Текст книги "Почти вся жизнь"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)
Отдел главного конструктора начинал работать с девяти, а они пришли на завод со сменой. Давно уже Федор Васильевич не шагал в такой гуще людей.
– Привет, Федор Васильевич! День добрый! Здорово! Федя, никак с сыном?
В этом потоке чувствуешь себя как-то по-особенному слитно с товарищами. Федору Васильевичу было приятно, что идет он не один, а с сыном. Игорь и в самом деле парень заметный. Вот только этот модный чешский берет… Однако, если присмотреться, этих беретов, пожалуй, не меньше, чем привычных кепок.
– Ну, с чего начнем?
– Тебе виднее, папа… Я ведь совсем не знаю завода.
Федор Васильевич недовольно покачал головой:
– Да, да… конечно. Так вот, на этой заводской площади, где мы сейчас находимся, выступал Ленин. – Он украдкой покосился на сына: слушает внимательно, но скорее всего просто из уважения. И, конечно, все это он знает из хрестоматии.
– А где работал твой дед, мой знаменитый прадед? – спросил Игорь. И снова Федору Васильевичу показалось, что Игорь спрашивает об этом только для того, чтобы сделать приятное отцу.
– Дед работал в старой кузнице. Вот здесь. То есть я хочу сказать: на этом месте была старая кузница. А с тридцатого года первый сборочный. Впрочем, зайдем.
Цех вытянулся почти на километр, далеко уходя за территорию старого завода. Высоко над головой стеклянная крыша. Две девушки в хрустящих фартуках, стоя на лестнице, красят в нежный кремовый цвет массивный станок с телевизионным экраном.
Подошел мастер, давнишний знакомый Федора Васильевича:
– Любуетесь? Ваш собственный, седьмой по счету…
– Твой, папа?
– Ну вот еще! Как это современный станок может быть «мой» или «твой»? Слава богу, столько людей думали…
– Да, это, конечно, так, – согласился мастер. – Сынок? – спросил он, показывая на Игоря. – Студент?
– Да… то есть он…
– У нас теперь студентов много. Сейчас-то, положим, только из финансово-экономического. Я их на окраску поставил. Славные девицы, – сказал он, адресуясь к Игорю. – А вы, молодой человек, какую специальность избрали?
– Математика… Но я…
– Где собираетесь обосноваться?
– Он… – начал Федор Васильевич. – Полагаю, в инструментальный.
– А, вот как!.. Сколько же вас к нам прибыло?
– Прошу извинить, – сказал Федор Васильевич, протянув мастеру руку. – Нам пора.
Пошли в другие цехи, но настроение было испорчено. Федор Васильевич снова прилежно рассказывал о заводе, но чувствовал, что Игорь слушает рассеянно. Даже инструментальный цех, с пальмами в кадках и с тихо журчащим посредине фонтаном, не произвел, кажется, особого впечатления. А вот и будущее рабочее место Игоря. Небольшой револьверный станок, видимо оставшийся от довоенных времен, у окна во втором пролете. На нем работает ремесленник, мальчик лет пятнадцати. Игорь сосредоточенно смотрел, как он ловко управляется…
Потом по высокой крутой железной лестнице они поднялись к конструкторам. В большом зале с галереей близко одна к другой установлены доски с листами ватмана. За ними виднелись лица людей – молодые и старые, улыбающиеся и озабоченные, бледные, румяные, веселые, нахмуренные…
Когда-то, в молодости, Федор Васильевич тоже начинал здесь. Ему нравилось называть эту лестницу трапом, а себя и своих товарищей – гребцами, матросами. Еще один крутой марш вверх по трапу, и зал сверху становится похожим на корабль с парусами из ватмана. На галерее – капитанский мостик. Окна раскрыты, и влажный осенний воздух усиливает впечатление моря. Вся эта юношеская романтика, вытесненная годами, сегодня вновь всплыла из прошлого.
Дома его кабинет был заставлен вещами и книгами. Сколько ни старалась Елена Владимировна, пыли было много. А здесь просторно и чисто. На столе – стопки деловых бумаг. На открытой полке – крохотные модели станков, сделанные из особого, очень прочного сплава. Первая была выполнена еще четверть века назад.
– Ты молодчина, папа, – сказал Игорь. – Подняться по такому трапу, с твоим сердцем…
Федор Васильевич улыбнулся:
– Привычка, привычка! («Трап» – это ему понравилось. К тому же он заметил, что Игорь очень внимательно рассматривает полочку с моделями.)
