Текст книги "Почти вся жизнь"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 41 страниц)
Моя батарея
НА БЕРЕГУ РЕКИ
Немцев от нас отделяет широкая и глубокая река. Берега ее высоки, круты и каменисты. Нам приказано разведать вражеский передний край. Мы готовимся к наступлению.
Вызываю к себе двух разведчиков: рядового Лосева и сержанта Птицына. Объясняю задачу. Выслушав, они старательно делают «налево – кругом» в моем узком и низком блиндаже. Дежурный радист слегка поворачивает голову и, не отрываясь от рации, смотрит им вслед…
Сильный ветер. Мелькнула луна. Заблестела, вся в мелких дождевых каплях, походная рация на спине сержанта. Разведка должна кодировать наблюдение.
Конечно, в такую погоду трудно прибиться к берегу, но разведчики – смелые люди. Лосев до войны занимался спортом. Птицын – шахтер. Я еще до войны читал о нем в газетах.
Проходит час. Радист сидит неподвижно. Мне кажется, я слышу, как он ждет позывные разведчиков.
Я встаю, подбрасываю дрова в печурку и чиркаю спичкой. Густой и едкий дым валит мне в лицо.
– В такую погоду не затопишь, – говорит радист хмуро.
Звонит телефон. Я докладываю начальнику штаба, что разведчики отбыли три часа назад.
– Погодка, – говорит он, – ну-ну…
Ветер нарастает. Если они уже прибились к берегу, то укрылись между камнями, лежат, прижавшись друг к другу. Спирт у них есть.
– Попробуй вызвать их, – говорю я радисту.
– «Берег»! «Берег»! – говорит радист негромко, но внятно.
Проходит еще час. Ветер стихает, дождя нет, и вода в реке начинает убывать.
– «Берег»! «Берег»!
Я выхожу из блиндажа.
Медленно, словно со дна реки, пробивается рассвет. Левый берег еще не виден.
Разведчикам приказано занять место для наблюдения в районе ориентира номер два. На это потребуется полчаса…
Проходит полчаса.
Вдруг словно кто-то проткнул небо. Пролился быстрый утренний свет. На левом берегу деревья, уже потерявшие зелень, потянулись к узкому солнечному клинку.
Я спускаюсь в блиндаж. Радист тряпочкой протирает рацию.
– В порядке? – спрашиваю я его.
– В порядке, – отвечает он сердито.
Проходит еще час.
– «Берег»! «Берег»! – зовет радист.
Я толкаю дверь и сажусь на верхнюю ступеньку.
Воздуха так много, что горизонт кажется раздвинутым. Высоко над рекой стоят облака. Голубые просветы между ними словно указывают на глубину неба.
«Отличная видимость», – отмечаю я.
В зеркальной осенней тишине каждый звук отчетливо слышен: мотор машины, посвист крыльев пролетевшей птицы, пулеметные очереди.
– Алло! – говорю я радисту. – Отличная видимость.
Он пожимает плечами.
Проходит еще час. Звонит телефон.
– Рация у вас в порядке? – спрашивает начальник штаба. – Настройка? Питание? Ну-ну, так, так…
В два часа дня нам приносят обед. Боец из хозвзвода долго топчется в нашем блиндаже. Мне он не мешает. Но радист говорит раздраженно:
– Иди, друг, иди… Тут, знаешь, и без тебя… – Он подумал и сказал: – Тесно.
Боец из хозвзвода, покачав головой, уходит.
Мы быстро съедаем суп и мясные консервы.
Радист смотрит на часы.
– «Берег»! «Берег»!
Вероятно, он решил вызывать Птицына и Лосева через равные промежутки времени.
Открыв дверь, я гляжу на левый берег. В сумерках он кажется вычеканенным из серебра. Пока я стою у входа в блиндаж, серебро темнеет.
– «Берег»! «Берег»!
– Ты уже сутки отдежурил, – говорю я радисту. – Сейчас тебя сменят… Что? Ну ладно, тогда я позвоню на батарею, чтобы не сменяли.
