Текст книги "Почти вся жизнь"

Автор книги: Александр Розен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

Когда мы вернемся…

1

Вскоре после освобождения Таллина артиллерийский полк вышел из боя, и ему был отведен участок вдоль побережья в небольшом шахтерском городке.

Колонна полка остановилась возле высоких чугунных ворот. Навстречу вышел пожилой эстонец в коротком пиджаке и брюках, заправленных в охотничьи сапоги, – начальник местного добровольческого отряда помощи Красной Армии. Вместе с командиром полка полковником Ларионовым они пошли осматривать дома и бараки.

– А вот в этих коттеджах жили в течение трех лет гитлеровцы – охрана и шахтная администрация, – рассказывал начальник отряда. – Теперь здесь живут русские, которых фашисты угнали из Пскова и из Ленинградской области…

Ларионов поделил дома и бараки между дивизионами и, показав на огромный пустой сарай, сказал, обращаясь к командирам дивизионов:

– Здесь будет наш клуб. Выделить по пять человек от каждой батареи, и чтобы к вечеру все было готово. Проведем встречу с гражданским населением. Ясно?

– Будет исполнено, товарищ полковник, – за всех ответил майор Черняев, совсем еще молодой человек с добрым, умным лицом и острым взглядом, который говорил о том, что ему немало пришлось пережить за эти три года.

Он был любимцем командира полка. Так же, как и Ларионов, командир второго дивизиона Черняев – «старичок», то есть давно служащий в полку и хорошо знающий его традиции. Конечно, самое главное – это умелый и дерзкий бой. Но ведь и после боя жизнь полка не прекращается. Отлично проведенный марш, образцовое размещение людей, строевая выправка, умение блеснуть своими артистическими силами – гармонистами, певцами, танцорами – все это важно, и всем этим отличался второй дивизион.

Было раннее утро, когда колонна артиллеристов въехала в городок. Женщины и дети, разбуженные лязганьем железа и шумом моторов, выбегали на улицы и, увидев родные лица, спешили к бойцам.

Черняев находился в том легком, беззаботном настроении, которое бывает после удачного боя. Стоянка в шахтерском городке была очень заманчива. Весьма кстати набраться новых сил. Сейчас Черняеву казалось, что все разделяют его настроение – и командир полка, и бойцы, и молодая женщина, посадившая на плечи мальчугана, который смотрел на Черняева широко раскрытыми глазами, и старушка, крепко обнявшая его.

И от всего этого и от прозрачного осеннего утра на душе было легко и по-праздничному прибранно.

Начались хлопоты по устройству. Мыли, чистили и скребли дома и бараки. Работа ладилась. К вечеру Черняев заглянул в свою комнату. Койка была аккуратно постлана, над ней висели оленьи рога. На столе стопочка книг. На распялке новый китель.

«Молодец, Лешка!» – мысленно похвалил Черняев своего ординарца. Час спустя, приодевшись, он отправился в клуб.

Огромный сарай был убран вереском. На стенах висели портреты героев. На скамьях, наспех сколоченных за сегодняшний день, разместились артиллеристы и их гости. Черняева выбрали в президиум, и оттуда он внимательно рассматривал знакомые и незнакомые лица.

Во втором ряду сидела девушка лет девятнадцати и, не отрываясь, наблюдала за командиром полка. Черняев заметил ее неудобную позу. Руки она сжала ладонь в ладонь, а голову откинула назад.

Когда командир полка предоставил слово Черняеву, девушка сразу же перевела взгляд, но не изменила своей напряженной позы, и Черняеву самому как-то стало неудобно. Он споткнулся на первом же слове и решил больше не смотреть в зал. Но и не глядя на девушку, он чувствовал ее взгляд, и это мешало ему говорить уверенно. Он быстро закончил выступление и, очень недовольный собой, сел. Раздались аплодисменты. Черняев искоса взглянул на девушку во втором ряду, – она тоже аплодировала.

Но едва только полковник объявил: «Ответное слово имеет товарищ Комарова», – как девушка снова стиснула руки ладонь в ладонь и откинула голову назад.

Комарова, пожилая женщина с нездоровым, отечным лицом, вышла на трибуну и, не глядя ни на кого, тихо сказала:

– Вот я и снова стала «товарищ Комарова», – и заплакала.

Ларионов, волнуясь, подал ей стакан воды. Черняев встал, чтобы помочь, но, сам того не желая, смотрел не на Комарову, а на девушку, сидевшую во втором ряду.

