прибрежных баштанов. И, глядя на этот широкий зеленовато-желтый простор, Владимир Павлович покусывал губы и чувствовал, как умиротворяется в нем недавняя тоска. Отсюда особенно отчетливо видно, какой громадный путь он одолел. И то, что он все-таки одолел этот путь, вселяет уверенность и новые надежды.
Он вздохнул, вздохнул еще раз, глотая пахучий воздух. Надо набрать полные легкие этого живительного воздуха, чтобы затем с новой силой продолжить восхождение. Пожалуй, отсюда он напишет Полине. Здесь как-то все располагает… Да, надо написать так, чтобы все было ясно. Когда Владимир Павлович вернется в Москву, он уже будет свободен.
Для чего же и жил он все эти годы, как не для того, чтобы добиться настоящей жизни! Вчерне эта жизнь им выстроена. Можно, и даже нужно, улучшить ее. Да нет, он совершенно не собирается соединять себя с какой-нибудь девчонкой. На это могут взглянуть косо… Нет, нет… Конечно, женщина должна быть молодой, но культурной, желательно с высшим образованием. Они обменяют свои две комнаты на отдельную квартиру, где-нибудь в районе метро «Дворец Советов». Полина уже будет жить у своей сестры – об этом надо ей написать, а впрочем, где она будет жить – ее дело. Она может жить и у своего брата, если это ей больше нравится. Отдадим должное Полине, она ему помогла в свое время – это факт. Но разве он к ней плохо относился? Она успела получить сторицей…
Умывшись и немного взбив волосы, Владимир Павлович вышел на улицу. И пока он бродил по городу и разыскивал дом, в котором родился и вырос, он все время испытывал такое состояние душевного подъема, как будто бы уже все сбылось: молодая культурная жена, отдельная квартира возле метро «Дворец Советов», а старший референт умер от второго инфаркта.
В таком душевном подъеме одиночество – невыносимо. Здесь требуется дружеская аудитория, и Владимир Павлович поспешил к крохотному павильону справочного бюро.
За стеклянным окошечком сидела краснощекая девушка. Владимир Павлович приветливо улыбнулся и передал ей целый список фамилий. Саша Жилин, Леня Лебедев, Илюша Рябинин, Коля Коростылев… Все это были старые его друзья. Но здесь ли они, в Энске ли? А если здесь, то адреса их, наверное, переменились?
– Я зайду через час, – сказал Владимир Павлович девушке, оставляя ей листок с фамилиями.
– Почему через час? Я вам и так скажу. Николай Ильич Коростылев давно уже живет в Ленинграде, Мария Афанасьевна рассказывала, что он очень хороший сын: и пишет, и деньги посылает. Василий Игнатьевич Тенкин убит в ноябре сорок второго. Если вы хотите повидаться с его женой…
– Нет, нет, – сказал Владимир Павлович, – не надо. Бедный Вася, как жаль… Но вы молодец, без адресного стола работаете.
– Ну что вы, я же местная… Александр Иванович Жилин? Пожалуйста: Вокзальная, шестнадцать, квартира один. Телефона нет… Он работает фрезеровщиком на тракторном… А вот у товарища Лебедева телефон есть. Пожалуйста. Он главный бухгалтер откомхоза, а мы, то есть справочное бюро, от него работаем, – болтала девушка. – Соединить вас с ним?
– Да, да, конечно… – нетерпеливо сказал Владимир Павлович. – Постойте. Слушайте: давайте мы его разыграем?
– Товарища Лебедева? – смутилась девушка. – Он такой солидный…
– Ничего, ничего… Сейчас мы его распатроним. Ну-ка, давайте трубочку. Товарищ Лебедев? Так… Не узнаете? Так-так… Говорит, что не узнает, – шепотом сообщил Владимир Павлович девушке. – Умора, ей-богу! Подозревает какого-то Женьку и ругает…
– Это его сын, – тоже шепотом сообщила девушка.
– А, сын!.. Так, так, так… Ну вот что, товарищ Лебедев… – и, не выдержав, расхохотался: – Нет, старик, это не твой Женька… Держись, старик, не падай в обморок, говорит с тобой твой друг…
Назвав себя, Владимир Павлович сделал паузу, чтобы дать Лебедеву возможность ответить. И в самом деле, он услышал голос Лебедева, но голос этот был отнюдь не восторженный, как того ожидал Владимир Павлович. С ним поздоровались весьма сдержанно…
– Леня, ты не узнаешь меня? Это же я, Володя…
– Нет, я узнал, – холодно сказал Лебедев.
