Текст книги "Почти вся жизнь"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)
– Сговорились, сговорились, – охотно подтвердил Ганечка. – Это безусловно, в этом нет сомнения. Не сомневайся, Вольдемар. Милый, голубчик, золотко мое, сговорились, не сомневайся. Ведь это все из-за Катеньки… Виноват – из-за Екатерины Дмитриевны.
– Какая Катенька? – искренне удивился Владимир Павлович.
– Какая, какая! Катенька Борзенко, прекрасная хохлушка.
– Вот что! Откуда ж ты знаешь?
– Да как же было не знать! Ведь ты же не стеснялся… Леня, и Илюша, и Сашка знали, сам нам рассказывал.
– Ну, положим, не тебе, – заметил Владимир Павлович, отставив тарелку и рюмку.
– Мне? М-м-м… Ну, положим, мне ты не рассказывал. Но ведь намекал? Намекал. Да и как было не намекнуть! Хорошенькая девушка! Прелесть! Помнится, в воскресный день я как-то за Волгу поехал – устал я от этих коронок да мостиков, меня тогда при себе папаша техником держал, – поехал за Волгу, а там ты… с нею… у самого бережка… на ее руке заснул. Как с картинки! Будешь отрицать?
– Не буду, – сказал Владимир Павлович быстро, словно боясь, что разговор их может оборваться. – Ну что? Ну, вспомнил, ну, было. Она и в самом деле была хорошенькой. Так как же она живет? Что с ней стало?
Ганечка навалился бородою на стол и внимательно взглянул на Владимира Павловича. С минуту он испытующе глядел на него, потом вскочил, видимо не в силах владеть собою:
– Так ты ничего не знаешь? Ты действительно ничего не знаешь?
– Ничего, клянусь тебе…
Ганечка покачал головой, потом снова сел за стол, напротив Владимира Павловича.
– Но ведь родился сын, – сказал он негромко.
Его слова произвели впечатление. Ганечка, наслаждаясь, смотрел на Владимира Павловича. Помолчав немного, добавил:
– Твой, твой сын, в этом нет сомнения. Достаточно взглянуть на Анатолия Петровича…
– Петрович? Почему Петрович? Ничего не понимаю! Если это мой сын… Петрович? – снова спросил Владимир Павлович. – Уж не Ткачев ли?
– Он самый, угадал! Эх, черт возьми, а я-то тебя собрался экзаменовать…
– Ткачев… – повторил Владимир Павлович, наморщив лоб и, видимо, стараясь что-то припомнить.
– Влюблен был безумно, – рассказывал Ганечка. – Прямо-таки по пятам ходил. Да ты сам над ним потешался… Высокий такой дядя, грудь колесом, ну – военный человек, что ты хочешь!..
– Тоже красиво! – сказал Владимир Павлович. – На каком же она месяце была, когда замуж выходила?
– Что, что? – удивился Ганечка. – На каком месяце? Ну, это ты зря, Вольдемар! Она не такой человек, Екатерина Дмитриевна… чтобы в это время – без любви… Чепуха какая… Да и для чего это ей надо было?.. Зря, зря обидел…
– Ну так рассказывай тогда по порядку! – со злостью сказал Владимир Павлович.
– Сердишься?
– Рассказывай, прошу тебя!
– Можно… можно и по порядку, – согласился Ганечка. – Ну, уехал ты, я в то время со всей вашей компанией перессорился: им, видите ли, мой «образ жизни» не нравился или уж я не знаю что… Полгода прошло. Узнал случайно: Катенька родила. Катенька?! Ну, я в цветочный магазин, великолепный букет, и – в родилку.
– Букет, родилка… какая ерунда… – потирая лоб, сказал Владимир Павлович.
– А ты не перебивай. Сам же просил по порядку… Вот перебил, а я забыл, на чем остановился.