Начался концерт полковой самодеятельности. Несмотря на то что концерт шел с большим успехом и лучшими исполнителями были люди его дивизиона, Черняев хмурился. Настроение, с которым он пришел сюда, испортилось. Он ругал себя за неудачное выступление, за то, что не сумел помочь Комаровой, а главное, за то, что не мог снова вернуть прежнее настроение.

После концерта убрали скамейки и освободили место для танцев. К Черняеву подошел его ординарец.

– Товарищ майор, – сказал он тихо, – беленькую зовут Валей. Она из Стрельны, окончила семилетку. При немцах работала судомойкой.

– Чистый вздор! – сказал Черняев раздраженно. Лешка опешил. И в это время оркестр заиграл вальс.

«Кто его просил собирать сведения? Зачем это?» – мысленно негодовал Черняев.

– Я ухожу, – сказал он своему заместителю, капитану Болышеву. – Голова разболелась от духоты. – Он повернулся и почти столкнулся с Валей. – Хотите танцевать вальс? – спросил Черняев громко, словно отдавал приказание.

Валя кивнула головой, Черняев нахмурился и осторожно взял ее за талию.

Они танцевали молча. Но Валя, казалось, не замечала, что Черняев молчит, и улыбалась так, словно он ей рассказывал что-то очень интересное.

– Вас зовут Валей? – спросил наконец Черняев.

– Почему вы знаете?

Черняев вздохнул:

– Да уж знаю. Вы меня извините, Валя, я, кажется, наступил вам на ногу.

Она ничего не ответила и снова улыбнулась, и эта улыбка сказала Черняеву: «Нет, нет, все хорошо, я очень счастлива».

Кончился вальс, и сразу же к ним подошел командир полка. Полковник всегда был любезен с девушками.

«Конечно, сейчас он пригласит ее танцевать», – с непонятной для самого себя неприязнью подумал Черняев. Действительно, командир полка поклонился Вале, и та, улыбнувшись, положила руку на его плечо.

– Вы бы шли домой, товарищ майор, – услышал Черняев голос Болышева. – Если нездоровится, надо отдохнуть, а за порядок не беспокойтесь.

– Отлично, – сказал Черняев, – отлично…

Дома он захлопнул окно и, еще раз сказав «отлично», лег на свою койку и закурил папиросу.

Черняев очень устал за день, и сон почти сразу же подхватил его. Все события дня: марш, устройство на новом месте, неудачное выступление, концерт самодеятельности – все это закружилось вместе и поплыло.

«Надо потушить папиросу», – сквозь сон подумал Черняев. Светловолосая девушка положила ему руку на плечо.

«Я знаю, – сказал Черняев, – вас зовут Валя, мне Лешка сказал».

Она улыбнулась…

2

Утром командир полка вызвал к себе Черняева.

– Делаю вам замечание, майор.

– Слушаюсь, товарищ полковник.

– «Слушаюсь, слушаюсь», – сказал Ларионов раздраженно. – Как, по-вашему, ваших дам я должен развлекать?

– Товарищ полковник… – начал Черняев, но Ларионов перебил его:

– Почему вчера раньше всех ушли из клуба?

– Нездоровилось, товарищ полковник.

– И бросили свою даму?

– Товарищ полковник, когда я уходил, вы же танцевали с ней.

– Надо было обождать, – упрямо сказал Ларионов.

– Зачем, товарищ полковник? – спросил Черняев, осмелев.

– Затем, чтобы девушка не могла подумать, что майору Черняеву с ней скучно. Ясно?

– Она этого не подумала, – сказал Черняев.

Ларионов взглянул на него с удивлением.

– У меня все, – сказал он. – Можете идти.

В полку был хозяйственный день, старшие офицеры были свободны. Черняев после обхода батареи отправился осматривать местность. Перейдя узкоколейку и миновав редкий сосновый лесок, он вышел к побережью.

Ветер шумел по высоким дюнам, и длинные изгороди вереска то пригибались, то снова выпрямлялись, встречая осень. Но этот холодный берег не показался Черняеву тоскливым. Ему нравились уверенные его черты, и медленный шорох моря, и вечное мужество вереска.

На обратном пути он заметил Лешку, который сидел на камне и в раздумье жевал какую-то травинку.

– Я вас ожидаю, товарищ майор, – сказал Лешка, быстро покончив с травинкой.

Домой они возвращались вместе. Миновали лесок, и Лешка сказал, понизив голос:

– Смотрите, товарищ майор, снова та белень… – Он оборвал себя и, взглянув на Черняева, добавил равнодушно: – Та девушка, с которой вчера командир полка танцевал.

Невдалеке от них Валя и три незнакомые Черняеву девушки-эстонки несли небольшую железную чушку. Они остановились отдохнуть и осторожно поставили свою ношу на землю.