Ночь. Керосиновая лампа снова заправлена. Я сижу на нарах и стараюсь не смотреть на радиста. Наши неподвижные тени изуродованы бревенчатыми стенами блиндажа.
Резкий стук орудийного выстрела. Тяжелый разрыв снаряда в воде.
Спотыкаясь о ступеньки, выбегаю из блиндажа.
Кипящие фонтаны воды.
В кольце фонтанов, как под конвоем, плывет кустик, зеленый от лунного света.
Кольцо сжимается. Кустик плывет. Луна и снаряды взяли его в клещи. Он плывет. Пусть он плывет!
Радист кричит мне из блиндажа:
– Наши дальнобойные отвечают, бьют по его батареям!
Вместо «слышу» отвечаю «вижу»: редеет кольцо фонтанов вокруг плывущего кустика. Клещи разомкнулись. Кустик подплывает к нашему берегу. Перед ним каменный причал, защищенный громадной тенью.
Два немецких снаряда ложатся по нашему берегу.
Ни я, ни радист не понимаем, сколько еще проходит времени.
В блиндаж входят Лосев и Птицын.
– Раздевайтесь, – говорю я, – вы совершенно мокрые.
Звонит телефон.
– Да, прибыли, – говорю я. – Да, будет исполнено.
Они раздеваются. Лосев говорит:
– У нас рация испортилась.
– Я так и думал, – отвечает радист. Он вдруг как-то весь обмякает. Голова падает на рацию. Я по телефону вызываю сменщика. Затем аккуратно записываю наблюдения разведчиков.
– Оставайтесь здесь и отдохните, – говорю я им. – Меня вызывает начальник штаба.
Начальник штаба сидит за столом в своей землянке. Лицо его изменилось. Глаза стали узкими. Щеки запали и кажутся давно не бритыми.
– Отличные результаты, – говорит он после моего доклада. – Продолжайте наблюдение. Кого думаете послать?
Я сажусь за стол, называю две фамилии и, сам не знаю почему, кладу голову себе на руки.
– Я иду к командиру полка, – говорит начальник штаба (он смотрит на меня). – Ну-ну, так, так…
Но проснуться я уже не могу.
ПЕРВАЯ…
Боевые действия начнутся завтра утром. В том, что я не буду в них участвовать, виноват рапорт майора медслужбы Канунова:
«…Командир первой батареи прибыл из госпиталя, не закончив курса лечения».
Старый мой знакомый Левкин не спеша везет меня в тыл полка. Летний вечер вместе с нашей полуторкой тянется по шоссе.
– Целый день возил снаряды к вам, на первую, – говорит Левкин.
Наглотавшиеся бензина придорожные ромашки. Оглохшие от шума машин темные вечерние птицы. Рядом с нами, прямо в густую пыль, грузно садится большое солнце.
– Приехали, – говорит Левкин.
В шалашике, на полу, устланном ветвями елок, сидит, скрестив ноги, с трубкой в зубах Кокин, начальник артснабжения, – широкий, грузный, красный от духоты, похожий на солнце, севшее в пыль.
– Здорово, друг, – говорю я. И рассказываю о своей неудаче.
– Начнется операция – дело найдется, – говорит Кокин. – Ложись отдыхай.
Я бросаю шинель на ветки и ложусь.
Голоса водителей, визгливое лязганье идущих по шоссе танков, тонкое комариное пение. Приснись мне, моя батарея! Стволы, блестящие ранним утром, словно растертые махровым полотенцем.
Утро. Кокин говорит мне:
– Вот образец учета. Следи, друг. Писаря путают, а меня потом штаб греет.
У Кокина много дела. Боевые действия разворачиваются. Батареи требуют снарядов. Кокин осторожен и требователен.
Я слежу за учетом. Все чаще появляется «первая» в графе «батарея». Все чаще я слышу голос Кокина:
– Опять первая!.. Дайте первой… Что там с первой?
Полдень. Черные густые тени, словно налитые зноем.
– Надо выяснить, что с первой, – говорю я Кокину. – Я съезжу с Левкиным.
Духота в кабине машины. Кожаное сиденье раскалено. Четкие узоры шин и гусениц на пыльном шоссе. Прибитая к дереву стрелка-указатель «МСБ» – к запыленным палаткам медсанбата. Двадцать на спидометре.