– Ну… цветы…
– Да-да… Приезжаю в родилку. Милые мои! В вестибюле вся честная компания – и Лебедев, и Рябинин, и Жилин, и Титов. И у каждого в руках по букету. Море цветов! Все рады – мальчик… «Товарищи, прошу расходиться по домам, часы приема окончены!..» Да-а… прекрасный был денек, – сказал Ганечка. Воспоминания, видимо, доставляли ему истинное удовольствие. – Назвали Анатолием. А Ткачев в это время на учениях был. Он вообще ни о чем понятия не имел. Даже не знал, что ты из Энска сбежал. Два года прошло, два года – не меньше. Видел я их как-то потом уже на улице, ну, пару раз в театре встретил… Потом здесь. Я ей восьмерку пломбировал. Закончил, убрал инструмент, а она все в кресле сидит. Говорит: «Ганечка, вы знаете, я выхожу замуж». – «За Ткачева?» – «Да. Он хороший, верно? Очень он хороший человек». Ну, Ткачев чуть с ума от радости не сошел.
– Но алименты? Я ни разу даже повестки не получал!
Ганечка засмеялся.
– Тоже сказал – алименты! У мальчишки, слава богу, есть отец.
– Но не родной отец!
– Так мальчик-то этого не знает! Куда как приятно иметь беглого отца, алиментщика! А тут – человек вырос в нормальной семье, при отце и при матери. Анатолий Петрович – и все.
– Так, – прервал его Владимир Павлович. – А мне, значит, сговорились руки не подавать, так сказать, заклеймить…
– Было, было… Не спорю. Был такой разговор.
– И ты, Ганечка, тоже в этом сговоре участвовал?
– И это было.
– Ну и как же?
– Слаб человек, – вздохнул Ганечка. – Ну, приехал ты, ну, пришел… Ну что? «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…» Ты бы видел этого младенца! Двадцать лет парню, косая сажень в плечах. Он нас всех одним пальцем уложить может. Хороший паренек, добрый. Учится…
– Отца и мать уважает, – вставил Владимир Павлович.
– Уважает, это так. А как не уважать! Ведь ты не знаешь – Ткачев… он…
– Чего я еще не знаю! – перебил его Владимир Павлович. – Я теперь все знаю.
Он встал, стряхнул крошки с брюк:
– Проводи-ка меня…
– Уходишь? Уже? Постой, постой… Как же так, и не поел, и не выпил? Ты где остановился? В «Интернациональной»? Марья!
Из дота вышла старуха и, строго глядя на Владимира Павловича, подала ему плащ.
Когда он был уже на улице, Ганечка окликнул приятеля. Владимир Павлович поднял голову, увидел стеклянный ящик, хищную спинку зубоврачебного кресла – и ничего не ответил.
Была уже ночь, когда он вернулся в гостиницу. В крохотном вестибюле свет был притушен. На диване спала горничная. Администратор вместе с ключом подал Владимиру Павловичу телеграмму. «Москвы» – прочел он и вскрыл.
«Родной мой с приездом на новое место желаю тебе хорошо отдохнуть люблю целую всегда твоя Полина».
Он смял телеграмму и, не оборачиваясь, поднялся к себе во второй этаж. Но хотя он прочел телеграмму про себя, ему казалось, что все уже знают ее содержание, и ему слышался позади шепот и смех.
Едва войдя в номер, он снова развернул телеграмму, аккуратно сложил и порвал на мелкие кусочки. «Дура, дура! – повторял он сквозь зубы. – Какая дура!» В эту минуту он чувствовал только ненависть. Ненависть к Полине – с ее идиотскими ласками, ненависть к Танечке и ко всему этому зубоврачебному доту, где он только что испытал стыд и унижение, ненависть к Рябинину с его школой, претендующей на «храм науки», ненависть к недоучке-бухгалтеру, и к Жилину, и к его детям – бритоголовым и похожим друг на друга, как близнецы.
В номере было душно, но он не открывал окно и даже опустил тяжелые, бурого цвета, купеческие занавески, чтобы никто, даже случайно, не мог увидеть его здесь, шагающего взад и вперед по скверному дощатому полу.
Было яснее ясного: они сговорились, сговорились не подавать ему руки, не разговаривать, не отвечать на письма. И Ганечка, конечно же, был с ними в сговоре. Он ведь больше всех был влюблен в Катеринку. «Море цветов!» Какая пошлость! «Море цветов!..»