«Узнает она меня или не узнает?» – спрашивал себя Черняев.

– Здравствуйте, Валя, – сказал он и козырнул.

– Здравствуйте, товарищ майор. Как ваше здоровье?

– Мое здоровье? – удивился Черняев.

– Вчера командир полка сказал, что вы заболели…

Черняев смутился и переменил тему:

– Вы разве работаете здесь?

– При немцах я была судомойкой в столовой, а теперь… Теперь, наверное, скоро на родину. Пока помогаю им немножко. Познакомьтесь, пожалуйста. Это Герта, это тоже Герта – Герта-вторая, это Марта.

Герта, Герта-вторая и Марта, вежливо улыбаясь, произнесли «здравствуйте». Черняев снова козырнул.

Девушки подняли чушку и, стараясь, идти в ногу, понесли к шахте. Черняев быстро подставил плечо и поднял чушку на вытянутых руках.

– Куда нести? – спросил он весело.

– К шахте, к шахте, – разом закричали девушки.

Черняев быстро донес чушку и опустил на землю.

Наступило молчание. Валины подруги вежливо улыбались.

– Что, вечером снова будет музыка в клубе? – спросила Валя.

– Нет, сегодня не будет, – ответил Черняев.

– Заходите к нам, товарищ майор. Если свободны – заходите. Отец будет доволен.

Черняев в третий раз козырнул.

– Так зайдете? – переспросила Валя. – Мы теперь живем в восьмом коттедже.

Вернувшись домой, Лешка занялся гимнастеркой Черняева, которую тот основательно запачкал.

– Ты отдыхай сегодня, – сказал Черняев. – Завтра занятия начнутся, будет не до прогулок. Кстати… фамилию ты их знаешь?

– Костровы, – отвечал Лешка, – как войдете, дверь прямо.

В девятом часу вечера Черняев постучал к Костровым. Валя открыла ему дверь. За столом сидели мальчик и девочка лет семи, по-видимому близнецы, и ели суп. При виде майора они бросили ложки и замерли.

– Здравствуйте, ребята. Будем знакомы: Черняев.

Дети засмеялись и уткнулись в тарелки.

– Вы с отцом поздоровайтесь, – сказала Валя негромко.

– Вот папа, – сказал мальчик, показывая на кровать.

Черняев подошел ближе. На кровати, лицом к окну, лежал худенький, совсем высохший старик.

– Здравствуйте, товарищ Костров, – сказал Черняев.

Старик не отвечал.

– Он очень взволнован, – шепнула Валя, словно извиняясь за отца.

Старик приподнялся:

– Благодарен весьма. Дети поели мяса с картошкой, и я поел.

Черняев с недоумением взглянул на него.

– Это ваш помощник принес нам мясо и картошку? – деловито спросил мальчик.

– Не знаю, не знаю, – сказал Черняев. Он действительно не давал никаких распоряжений, но догадывался, что это Лешкиных рук дело.

– Очень благодарен, – повторил Костров. – Да… если бы жена дожила до этого дня…

– Папа!.. – сказала Валя.

Но старика уже нельзя было остановить. Он рассказал Черняеву о том, как умерла его жена и как он сам заболел. Ему ведь пятидесяти лет нет, а вот что сделали с ним проклятые фашисты. Стариком стал глубоким. Вот уже три месяца не может подняться. А ведь трое детей. Старшая, Валечка, теперь за мать.

– Тебе вредно разговаривать, вредно волноваться, – сказала Валя. Но старик продолжал рассказывать горестную повесть своей семьи. Рассказал он и о той страшной ночи, когда их погнали из Стрельны, и о жизни в оккупированном Пскове, и, наконец, о жизни в лагере.

О Вале он говорил с гордостью: «моя старшенькая», «моя умненькая», «мамка наша».

Валя стояла позади них, и Черняеву хотелось обернуться, увидеть ее лицо, встретиться с ее взглядом.

«У нее печальные глаза, – думал Черняев, – красивые и печальные».

– Когда мы вернемся домой, в Стрельну, я поправлюсь, знаю, что поправлюсь, – сказал Костров. – Да нашего-то дома, наверное, давно уже нет…

– Новый будет!

– Да, будет новый, – повторил Костров, сжимая руку Черняева. – В первое же воскресенье поеду с детьми в Ленинград. Ведь я же ленинградец, а в Стрельне стал жить, только когда женился. Да, не дожила, не дожила Анастасия Петровна…

Стемнело. Черняев слышал, как Валя возится с керосиновой лампой.

– Когда мы вернемся… – начала Валя, но не докончила и стала подкручивать фитилек, глядя, как разгорается маленькое оранжевое пламя. – Садитесь, товарищ майор, будем ужинать.