– Судя по расходу, батарея ведет беглый огонь, – говорю я Левкину многозначительно.
Левкин качает головой:
– Ох, не надеюсь я на резину. Машина перегружена.
Все-таки тридцать на спидометре. Черный столб пыли возникает впереди и с треском разваливается.
– Дурак разорвался, – говорит Левкин презрительно. – Есть тут дальше одна чертова развилка. Действительно, ее немцы пристреляли.
Дом, похожий на ящик со срезанной крышкой. Слышно, как внутри дома работает движок. Перевернутый остов легковой машины. Как будто большого черного жука положили на спину. Сорок на спидометре.
Мостик через обмелевшую речку. Стонут тормоза. Поворот вправо.
– Это и есть твоя чертова развилка?
– Нет, проехали.
Проселочная дорога. Ветки деревьев стучат о кабину. Машина с трудом въезжает в небольшой лесок. Знакомые мне батарейцы подбегают к машине и открывают борт. Я подхожу к телефонисту. Он сидит, прислонившись к дереву; аппарат зажат в коленях.
– Батареей – беглый!.. – выкрикивает он команду, которую передают с наблюдательного пункта.
– Дай-ка мне трубочку, – говорю я телефонисту тихо, но настолько, чтобы он слышал меня.
– Товарищ комбат!.. – Никак он меня не ожидал здесь увидеть. – Как ваше здоровье?
– Скажите обстановку! – кричу я в трубку.
– Немцы контратакуют. Не сдавайте темпа. Батареей – беглый!
Левкин разворачивает машину.
– Расход снарядов правильный! – кричу я Кокину, когда машина останавливается у шалаша.
– Грузите на первую! – кричит Кокин. – Дивизия имеет успех слева и справа, – сообщает он мне. – Занята третья линия немецких траншей. Я только что разговаривал со штабом дивизии. Только в центре немцы контратакуют.
Снова шоссе. Пролежни шин и гусениц. Стучит движок в доме со срезанной крышей.
– Ну, где твоя чертова развилка?
Перевернутая легковая машина. Мостик. Проселочная дорога. Внезапно въезжаем в густую пыль.
Осколки снарядов, словно обрушилась черепичная крыша. Осколок солнца, черный от пыли.
– Ох, не надеюсь я на резину, – говорит Левкин.
Подхожу к телефонисту. Он по-прежнему сидит, прислонившись к дереву. Телефонная трубка крепко схвачена пальцами. Но вытянулись ноги, и аппарат, зажатый в коленях, упал на землю. Слышно, как напрасно надрывается телефонист на НП.
С трудом разжимаю пальцы, еще удерживающие телефонную трубку.
– Скажите обстановку!
– Не сдавайте темпа, – отвечает НП.
Подбегает молоденький боец, берет от меня трубку и садится по другую сторону дерева.
Левкин разворачивает машину.
– Скорее грузитесь, – кричит Кокин, когда мы снова появляемся перед его шалашом. – Мы переезжаем…
Он отстегивает планшет и вынимает карту, чтобы показать мне новое место.
– Есть приказ командира дивизии. Идем вперед. Немцы драпают.
Шоссе. Боец срывает с дерева стрелку-указатель «МСБ». Обгоняем тяжелые автобусы с нарисованными на окнах красными крестами. Бойцы выносят движок из дома со срезанной крышей. Стаскивают в канаву перевернутую легковушку. Мостик. Поворот. Лесок. Незнакомые мне батарейцы подбегают к машине.
– Это не наши снаряды! – кричит один из них. – Наши потяжелее будут.
К машине подбегает лейтенант. Его лицо, звездочки на погонах, косой и широкий луч солнца, брошенный на опушку, одного цвета.
– Здесь стояла батарея, – любезно поясняет лейтенант. – Отбивали контратаки. Сейчас пошли вперед. Сопровождают пехоту огнем.
– Будем догонять? – спрашивает меня Левкин.
Я утвердительно киваю головой.
– Ох, не надеюсь я на резину, – говорит он.