– Я приехал сегодня. Из Москвы. Ну, конечно, ты ничего не знаешь. Я живу в Москве уже давно, понимаешь? Я в отпуск приехал. Ты меня слышишь? – спросил он, досадуя, что ему так много приходится объяснять.
– Слышу, – все так же сухо сказал Лебедев.
– Я здесь, рядом, я сейчас зайду!..
– Не стоит тебе затрудняться, – ответил Лебедев и повесил трубку.
– Ничего не понимаю, – сказал Владимир Павлович девушке.
– Да-а, действительно…
Что это означало? Владимир Павлович, все еще держа в руках трубку, суетился, дул в микрофон – словом, вел себя недостойно.
Ну, хорошо, Леня Лебедев всегда был суховат, а эта служба высушила его еще больше… Но ведь они не виделись двадцать лет! Может быть, Лебедев обиделся? Владимир Павлович не любил писать писем… Но он все-таки несколько раз писал в Энск, а вот ответов не получал. Почему? Что случилось?
– Я записала вам адрес Ильи Матвеевича Рябинина, – сочувственно сказала девушка. – Тысяча девятьсот десятого года рождения, строитель. Он?
– Да-да… Он…
– У него есть телефон…
– Не надо никакого телефона. Где он работает?
– Квартал отсюда. Они там школу строят. Конторка в первом этаже…
С трудом балансируя по шатким мосткам, Владимир Павлович добрался до конторки. У входа в дощатый загончик сидели два ремесленника и ели огромный арбуз. Увидев Владимира Павловича, они встали и вытерли руки о фартуки.
– Илью Матвеевича? Сей момент…
– Скажи – старый друг приехал из Москвы… Живо!
Другой паренек, с интересом глядя на Владимира Павловича, спросил:
– Вы, дяденька, правда из Москвы будете?
– Ну конечно, правда, – ответил Владимир Павлович, улыбаясь. – А что?
– Да так, чего-то не похоже… На прошлой неделе к нам двое из Москвы приезжали. Все с Ильей Матвеевичем спорили. Вот видите, барельефы великих людей? Говорят, перерасход для государства. Илья Матвеевич тоже не молчал… Это, говорит, храм науки. Чуть друг дружку в клочья не порвали. Он у нас боевой, Илья Матвеевич. Не смотрите, что старик… Вот – бежит, – сказал паренек, головой показав на окно.
– Рябинин?
– Ну да… Он разве у нас ходит, он у нас бегает.
И в самом деле, дверь резко распахнулась, и на пороге показался Рябинин. «Как он мало изменился, – успел подумать Владимир Павлович. – В этой курточке – черт знает из какого материала… И черные глаза, и взволнованный взгляд…»
Владимир Павлович, широко раскрыв объятия, сделал шаг вперед. Он сделал шаг вперед – и остановился. Взгляд Рябинина был и без слов совершенно ясен. Этот взгляд говорил: «Назад. Никаких дружеских объятий. Назад».
– Ну привет, привет, – сказал Владимир Павлович.
Рябинин резко повернулся и зашагал в сторону от конторки. Мальчишки засмеялись:
– Дяденька, давайте мы вас проводим.
– Какое хамство! Гнусное, грубое, глупое, провинциальное… – громко сказал Владимир Павлович и, выйдя на улицу, повторил: – Какое хамство!
«Верно, он всегда был какой-то шальной, – думал Владимир Павлович о Рябинине. – Но сегодня… просто в голове не укладывается…» А ведь прощались они горячо. Рябинин восторженно отнесся к светлому будущему своего друга и предсказывал славное возвращение в родной город. «Поезжай, поезжай, Володька, ты найдешь свое счастье – я уверен в этом» – так говорил Рябинин. Что делает жизнь на одном месте, на приколе, привычка к одним и тем же людям, отсутствие сильных впечатлений.
Если бы московские друзья знали, как встретили человека в родном городе! При одной только мысли об этом Владимир Павлович густо покраснел.
Нельзя так расстраиваться, говорил он себе, это вредно для здоровья. Чего доброго, у него самого может случиться инфаркт. Надо выяснить, что случилось с Лебедевым и Рябининым. Неужели же просто зависть? Но может, их кто-нибудь по его поводу неверно информировал? Надо выяснить. И помочь в этом деле может Саша Жилин. Ведь они в свое время были закадычными друзьями.