– Неуклюж на вид, – сказал Федор Васильевич, показав на модель, – а какие в войну чудеса творил! Ну, другие времена – другие песни. В наше время все это устарело. Да и производительность надо дать большую. – Федор Васильевич открыл сейф, вынул простенькую папку и бросил на стол незаконченный чертеж: – Вот, например, такие идеи.
Игорь нагнулся, рассматривая чертеж. Они сидели так близко, что их лица почти касались. Федор Васильевич слышал сильное дыхание сына, ощущал знакомый запах волос. Ужасно хотелось приласкать мальчишку, взъерошить волосы, посадить на колени.
– Мне нравится, – сказал Игорь.
– Ну, пока что еще ничего нельзя сказать. Это еще даже не ребенок. Эмбрион. Понятно?
– Мне понятно, что ребенок будет любимый!
– Все дети любимые, только одни удачные, а другие неудачные. Окно закрыть? Холодно?
– Да нет. Ну, а все-таки, – сказал Игорь, – я думаю, этот любименький будет удачливым.
– Может быть, может быть, – задумчиво ответил Федор Васильевич. – Отвлекает меня бюрократия, так сказать, административная деятельность. Ну да и это бы ничего. Кто-то должен быть бюрократом. Но больше всего мешают расчеты.
– Расчеты мешают? – переспросил Игорь. – Я всегда думал, что конструкция – это прежде всего расчет.
– Нет, прежде всего мысль. Разумеется, каждая мысль построена на трезвом расчете, это ясно. Но, понимаешь, наступает такой момент, когда расчет просто не поспевает за мыслью. А между тем, считать надо все время. У меня целый расчетный отдел, целый взвод расчетчиков. А вот и наш взводный. Привет, Роман Терентьевич!
В комнату вошел очень опрятный старик в сером халатике и черных нарукавниках. Длинные усы смешно торчали на маленьком кукольном личике. Не обращая внимания на Игоря, Роман Терентьевич тотчас же начал докладывать.
«Знакомить их или не знакомить?» – думал Федор Васильевич. Но едва только заведующий расчетным отделом кончил доклад, как Игорь встал и протянул ему руку:
– Разрешите представиться. Самохин Игорь. Мечтал бы заглянуть на вашу территорию.
Роман Терентьевич укоризненно взглянул на своего начальника:
– Наша работа не представляет большого интереса для экскурсантов. Сборка, литейный, кузница, инструментальный – вот обычный маршрут. Но если…
Федор Васильевич неловко улыбнулся:
– Мой сын – великий математик…
Игорь церемонно распахнул дверь перед Романов Терентьевичем:
– Прошу, – и, чуть подмигнув отцу, шагнул следом.
«Озорник, ох озорник», – подумал Федор Васильевич, но больше у него не было времени заниматься сыном. Начался рабочий день.
Было уже около четырех, когда позвонила Елена Владимировна:
– Где Игорь? Он обещал зайти.
– Сейчас, сейчас, пошел в расчетный и пропал.
Федор Васильевич придвинул другой телефон и вызвал сына:
– Милый мой, ведь Роману Терентьевичу надо работать.
– А я в порядке содружества, – весело отозвался Игорь. – Так сказать, наука и производство.
– Ладно, ладно. Сейчас же собирайся. И зайди к маме, она ждет. Там и пропуск отметишь… Я скоро буду дома.
Но именно в тот день он опоздал домой. После работы Роман Терентьевич снова зашел к нему и тихо спросил, может ли товарищ начальник принять и выслушать его.
– Конечно! Что за церемонии? Зачем это?
Но «взводный» был настроен весьма официально. Если товарищ Самохин считает, что расчетный отдел работает плохо, то об этом лучше всего узнавать из первоисточника.
– Ну что вы, ей-богу, – сказал Федор Васильевич. – Я от вас ничего не скрываю.
– Однако замечание Игоря Федоровича, что мы ведем расчеты дедовским способом…
– Игорь Федорович? – Он с трудом понял, что это Игорь, сын. – Игорь Федорович? А ну, послушаем.
Роман Терентьевич подтвердил, что такая фраза действительно была сказана и еще было прибавлено что-то о допотопных формулах, по которым рассчитывают конструкцию.
