Текст книги "Почти вся жизнь"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)
Глава третья
– Важное здесь болото, по такой жаре не высохло!
Кто-то из бойцов сказал эти слова, а затем все стали их повторять. Говорили: важное болото, важнецкое болото, преважное болотище. Говорили посмеиваясь, делая вид, что это болото внушает уважение.
На эти гнилые места прибыл полк, но Ларин не замечал в людях недовольства или усталости. Напротив, он видел, что настроение людей бодрое.
Какая-то часть стояла здесь раньше. От нее сохранились землянки, запущенные, грязные. Смоляр насмешливо отозвался о командире этой части и был доволен, что бойцы не хотят жить в старых землянках и без принуждения роют новые.
– Наш брат артиллерист привык жить культурно, а не тяп-ляп – была бы крыша над головой, – сказал Смоляр. – Я приказал, чтобы в каждом дивизионе столовую строили, – прибавил он с самодовольной улыбкой.
Но что же хорошего в том, что полк прибыл на эти нездоровые места?
«Невозможно было сейчас оставаться в Кириках», – говорил себе Ларин. Ленинград рядом, и все знали, что артиллерийские обстрелы участились, что поезда, идущие в Ленинград со снаряжением и продовольствием, видны немцам с высот и легко уязвимы.
Успех июльской операции был в том, что положение не ухудшилось и еще одна попытка немцев штурмовать город была сорвана. Но именно потому, что положение не улучшилось, никто в полку не чувствовал успеха. Новая операция поэтому воспринималась как нечто совершенно закономерное. Жизнь на позициях, в действии считалась более естественной, чем жизнь в Кириках.
Вечером Ларин обошел батареи. Работы уже заканчивались. Орудия были установлены, вырыты ровики. Ларин зашел в землянку взвода управления.
Воронков, сидя на корточках, рассказывал очередную байку. Бойцы громко смеялись. Только Чурин стоял молча, прислонившись к стенке. Сдвинутые брови, сжатый рот показались бы постороннему человеку выражением душевной замкнутости. Но Ларин знал, что это не так: просто Чурин, произведенный в сержанты, напустил на себя солидность.
У Сарманова рука все еще на перевязи.
– Не беспокойтесь обо мне, товарищ капитан. Пойдем в бой, я эту повязку брошу. – Взгляд у Сарманова, как всегда, решительный.
К Ларину подошел Богданов.
– Разрешите, товарищ капитан…
– Давай, старшина, что у тебя нового?
Богданов мнется.
– Довольно деликатное дело, товарищ капитан. Потише, Воронков! Целый вечер гогочут…
– Ну что ж, выйдем.
Выйдя из землянки, Богданов для верности оглянулся, затем откашлялся и наконец таинственно зашептал:
– Трое бойцов из стрелкового батальона, что с нами в окружении были… Такое деликатное дело, – и, не глядя на Ларина: – трое суток в нашем дивизионе живут.
– То есть как это «живут»? – спросил Ларин настораживаясь.
– Не мог раньше доложить, товарищ капитан. Вы в городе были, на марше – опять невозможно. Три человека, товарищ капитан. Пехота. Желают остаться в дивизионе. Так сказать, продолжать службу в артиллерии. Мы ж воюем, а полк их еще в Кириках на отдыхе. Рапорта подали. Однако живут без аттестатов. Неудобно.
– Почему не направили обратно в батальон? – перебил его Ларин строго.
– Нельзя прогнать, – покачав головой, сказал Богданов. – Вместе с нами терпели и теперь желают вместе служить.
– Богданов, Богданов, подведешь ты и меня, и себя… И так нам с тобой обоим всыплют…
– Все понятно, – весело сказал Богданов. – Я это чувствую. Разрешите доложить: герои люди.
– Знаю, – сказал Ларин. – Это я знаю. – И вдруг сорванным голосом крикнул: – Хватит об этом! – И вслед ему: – Людей кормить! И никаких аттестатов! Еще артиллерист называется…
Обо всем этом Ларин доложил командиру полка.