Они были знакомы со школьной скамьи и дружили, пожалуй, с первого класса. Саша был самый приветливый и самый добрый мальчик. Поделиться завтраком, помочь приготовить урок и вообще выручить в беде – вот это и был Саша. Владимиру Павловичу он помогал по русскому письменному, а когда умерла мать Владимира Павловича, он жил у Жилиных и спал на веранде с разноцветными стеклами. Они не расставались целый месяц, и все знали – куда Володя, туда и Саша.
Что ж! Тем хуже для Лебедева и Рябинина. Уж с Сашей он проведет время! А пока что… Пока что – время погулять по городу, спуститься к Волге, выкупаться… Все-таки он волжанин и не боится простудиться в сентябре. На набережной можно где-нибудь закусить… Саша Жилин накормит обедом – это ясно, но закусить все-таки необходимо. И он направился к Волге, подбадривая себя и стараясь всячески улучшить свое настроение. Но, проходя мимо справочного киоска, не выдержал:
– Простите, пожалуйста, не мог бы я узнать адрес или телефон Николая… не знаю, как по отчеству, Титова?
Краснощекая девушка высунулась из окошечка:
– Ах, это снова вы! Кого? Титова? Николая Николаевича?
Получив номер и искоса поглядывая на краснощекую девушку, Владимир Павлович взял трубку.
– Коля? Коленька, это говорит…
Раздались короткие гудки. Видимо, что-то произошло с аппаратом.
Владимир Павлович снова набрал номер. Но и на этот раз, едва он назвал себя, послышались короткие гудки. Он набрал номер в третий раз…
– Хотите, я вас соединю с бюро ремонта? – спросила девушка.
Но Владимир Павлович покачал головой:
– Не надо…
На Волгу он не пошел и до шести часов бесцельно бродил по городу, так и не находя ответа на свои тревожные мысли. Ровно в шесть он решил, что пора, и направился на Привокзальную улицу. Саша Жилин жил все в том же небольшом двухэтажном домике, который принадлежал его родителям – потомственным железнодорожникам.
Владимир Павлович прошел через небольшой, аккуратно расчищенный садик с двумя скамейками под совершенно красными кленами, увидел разноцветные стекла веранды, и сердце его дрогнуло, как бывало в Москве, когда он вспоминал свое детство.
Семья обедала, когда Владимир Павлович вошел в дом. Хозяйка разливала борщ, от которого шел паровозный пар, а хозяин озабоченно разрезал на мелкие кусочки стручки красного перца. За столом сидело пятеро мальчиков, до смешного похожих на того самого Сашу Жилина, которого помнил Владимир Павлович.
Жилин очень изменился. Это был уже пожилой человек. Но выражение доброты не исчезло с его лица даже и теперь, когда оно стало морщинистым и потемнело от времени.
– Володя! – сказал Жилин, вскочил и уронил в борщ ложку. Доброе лицо его выражало сильное смущение. Он взглянул на Владимира Павловича, потом на жену…
– Узнал? – мягко спросил Владимир Павлович.
– Ну конечно… Да, да, конечно, узнал… Володя… М-да…
Владимир Павлович подошел к жене Жилина и все так же мягко спросил:
– А ведь мы с вами тоже были знакомы, не правда ли?
– Ириночка! – сказал Жилин, как показалось Владимиру Павловичу, беспокойно.
– Не учились ли и вы в нашей школе? – продолжал Владимир Павлович. – Класса на три моложе? Я что-то начинаю вспоминать…
Жилин решительно встал и подошел к Владимиру Павловичу:
– Я… Я думаю, нам лучше выйти… при детях неудобно…
– Но почему, собственно, неудобно? – спросил Владимир Павлович.
– Нет, нет, не здесь… Выйдем.
Жилин поспешно вышел из дома. За ним шел Владимир Павлович, пожимая плечами:
– В чем дело, Саша? Что за фокусы? Это на тебя не похоже.
– Ничего, ничего, – говорил Жилин. – Вот скамеечка. Садись, пожалуйста… если хочешь.
– Ну хорошо, сядем… Ну вот, я сел… Садись и ты.
– Нет, я постою, – сказал Жилин, издали тревожно глядя на пять бритых затылочков. С веранды доносился стук ложек. Неожиданно заплакал младшенький.
