Текст книги "Почти вся жизнь"

Автор книги: Александр Розен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

Четыре двести

1

– Что с Игорем? – спросил Федор Васильевич. – Я не узнаю его. Он не смотрит мне в глаза, прячется, уходит чуть свет, приходит только ночевать. Разве ты не замечаешь?

Елена Владимировна не сразу ответила. Она вытирала посуду, поглядывая в зеркало, висевшее в простенке между окнами. В зеркале был виден Федор Васильевич и весь его кабинет – маленькая восьмиметровая комнатка, выделенная из общей большой. Когда Федор Васильевич, мужчина в годах, высокий и грузный, сидел за своим массивным столом, казалось, что вся комната занята только им одним. Меж тем здесь стояли стеллажи с книгами, кресло и кожаный диванчик. Федор Васильевич – инженер-конструктор – много лет увлекался станками-автоматами. В столе хранился архив – отзывы ученых, переписка, фотографии и киноленты.

– Просто Игорь занят больше, чем в прошлом году, – сказала Елена Владимировна. – Все говорят, что на математическом самый трудный курс – второй…

Федор Васильевич промолчал. Елена Владимировна поставила посуду в буфет и снова взглянула в зеркало:

– Пойду в магазин, куплю чего-нибудь к чаю…

– Оденься потеплее.

– Ну, что ты… Такая дивная осень.

Федор Васильевич снял пиджак, надел домашние туфли и взял с полки «Трех товарищей». Но едва он прилег на диванчик, как послышались шаги Игоря.

– Папа, к тебе можно?

– Да, конечно. – Он отложил книгу, приподнялся и взглянул на сына. – Ну что же ты, заходи…

Но Игорь остался стоять в дверях. Лицо его показалось Федору Васильевичу бледнее обычного. Не заболел ли?

Игорь вытащил тоненький портсигарчик и поспешно, неумело закурил. Федор Васильевич недавно бросил курить, и дым раздражал его. Но он не сделал замечания и только спросил:

– Что с тобой?

Когда Игорь рассказал, что произошло, Федор Васильевич встал, открыл стол, вынул непочатую пачку папирос, зажигалку, с силой высек огонь и закурил. Не глядя на сына, сказал:

– Уйди. – Он был человек вспыльчивый и боялся, что сгоряча может наделать бед. – Матери ни слова, слышишь? Я сам.

– Папа!

– Я позову. Иди.

Он запер дверь за сыном, открыл форточку, сел и надолго задумался. Несколько раз он подходил к двери, чтобы позвать сына, узнать подробности преступления, которое казалось ему совершенно невероятным по своей глупости и дикости.

Два студента – один из них его сын, – работая в колхозе на уборке картофеля и торопясь на именины, собрали только часть урожая, а другую часть втоптали в землю. На этом они выгадали три часа.

Обман раскрылся сразу же. Правление колхоза сообщило в комсомольскую организацию университета. На бюро не было двух мнений. Обоих единодушно исключили из комсомола. Уже стало известно, что декан факультета высказался отчетливо и резко: за такое из университета – вон.

Целый час, пока жена не позвала его ужинать, Федор Васильевич старался объяснить себе, как это все случилось, и даже не успел подумать о том, что же теперь будет дальше.

Начался ужин. Игорь отказался наотрез, сидел у окна за своим столом, спиной к родителям, обхватив голову руками.

– Игорек, что с тобой? – спросила Елена Владимировна.

Сын ничего не ответил. Федор Васильевич, низко склонившись над тарелкой, медленно разрезал рисовую запеканку.

– Игорек, что с тобой? – повторила Елена Владимировна. – Ты нездоров?

Сын снова ничего не ответил. Тогда Елена Владимировна встала и подошла к нему. Федор Васильевич краем глаза заметил ее знакомый – любящий и встревоженный – взгляд, и этот знакомый взгляд внезапно все повернул.