– Я, конечно, попросил Игоря Федоровича на досуге рассчитать одну деталь по всем требованиям современной науки. Однако я считаю своим долгом доложить, что если вы находите более подходящим для дела человека с университетским образованием…
Федора Васильевича вдруг прорвало. Он хорошо относился к своему «взводному» и часто защищал его от обвинений в старомодности и в каких-то там китайских церемониях: хороший работник, честное слово, что еще нужно? Но сейчас он почти со злобой взглянул в кукольное личико:
– Можете считать, что Игоря Федоровича Самохина уже выгнали из университета. Будем продолжать разговор?
5Накануне комсомольского собрания в университете Федор Васильевич сговорился с женой, что завтра после работы подождет ее у проходной и они вместе пойдут домой.
Сколько раз проходил Федор Васильевич через эти старинные николаевские ворота, – наверное, десять тысяч раз прошел, – но только сегодня заметил, что они уродуют завод.
– На свалку бы их, – сказал Федор Васильевич. – А для проходной лучше какую-нибудь арку, верно, Лена?
– Ну конечно, я уверена, что на это дадут деньги, – ответила Елена Владимировна и сунула свой маленький кулачок в его большую руку.
Они давно уже не возвращались домой вместе, и это ей напомнило старые времена. Но тогда даже асфальта не было, и осенью панель и мостовую ужасно развозило. Однажды, когда жена была в положении, Федор Васильевич на руках перенес ее через большую лужу.
Елена Владимировна была рада, что Федор Васильевич разговаривает с ней на посторонние темы. Слишком все наболело, а сегодня им предстояло пройти еще через одно испытание.
День выдался сухой и холодный, но в небе стояли тяжелые снежные тучи.
– Все обойдется, Федя, увидишь…
Он покачал головой. Елену Владимировну дома называли неисправимым оптимистом. Но сейчас она с трудом скрывала волнение.
Пришли домой. Игоря еще не было. Елена Владимировна без конца накрывала на стол, то ставила, то убирала тарелки. Суп почти выкипел. Наконец сели обедать.
– Нет, не могу, сыта, – сказала Елена Владимировна виновато. – Ешь, пожалуйста, не обращай на меня внимания…
– Я ем…
– Какая-то ерунда со мной… Знаешь, в сорок пятом году, нет, кажется, в конце сорок четвертого, в общем Игорю четыре годика было, мы с ним еще на Алтае жили, у меня разболелся зуб. Замучилась совсем. Пошла в поликлинику. Какой-то старик ковырял, ковырял, так и не вырвал. Пришла домой. Игорь ждет спокойно, знаешь, привык. Я взяла стакан воды, хочу выпить и не могу. Зубы стучат, не могу – и не могу. А Игорь смотрит и – ха-ха-ха! – понравилось: зубы стучат… Кажется, котлеты пережарились…
– По-моему, ничего, вкусные котлеты… Ты бы сама хоть немного поела.
– Я сегодня великолепно обедала в нашей столовой. Пирожки с мясом, мои любимые… О чем это я тебе рассказывала? Ах да, когда Игорь был маленький…
– Для тебя он и сейчас маленький…
– Не сердись, но это сильнее меня…
– Я не сержусь, что ты…
Он встал, но уходить в свою комнату не хотелось, и он бесцельно бродил от окна к дверям и обратно. Потом остановился возле стола Игоря, машинально разглядывая свою фотографию в военной форме. Окантовка фольгой сделана маленьким Игорем. А вид на фотографии бравый. И усы… Помнится, Игорь был в полном восторге: «Буденный!»
– Федя, – спросила Елена Владимировна, – неужели мы чего-то не заметили, недосмотрели?
– Мы? Да, наверное… Самое трудное – это заметить, как растет человек. Ведь это чудо: человек растет. А чудо не всегда сразу заметишь. Вначале это легче. Взял грудь, сосет – чудо, зашлепал губками, сказал «мама» – новое чудо, освоил букву «р» – еще одно чудо, начал читать – чудо из чудес.
Елена Владимировна улыбнулась:
– Я помню, совсем-совсем маленький был, прибежал как-то и кричит: «А плюс Б сидели на трубе». Ну, думаю, что-то произошло, чего я не заметила.
– Да, недосмотрела какого-то нового чуда. Я тоже думал, что хорошо знаю Игоря… Еще недавно мне казалось, что он любит порядок. А смотри, что у него теперь на столе делается – все вперемешку: «Жизнь Эйнштейна», Бунин, «Интегральное исчисление», «Театральная неделя». Какой-то портрет вырезан…
– Это Толубеев. «Смерть коммивояжера». Игорь говорит, что Толубеев – гений.