– Гостеприимный же ты хозяин, – усмехнулся Владимир Павлович.
– Послушай, – сказал Жилин, прислушиваясь к детскому плачу и морщась, как от сильной боли. – Послушай, ты ставишь меня в такое положение… Да и себя…
– Не хочешь меня в дом звать? – сурово спросил Владимир Павлович.
Жилин развел руками, и казалось, что этим движением он защищает свой дом от вторжения.
– Ты бы рассказал мне… – начал Владимир Павлович.
– Да нет уж, чего там…
Жилин махнул рукой.
– Одичали вы здесь, – сказал Владимир Павлович и, не прощаясь, вышел из садика.
Не спеша он направился вниз по Привокзальной улице. Никакого определенного плана у него не было. Просто не хотелось возвращаться в гостиницу, и он снова бродил по городу. Вскоре повеяло сыростью с Волги. Оттуда на город надвигался вечер. Где-то далеко – наверно, на набережной – заиграл духовой оркестр.
«Что же это происходит? – думал Владимир Павлович. – Или в самом деле они здесь одичали? Нет, так нельзя… Ведь он, как-никак, занимает какое-то место под солнцем… Надо жаловаться. Но кому? На что? Друзья его плохо приняли? Совсем не приняли? Но это их личное дело. Ему нехорошо в родном городе? Гостиничный администратор завтра же достанет ему билеты в театр. Это новый театр, гордость города, хорошая труппа, худрук – лауреат… Завтра же он сможет примкнуть к экскурсии на строительство ГЭС, он сможет увидеть работу новых механизмов, недавно прибывших с Урала. Может быть, он хочет осмотреть новые дома в заводском поселке? Пожалуйста! Может быть, музей местной промышленности? И музей с превеликим удовольствием покажут гостю… Но что касается его бывших друзей – никто не властен приказать им… Это их дело – подавать ему руку или нет, пускать в дом или…».
Сильнее, чем когда-либо, Владимир Павлович ощутил щемящее тоскливое чувство. Ни волжские пейзажи, ни вид голубого домика, где он родился и в котором прошло его детство, ни ярко освещенный прожектором памятник Чапаеву, возле которого происходили первые памятные свидания, – ничто не могло скрасить его вынужденное одиночество. Ведь вот о чем он мечтал в Москве: старые друзья, люди, с которыми он провел свою молодость… И Владимир Павлович среди них… Первый среди равных…
«Стоп! – сказал он себе. – Как же я раньше не догадался… Ганечка! Надо повидать Ганечку. Если он жив и здоров и, чего доброго, не уехал отсюда, надо его повидать, поговорить с ним, и тогда все тайное станет явным!»
Ведь Ганечка тоже был в их компании… Правда, он быстро от них откололся. Но что значит «откололся»? Если он жив и здоров и никуда не уехал отсюда, то, конечно, он знает все. Да, уж таков был Ганечка. Он мог умереть от малярии или от чего угодно, мог оказаться в любых широтах, но характер его не мог измениться.
Ганечка был болтун, а от этого не помогает и землетрясение. Да, он был болтун, но болтун вполне, так сказать, честный. Он не мог удержаться от того, чтобы не передать любую новость, доверенную ему. И доверять ему ничего было нельзя – ни своего, ни чужого. Но то, что было ему поведано, передавалось им «в чистом виде». Он ничего не прибавлял и ничего не утаивал. Он обожал новости, смаковал их и, передавая, задыхался от восторга. Но лишнего, «от себя», никогда ничего не прибавлял.
Ганечка был единственным отпрыском когда-то большого и влиятельного семейства зубных врачей. Отец и мать Ганечки, дяди и тетки, родные и двоюродные – все они тоже были зубными врачами. И в то время как Лебедев учился на бухгалтерских курсах, а Рябинин держал экзамен в академию, а Саша Жилин работал чернорабочим на пристани, а Владимир Павлович фланировал по набережной, – Ганечка учился сложным экстракциям, умерщвлению нервов и изучал латинскую кухню.
Если бы Владимир Павлович догадался посетить Ганечку днем, то еще с улицы увидел бы высокий стеклянный ящик с инструментами и подголовник кресла, похожий на шею какой-то хищной птицы.
Он занимал комнату с балконом на улицу. Ход в эту комнату был собственный, независимый от других жильцов. Узкая, обитая войлоком дверь вела в тамбур, похожий на дот с двойными, окованными железом и обшитыми деревом стенами.