– Так, – сказал Смоляр. – Не успели обосноваться, и уже ЧП. Безобразие! Ну что ж, пиши рапорт. Завтра отправим этих троих в Кирики.
– Слушаю, товарищ подполковник. Разрешите доложить, с этими людьми я вместе воевал. Выражают желание остаться у нас в полку…
Смоляр задумался. Не так давно к нему явились двое его сержантов, заявив, что досрочно выписались из госпиталя. Смоляр обрадовался, а госпитальное начальство тем временем написало жалобу. Выговор получил командир полка.
– Извольте написать рапорт и все изложить, – повторил Смоляр раздраженно. Потом подумал и вздохнул: – Буду ходатайствовать перед командиром дивизии.
В другое бы время Смоляр еще долго говорил об этом ЧП, и Ларину пришлось бы выслушать немало горьких слов о падении дисциплины и о нерадивости командира дивизиона. Но сейчас Смоляр молчал и только хмурился. Ларин хорошо знал командира полка и чувствовал, что Смоляру хочется поговорить совсем о другом.
Днем Смоляр созывал у себя офицеров и поставил боевую задачу. Сейчас ему хотелось поговорить по душам. Так уже бывало не раз за годы войны, и оба любили эти задушевные разговоры.
– Здесь надо отличиться, понимаешь, отличиться, – говорил Смоляр, по-видимому вкладывая в это слово особый смысл. – Противник располагает превосходящими силами… Немцев бьют на Украине, и здесь они стремятся взять реванш. Сбросить нас в Ладожское озеро и снова замкнуть Ленинград. Надо отличиться. Все силы отдать.
– У меня сил хватит, товарищ подполковник, – сказал Ларин.
– Отличись…
– Я…
– Тш… тш… – прошептал Смоляр, прислушиваясь. – Тш… – Он поднял вверх указательный палец, призывая и Ларина прислушаться.
В тишине, по-особому глубокой на фронте, Ларин отчетливо услышал стук идущего поезда. И оттого, что от них до поезда все же было не близко, стук этот казался настороженным.
– Поезд… – сказал Смоляр тихо. – В Ленинград… и опустил голову, словно ожидая удара. И вслед за ним Ларин тоже невольно склонил голову.
Прошло несколько секунд, и сильный удар разбил тишину. Ударила немецкая батарея. Смоляр и Ларин еще ниже опустили головы. Они сидели молча, вместе думая о том главном, ради чего они и оказались здесь.
Было слышно, как разговаривают бойцы.
– С высот-то ему удобно стрелять. Он все видит.
– Да. А мы его не видим.
– Ни черта! Завтра наш полк начнет стрелять, – сказал чей-то густой голос, – то будет песенка другая.
Смоляр поднял голову.
– Мы, мы, мы… – сказал он ворчливо. – Вот привычка. Мы пришли, так мы и немецкие батареи на высотах найдем. На то ведь и мы, а не соседи.
Но Ларин чувствовал, что фраза, сказанная бойцом, понравилась Смоляру.
Видимо, Смоляр ожидал, что бойцы будут продолжать разговор, но бойцы разошлись. Смоляр взглянул на Ларина и вдруг рассмеялся.
– О чем задумался? С утра начнем стрелять, немцев пощупаем.
Для Ларина началась обычная перед боевой операцией жизнь. Работы было много. День за днем разведчики раскрывали систему немецкого огня, и ежедневно Ларин наносил на свою схему новые, хитроумно замаскированные немецкие орудия, пулеметные доты и проволочные заграждения – все то, что предстояло уничтожить его дивизиону.
Командир дивизии разрешил трем бойцам из стрелкового батальона «дальнейшее прохождение службы в артиллерийском полку». Афанасьев служил теперь в отделении разведки, гигант Вашугин работал номером в первой батарее. Семушкин был зачислен связистом. Ничем до сих пор он себя не проявил, но и жалоб на него не было.
Расчеты пристреливали разведанные цели, но работать было трудно. Немцы с высот кидали огромные «чемоданы».