Конечно, Ганечка был с ними в сговоре, но не выдержал. Увидел Владимира Павловича и не выдержал: захотелось посплетничать, рассказать, первому сообщить…
А этот Ткачев! Владимир Павлович с трудом мог вспомнить его лицо, фигуру. Что-то очень мощное, возвышающееся, как башня над местностью, – так он когда-то метко острил над курсантом военного училища. Теперь, наверное, командует ротой. Ать-два, ать-два!.. Нашла сокровище! Ну, да и она не изюм…
Но тут он вспомнил Екатерину Дмитриевну, Катеньку, Катеринку – как он любил ее называть, вспомнил ее красивую, бодрую и здоровую фигурку, необыкновенно тонкие кисти рук и нежную-нежную шею. И все это было отдано ему, в тот вечер за Волгой…
Он спал на ее руке. Она разбудила его с рассветом. Заря была такая яркая, что, казалось, кровь лежит на лице Катеринки. Месяца через три после этого она сказала ему, что беременна. «Ну, знаешь, не мне тебя учить…» – «Тише, тише… – просила она. – Нас могут услышать». – «Это же так просто! Ну, Катеринка!» – «Тише, тише…»
Двадцать один год назад, уезжая, он был уверен, что все «в порядке». Как бы не так!
«Она хотела досадить мне», – думал Владимир Павлович, понимая, что это не так, что никто не пойдет на муку ради мелкого и глупого чувства. Да и алименты не гнались за ним все эти годы, алименты, которые действительно могли ему повредить. Все дело было в том, что она хотела ребенка. Хотела, несмотря ни на что. Ей был ненавистен и этот шепот, и эти намеки… Но понимая, что это так, Владимир Павлович все так же ходил из угла в угол по дощатому полу и повторял: «Она хотела мне отомстить… Они сговорились унизить меня». И они добились своего, думал Владимир Павлович. Последнее слово все-таки осталось за ними, а ему теперь надо дожидаться утреннего поезда и ехать назад в Москву.
«В Москву?» – спросил себя Владимир Павлович и ужаснулся. В таком-то настроении, не отдохнув, и в Москву? Именно сейчас, когда ему нужны силы для нового этапа? Нет, шалишь…
Он вынул из всех карманов деньги, сосчитал и, уложив в бумажник, прибавил аккредитив. Получалось так, что на поездку в Гагры не хватало рублей четыреста. Ерунда, Полина вышлет. Гагры, Гагры, Кавказская Ривьера! Конечно, он там отдохнет. Пусть хоть двадцать дней. Да и для того, чтобы рвать с Полиной, нужна какая-то прослойка, короче говоря, надо вывести себя из штопора, перейти в другое качество, а то он, кажется, в самом деле запсиховал. Пляж, море, луна, мраморные лестницы… А если Полина подошлет денег, можно будет съездить в Сухуми, где сохранился такой духанчик…
И он отдернул бурую занавеску и распахнул окно, как будто уже мог увидеть эти свободные оранжево-зеленые дали.
В окно ворвался резкий, холодный ветер и острый запах ночной сырости. Где-то далеко, на одной ноте, низко гудел пароход. Владимир Павлович с минуту вслушивался в гудение, потом нахмурился и захлопнул окно. Как он любил раньше эти темные сентябрьские ночи, освежающий холодок, сырой запах Волги! Он старался отогнать от себя картины далекого прошлого, а они выплывали снова, и стучались в стекла, и мучили сердце. Это была знакомая, тоскливая боль, которая выгнала его сюда из Москвы. И он подумал, что там, в Гаграх, эти приступы будут повторяться и что там особенно остро он будет вспоминать эту плохо освещенную набережную и темноту, которая начинается за обрывом и кончается на левом берегу реки, где день и ночь горят огни строящейся ГЭС. На кой черт ему пляж из гальки, и будки с мороженым, и будка с афишами концертов Киевской филармонии! На кой черт это все, когда ему хочется темной ночью пройти по набережной вдоль Волги со старыми своими товарищами, подставив лицо порывистому осеннему ветру! Нет, он не простит себе бегства отсюда…
А что, если?.. Нет, нет, не на птичьих правах, не с оглядкой… Но что, если он останется отдыхать здесь… как бы это сказать… останется полноценно? Не от него это зависит? Положим, кое-что зависит и от него! Новая мысль, которая пришла ему в голову, была настолько волнующе заманчива, что прошло несколько минут, прежде чем он с нею освоился.