Машина идет вперед.
ПЯТЫЙ ДЕНЬ НАШЕГО НАСТУПЛЕНИЯ
Бьют немецкие пулеметы. Люди с разбегу ложатся.
– Ложись!..
Полушубки сливаются с землей.
Командир роты и я укрыты в глубокой воронке. Это мой четвертый (или пятый – не помню) НП за сегодняшний день.
Ориентируюсь по карте: впереди нас развалины.
Ориентируюсь по местности: вижу в бинокль – шероховатые грани битого кирпича, посыпанные инеем, словно солью. Битый кирпич. Битый кирпич. Стоп – в битом кирпиче амбразура. Черный вздернутый носик пулемета. Битый кирпич. Битый кирпич. Стоп – четыре пулемета противника!
– Надо разрушать, – говорит командир роты.
– Связи-то у меня с огневыми еще нет, – отвечаю я, по в это время в воронку сползает мой связист – младший сержант Лебедева. В руках у нее большая катушка провода. Из кармана полушубка торчит контрольная телефонная трубка.
– Можете и с огневыми разговаривать и с командиром дивизиона, – говорит Лебедева негромко.
Я делаю расчеты, вызываю огневые, командую.
Лебедева сидит рядом со мной, прислонившись к обледенелому краю воронки. Лица Маши Лебедевой почти не видно – закрыто подшлемником. Вижу ее глаза, Глаза усталые. Веки заиндевели. Я снимаю с себя флягу и бросаю ей. Она не спеша отвинчивает пробку, затем оттягивает подшлемник на подбородок и делает небольшой глоток. Снаряды моей батареи не долетают до развалин.
– Правее ноль-ноль восемь! – кричу я в телефонную трубку. – Прицел семьдесят восемь!..
– Правее ноль-ноль восемь, – повторяет телефонист на огневых, – приц…
Порыв связи на линии.
Лебедева отдает мне флягу и торопливо выбирается из воронки.
Неснежный день. К низкому небу плотно примерзли облака. От земли идет густой белый пар, как от измученного животного. В узком пространстве между облаками и землей проносятся наши и немецкие снаряды и мины. Кажется, что они сталкиваются друг с другом, но это разрывы: железо с разлету прорезает лед.
Пригнувшись, Лебедева бежит вдоль стальной струйки провода. Припадает к земле. Снова бежит. Припадает. Бежит. Припадает…
Сильный артиллерийский обстрел со стороны немцев.
Неподвижный Машин полушубок.
Далекий голос Маши: «Говорите с огневыми!»
Рукавом полушубка я вытираю пот с лица. Вызываю огневые. Командую. Снаряды моей батареи перелетают развалины.
– Прицел семьдесят шесть!.. – кричу я в телефонную трубку. – Батареей!
– Прицел семьдесят шесть!.. – повторяет телефонист на огневых. – Бата…
Порыв связи.
Далеко от меня сейчас знакомый полушубок. Лицо, закрытое подшлемником. Глаза, больные от усталости.
– Говорите с огневыми!
Командую. Снаряды моей батареи ложатся по цели. Командует командир роты. Командуют командиры взводов…
…Пятый (или шестой – не помню) наблюдательный пункт за сегодняшний день – развалины. Свинцовый гравий на крупных кристаллах инея. Три пулемета, вбитые в лед. Четвертый отброшен в сторону.
– Огня! – просит командир роты.
– Связи-то у меня еще нет, – отвечаю я, но в это время вижу Лебедеву и в ее руках поредевшую катушку провода.
Я соединяюсь с НП командира дивизиона.
Маша Лебедева садится на выщербленные ступени неуцелевшего крыльца.
– Хорошо стреляли, – говорит командир дивизиона. (Я и через подшлемник вижу, что лицо Маши припухло.) – Есть приказ генерала закрепиться на рубежах. (Руки она отогревает на груди под полушубком.) Переходите на беспокоящий огонь. (Глаза ее по-прежнему открыты, но мне кажется, что она спит.)
Вызываю огневые.
– Первому – один снаряд!
Телефонист с огневых повторяет:
– Первому – один сна…
Порыв связи.