Со Смоляром Ларин виделся редко. Батя командовал теперь группой поддержки пехоты. По целым дням он пропадал в приданных подразделениях, а своих людей больше для порядка «разносил», и после каждого такого «разноса» следовало одно и то же заключение:
– Вы уже не дети, и я вам не нянька. Кое-чему я вас научил, извольте-ка проявлять самостоятельность.
– А у нашего Смоляра и в самом деле есть сходство с нянькой, – тихо посмеиваясь, заметил Хрусталев и подмигнул Ларину. – Старая нянька, которая ежели возьмется за палку, так больше для острастки. Что, Ларин, не верно?
Ларин пожал плечами, но ничего не ответил. С того памятного дня они с Хрусталевым не разговаривали, хотя и относились друг к другу подчеркнуто вежливо. В полку этого никто, кроме Макарьева и замполита второго дивизиона Васильева, не замечал. «Неужели и Батя не замечает? – думал Ларин. – И как это он притерпелся к Хрусталеву? „Давно в полку. Ветеран. Вместе службу начинали“. Фу ты, черт, неужели и это имеет значение? А может быть, имеет значение то, что Хрусталев никогда не выступает со своим мнением и на совещании как-то особенно умеет поддержать Смоляра? И этого командир полка тоже не замечает?»
При Бате Хрусталев всегда подчеркивал свою «кадровость»: «Приписники – люди восторженные, а мы знаем, почем пара гребешков», «Мы, Ларин, не студенты, чтобы ночи не спать». Ларина он называл то «доктором», то «академиком», то «демократом». И всегда так, чтобы слышал Батя. Выходит, что, если я не режусь в преферанс, а читаю Чехова, значит, я «доктор», а если дружу с рядовым бойцом, то «демократ»? Самая обыкновенная пошлость.
При Грачеве эти штучки не очень-то Хрусталеву сходили. Помнится, еще в сорок первом году послали Хрусталева в Ленинград. Приезжает обратно. Грачев спрашивает: «Ну, как в Ленинграде?» Хрусталев, «человек кадровый», отвечает: «Противник бьет по городу преимущественно беспокоящим огнем. Гражданское население, конечно, страдает». Так Грачев прямо затрясся:
– «Гражданское население!» Вы где этому научились? Это же ленинградцы, ленинградцы, а не «гражданское население». И не «страдают», а гибнут на боевых постах. И не «конечно», а к великому нашему горю и стыду, и не «противник», а фашисты. Понимаете, фашисты, ироды, сволочи, людоеды!..
– А мне жаль Васильева, – откровенно признался Макарьев, – служить с таким Навуходоносором куда как приятно! Он же всех политработников неучами считает. Чуть что – «демагогия»…
– Почему Навуходоносор? – спросил Ларин смеясь.
– Да как же! Тот тоже к власти стремился. А Хрусталев спит и видит, как бы ему командиром полка стать.
– Ну, уж это ты, друг, хватил, – сказал Ларин, покачав головой.
– Навуходоносор, – сказал Макарьев убежденно.
Август прошел незаметно. Незаметно стали удлиняться ночи. Уже на постах стояли в шинелях, а в сентябре затрещали походные печки. Зачастили дожди, болотище расползалось. Пуды грязи на сапогах перетаскивали. Понаделали настилы от штаба в дивизионы, к батареям и орудиям, но их размывало. Ночные туманы сдавливали грудь – дыхание перехватывало.
Теперь, когда поблекли яркие летние краски, болото, на котором воевал полк, окончательно развезло, и все увидели его безобразие. Осень словно подчеркнула, что на этих безрадостных местах можно только воевать.
Почему-то Ларин не мог представить себе осени в Ленинграде. Он не мог и не хотел расставаться с Ленинградом летним, открытым солнцу. Таким он видел Ленинград в последний раз, таким он видел его, читая Ольгины письма. В этих письмах было много любви и мало быта, а это верное средство против разлуки.
Они писали друг другу часто. Ларин уже привык к девушке из полевой почты, которую в полку за гордую осанку прозвали Королевой. Высокая, прямая, с венцом массивных рыжеватых кос, и в самом деле похожих на корону, девушка приходила к Ларину и в землянку, и даже на наблюдательный пункт. Опасность не страшила ее, и во время сильного обстрела на ее красивом лице появлялось презрительное выражение.