3

На следующий день начались учения, и Черняев больше недели не появлялся в городке. Он и ночевал в поле, как этого требовала служба. Дивизион снова отличился, и сам командир корпуса похвалил Черняева за слаженность орудийных расчетов.

Учение было закончено, но Черняев не почувствовал обычной разрядки. Глядя на командира полка, он завидовал той легкости, с какой Ларионов перешел на дела обыденные.

«Домой, домой, надо отдохнуть», – подумал Черняев, но мысль о том, что он скоро будет дома и отдохнет, не радовала его.

Лешка собрал ужин. Так же, как и после боя, полагалось закусить поплотнее.

– Яичницу сейчас жарить или обождать? – спросил Лешка.

– Да все равно, – равнодушно ответил Черняев.

Сев за стол, он взял вилку, задумчиво повертел ее, потом вскочил, схватил фуражку и быстро вышел из комнаты.

Дверь открыла Валя.

– Так поздно… – сказала она, – отец уже спит.

– Валя, – сказал Черняев умоляющим голосом. – Только что кончилось учение.

– Подождите, я накину платок.

Черняев закурил, но в это время вышла Валя. Он бросил папиросу, взял Валю под руку, и они вышли на шоссе.

Еще несколько минут они шли молча, и Черняев подумал, что так больше нельзя. Он стал придумывать, о чем бы спросить Валю. Может быть, рассказать ей о том странном душевном неустройстве, которое он испытал после учений? Но лучше было ни о чем не говорить и не нарушать внезапного счастья, которое только в том и заключалось, чтобы идти вместе с Валей и, не видя Валю, представлять ее лицо, то напряженное и даже страдальческое, как в первый вечер их знакомства, то странно задумчивое, каким оно было, когда Черняев пришел к Костровым.

Вдруг резкий свет выскочившей из-за поворота машины осветил их. Черняев посмотрел на Валю и в то же мгновение заметил, что и она глядит на него, и понял, что она тоже хотела увидеть его и думала о нем. Это мгновение сблизило их.

Машина была уже далеко. Снова стало темно. Валя положила руку на плечо Черняеву. Он обнял ее и поцеловал.

Он хотел еще раз поцеловать ее, но Валя, приподнявшись, обняла его руками за шею и сама стала целовать Черняева. Она целовала его и говорила о том, что любит его, что он такой, каким она представляла его давно, еще в Стрельне, когда не было немцев. А потом, при гитлеровцах, она постоянно боялась, что ничего никогда не сбудется, жизнь пройдет без него, без любви, несчастье будет длиться долгие годы – только несчастье, и когда наконец придет он, она уже высохнет, как ее мать, и будет только страшно, что молодость ушла, но изменить уже ничего будет нельзя.

Ночью, дома, Черняев вспомнил Валины слова и задумался. Ему двадцать пять лет, а видел и пережил он столько, сколько другому хватило бы на несколько жизней. Зрелый человек? Но не одни только тяжелые испытания, лишения и страдания делают человека зрелым. Да и можно ли назвать человека зрелым, пока он не испытает настоящего счастья?

Этот вопрос он задавал себе и раньше. И всегда начинал думать о жизни, которая наступит после войны. Он ясно представлял себе возвращение в Ленинград. Мысленно Черняев видел себя на ленинградских улицах, мечтал о театре, музыке, книгах – обо всем, что дает человеку настоящее счастье. Но то были только внешние контуры будущей жизни. Глубокое ощущение того нового, что наступит, еще не пришло к нему. Какой же она все-таки будет, эта жизнь, когда они вернутся?..

Сейчас он не думал о возвращении домой. Он думал только о Вале и в тысячный раз видел ее лицо, на мгновение освещенное автомобильными фарами. Ему было больно вспоминать, с какой поспешностью она обняла его и как вся вытянулась, когда он ее целовал. Но, думая о Вале, он так ясно ощущал свое близкое будущее, как будто оно и в самом деле уже вошло в его комнату вместе с резким осенним ветром.

4

С этой ночи для Черняева началась новая жизнь. По-прежнему полк стоял в шахтерском городке и по-прежнему второй дивизион считался лучшим, а Черняев – наиболее знающим, дисциплинированным и неутомимым командиром, но теперь все было освещено новым светом.

Об этой другой жизни в полку догадывались, но Черняев ни с кем не был откровенен, хотя и не скрывал своих встреч с Валей. Он и сам удивлялся, что за все эти годы не нашел среди однополчан человека, с которым ему теперь захотелось бы поделиться. И только мнение одного человека – полковника Ларионова – было Черняеву важно и, более того, – необходимо. За годы войны между ним и Черняевым установился тот неуловимый контакт, который значит неизмеримо больше, чем самые ревностные служебные отношения.