– Он здоров, – громко сказал Федор Васильевич, отодвинув тарелку и роняя ножик. – Совершенно здоров, мерзавец. Мерзавец, – повторил Федор Васильевич.

Произошло то, чего он больше всего боялся: крик, скандал, испуганные лица жены и сына, который, как ему показалось, ожидал всего этого.

Потом Федор Васильевич лежал на диванчике, а жена сидела рядом и не позволяла ему говорить. Рубашка была расстегнута, галстук валялся на полу, на груди лежало тяжелое мокрое полотенце. Форточка была открыта, окурки убраны, но запах табака еще слышался.

Поздно вечером он рассказал жене, что случилось. Позвали Игоря, и Федор Васильевич потребовал, чтобы тот рассказывал подробно и по порядку, ничего не скрывая. Сын стал рассказывать, но, как и в первый раз, не было никаких подробностей. Торопились на вечеринку, часть картофеля втоптали в землю. Значит, так – впереди идет машина, вскапывает землю, позади сын, в руках у него мешок; одна, две, три, пять картофелин жестко падают в мешок, шесть, семь, восемь втаптываются. Нет, ничего нельзя понять. Торопились на вечеринку? Федору Васильевичу хотелось представить себе эту вечеринку, которая отнюдь не была оргией. Самые обыкновенные именины на квартире дальнего родственника. Этот родственник часто уезжал в командировки, а в квартире оставалась сестра его покойной жены, старая, ворчливая женщина. Какая уж там оргия!

Все-таки Федор Васильевич спросил:

– Пили?

– По сто пятьдесят портвейна.

Федор Васильевич знал, что и это правда. Говорить больше было не о чем. И он не понимал Елену Владимировну, которая все спрашивала:

– А кто выступал на бюро? А что еще говорил декан?

Но Игорь матери отвечал, и так подробно, что Федор Васильевич невольно прислушался. Оказывается, на бюро выступили восемь человек. Единодушно. Только Лебедев предложил строгий с предупреждением, потому что все знают: Игорь не лентяй, не стиляга, точно выполняет комсомольские поручения. Миша Лебедев напомнил, что и декан не раз говорил, что да, большие способности и со временем из этого парня выйдет толк…

– Ладно, довольно, – сказал Федор Васильевич. Игорь на цыпочках вышел из отцовского кабинета и тихо прикрыл за собой дверь.

Был уже первый час ночи, но спать никому не хотелось. Елена Владимировна приготовила постель и вернулась к мужу. Надо, чтобы Федор Васильевич немного успокоился. Она поцеловала мужа в лоб и, стараясь держаться как можно бодрее, сказала:

– Я все-таки не теряю надежды. Может быть, еще и обойдется.

– Обойдется? – переспросил Федор Васильевич. – Как это может «обойтись»? Ты, может быть, думаешь, что я пойду к декану? Или, может быть, мне на него пожаловаться? – спросил он возбужденно.

– Что ты, что ты, Федя, успокойся, я этого и в уме не имею, – говорила Елена Владимировна, трогая его за руку. – Успокойся, слышишь, я тебя прошу успокоиться.

Он сжал зубы и кивнул головой.

2

Федор Васильевич почти всю свою жизнь проработал на одном заводе, и так сросся с ним, что разделить их могло только несчастье. Это был старый и заслуженный завод, давший России несколько поколений революционеров, первых красногвардейцев, колхозных вожаков, народных комиссаров и партийных руководителей. На этом заводе Федор Васильевич учился, кончил фабзавуч и машиностроительный институт. На этом заводе, можно сказать, прямо в цехе, он влюбился в хорошенькую табельщицу с черными, узенькими, как у японки, глазами. Леночка тоже училась на заводе, только не в институте, а на курсах, и стала главным бухгалтером. Два года назад они отпраздновали серебряную свадьбу.

Федор Васильевич не раз и вполне серьезно говорил, что ему надоело сиднем сидеть на одном месте столько лет, что человеку вредно застаиваться и что «этот завод» загубил его жизнь. Но это были только разговоры. Федор Васильевич даже и представить не мог свою жизнь без завода.