Маша поднимается мгновенно, выходит из развалин, идет по ледяному полю. Лед взрывается во многих местах, но она не пригибается и не припадает к земле. На это у нее не хватает сил.
Находит где-то порванный провод и сращивает концы, и моя батарея ведет беспокоящий огонь.
– «Полянка», «Полянка», «Полянка», «Полянка»! – слышу я неожиданно звонкий голос Маши Лебедевой, вызывающей мои позывные. – «Полянка», «Полянка», «Полянка»! С вами будет говорить «Орех».
Голос такой легкий, что я вижу веселые спокойные глаза, ресницы, чуть тронутые инеем, и нежную тонкую руку на контрольной трубке.
«…В результате пятидневного наступления войска фронта… сильно укрепленную долговременную оборону немцев и, продвинувшись, расширили… в боях… отличились войска генера…»
Порыв связи.
Знаю, что порыв, что где-то на линии немецкий снаряд порвал провод, что должно пройти время, – надо найти, срастить концы, но я не выдерживаю и кричу:
– Скорее, Маша, скорее!
«…Выражаю благодарность руководимым вами войскам…»
– Маша, Машенька! – кричу я. – Ты лучшая девушка в мире, Машень…
Порыв связи на линии.
1944
Зимняя повесть
1Темным ноябрьским вечером Анна Евдокимовна возвращалась домой. Холодный дождь сменился тающим в воздухе снегом, но она шла медленно, погруженная в свои мысли. Крытая машина с красным крестом на треснутом ветровом стекле чуть не сбила ее с ног. Из машины выскочил человек и, осветив фонариком дверь и ступеньки, быстро вошел в дом.
Анна Евдокимовна остановилась. Только что она мысленно представляла себе эти ступеньки и эту дверь. Изо дня в день, из года в год она приходила сюда. За этой дверью другая, стеклянная, за ней широкий коридор, первая комната направо – учительская.
Вот уже два месяца в здании школы помещается госпиталь. Анне Евдокимовне хотелось зайти и посмотреть, как там теперь, но она продолжала свой путь по темной осенней улице. Долго тянулась низкая железная решетка школьного сада. Покрытые снегом, неровной пирамидой громоздились сваленные в саду парты.
Дойдя до конца ограды, она остановилась. Не хотелось уходить от этих знакомых и печальных мест. Было такое чувство, словно она вторично прощается со школой.
Еще два месяца назад все было ясно: здание школы нужно госпиталю, она будет учить детей в другом месте, может быть, в бомбоубежище. И в самые тяжкие дни этой осени она надеялась: еще немного – и начнутся занятия.
Сегодня она снова была в районном отделе народного образования. Но Андрея Николаевича, заведующего, не нашла, и какая-то остролицая женщина сказала, что он болен.
– На что он вам? Ну зачем вы приходите? – И заплакала.
Анне Евдокимовне остролицая женщина не понравилась, но поняла она ее ясно: в осажденном Ленинграде невозможно учить детей, да и незачем…
Талый снег забирался за воротник пальто, ноги стыли, и Анна Евдокимовна поспешила домой.
Ветер с ожесточением рвал тучи. Снег закручивался все выше, и наконец последние бесформенные хлопья исчезли в небе. В лужах замелькала неспокойная луна.
Через несколько минут Анна Евдокимовна уже вошла в свою комнату. Подышав на стекло, она зажгла небольшую керосиновую лампу, затем расколола полено на мелкие лучинки и растопила печурку. Убедившись, что печурка не дымит, поставила на нее чайник с водой. Затем, взяв с полки книгу в старинном переплете, села в кресло.
Всякий раз, когда в жизни становилось трудно, Анна Евдокимовна успокаивала себя чтением. Особенно любила она Диккенса. Писатель хорошо знал сердца людей и для каждого находил слова простые и исцеляющие. Многие страницы она знала наизусть и все же вновь и вновь их перечитывала.