– Ползком, ползком! – кричал ей Ларин, издали заметив Королеву. А та шла к нему во весь свой великолепный рост.
Ранним туманным утром Ларин получил приказ. В бою его дивизион должен был поддерживать батальон Снимщикова. Ларин обрадовался. Первая мысль была: «Повезло».
Снимщикова он любил, но отношения с ним были совершенно иными, чем со Смоляром.
Ларин знал, что только Смоляру он может поверить самое свое сокровенное. Новые мысли возникали у него после разговора с Батей. Никаких особых слов Смоляр не произносил, да и не знал их. Сила Смоляра была в его прямолинейности. Его слова как бы прокладывали главную дорогу, на которую хотелось выйти.
Со Снимщиковым Ларин никогда не вел задушевных бесед. Он любил Снимщикова за веселый и верный характер, и их отношения, однажды сложившись в приятельские, такими и остались.
Узнав, что им воевать вместе, Ларин решил немедленно отправиться в батальон. Но Снимщиков опередил его. Только Ларин успел крикнуть своему ординарцу: «Собирайся!» – как тут же: «Отставить!» Он увидел лихо заломленную пилотку Снимщикова и его большие усы цвета спелого льна. Расцеловались. Выпили. Операцию обсуждали шумно.
– Приказано нам быть на КП батальона. И ни с места, пока двумя траншеями не овладеем. Ну, а нарушим… – Снимщиков захохотал, – в комендантское отведут.
– И опять будем вместе… – сказал Ларин.
– Эх, погодку бы завтра!
За час до того как командиры дивизиона и батарей должны были уходить в батальоны и роты, Смоляр собрал их у себя. Предупредил:
– Снарядов зря не разбрасывать. За это буду наказывать.
– Мало снарядов, – заметил командир третьего дивизиона Петунин, известный своей рассудительностью. – Меньше боекомплекта… А нужно два.
Ларин взглянул на командира полка. Он сидел напротив Смоляра и видел, что тот недоволен. Нагнув голову, Смоляр тяжело дышал, шея у него налилась кровью. Все молчали, ожидая Батиного гнева. В это время слова попросил Хрусталев.
– Считаю, – сказал он, – что капитан Петунин глубоко не прав. Он рассуждает согласно уставу. Боекомплект – и точка. Пункт такой-то. Но война ломает одни нормы и создает другие. Снаряды, которыми мы будем стрелять, сделаны руками ленинградских работниц, а это в наших условиях постоянной нехватки снарядов равносильно тому, что у нас по два боекомплекта.
Когда Хрусталев сел, никто не взглянул на него. Все смотрели на командира полка. Возможно, что если бы Смоляр произнес эти слова, то его бы поддержали, но Хрусталев… Все знали, сколько раз мучил он буквой устава молодежь, всем известно было и его отношение к «барышням-многостаночницам», как он называл ленинградских женщин.
«Ну же, ну! – мысленно торопил Ларин Смоляра. – Скажи же ему пару крепких слов».
Смоляр не торопясь встал и, прямо глядя в лицо Хрусталеву, сказал отчетливо, разделяя слова по слогам:
– Товарищи офицеры, довожу до вашего сведения, что снарядами фронт полностью обеспечен. Этому мы обязаны героическим трудящимся Ленинграда. Командиры дивизионов могут получить снаряды дополнительно до двух полных боекомплектов, что же касается майора Хрусталева, то результаты его стрельбы я буду оценивать, исходя из предложенного им расчета: то есть буду считать, что в бою он имеет не два, а четыре боекомплекта. – И Ларину показалось, что в глазах Смоляра мелькнула недобрая усмешка.
Через два часа после начала операции дивизия овладела двумя немецкими траншеями. Начался бой за третью траншею. Снимщиков и Ларин перешли на новый командный пункт.