Само собой, что он знал здесь чуть ли не каждого человека; немало было и близких людей. С каждым из них Федор Васильевич мог поговорить, посоветоваться о сыне. Но перебирая в памяти многих отличных людей, он у каждого из них находил изъян для такого дела. У одного что-то там с дочерью не в порядке, – пожалуй, будет бестактно соваться со своим; другой бездетен – не поймет; третий сам не возьмется быть советчиком.

Так он перебирал все новые и новые имена, не в силах признаться в том, что ему просто стыдно за сына, которым раньше всегда гордился.

К концу дня он все-таки решился и позвонил Якову Матвеевичу Бородину. Они были знакомы давно. Бородин был известен на заводе как человек открытый и доброжелательный, привыкший участвовать в решении разных человеческих судеб. Когда умер знаменитый Балычев, – двадцать лет заведовавший опытным цехом, все, как сговорившись, назвали Бородина: в этом цехе народ подобрался один к одному – интеллигенция. Значит, Бородин…

– Ты ко мне или я к тебе? – спросил он Федора Васильевича.

– Может, выйдем в садик?

– Ладно, давай выходи…

– Есть, – сказал Федор Васильевич, уже сердясь на себя за то, что выбрал такое место для встречи: смешно, взрослые люди, и разговор, казалось бы, не о пустом…

Старый садик по другую сторону улицы, заключенный в три брандмауэра и с клумбой посредине. Крашеные скамейки. Деревянная беседка. Как мало меняются сады! Вот здесь, в этой самой беседке, он сказал хорошенькой табельщице, что любит ее. Здесь Леночка гуляла с сыном, и Федор Васильевич сердился: комаров много! Но Леночка все-таки ходила сюда: хотелось встретить мужа с работы, хотелось погордиться сыном. С тех пор сколько лет прошло, а садик все тот же. Беседка, конечно, новая, но все такая же нелепая.

Как и предполагал Федор Васильевич, Бородин оказался терпеливым и внимательным слушателем. Он не стал утешать, да и вообще не было лишних слов.

– Случись это со мной, я бы тоже переживал. Ты думаешь, мой Виктор ровно шел? Детей растить – это знаешь!.. У тебя – один, а у меня – трое, и у каждого характер. Сколько Игорю?

– Девятнадцать.

– Мальчик! Он у тебя еще корью похворает. Моему младшему двадцать пять. Мы с Верой рано поженились.

– Мы тоже, – сказал Федор Васильевич.

– Да, я помню, помню…

– Не знаю, что и делать. Прямо руки опустились.

– Ну вот еще! Это на тебя не похоже. Ты вот представь себе: Виктору только-только шестнадцать минуло, и вдруг является домой пьяный. Ну как, нравится? Что называется, «в дым». С получением паспорта, а?

– Сравниваешь! Да я бы даже предпочел, чтобы он все это совершил в пьяном виде. А тут ведь что? Сознательное уничтожение колхозного добра.

– Ну, положим, картошку уже откопали, ничего с ней не сделается, – сказал Бородин. Ему хотелось вывести товарища из мрачного плена одних и тех же мыслей.

– Не могу поверить, что это сделал мой Игорь! Ты говоришь – картошка, а я думаю – хлеб. Сколько мы вытерпели с этим в войну, над каждым куском дрожали. Не Игорь, конечно…

– А на мой взгляд, пора подумать о том, что будет дальше с парнем.

– Да, да, конечно! – встрепенулся Федор Васильевич. – Я об этом и хотел с тобой посоветоваться. Так что, целина?

– По-моему, отпадает. Я об этом сразу подумал. Нет, целина в этом случае выглядит как наказание. А какое же это наказание? Наказан он будет достаточно: исключение из комсомола, из университета. Да и самое ожидание комсомольского собрания – ты говоришь, еще целая декада, – это, брат, тоже наказание тяжелое, может быть даже самое тяжелое. Нет, по-моему, держать поближе к себе, сейчас во всяком случае. Я бы сказал, к нам на завод, Федя, а?