«Вот в толпе, которая вереницей проносится в моем воспоминании, один образ, спокойный и тихий. Он в своей невинной любви и детской прелести говорит: остановись, вспомни обо мне. Я исполню это…»
Она читала эти любимые ею строки, но книга не приносила облегчения. Тайный смысл слов не раскрывался ей, как всегда. Книга оставалась холодной, не для нее написанной.
По-прежнему она чувствовала себя разбитой, опустошенной. Читая, она думала о своей жизни.
Ей уже за пятьдесят. Вся ее жизнь была заполнена только работой. Но разве все эти годы чувствовала она себя одинокой? С гордостью Анна Евдокимовна могла сказать, что жизнь не была для нее скупой. Несколько поколений вырастила она. Новый учебный год должен был начаться в тот день, когда фашисты замкнули кольцо блокады.
Она всегда преданно служила своему делу. Иные из ее товарищей считали Анну Евдокимовну суховатой – она всегда ровно относилась ко всем детям, – но потом, познакомившись ближе, убеждались, что это лишь характерная сдержанность, за которой видна живая человеческая душа.
Еще этим летом она готовилась к преподаванию географии в двух соседних школах, так как многие педагоги ушли в народное ополчение и надо было их заменить. Еще в августе ей поручили подыскать новое помещение для занятий. Еще неделю тому назад она разговаривала с Андреем Николаевичем. Но может быть, Андрей Николаевич зря ее обнадеживал?
Сегодняшний день как бы подвел итоговую черту. За этой чертой она ничего не могла разглядеть.
Вой сирены прервал ее размышления. Пока диктор объявлял воздушную тревогу, Анна Евдокимовна успела потушить лампу и плеснуть воду в печурку. Сунув ноги в валенки, она надела пальто и, повязав голову большим шерстяным платком, выбежала из квартиры.
Она слышала, как по всем этажам захлопали двери. Синяя лампочка едва освещала людей, спешивших вниз, в убежище. Анна Евдокимовна, держась стены, поднималась по лестнице вверх. Сегодня была ее очередь дежурить на крыше.
Сухо и холодно. Большие зимние звезды. Белые с желтизной лучи прожекторов сузили небо и словно определили небесный материк. Луна неподвижна, крыши домов залиты голубым светом. И удивительно тихо.
– Дежурная на крыше!
– Слушаю.
– Будете сегодня дежурить одна.
– Хорошо…
И снова тишина.
Вдали заблестели невидимые раньше звезды. Заблестели и сразу же погасли. И вновь заблестели. Звездный сноп, то исчезая, то вновь возникая, приближался. И вместе с его приближением Анна Евдокимовна слышала нарастающий шум, идущий перекатом по небу.
Вдруг сильный выстрел откуда-то совсем близко от нее. Такой же выстрел, но с другой стороны. Сквозь сухой треск отовсюду забивших зениток она услышала однообразный, сверлящий звук авиационных моторов.
Где-то вдалеке, на окраине неба, два луча прожекторов скрестились, и в их бледно-желтом свете небольшая черная точка быстро поплыла к земле, увлекаемая невидимой силой. Багровые отсветы легли на небо.
Над собой Анна Евдокимовна слышала все тот же настойчивый звук авиационных моторов.
«Меня можно сделать бессменной дежурной, – думала она. – Это будет справедливо. Я единственная в доме не работающая». Она стала перебирать в памяти жильцов дома. Эта работает на «Электросиле», у другой – маленькие дети, третья – машинистка в каком-то учреждении. Одна Анна Евдокимовна нигде теперь не работает…
Вдруг она услышала тяжелый шелест и свист летящей бомбы, прижалась к трубе, обхватила ее руками и замерла.
Дом вздрогнул, как живой человек. И вслед за толчком послышался грохот обвала.
Анна Евдокимовна стояла не двигаясь, все еще прижимаясь к трубе, словно пытаясь этим движением удержать жизнь. Наконец она выпрямилась.
В квартале от нее громадный столб черного дыма вырывался изнутри пятиэтажного дома. Минуту спустя из здания брызнуло пламя и, одолев черный дымовой настил, в яростном порыве охватило все этажи.
Снова шелест и свист над головой. Десятки зажигательных бомб летели в пожарище, словно не доверяя ему, словно напоминая: «Гори!»