Надрываясь, кричали телефонисты:
– Стремительный бросок… Успех… Сломили сопротивление…
Пехота дралась в третьей траншее, и Снимщиков ввел резервную роту в бой. Ларин знал, что Снимщиков формировал эту роту из людей бывалых, видавших виды. По тому, как двинулись люди, Ларин понял, что они способны на многое. Соединился со Смоляром. Боясь, что Смоляр неправильно истолкует его просьбу о поддержке (не справляешься, мол, с дивизионом!), сбивчиво объяснил обстановку.
– Каша во рту! Ничего не понимаю! – сердито крикнул Смоляр.
Ларин решился:
– Товарищ подполковник, здесь люди на все способны. Надо их окрылить.
Смоляр выругался, бросил трубку. Рота еще не дошла до третьей траншеи, как Смоляр поддержал ее огнем всего полка. Снимщиков понял это, обнял Ларина, закричал «ура».
Командир дивизии тотчас отдал приказ стрелковому полку закрепить успех роты бывалых.
Снова надрывались телефонисты:
– Успешное продвижение… Занята третья траншея… В наших руках…
В это время ударила немецкая артиллерия. Первые четыре часа немцы стреляли вяло. Ларин говорил Снимщикову: «Не обольщайся, они еще не пришли в себя после нашего рывка». Но радость от того, что рывок осуществился удачно, что гитлеровцы побежали, – будь они прокляты, дайте им огонька под спину! – эта радость была сильнее всех умозрительных соображений.
Но сейчас, когда ударила фашистская артиллерия, радость сменилась беспокойством.
Удар был такой силы, какой Ларин еще никогда не испытывал. Тысячи тонн металла были вложены в фашистский кулак, и всю эту массу кулак разламывал и расплющивал, равномерно обрушиваясь на третью траншею.
Первая мысль Ларина, когда он понял, что эта страшная сила им еще не изведана, была: «Нельзя больше оставаться здесь, надо быть в третьей траншее». Он чувствовал, что ноги его стали тяжелыми и словно негнущимися, но мысль работала легко и точно, и это несовпадение следовало переломить.
Ларин попробовал соединиться со Смоляром, но связь была порвана. С командирами батарей тоже не было связи. Ларин прокричал в ухо начальнику штаба:
– Придется тянуть новую нитку к командиру полка! А я потяну связь в траншею!
– Идем, идем, там впереди все узнаем, – говорил Снимщиков. Всегда румяное его лицо было теперь белым. Ларин скорее догадывался, чем понимал то, что говорил Снимщиков. Ему показалось, что и у Снимщикова сейчас то же ощущение: каменные ноги, но мысль работает ясно. И у разведчиков – у Богданова, у Воронкова, у Чурина, у Буклана – то же ощущение. Но мысль о том, что они должны быть в третьей траншее, потому что третью траншею нельзя отдать немцам, повела их вперед.
Они ползли к третьей траншее, и Семушкин, дрожа и плача и поминутно выплевывая землю, тянул связь.
Только тогда, когда Ларин очутился в третьей траншее, он почувствовал, что это несоответствие мускульной энергии и энергии нервной наконец преодолено. Даже Семушкин больше не дрожал и не плакал.
Ларин лег рядом с телефонным аппаратом. По другую сторону лег Семушкин. Взяв трубку и нажав рычажок, Ларин стал выкликать позывные Смоляра, заставляя себя слышать свой голос, чтобы яснее понять ответ.
– «Юг», «Юг», «Юг»… Ларин говорит. Ларин говорит… Ларин говорит… Ларин говорит… «Юг»… «Юг»… «Юг»…
– Слышу вас ясно, – прорвался голос Смоляра. – Ставлю заградогонь. – Семушкин сквозь грязь, залепившую его лицо, смотрел на Ларина. – Докладывай контратаки. Повторяю – докладывай контратаки. Снаряды береги.
– Слушаюсь, – сказал Ларин и отпустил рычажок.
Семушкин как зачарованный смотрел на него. Ларин понял, что происходит в его душе. Совсем не просто поверить, что здесь можно говорить по телефону, что уцелела нитка, что ты совершил подвиг.
Кусок земли, на котором лежал Ларин, мгновенно наполнился людьми.
– Да, жив! – кричал Снимщиков, соединившись с командиром стрелкового полка. – Ждем. Очухались. Нет его. Убит. Тоже убит. К контратаке готовы.