– Не знаю, не видел. «Опыты Д. С. Кинга…» Вот это помню, увлекался когда-то. И где он только такое выкапывает? Издательство «Мысль», двадцать седьмой год. «Проблемы кибернетики», «Последние залпы»… Тетрадь для рисования. Игорь рисует? Это новость. – Он открыл тетрадь, но вместо рисунков увидел небольшой чертежик и довольно сложный математический расчет. Он хотел перевернуть страницу, но что-то в этом чертежике его остановило. «Что-то необыкновенно знакомое», – подумал Федор Васильевич и вдруг вспомнил.
– Знаешь, Лена, – сказал он обрадованно, – это деталь одной нашей конструкции. Дается формула расчета… сейчас… одну минуточку. – Он углубился в чтение, Елена Владимировна подошла, положила ему на плечо руку. – Сейчас, сейчас… так сразу не разберу. – Он перевернул страницу и нахмурился: карикатура на Романа Терентьевича. Он быстро перелистал тетрадь, но другие страницы были нетронутыми.
– Федя, это же шутка, – умоляюще сказала Елена Владимировна, глядя на кукольное личико с длинными усами, – не обращай на это внимания. Не обращай, и все…
Федор Васильевич не успел ответить. Щелкнул ключ в замке, и в комнату, не сняв пальто, ворвался Игорь, Что-то крикнул, ничего нельзя было разобрать: «Мама! Папа! Мама!..»
– Игорь? – тихо спросила Елена Владимировна, Она хотела встать, но какая-то сила держала ее на месте.
– Все в порядке, мама! – Он подбросил берет. – Все в порядке!
– Игорь?.. – снова начала Елена Владимировна.
– Да, да, да! Мамочка, миленькая, золотенькая! – Он обнял мать и стал целовать ей руки.
– Так что же все-таки случилось? – спросил Федор Васильевич.
– Виктория, виктория! Строгий выговор с предупреждением. Собрание продолжалось три часа. Восемнадцать человек выступили. Очень ругали. Выступал декан. Говорил, что уже решено было исключить, но приняли во внимание, что первый проступок и отличник, И отзыв из колхоза очень хороший. Мама, что с тобой, не плачь, что ты!
– Боже мой, я так счастлива, – сказала Елена Владимировна. Она не успевала вытирать слезы, как набегали новые. – Да что же это такое? – говорила она, смеясь над собой и снова плача. – Игорек! Дорогой! Поздравляю!
– С чем? – спросил Федор Васильевич. В комнате сразу стало тихо. – С чем? – повторил он.
Федор Васильевич видел, как изменились лица у жены и сына: были сияющие и счастливые – стали виноватыми и испуганными. В полной тишине он слушал свое сердце. Так в детстве он прислушивался к бою стенных часов. Бой у них был громкий, хриплый и нестройный. Теперь эти часы били где-то глубоко у него в груди, и он чувствовал там такую тяжесть, как будто и в самом деле к его сердцу привязали гири.
Федор Васильевич встал и, отодвинув стул, ушел в свою комнату. Несмотря на свою вспыльчивость, а может быть, потому, что знал это за собой, он всегда стремился к самоотчету. Вслед за вспышкой наступала пора трезвого анализа. Но сейчас он не чувствовал желанной разрядки. Гири в груди становились все тяжелей и тяжелей. Под ними была боль.
Он лег на диванчик, левой рукой растирая грудь. Прошло несколько минут, в соседней комнате послышались новые голоса. Федор Васильевич прислушался.
– Ну как? – спросил голос Бородина.
Ему ответили шепотом. Говорила Елена Владимировна, что-то сказал Игорь, потом Бородин, и тоже шепотом. Потом в дверь постучали.
– Войдите! – негромко крикнул Федор Васильевич.
Осторожно, на цыпочках вошел Бородин. «Как врач к тяжелобольному», – подумал Федор Васильевич. Неестественно бодрым тоном и потирая руки, Бородин спросил:
– Так как же мы себя чувствуем?
Вопрос был праздный. Но Федор Васильевич был доволен, что Бородин пришел, и сказал:
– Садись, пожалуйста, садись. Вот это кресло очень удобное. Я понимаю, что там, – он показал на дверь, – тебе уже все сообщили. Я слышал, как вы шептались. Да, слышал. Ну как, они меня уже объявили сумасшедшим?