– Дежурная на крыше!
– Я!..
– Зажигалки есть?
– У нас нет.
Бомба миновала ее дом. Невдалеке горит здание, «Что это за здание? – припоминала она. – Может быть, это школа? Нет, это не школа. Но, может быть, это все-таки школа? Да, может быть. Наверное, это школа».
Когда прозвучал сигнал отбоя, Анна Евдокимовна, с трудом передвигая окоченевшие ноги, спустилась по лестнице.
– Что горит? – спросила она у женщины, сидевшей возле ворот.
– Не знаю. Где-то недалеко.
Тучное багровое пламя низко стояло в небе. Анна Евдокимовна пошла по направлению к школе, Чем ближе, тем ярче становился красный цвет неба. Слышались гудки пожарных машин и «скорой помощи», сигнальные колокола, крики людей. Анна Евдокимовна уже не шла, а бежала. Наконец она достигла улицы, на которую выходил школьный сад. На углу остановилась, пораженная страшной картиной разрушения.
Здание было рассечено и словно распахнуто на две половины. Огонь в неистовом рвении уничтожал все, что еще не было уничтожено. Железные лестницы, обхватившие здание, были раскалены, и даже тяжелые струи воды, направленные в огонь, от отблесков пламени казались окровавленными.
Еще продолжали спасать раненых. Обгорелых людей выносили из здания и погружали в санитарные автобусы. Анна Евдокимовна рванулась вперед.
– Нельзя, гражданка, нельзя… Видите, что делается, – остановил ее какой-то старик в кепке и с винтовкой за плечами.
– Товарищ!..
– Знаю, что помогать, да только не поможете, – еще больше помешаете. Приказано не допускать. Сын, что ли, в этом госпитале?
Она ничего не ответила.
– Не все погибли, – продолжал старик с винтовкой. – Многих спасли. – Анна Евдокимовна видела, как по его лицу текут слезы.
Еще с минуту она стояла в нерешительности, затем повернулась…
Анна Евдокимовна шла домой. Вдруг обессилев, она шла долго и когда пришла, не раздеваясь, легла в постель и, едва натянув на себя одеяло, заснула.
Утром, проснувшись, она почувствовала болезненную ломоту во всем теле. С трудом поднялась.
В комнате было холодней, чем всегда. Подойдя к окну, она увидела чистый ровный снег на дворе. Напротив во флигеле фанера на окнах покрылась изморозью.
«Зима, – подумала Анна Евдокимовна. – Надо растопить печурку, согреть чай, сходить за хлебом, в столовую».
Все эти дела казались ей сейчас невыносимо тяжкими. Печуркой она решила заняться после. Встала, надела пальто, но тут же снова села в кресло. Лучше потом постоять лишний час в очереди, только бы сейчас не двигаться. Она протянула руку к полке с книгами, но какое-то неясное чувство остановило ее, какая-то неприязнь к чужому миру образов.
Вытянув ноги, она сидела в кресле, думая только о том, что ей непременно надо будет встать, пойти в булочную и столовую, обязательно надо… Так она просидела долго, и, когда наконец взглянула на часы, оказалось, что часы стоят. Анна Евдокимовна заторопилась.
На улице мороз. Свежо и по-зимнему тихо. Она купила хлеб и, узнав верное время, завела часы. Дошла до столовой. У дверей стояла длинная нестройная очередь.
«Нет, нет, – подумала Анна Евдокимовна, – не могу…»
Она повернула обратно и, придя домой, сразу же села в кресло. Съела хлеб и подумала, что теперь уже никуда не надо торопиться. Хорошо, что не надо. Сидя в кресле, она задремала.
Был уже вечер, когда в комнату постучали. Очнувшись от сна, она взглянула на часы, затем, когда стук повторился, насторожилась.
– Кто там?
– Откройте, свои…
– Подождите минуту, я лампу зажгу.
Она зажгла лампу. Вошел мужчина лет около сорока; почистив метелкой валенки, подошел к Анне Евдокимовне:
– Здравствуйте! Не узнаете?
– Товарищ Алапин?