Квартира, видимо, перестраивалась и делилась много раз и дот был создан в результате последнего раздела. Все здесь еще носило следы сражения: и вздутые трубы парового отопления, и покосившийся газовый счетчик. Древняя старуха открыла Владимиру Павловичу дверь и провела гостя в комнату. Владимир Павлович увидел высокого, довольно стройного мужчину в белом халате, на котором резко выделялась ярко-черная борода.
– Ганечка?! – сказал Владимир Павлович.
– Боже мой, Вольдемар! – Черная борода быстро очутилась рядом с Владимиром Павловичем. – Вольдемар! Чего только на этом свете не бывает!
Они обнялись, и Владимир Павлович даже всхлипнул.
– Вольдемар! – повторял Ганечка в восторге. – Вольдемар! Как же это я не знал, что ты здесь, у нас?
– Сегодня приехал…
– Уже видел кого-нибудь? – спросил Ганечка ревниво. – Сейчас будем ужинать… Марья! – зычно крикнул он старуху. А когда та вошла, сунул ей деньги и записал, что надо купить.
Владимир Павлович сел за стол, вздохнул и вдруг почувствовал невыносимый голод.
– Дай-ка мне что-нибудь пожевать, – попросил он.
– Сейчас, сейчас, – захлопотал Ганечка. – Что? Целый день ничего не ел?
– Ну да… И ей-богу, я в этом не виноват. Виноваты друзья, черт их дери, или, вернее сказать, бывшие друзья.
– А-а!.. – сказал Ганечка.
– Что?
– Нет, ничего… Просто говорю: «А!» Хочешь рюмку водки?
– Можно. Вообще-то я не пью, у меня печень и так далее… Одно время приходилось выпивать, ну – деловые встречи, нужно так нужно. Но сейчас стиль другой пошел… Что? – спросил он, выпив водки и чувствуя приятное тепло.
– Нет, ничего… Пожалуйста.
– Мне показалось, ты что-то сказал. – Владимир Павлович быстро выпил вторую рюмку и закусил колбасой. – Да, так вот – друзья… Произошло нечто, уму моему непостижимое. Приехал, понимаешь, позвонил Лебедеву. «Да. Нет. Нет. Да». Что за тон? Почему? Понимает он сам, что все это курам на смех? Уездный бухгалтер! Как это у Михалкова: «Один гигант районного масштаба»… Налей-ка мне еще рюмку… Теперь Рябинин. Мятежный дух, доктор Штосман или, как там его, Шокман… В общем, Платон Кречет… душевный разлад и так далее… Какая-то ерунда. Глазами сверкает… Пошел я к Жилину…
– Ну, ну, – торопил Ганечка, потирая руки. – Ну же, ну! Жилин, а? Приятелями были!
– Да, приятелями, – подтвердил Владимир Павлович. – Нет, не наливай мне, Ганечка. Все-таки печень… Вот именно: он меня любил – я это знаю. Он… ему хотелось поговорить… я же видел, а он… Словом, я должен был уйти.
– «Должен был уйти», – повторил Ганечка, блестя глазами. – Но он сказал тебе… Он тебе сказал… Что он сказал?
– Он сказал: «При детях… неудобно…»
– При детях неудобно? – Ганечка засмеялся. – Бесподобно! При детях неудобно! Боже мой!..
Он повторял эту фразу на разные лады, кашлял, смеялся и плакал от смеха. Наконец, высморкав нос, сказал:
– Ну конечно же, господи… Конечно, при детях неудобно. Сколько их у него?
– Пятеро.
– Да, да, да… – сказал Ганечка. – Да, да, да, пятеро… Так что же?
– Вот весь мой день. И это – люди, с которыми я провел молодость!
– Молодость? Да, да, молодость, – повторил Ганечка. – Но молодость ушла, как говорится, безвозвратно. Ты лучше расскажи, как ты живешь. Есть что-то такое в тебе… появилось… столичное. Кандидат наук? Кафедра? Женат? Нашел принцессу? Помнишь, ты хотел найти принцессу с жилплощадью в Москве. Нашел, да?
– Комнату нашел, принцесса будет, – сказал Владимир Павлович. – Будет, будет, не сомневайся, Ганечка… Но ты мне вот что скажи: Лебедев, Рябинин, Саша Жилин, Титов – я ведь еще не сказал тебе, что звонил и к Титову, – слушай, они что, сговорились?