– Что за ерунда, – сказал Бородин.
– Патологический тип: смеется на похоронах, плачет на свадьбе. Такое счастье привалило, а он… Сына-то ведь не выгнали! Строгий с предупреждением! Ура!..
Он встал и, все еще растирая грудь левой рукой, в волнении прошелся по комнате. Потом сел и с надеждой взглянул на Бородина.
– Извини меня, Федя, я что-то тебя не пойму, – сказал Бородин. – Парень совершил тяжелый антиобщественный поступок, он очень много пережил, переболел и наказан. В конце концов, для комсомольца высший орган – комсомольское собрание, и его решение следует уважать.
– Высший орган! – повторил Федор Васильевич. – Все это слова. Ты же сам предложил, чтобы он переварился в заводском коллективе.
Бородин понимающе кивнул головой.
– Переварился, – повторил он, улыбаясь. – Было и такое словечко. Как же: переваренный, непереваренный. Ну конечно, наш завод на все способен, но университетский коллектив – это тоже серьезно… И потом, послушай, надо и о Лене подумать. Да, да. Не спорь. Она стала на себя не похожа. Со стороны виднее. Подожди, подожди, потом скажешь. Дай я скажу. Она мать. Игорь для нее еще вот какой…
– Неужели я этого не понимаю? – начал Федор Васильевич, но не стал продолжать и махнул рукой.
– Ну-ну, не маши, – шутливо сказал Бородин и встал. – Это ж пустое дело – против жизни махать. Пойдем-ка, проводи меня лучше до дому. Голову проветри. А молодежь – у нее своя специфика. К ней нужен подход.
– Подход? – переспросил Федор Васильевич. – Подход… Это, конечно, верно. Но не слишком ли много разговоров об этом самом подходе к молодежи? Ведь от суетни толку мало. Ты смотри: было время, когда мы только тем и занимались, что на каждом углу твердили: молодежь наша – самая лучшая в мире. Потом, не знаю, как ты, а я то и дело стал слышать, что наша молодежь ни во что не верит, как мы верили когда-то, что комсомол уже не тот, что был. Ну хорошо, кажется, эта мода прошла, но началась новая: «Подход». Я даже какую-то пьесу смотрел, там на каждом шагу: «Осторожно, молодежь!»; «Стоп, необходим специфический подход!». И ребята показаны вроде неплохие, но все орут в один голос: дайте специфику, тогда не зазнаемся, дайте подход – будем трудолюбивы, ну и все прочее.
– А по-твоему, что – подхода к молодежи не надо?
– Поменьше надо сюсюкать: вы молодежь, мы старики. Кому сколько лет – разве в этом главное?
– Хочешь, чтобы и с Игоря и с тебя одинаково спрашивали?
– А почему бы и нет? Смотря что… Знаний у него еще мало, опыта очень мало, здесь требовать надо по-разному, а вот что касается порядочности, так почему бы и нет? Нельзя по молодости лет гадости делать и «спецификой» прикрываться…
– Это правильно, – сказал Бородин. – Только очень уж ты сплеча рубишь. Специфика – она существует. Ну, смотри, мой Виктор. Вообще-то он парень дельный, но насчет девушек – ну просто беда. Влюбчив. Это как, молодежная специфика или нет? Что, замолчал? – спросил он, смеясь. – Нет уж, браток, возраст есть возраст.
– Да я разве с этим спорю? Я… Ладно, пошли, я провожу тебя.
– Вот это дело! Но только знаешь… грудь вперед! – И он открыл дверь с таким видом, словно хотел сказать: «Пожалуйста, операция закончена».
– Увожу Федора, – сообщил он Елене Владимировне заговорщицки. – К цыганам едем.
– Я скоро вернусь, Лена, – сказал Федор Васильевич. – Где Игорь?
– Он вниз спустился, к Любочке, сейчас придет…
– До свидания, Елена Владимировна, – сказал Бородин. – Может быть, вы все-таки когда-нибудь осчастливите наше семейство?
– Обязательно. Очень хочу. Вы сами знаете, как я вас люблю.
– Слыхал? – весело спросил Бородин.
На улице потеплело. Шел снег. Большие хлопья падали тихо и торжественно, как и подобает первому снегу.