В конце концов, почему бы и нет? – осмелев, думал Владимир Павлович. – Попробуем рассчитать. «В этом нет сомнения, это твой сын», – сказал Ганечка. Вероятно, действительно так. В таком случае непременно надо заглянуть к супругам Ткачевым и напомнить о себе. Ну, конечно, без всяких крайностей, без скандалов, вежливо, культурно. Просто хотелось бы познакомиться со своим сыном. Разве это не мое право? Позвольте, позвольте, почему это я должен говорить об этом вполголоса? Ах, у него есть отец! И Анатолий не знает, что это не родной отец? Но он должен узнать об этом. И тогда он сам решит. Ему уже двадцать лет. Нельзя? Ах, Екатерина Дмитриевна и товарищ Ткачев будут переживать? Но разве он сегодня ничего не пережил? И этот смеющийся взгляд администратора, и глухой шепот позади себя, и зубоврачебный дот – все это ваша работа, дорогие товарищи! А ведь он приехал отдохнуть в родной город.
Чем больше думал Владимир Павлович, тем больше нравился ему его план. Последнее слово все же будет за ним, это ясно. И он останется на этот месяц, здесь, но не в той жалкой роли, которая была ему уготовлена и в какой он был в действительности весь сегодняшний день. Он останется здесь как дорогой, уважаемый гость. И он сможет рассказать своим сослуживцам, как его приглашали обедать, и как друзья водили его в городской театр и на базар, и какие там дивные помидоры и арбузы. Специально для него была устроена поездка по Волге, вниз по матушке по Волге.
И молодежь будет с ними – Анатолий со своей девушкой. На этом он настоит. Переедут на левый берег, встретят зарю, вспомнят старые добрые времена. Да, дорогие товарищи, вам придется побегать, а не то… Черт возьми, все-таки… сын!
И все это без всякого риска для Владимира Павловича. Никто из его бывших друзей не пойдет на то, чтобы открыть Анатолию правду и чтобы разрушить это выдуманное Катеринкой отцовство. Они-то ведь все от Катеринки по-прежнему без ума. Это видно по Ганечке. Ну, так ладно… Он накажет их за сговор.
Владимир Павлович быстро разделся и лег, чувствуя, что устал, и предвкушая хороший сон после верно принятого решения. Но простыни были холодными, и едва он лег, как почувствовал, что изо всех щелей дует. Он лежал и дрожал, чувствуя, как озноб забирается все выше и выше – с ног на живот, на грудь, на подбородок. Наконец он заснул, словно провалился в черную яму. Но через час проснулся в тревоге: сколько времени, не опоздал ли он? Быть может, Ткачев уже ушел на работу, и тогда весь день придется толкаться в отвратительном безделье.
Часы показывали четыре, но больше Владимир Павлович не мог уснуть. Он лежал, дрожа от холода, и все думал о подробностях своего будущего свидания с Ткачевым. Не надо быть дураком и лезть прямо в дом.
Наверное, сидят и пьют чай. Входит Владимир Павлович. Шум, грохот. Нет, нет… Надо спокойно подойти к Ткачеву на улице, приподнять шляпу: «Не узнаете?» Начинать надо как раз не с Катеринки, а именно с этого фальшивого родителя. Пускай уж он распорядится, скомандует Лебедеву, Рябинину, Саше Жилину. Ах, Саша, Саша…
Остаток ночи он провел скверно. Голова была как свинцовая, во рту он чувствовал отвратительный вкус ржавчины, и какая-то тяжесть лежала на сердце.