Подбегали к аппарату и другие командиры дивизионов и батарей, батальонов и рот. И все они кричали одно и то же: «К контратаке готовы… Жив, погиб, ранен, слушаюсь…»
Нитка, проложенная Семушкиным, была цела, и Семушкин все тем же зачарованным взглядом смотрел на людей, разговаривавших по телефону.
Что-то сильно ударило Ларина по спине – упал с бруствера Сарманов. Левая его рука была раздроблена, в правой крепко зажат бинокль.
– Немцы! – крикнул Сарманов.
Ларин вызвал командира полка, сказал ему только одно слово:
– Немцы!
Грохот и гул достигли своего предела. Но чувство, которое охватило Ларина там, на КП батальона, владело им.
Вот так же, как эта невидимая в военном хаосе нитка служит ему, так и он сам служит до конца, до обрыва, не может не служить. И это самое главное. Самое главное: смерть может оборвать его жизнь, но она не в силах помешать его делу, пока он жив.
Телефонную трубку Ларин отдал Семушкину. Шаг вперед. Прижался к брустверу. Дач очередь из автомата. Не услышал ее. Работала наша артиллерия. Меж столбов черного дыма он видел фигуры немцев и стрелял по ним резкими короткими очередями, стараясь не промахнуться. От этого вынужденного спокойствия кружилась голова и пот обильно тек по лицу. Слева и справа от него шла та же работа.
Через какое-то время Семушкин передал Смоляру по телефону:
– Контратака немцев отбита.
Но это было только началом боя. Немецкий кулак, захватив новую порцию металла, с новой силой ударил по третьей траншее. В бинокль Ларин снова видел развернутый строй немцев.
– Немцы!
Ларин выхватил трубку у Семушкина:
– Немцы!
Смоляр не отвечает. Но Ларин кричит в трубку:
– Немцы!
Понимает, что нитка, которая связывала эту траншею со Смоляром, оборвалась. Видит, как Семушкин выпрыгивает из траншеи.
Проходит время. Немцы идут в контратаку. Ларин продолжает кричать в телефонную трубку:
– Немцы!
– Принял Смоляр, даю огонь.
Ларин сообщает, что отбита атака немцев. Затем снова вызывает огонь, потому что немцы снова идут на третью траншею. Рвется связь, но чья-то невидимая рука восстанавливает ее. Семушкин?
Он не успел продолжить мысль. Какая-то тяжесть, похожая на большой матрац, набитый землей, наваливается на Ларина и сбивает его с ног.
Ларин долго летит в отчаянно глубокую пропасть и вдруг, почувствовав дно, теряет сознание.
Через какое-то время сознание возвращается к нему, кажется, что он постепенно поднимается на поверхность земли.
Ларин видит: бойцы кого-то несут. Знакомое лицо. Этот кто-то кричит:
– Стойте! Стойте! Приказываю остановиться!
Ларин узнает Снимщикова.
– В ногу ранен, – говорит Снимщиков. И Ларин слышит его голос отчетливо: – Передай начальству: отбили девятнадцать немецких контратак. Артиллеристам спасибо.
Теперь говорит Ларин:
– Стойте! Приказываю остановиться! Вам приказано стоять. Снимщиков, сколько атак?
– Девятнадцать. Обидно, под самый конец…
– Под конец?
Снимщикова уносят. Ларин заставляет себя все понять: девятнадцать контратак отбито. Траншея наша. Высота наша. Тишина. Дождь моросит. Уносят раненых.
– А вы что за люди?
Незнакомые бойцы объясняют ему: их дивизия была во втором эшелоне. Стало быть, на смену пришли.
– Командиров батарей ко мне!
Командир первой батареи Левашов убит, командир второй батареи Маркин убит, командир третьей батареи Бородулин тяжело ранен.
Ларин вернулся в штабной блиндаж вместе с Богдановым. Навстречу ему бежал Макарьев. Голова густо забинтована, и весь он, костистый, смуглый, в камуфляжной плащ-палатке, напоминал индуса. Расцеловал Ларина и доложил, что все время был на огневых.