У Бородина по-молодому заблестели глаза, и он с ожиданием взглянул на товарища.

– К нам на завод? – переспросил Федор Васильевич. У него тоже блестели глаза. – К станку?

– Ну да, да! Втянется, потом в вечерний. Что?

– Об этом я и думать не хочу!

– Почему? И об этом надо думать. Может быть, не Игорю, но тебе надо об этом думать. Он ведь, кажется, способный?

– Так захвалили на курсе, что дальше некуда. Феномен!

– Это у нас запросто. Сами закружат голову, а потом, когда схватятся, – поздно.

– Ты прав, совершенно прав.

– Девятнадцатилетний гений!.. – улыбнулся Бородин.

– Да, да, – подтвердил Федор Васильевич. Ему было приятно, что его мысли разделяет такой положительный человек, как Бородин. – Ты понимаешь, учись он в строительном, – пожалуйста, весь первый год на стройке, в технологическом, – там завод. Да какой хочешь возьми, хоть текстильный, а ведь здесь, понимаешь, чистая наука, математика.

– Ничего, ничего, в здоровом рабочем коллективе ты его и не узнаешь, – сказал Бородин, радуясь, что Федор Васильевич оживился. – Такого, брат, человека сотворим!

– Ох, Яша, так тяжело, ты даже не представляешь, – сказал Федор Васильевич, чувствуя, что тяжесть на сердце словно куда-то уходит. – Понимаешь, как снег на голову. Парень вроде неплохой. Не легкомысленный. И насчет девушек – ни-ни… так только, по-товарищески. На нашей лестнице живет одна, Любой зовут, ну, ходят в кино, в театр. А ведь он внешне видный. В Лену. Косточка тонкая. Но не слабенький. С ним, знаешь, не борись. Тур де бра – и будь здоров. А уж как мы его ждали! Ты, наверно, не в курсе, а нам с Леной страшно не везло. Поженились в тридцать третьем, Игорь родился только в сороковом. Чувствуешь?

– Да, я что-то слышал, – сказал Бородин, морща лоб. – Ведь у вас еще до Игоря был ребенок?

– Был… Девочка. Тяжело вспоминать, Яша. Я ее даже не видел.

– При рождении умерла?

– В том-то и дело, что нет. Жила больше месяца. Там, понимаешь, в больнице. Просто родилась очень слабой. Двух кило не было. Я тогда и не знал, что много и что мало. Родилась девочка, и все. Цветы послал. А в ответ такую записку получил… Матери это все иначе, чем наш брат, переживают. Но думал: вытянет. И вот началось: восемьдесят граммов прибавит, восемьдесят граммов потеряет. Сколько я книг по этому вопросу перечитал! Каждый день с завода в родилку. Там меня все няньки знали. Когда я Лену оттуда забирал, так они все внизу собрались, и в голос… Маленькая, жалкая, а в глаза посмотришь – только усталость. Безмерная, понимаешь, усталость.

– Да, травма ужасная, – сказал Бородин. – Бедная Елена Владимировна… Болела она долго, я помню.

– Что там! Главное – страх, что такое может повториться. Постепенно, конечно, все сгладилось. Но когда она Игоря носила, этот страх возобновился, а это самое вредное.

– Моя Вера тоже – с двумя все хорошо, а Виктора носила – истерика за истерикой.

– Нет, тут не истерика, тут очень все наболело. Когда ее увезли, одного боялся: только бы вес нормальный. Увезли прямо с завода, и ведь надо же, в ту же родилку. И няньки те же. Сидел я, сидел у них в приемной и заснул. Они же меня и разбудили. Что-то говорят, а что говорят – не понимаю. Открыл глаза: родилка, приемная, няньки. Слышу: сын. Сколько? Не знают. Я к врачу: сколько? Не помнит. А уж вниз записка летит: четыре двести! Ну брат, шел я тогда домой и, понимаешь, во все горло: «Четыре двести, четыре двести». Ночь, снег метет, ветер адский, а я иду, и свое: «Четыре двести, четыре двести!» Веришь ли, я даже_#это пел: четыре двести!