Утром на воздухе он почувствовал себя лучше и с удовольствием прошелся по бульвару. Было тепло, тихо и ясно. Солнце пригревало по-летнему, но уже во всем чувствовалась осень. За ночь ветер нарвал много листьев, и они шуршали под ногами и двигались, и казалось, что весь бульвар вместе с Владимиром Павловичем, шурша, движется куда-то вниз, к Волге, и еще дальше, к тоненькому барьерчику горизонта.
Он свернул в переулок, разыскал дом, где жили Ткачевы, и остановился в нерешительности. Это был небольшой двухэтажный дом с открытой на улицу дверью. Были видны сени и крутая лестница в два марша. Все это для наблюдательного пункта совершенно не годилось. Зато парадная нового пятиэтажного дома на другой стороне переулка вполне годилась для обзора.
Первые пять минут Владимир Павлович чувствовал себя крайне неловко. Ему казалось, что все проходившие мимо задают себе один вопрос: «А этот здесь зачем?» Но потом, поняв, что никому никакого дела нет до него, все внимание обратил на открытую дверь и крутую лестницу. Ей-богу, если рассказать в Москве, – не поверят. Солидный человек, занимает должность, имеет хорошие связи – и, как маленький, дежурит под воротами. И ведь дело-то совсем не в какой-нибудь хорошенькой девчонке. Совсем не в этом!
Время шло. У Владимира Павловича стали затекать ноги. Большая синяя муха прилепилась к щеке, он отгонял ее, но она, громко жужжа, возвращалась снова и снова. В доме наконец стало тихо. Все разошлись по своим делам.
Вдруг там, напротив, на лестнице, послышались шаги. Переулок был узкий, и Владимир Павлович слышал как – раз-раз – простучали каблуки, и на улицу выбежал молодой человек.
– Минуточку, мама! – крикнул он снизу вверх.
Владимир Павлович сделал шаг вперед, увидел черные волосы, блестевшие на солнце, и яркие губы на сильном, худощавом лице. И так странно было в этом незнакомом юноше вдруг увидеть самого себя в молодости, что Владимир Павлович сделал еще шаг вперед и на этот раз покинул свое убежище.
Молодой человек перешел на другую сторону переулка, – он стоял теперь возле табачного ларька, в двух шагах от Владимира Павловича.
– «Беломорканала» нет? – спросил он. – Ну тогда дайте «Дели».
И это движение, когда он доставал из кармана папиросу, показалось знакомым. Именно так закуривал Владимир Павлович. Теперь, когда он уж второй год не курил, он вспомнил это свое движение.
Владимир Павлович разглядывал сына жадно и торопливо, словно боясь, что он может исчезнуть, раствориться. Сын, сын, его сын!..
Он был одет очень просто: сандалии, холщовые брюки, рубашка с открытым воротом. Сын, сын… Владимир Павлович рассматривал его с наслаждением. Еще немного, и он подбежал бы к нему, схватил бы за плечи, прижал бы к себе. Да, в ту минуту он ничего большего и не хотел: прижать к себе, почувствовать близко, рядом, молодое, сильное, согретое солнцем тело сына. Своей рукой взъерошить ему волосы. Ведь это же его сын!
Он совсем забыл, что должен быть осторожен, стоял посреди улицы, нетерпеливо пощелкивая пальцами.
– Анатолий, ты скоро? – крикнул женский голос.
– Сейчас, сейчас! – ответил сын, бросил папиросу и бегом, обогнув дом, вернулся и подкатил к крыльцу низкую трехколесную коляску. Назначение этой коляски Владимир Павлович не сразу понял. Сын поднялся наверх, потом – судя по шагам – стал спускаться вниз, но медленно и не один.
– Осторожнее, папа! – сказал голос сына.
– Не бойся, сынок! – ответил ему глубокий и густой мужской голос.
Владимир Павлович сжал кулаки. Какое свинство: чужого человека его сын называет отцом. И этот человек, не имея на то никакого права, свободно ерошит Анатолию волосы. Они сидят вместе за обеденным столом, а вечерами играют в шашки…
Владимир Павлович всю жизнь считал себя человеком не ревнивым. Таким его считали и женщины. Да так оно и было на самом деле. Нелепа страсть, которая наносит такие страшные разрушения и не приносит никакого удовольствия… Да и не для этого он сюда явился. Но сейчас ревность жгла его, и, чтобы потушить этот мучительный внутренний жар, Владимир Павлович был готов на самый безрассудный поступок.