– Дивизион отличился, – говорил он, блестя глазами. Лицо его за это время стало маленьким, невзрачным, и только глаза сохраняли живое выражение.
– А мне дивизионом командовать почти не пришлось, – сказал Ларин с горечью. – На КП батальона поначалу командовал, а потом в траншее… – Он покачал головой. – Сразу связь порвали. Батя и за полк и за дивизион работал. Тебя где зацепило? – спросил он Макарьева, кивнув головой на повязку.
Но тот, не отвечая на вопрос, возразил взволнованно:
– Как это ты не командовал? Только через тебя и шли все команды. Да, твоего связиста приказано к Герою представить. Забыл фамилию. Кто там был с тобой?
– Семушкин?
– Вот-вот. Около пятидесяти порывов под огнем противника, – говорил Макарьев, словно писал донесение.
– Семушкина к Герою? Ну, на первый раз «За отвагу» хватит. А впрочем… черт его знает… – сказал Ларин.
Трудно прийти в себя после боя. Человек меняется годами, а тут за три дня, за сутки, а иногда за несколько часов делаешь прыжок в новый возраст, не считаясь ни с какими законами времени. Что-то отошло от тебя безвозвратно, что-то новое прибыло, и этот душевный переворот мучителен и благостен одновременно.
Ларин и Макарьев говорили о второстепенных делах. Такое-то орудие надо будет заменить, такую-то землянку привести в порядок, надо найти новое место для штаба дивизиона. И только потом, словно заново присмотревшись друг к другу, стали осторожно говорить о главном.
– Бой выигран, и высота наша. Большие силы были у немцев. Больше, чем в июле под треугольником железных дорог. Прорвись такая силища к Ленинграду…
– Потери у нас большие.
– Потери? Да… Только в нашем дивизионе… Заменить трех командиров батарей! В третьей батарее на орудие по одному человеку осталось. А люди какие!
– Уже пришло пополнение, – сказал Макарьев. – Офицеры. В моей землянке собрались. Надо идти.
Зазуммерил телефон, и Ларин сказал:
– Послушай-ка, что там.
Макарьев взял трубку и услышал голос начальника штаба полка:
– Только что прямым попаданием снаряда в землянку убит командир полка подполковник Смоляр. Сообщите Ларину.
По лицу Макарьева Ларин понял, что случилось нечто ужасное.
– Товарищ капитан, – сказал Макарьев, стоя навытяжку, – товарищ капитан, несчастье. – Ларин подошел к нему вплотную. – Убит командир полка.
Ларин схватил Макарьева за плечи. В бешенстве стал трясти его. Макарьев не вырывался. Бинт сполз с головы. Показалась кровь.
Прибежал Богданов и оторвал Ларина от Макарьева.
– Товарищ капитан, война…
– Нет, Богданов, это несчастье непоправимое, – сказал Ларин и заплакал.
Сейчас он не думал о том, что полк лишился командира, с которым воевал более двух лет, сейчас он испытывал только личное горе и словно попал в какую-то темную полосу отчуждения.
Много смертей видел Ларин за эти два года, и смерть была будничной, привычной. Нет, он не очерствел и с каждым убитым расставался с болью, тем более сильной, чем дороже был ему человек. Но нехитрая формула – нет войны без потерь – была ему спасением от вечной боли. Сейчас Ларин чувствовал, что ему нет спасения. И жалость к убитому, которая заставила его заплакать, и жалость к себе, то есть боязнь жить без Смоляра, сплелись вместе и грубой веревкой сдавили горло.
Накинув шинель, Ларин один вышел из блиндажа. Немецкий неглубокий окоп, обшитый полусгнившим деревом, бесконечно петлял и все никак не мог вывести. Ларина на поверхность земли. Густой, липкий дождь лил немилосердно. Но Ларин был благодарен и этому грязному окопу, и хлещущему дождю.
Эта печальная картина соответствовала душевному состоянию Ларина. Она как бы подчеркивала всеобщность военных горестей и этим умиротворяла боль.