– Ну вот и нет… Алапин – это отец Миши Алапина, а я Рощин – отец Димы Рощина.
– Да, я так и хотела сказать… Забыла фамилию.
Оба сели. Рощин молчал, искоса поглядывая на Анну Евдокимовну.
– Что Дима?
Рощин нахмурился.
– Бегает, – сказал он неопределенно. Он встал, прошелся по комнате. – Ей-богу, я не знаю, что делать! Я, например, работаю. Жена тоже работает, Димке-то уже тринадцатый пошел. Вы же сами говорили, что он способный…
– Способный, – тихо отозвалась Анна Евдокимовна.
– Он потушил пятнадцать зажигательных бомб. Это, конечно, хорошо, но все-таки надо подумать, что с ним делать. Оставим Диму. Миша Алапин… Конечно, это не мое дело, но он тоже… – Рощин оборвал фразу, потом, видимо, решившись, сказал – Анна Евдокимовна, давайте наладим учебу!
– Учебу?.. – Она резко приподнялась. Рощин видел ее напряженный взгляд…
– Сядем, – сказал он. – Андрей Николаевич болен. Я был у него сегодня. Говорил с ним. Советовался и с родителями. Ну, то есть с Алапиным, с Ильей Александровичем, и с Носовым. Решили обратиться к вам, просить вас…
– Но ведь наша школа сгорела…
Рощин слегка дотронулся до ее руки:
– Вы знаете, что Андрей Николаевич предлагает? На дому заниматься, по квартирам. Для школы нужно топливо, освещение, обслуживающий персонал. Ну, в общем так: в доме, где я живу, живут еще девять ваших учеников. Дрова у меня есть. Назначьте час, и мы начнем учебу.
Она удивленно взглянула на Рощина.
– Но ведь я преподаю только географию.
– А почему только географию? – спросил Рощин.
Анна Евдокимовна не успела ответить. Завыла сирена.
– Я сегодня не дежурю. Идемте!
Они спустились в убежище, и, когда все разместились и стало тихо, Анна Евдокимовна сказала:
– Я никогда в жизни не преподавала ни математику, ни литературу…
– Ну, какая там математика! – сказал Рощин. – «А» плюс «б» в квадрате. Надо диктовки давать, учить писать без ошибок. Ну, какое-нибудь стихотворение: «В песчаных степях аравийской земли…»
– Совсем близко бомбит! – вскрикнула женщина, сидевшая в углу.
Кто-то остановил ее:
– Тише, дайте послушать!
– Надо подготовиться, – сказала Анна Евдокимовна. – Посмотреть программы.
– Ну ясно, ясно, – подхватил Рощин. – Вам и карты в руки!
Где-то рядом или над ними разорвалась бомба.
– Погибаем!
– Тихо, я говорю!
Анна Евдокимовна выбежала из убежища и сейчас же вернулась:
– Не волнуйтесь, товарищи! Дом наш цел.
– А что, – спросил Рощин, – долго вам надо готовиться?
– Сутки.
– Хорошо.
– Опять летят! – сказала женщина в углу.
– Да это наши, оставьте, пожалуйста.
– В десять часов утра будем начинать учебу, – сказал Рощин. – Если бомбежка, так у нас убежище не хуже вашего. Вы не беспокойтесь, никакой возни с ребятами не будет. Уж они-то насчет бомбежки спецы! Уж чего-чего, а насчет бомбежки они спецы.
Они расстались после отбоя. Было уже поздно. Лунный свет плотно лежал на крышах. Громадная синяя тень почти полностью закрывала обледенелый двор.
Анна Евдокимовна быстро поднялась к себе. Она так спешила поскорей зажечь лампу, что уронила на пол стекло.
«Ничего, – подумала Анна Евдокимовна, – стекло бьется к счастью».
Она подняла штору. Голубой свет упал на подоконник, не в силах осветить всю комнату. Анна Евдокимовна наугад взяла с полок несколько книг и положила их на подоконник. Затем, опустившись на колени, склонилась над книгами и стала их перелистывать. Это были учебники, сохранившиеся у нее еще с детских лет. Грамматика, арифметика, история.