Но вот он снова увидел сына. Анатолий медленно спускался по лестнице. Срез потолка мешал Владимиру Павловичу. Почему сын идет так медленно и почему согнувшись? Но уже в следующую минуту Владимир Павлович увидел человека, которого Анатолий называл отцом.
Ткачев спускался тоже очень медленно. На нем, как и двадцать лет назад, была военная гимнастерка, но теперь на его груди Владимир Павлович видел два ряда разноцветных орденских ленточек.
Показалась мать. Владимир Павлович мельком увидел красный поясок, охватывающий худенькую фигурку, увидел седую голову…
Медленно спускались эти трое, а перед глазами Владимира Павловича с ужасающей быстротой вертелись и прыгали разноцветные ленточки и красный поясок Катеринки.
– Ну как, папа? – спросил Анатолий, когда они перешагнули порог.
– Отлично, сынок, – ответил Ткачев, тяжело дыша и вытирая пот с висков.
Никто из них не обратил внимания на человека в плаще и белых сандалетах, крепко сжимавшего в руках велюровую шляпу. С помощью сына и жены Ткачев сел в коляску. Видимо, это было для него самое трудное. Он улыбался, но при этом сильно морщил брови, и снова на его лице выступил обильный пот.
Екатерина Дмитриевна закрыла ему ноги одеялом, и Владимир Павлович услышал металлический звук.
– Поехали! – весело сказал Ткачев.
Мать и сын обменялись понимающим взглядом, и Анатолий не спеша покатил коляску в сторону бульвара. Владимир Павлович пошел вслед за ними. Только он шел не по мостовой, а по панели, прижимаясь к стенкам домов, крадучись, чтобы не выдать себя.
– Хочешь, двинем к Волге? – спросил сын, когда они выехали на бульвар.
– Хочу, конечно! – ответил Ткачев. – Только тяжело тебе будет подниматься обратно.
– Обо мне, пожалуйста, не беспокойся. Если ты себя хорошо чувствуешь…
– Отлично, – повторил Ткачев. – С тобой, мальчик, у меня снова есть ноги.
На набережной Владимир Павлович встал почти рядом с ними. Он только приподнял воротник плаща и надвинул шляпу на лоб. Да Ткачев, занятый своими мыслями, и так бы его не узнал.
Сдвинув брови, он по-прежнему смотрел на реку, на паром, заставленный машинами, готовый причалить к берегу.
– Было время, – сказал Ткачев, – я брал тебя на руки и шел с тобой сюда… к Волге. Теперь – ты…
– Папа! – укоризненно сказал Анатолий.
– Ничего, ничего, сынок.
Рука сына спокойно лежала на плече Ткачева, а тот ласково гладил эту крепкую, молодую, почти черную от загара руку. Владимир Павлович взглянул на Ткачева, потом на сына и снова на Ткачева…
«Они похожи, – неожиданно подумал Владимир Павлович. – Нет, кажется, я схожу с ума…»
Медленно возвращался Владимир Павлович в гостиницу. Подъем утомил его, но он ни разу не остановился и не обернулся.
В гостинице, на площадке второго этажа, он увидел себя в зеркале. Пожилой мужчина в грязном плаще, с галстуком, съехавшим набок, и в темных от пыли белых сандалетах. Брюки пузырятся на коленях, воротничок размок от жары. В первую минуту он не поверил, что это действительно он. Впалые щеки поросли седой щетиной, мутные глаза покраснели от бессонницы. Владимир Павлович остановился, провел рукой по небритому подбородку. «Странно, ведь я вчера только брился в поезде. Очень странно!» И эта пыль, злая волжская пыль! Он чувствовал ее в складках одежды, на шее, на ладонях, на щиколотках, пыль потрескивала у него на зубах, и это усиливало ощущение нечистоты.
Он испугался. Вон отсюда, из этого несчастного города! Вон, и как можно скорее!
В номере Владимир Павлович поспешно бросился собирать вещи, вызвал администратора.