– Давно ли белые ночи встречали, и вот, пожалуйста, надевай валенки, – сказал Бородин, поеживаясь. – Меня дети подговаривают модные боты купить – «прощай молодость». – Он вытянул руку и с удовольствием зажмурился. – С подлинным верно: снег!
Федор Васильевич проводил Бородина и повернул домой. Он шел и думал о сыне. Он так ясно видел его лицо, как бывает при быстрой вспышке магния. Но магний горел, не сгорая, и Федор Васильевич не спеша разглядывал дорогие черты.
Игорь был похож на мать. Он унаследовал от матери не только ее черные узкие глаза и не только ее маленький рот, но даже ее милую улыбку и даже ее манеру чуть сгорбившись сидеть за столом. В ярком магниевом свете Федор Васильевич ясно видел Елену Владимировну и Игоря. Они уютно сидят рядом и разговаривают о чем-то своем. Федор Васильевич завидовал их общей милой улыбке и даже тому, что они так похожи друг на друга.
«Глаза мамины, а взгляд ваш». Он вспомнил, как впервые привел своего мальчика на какой-то праздник. Не то была елка, не то Первомай. Все восторгались Игорем и говорили, что он «вылитая мать», и все-таки находили сходство и с Федором Васильевичем. «Взгляд отцовский…» Как он всем этим гордился!
«Зачерствел я, что ли, за эти годы? – спрашивал себя Федор Васильевич. – Не то чтобы зачерствел, а просто много рассуждать стал. Но разве я от этого меньше его люблю?»
Вспомнить только, как он переживал школьные экзамены, а потом каждый успех Игоря в университете! Но, может быть, это просто честолюбие, а не любовь? Федор Васильевич где-то слышал или читал, что настоящая любовь – это такое чувство, когда смотришь на человека не со своих, а только с его позиций. «Но это ж рабство какое-то! – всегда возмущался Федор Васильевич. – Подмена объективного мерила воробьиными эмоциями». Но сейчас не хотелось думать ни о мериле, ни об эмоциях. Хотелось смягчиться. Смягчились же товарищи Игоря по комсомолу. Им, наверно, известно, что человек совершает в жизни не одну, а несколько, иногда много ошибок. Понял же это декан. Почему же это все так трудно ему дается? Больше всего хотелось прийти домой, увидеть Игоря и посидеть втроем. Просто так, без слов понимая друг друга.
Когда он дошел до дому, улица вся побелела. Снег падал теперь быстрее и не так торжественно. Федор Васильевич вытер ноги и вошел в парадную. Здесь, как всегда, дул сквозной ветер. В глубине парадной было открыто окно во двор и стучала рама. Он хотел подправить раму, но в это время у самого окна увидел две целующихся тени – Игоря и Любочку. Игорь был без пальто, а она в шубке и шапочке. Снег падал на шапочку, волосы Игоря были совсем мокрыми.
Федор Васильевич стал медленно подниматься по лестнице, подолгу останавливаясь на каждой площадке. «Обязательно надо заняться квартирой, – думал Федор Васильевич, – а то доведешь себя черт знает до чего. Обменяться и разъехаться. Пусть у Игоря будет своя комната, и пусть он делает в ней что угодно». Но, думая так, он знал, что несправедлив к сыну. «А я в его годы?.. – думал Федор Васильевич. – Игорю уже девятнадцать, и Любочке столько же, она славная, умная, интеллигентная девушка, и они знакомы с детства…»
В это время он услышал голос Игоря снизу:
– Он мне так и сказал: «Никакой науки, к станку!» А станочек-то старенький, перержавленный… Ну, а я уперся: «Нет, нет и нет!..»
Вероятно, Игорь старался говорить тихо, но лестничное эхо усиливало звук.
Федор Васильевич заставил себя подняться еще на несколько ступенек, но едва добрался до следующей площадки, как снова услышал голос Игоря:
– Хотели из меня оловянного солдатика сделать, ну, а я меньше чем на маршала не согласен!
Федор Васильевич остановился. «Оловянный солдатик… Какая гадость! Оловянный солдатик, пошлость и гадость…» Внезапно резкая боль под ложечкой бросила его на перила. Через несколько секунд он очнулся, чувствуя, как боль расползается по всему телу. «Домой, домой, не хочу здесь, – подумал Федор Васильевич, – домой…»
Он с трудом втащил свое грузное тело на пятый этаж. На его счастье, кто-то в это время выходил из квартиры.