– Да, действительно, вес, – сказал Бородин, украдкой взглянув на часы.

Федор Васильевич заметил это движение:

– Я тебя задержал.

– Ничего, ничего… – Бородин снова машинально взглянул на часы.

– Ясно, что задержал. Но я думаю, Яша, для пользы дела. Ты теперь в курсе.

– Ну, это одно. А главное – решение. Я думаю в инструментальный, к Львову. Я с ним поговорю.

– Спасибо тебе!

– Вот еще выдумал. Какие между нами благодарности! Пошли отсюда, я чего-то озяб.

– Да, днем тепло, а к вечеру подмораживает, – согласился Федор Васильевич.

3

После разговора с Бородиным он посветлел. Будущее уже не казалось таким мрачным, как вчера вечером и ночью, и ему хотелось домой.

Едва Федор Васильевич вошел, как сразу, еще в коридоре, услышал голоса жены и сына. Громкий – Игоря и тихий – жены. Он прислушался. Потом снял пальто, галоши и снова прислушался. Подслушивать он не хотел, но понимал, что его приход сорвет этот разговор.

– Они не подают мне руки! – крикнул Игорь. – Друзья до первой беды! Все, понимаешь, – и Левка Белкин, и Курочкин, Ильюшин, даже Марк Любимов.

– Игорь, ты не имеешь права, – тихо сказала Елена Владимировна.

Федор Васильевич, комкая в руках кепку, все еще стоял в коридоре.

– Права? – спросил Игорь. – Однако я имею право покончить со всем этим в одну минуту.

– То есть как это… покончить?

– А очень просто. – Вероятно, Игорь сделал весьма выразительный жест, потому что Елена Владимировна чуть вскрикнула.

Федор Васильевич резко открыл дверь и крупными шагами подошел к сыну.

– Не смей пугать мать, – медленно сказал он, чувствуя, как у него от гнева дергается лицо. – Понял? Не смей!.. – Он схватил сына за плечи, приблизил к себе, потом отпустил и медленно, шаркая ногами, словно обессилев после этой вспышки, ушел в свой кабинет.

Здесь он отдышался. За стеной теперь было тихо. Может быть, Игорь ушел, а может быть, просто сидят и молчат. Неужели Лена, человек справедливый, хоть сколько-нибудь оправдывает сына? Нет. Но ее трогает его несчастье. И, наверное, трогает больше, чем его преступление. Только сейчас Федор Васильевич заметил, что держит в руках кепку, и бросил ее на диванчик.

– Федя, обедать будешь? – спросила Елена Владимировна, приоткрыв дверь. – Или тебе сюда принести? Хорошо, хорошо, как хочешь. Я тогда скажу Игорю, чтобы он пошел прогуляться. Но лучше бы он сегодня был дома.

Федор Васильевич покачал головой:

– Не выйдет из тебя, Лена, дипломата. Сядь, пожалуйста, с обедом успеется. Послушай меня… Я сегодня говорил с Бородиным.

– Да? – откликнулась Елена Владимировна. Она тоже хорошо относилась к Якову Матвеевичу и к его семье.

– Он предлагает взять Игоря к нам на завод.

– На завод?

– В инструментальный, к станку.

– Ты считаешь… ты считаешь, что с университетом все кончено?

– Я ничего не считаю, я не декан и не ректор, но… если хочешь – да, кончено. Лена, пойми, мы должны сделать из Игоря человека. Должны, понимаешь!

– Но мы с тобой оба так мечтали… Я так хотела, чтобы Игорь получил образование. Он такой способный и так любит учиться…

– Лена!

– Да я так… Я не спорю.

Федор Васильевич еще раз покачал головой и решительно вышел из кабинета:

– Игорь, надо поговорить.