Но именно сейчас, когда Черняеву особенно необходим был этот душевный контакт, что-то мешало ему поговорить с Ларионовым откровенно. Ему казалось, что Ларионов не поймет его, или не примет всерьез его чувства, или, что самое плохое, попробует превратить все в шутку. Ларионов был чуть ли не вдвое его старше, но никогда Черняев этого не чувствовал, а тут впервые выросла между ними возрастная стена.

Вероятно, Ларионов тоже это понял и замкнулся. Никаких разговоров, кроме служебных. Но и в деловых отношениях с командиром Черняев чувствовал перемену. Раньше Ларионов, если это было необходимо, выговаривал Черняеву резко, быть может резче, чем другим офицерам. Теперь командир полка сдерживал себя, как будто малейшее повышение тона при вновь сложившихся отношениях могло быть неправильно понято.

Прошло уже больше месяца, как отгремели таллинские бои, и всем было ясно, что на днях решится судьба корпуса. Ждали приезда генерала, и все разговоры сводились к одному: «Где и когда мы будем воевать?» Наконец стало известно, что генерал приедет сегодня.

Черняев наскоро пообедал, и Лешка подал ему китель с начищенными, сверкающими орденами.

– Сколько раз я тебе говорил, – рассердился Черняев, – надевай мне планку. Здесь не Дворцовая площадь, а действующая армия.

– Ясно, товарищ майор, – ответил Лешка. – Сейчас будет готово. – Он переделал и, подавая китель, сказал: – А дырочки, товарищ майор, пригодятся для парада в Ленинграде.

Когда Черняев вошел в клуб, он сразу же заметил приподнятое настроение людей. Но разноголосый гул разом стих, как только раздалась ожидаемая команда «смирно!». Командир корпуса принял рапорт от Ларионова и быстро поднялся на маленькую трибуну. Свою речь он начал с оценки учебы, сравнил нынешнюю боевую выучку с успехами прошлых лет и на примерах показал, как возмужали люди.

– И вот выросли в какую силу, – сказал генерал.

Черняев по его лицу, по неторопливому удовольствию, с каким он произнес эти слова, понял, какое значение командир корпуса придает выучке солдат.

– Для того чтобы стать еще сильнее, надо по-боевому взяться за исправление недостатков, – сказал командир корпуса и подробно рассказал о них. – Вот, собственно, и все, товарищи офицеры, буду жестко проверять исполнение. – Он взглянул в зал и, словно впервые заметив волнение на лицах людей, улыбнулся: – Многие интересуются, где и когда мы будем воевать. Мы будем воевать на территории фашистской Германии, – сказал он. – В скором времени. Разве кто-нибудь, товарищи офицеры, сомневается в этом?

В его словах не было ничего неожиданного, более того, они могли показаться общими, но именно в них был ответ на все волновавшие людей вопросы.

Офицеры, с лицами сосредоточенными и даже торжественными, выходили из клуба. К Черняеву подошел Болышев:

– Хорошо, товарищ майор, верно? Коротко и хорошо…

Черняев ничего не ответил. Все слова, которые он мог бы сейчас сказать, казались ему бедными, не выражавшими то большое, что было у него на душе. Он понимал: начиналась жизнь, не похожая на прежнюю.

«А как же Валя?» – подумал Черняев. На десять часов вечера у них было назначено свидание. Черняев взглянул на часы – ровно десять. Знакомой дорогой, торопясь, он вышел к морю.

– Я здесь, здесь, – сказала Валя.

Черняев обнял ее, и они сели на большой камень.

– Холодно, – сказала Валя.

Черняев еще крепче обнял ее.

– Ты опоздал!

– Было совещание…

– И у нас тоже.

– У кого «у нас»?

– У нас, у русских. Приезжал представитель. Завтра мы уезжаем домой.

– Завтра?..

– Да.

Широкая луна вышла из-за тучи и, больше не касаясь ее, поплыла над морем. В лунном свете черты Валиного лица стали резче и холоднее, и от этого она казалась Черняеву старше и красивей.

– Почему ты молчишь? – спросила Валя. Она ладонями дотронулась до его щек. – Я буду ждать тебя. Я счастливая: мне ждать недолго…

«Эти слова должен был я ей сказать, – подумал Черняев. – Не она мне, а я ей. Как это верно: теперь ждать недолго». И снова он подумал, что сейчас-то и начинается настоящая боевая проверка.

– Когда мы вернемся… – начал Черняев и не закончил.