– Я уезжаю. Вот мой ключ. Я получил телеграмму… – начал он, но не кончил фразу, махнул рукой и, сунув паспорт в карман, выбежал на улицу.
Забыв о своих годах, и о своей солидности, и о том, что у него больная печень, он бежал по улице, смешно подкидывая ноги и задыхаясь.
Касса была закрыта, он побежал к начальнику вокзала. Билетов в Москву не было. Он просил, умолял, показывал какие-то бумажки, грозил жаловаться самому министру и чуть не плакал от мысли, что ему придется снова вернуться в гостиницу или, чего доброго, ночевать в зубоврачебном доте.
Ни о Гаграх, ни о Сухуми он даже не подумал. В Москву, домой, к Полине! И он требовал, чтобы ему дали билет в Москву, к единственному человеку, который – он это знал – успокоит его, накормит, вымоет голову, подстрижет ногти, к Полине, которая верит в то, что он настоящий, умный, интересный человек и никогда в этом не разуверится, потому что любит его.
К вечеру начальник вокзала нашел его в зале ожидания и сказал, что есть один общий на Москву. Если товарищ отпускник не возражает… Владимир Павлович чуть не бросился ему на шею.
Начальник вокзала от души был доволен, что может ему помочь. Он вызвал кассиршу, но, прежде чем вручить билет, вдруг нахмурился и, осмотрев Владимира Павловича с ног до головы, спросил:
– Скажите, э-э… виноват… вы сами не из нашего города будете?
– Я? – переспросил Владимир Павлович. – Я? Из этого города? Нет, нет, клянусь вам, – добавил он, словно боясь, что его могут лишить билета, если он признается, что родился и вырос именно здесь.
– А мне показалось…
– Нет, нет, – перебил его Владимир Павлович. – Вам показалось. Я здесь в отпуске. Отпуск, понимаете, Волга, воздух…
Подошел поезд, и Владимир Павлович побежал искать свой вагон. В первый момент ему показалось, что вагон набит так, что не только сесть негде, но негде даже встать, но потом, когда поезд тронулся, его устроили на сиденье возле прохода, а на следующей станции кто-то сошел, и Владимир Павлович занял место у окна, и там ему было гораздо удобнее.
В общих вагонах ездят чаще всего на короткие расстояния, и соседи Владимира Павловича менялись непрерывно. Почти на каждой станции кто-нибудь входил и выходил.
– Вы в Москву? – удивленно спрашивали Владимира Павловича.
А одна молоденькая девушка даже возмутилась:
– Ну уж, в Москву я бы так не ездила! Уж в Москву-то я бы на мягкий разорилась…
Владимир Павлович ничего не ответил. Он вообще ко всему относился равнодушно, молчал, механически слушая разговоры и ни во что не вмешиваясь. В Харькове была длительная стоянка, на перроне на столах были приготовлены обеды для пассажиров. Владимир Павлович торопливо съел две тарелки борща, большую котлету, послал телеграмму Полине и, вернувшись в вагон, задремал на чьем-то плече.
Москва началась в сонном рассвете. Шел дождь, и сквозь мокрые стекла ничего нельзя было разобрать, кроме унылого однообразия рельсов. Пути двоились, троились и умножались с такой неестественной быстротой, что невозможно было понять, по какому из них идет поезд. И каждый раз, когда вагон вздрагивал на стыках, Владимиру Павловичу казалось, что у него во рту вздрагивает протез.
Но вскоре все это кончилось – из окна он увидел Полину. Она тоже его увидела, улыбнулась, помахала рукой и побежала по движению поезда, а Владимир Павлович стоял в тамбуре и равнодушно смотрел на ее встревоженное, улыбающееся лицо.
– Почему ты так скоро вернулся? – спрашивала Полина. – Что случилось? У тебя такой усталый вид. – Он ничего не ответил, и она, взяв его красненький чемоданчик, сказала. – Идем скорее. Такси ждет.
Молча они прошли перрон, спустились вниз, прошли длинный туннель, снова поднялись наверх, вышли на площадь и сели в такси.
1954