– Да, папа!

– Нет, сиди, сиди…

Впервые за эти сутки Федор Васильевич взглянул на сына. Игорь изменился. Не в том была перемена, что он осунулся и побледнел, и не в том, что появились какие-то складочки у рта. Изменился он в чем-то весь, и только человек, очень близко знавший его, мог это заметить.

– Я и мама, мы все продумали, – сказал Федор Васильевич. И после небольшой паузы отрывисто бросил: – Я говорил о тебе на заводе. Там согласны…

Елена Владимировна перехватила фразу:

– И в один из лучших цехов завода. Его проектировали как цех будущего. Работать там считается большой честью.

– Да что ты его уговариваешь! – не выдержал Федор Васильевич.

Игорь вскочил, быстро подошел к отцу:

– Не волнуйся, папа, тебе это вредно. Поверь, что я очень благодарен. Я так намучился за последние дни. Это – возвращение в жизнь.

В комнате стало так тихо, как бывает в последнюю минуту перед отъездом. Кто-нибудь предлагает посидеть, помолчать: это хорошая примета. Но пора в путь!

Незримо, словно электрический ток, от одного к другому пробежало новое настроение.

– Будешь работать простым рабочим, – говорил Федор Васильевич. – Все мы так начинали: поднять да бросить. И твой отец и твой дед.

– Насчет «поднять да бросить» я сомневаюсь, – сказала Елена Владимировна. – Цех забит дорогостоящими станками.

– Мама боится, что я нанесу материальный урон производству! – сказал Игорь. – Обещаю освоить в кратчайший срок. Я ведь умею распределять время. Уверен, что у меня еще останется время и для своей учебы.

Федор Васильевич нахмурился:

– Что это значит «своя учеба»?

– Но не могу же я бросить математику!

– Думать об этом сейчас, накануне исключения!

– Прости, папа, но для меня…!

– Федя, – начала Елена Владимировна.

– Ах, да оставьте, пожалуйста… «Папа!» «Федя!» Просто меня возмущает, как в такой момент Игорь может думать…

Игорь вскочил, сел за свой стол и сжал голову руками. Потом вдруг резко повернулся, исподлобья взглянул на отца.

– Не могу жить без математики, – сказал он угрюмо.

– А без комсомола ты можешь жить?

– Ну хорошо, хорошо, – вмешалась Елена Владимировна. – Ведь все же ясно. И стало быть, пока Игорь не восстановлен в комсомоле, ни о чем и речи быть не может. Но я уверена, Федя, что со временем он честной работой заслужит…

Федор Васильевич помолчал.

– И я надеюсь, – сказал он. – Да, надеюсь. – Он встал и вышел из-за стола.

«Как он постарел, – думала Елена Владимировна, глядя ему вслед. – Как он постарел». Она посмотрела на Игоря и встретила его понимающий взгляд.

На следующий день Игорь уехал в колхоз, ночевал там и вернулся домой совершенно мокрым и грязным, Елена Владимировна высушила его плащ и костюм, соскребла грязь с ботинок, приготовила ванну и дала сыну горячего чаю с рюмкой коньяка. Как бы там ни было, а заболевать ни к чему.

Он еще несколько раз ездил в колхоз, и снова Елена Владимировна сушила и чистила его вещи. Осень переломилась. Шли холодные дожди.

– Задатки у него все же неплохие, – рассказывал Федор Васильевич Бородину. – И энергия, знаешь! В колхозе ему что пришлось выдержать… А ты думал! С ним разговаривали и секретарь партийной организации, и рядовые колхозники. Разговор простой: не желаем подпускать к работе. И правильно! Он сам признаёт – правильно. Но настоял на своем!

– Наладится, отец. – Бородин бодро трепал Федора Васильевича по плечу. – Вот увидишь, наладится. И послушай моего совета: не жди развязки, возьми парня на завод, пусть пока хоть на свое рабочее место взглянет. Наладится. Я в таких делах – о-го-го!