На командном пункте полка было множество людей. Напрасно командиры пытались рассредоточить бойцов, боясь нового обстрела, – люди неохотно уходили отсюда, а уйдя, снова возвращались, пренебрегая опасностью.
Землянка Смоляра казалась вывернутой наружу. Возле нее, окруженный молчаливой толпой, стоял молоденький адъютант командира полка.
Он был вместе со Смоляром, когда снаряд попал в землянку. Смоляр был убит, адъютант его остался жив и сейчас, в сотый раз, неестественным, возбужденным голосом рассказывал о том, как все это произошло.
И хотя рассказывать было не о чем, не было ведь никаких подробностей страшного дела, все слушали внимательно. Рассказ адъютанта как бы ставил их ближе к убитому.
На высоких козлах, еще опутанных заградительной проволокой, стояли носилки с телом командира полка. Ларин подошел, взглянул. Выражение суровой сосредоточенности было запечатлено на неживом лице Смоляра так же, как и на всем этом ночном лагере.
Недалеко от траурных носилок стоял Хрусталев. Он стоял, как влитый в землю, руки по швам и мрачно переводил взгляд со Смоляра на бойцов, подходивших прощаться с командиром полка. И то, что он стоял так неподвижно, и его мрачный взгляд – все это показалось Ларину нарочитым, и он вспомнил слова Макарьева. И хотя Ларин и тогда и сейчас не верил, что Хрусталев надеется стать командиром полка вместо Смоляра, ему стало неприятно, и он отвернулся, не ответив Хрусталеву на взгляд.
Все тем же окопом Ларин вернулся в свой дивизион. Возле землянки Макарьева услышал голоса.
– Фамилия, имя, отчество?
– Воробьев Александр Степанович.
– Звание?
– Старший лейтенант.
– Образование имеете?
– Семилетку.
– Давно воюете?
– С третьего июля сорок первого года.
– Последняя должность?
– Командир огневого взвода, был старшим на батарее.
Ларин вошел. Сел за стол рядом с Макарьевым.
– Ранения имеете?
Вместо ответа старший лейтенант протянул правую руку. На ней не хватало трех пальцев.
– Член партии? – спросил Ларин.
– С сорокового года.
– С батареей справитесь?
– Полагаю, что справлюсь.
– Справитесь?
– Справлюсь, – ответил старший лейтенант и откашлялся.
– Поставим вместо Левашова.
– Так и сделаем, – подтвердил Макарьев. – Можете идти, товарищ старший лейтенант. Первая батарея. Примите, а потом все оформим. Фамилия? – обратился он к молодому человеку с красивым лицом, которое уродовала огромная фуражка.
– Младший лейтенант Новиков Николай.
– Военное образование имеете?
– Школа младших лейтенантов.
– Откуда прибыли?
– Постойте, – сказал Ларин. Он наморщил лоб, как будто что-то припоминая. – Новиков Николай?
– Так точно, товарищ капитан.
– Брат Оли?
– А вы? Вы – Ларин?
– Ларин.
– Знакомы? – спросил Макарьев.
– Это брат моей жены, – сказал Ларин. – Как она?
– Да как всегда, хорошо. Ольга, она молодец… – Новиков осекся, видимо боясь, что его могут принять за болтуна.
– В какой батарее нужны командиры взвода? – спросил Ларин Макарьева.
– Всюду нужны…
– Да, да. Так в первую.
– Видели здесь старшего лейтенанта? – спросил Макарьев Новикова. – Идите за ним. Скажете, командир дивизиона приказал, чтобы на огневой взвод…
Новиков козырнул и вышел.
Ларин и Макарьев остались вдвоем. Было тихо. Редкие разрывы снарядов не нарушали тишины – они лишь пунктиром обозначали ее границы. В заново определившейся тишине стук идущего поезда был слышен отчетливо.
Негромко переговаривались бойцы, но Ларину и Макарьеву был слышен их разговор.
– Поезд в Ленинград идет, а фрицы молчат.
– Подожди, вдарят еще.
– Вдарят-то они вдарят, да не очень. По ненаблюдаемой и движущейся цели не очень-то. Высотка-то, дорогой товарищ, наша.
Ларин узнал голос Богданова.
