Текст книги "Гитлер. Неотвратимость судьбы"

Автор книги: Александр Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 60 страниц)

Вряд ли. Не те это были люди, чтобы не верить своим глазам, да и об инстинкте самосохранения опять же не надо забывать. Как только Гитлер заговорил о самоубийстве, они не только не отговорили его, но всячески поэтизировали столь «героический» конец в стиле древних германских саг. В самом деле, как красиво – вождь нации и его жена погибают, но не сдаются!

Конечно, они знали, что и сам Гитлер мог блефовать своим уходом из жизни, как блефовал им и в 1923-м, и в 1933-м, и в 1944 годах. Тем не менее при каждом удобном случае Геббельс постоянно возвращался в своих беседах с фюрером к его будущей героической кончине. По некоторым сведениям, Борман и особенно Геббельс чуть ли не каждый день внушали фюреру, что его уход из жизни станет последним аккордом в духе столь любимого им Вагнера. А после того как Ева заявила, что тоже остается в Берлине и разделит участь возлюбленного, прибавилась и новая тема: верная жена, словно пришедшая из эпоса, убивает себя вместе с мужем.

Причины такого поведения стали ясны уже после того, как Геринг и Гиммлер были преданы анафеме, а сам Гитлер ушел в небытие. Обещавший покончить с собой вслед за вождем Геббельс не спешил принимать ампулу с ядом, как не спешил покидать бункер Борман. Согласно завещанию фюрера именно они вместе с адмиралом Деницем становились хозяевами Германии, причем самого адмирала эти двое не спешили посвящать в планы Гитлера. Кто мог знать, как поведет себя ставший президентом Германии Дениц? Тогда у них было одно намерение: послать генерала Кребса к советскому командованию с предложением капитулировать на востоке. На Кребса выбор пал не случайно. Он прекрасно знал русский язык, служил одно время помощником военного атташе в Москве, и это ему ни с того ни с сего пожал руку на вокзале сам Сталин. И, конечно же, спешно назначенный Борманом и Геббельсом начальником штаба сухопутных войск генерал Кребс пребывал в бункере далеко не случайно. Это лишний раз доказывало то, что идея сдачи русским не нова, Борман и Геббельс вынашивали ее еще при жизни Гитлера.

Конечно, любой здравомыслящий человек скажет, что вся эта эпопея была обречена на провал. Кто стал бы подписывать мир с такими одиозными личностями, как Борман и особенно Геббельс? Но… не все здесь так однозначно. И, чтобы поверить в эту возможность, такого скептика надо на денек-другой поместить в тот самый бункер, где томились приговоренные к смерти нацисты. Помимо всего прочего оба видных нациста прекрасно помнили, как Сталин на удивление всему миру заключил с Германией пакт о ненападении, и прекрасно понимали, что в большой политике нет ничего невозможного. Вот что они писали в том самом письме Геббельса, которое генерал Кребс вручил 1 мая 1945 года генералу В.И. Чуйкову: «Согласно завещанию ушедшего от нас фюрера мы уполномочиваем генерала Кребса в следующем: мы сообщаем вождю советского народа, что сегодня в 15 часов 30 минут добровольно ушел из жизни фюрер. На основании его законного права всю власть в составленном им завещании фюрер передал Деницу, мне и Борману. Я уполномочил Бормана установить связь с вождем советского народа. Эта связь необходима для мирных переговоров между державами, у которых наибольшие потери в войне».

Однако все было напрасно. Сталин не желал и слышать ни о каких переговорах, и по его приказу Жуков сказал Чуйкову: «Передай, что если до 10 часов не будет дано согласие Геббельса и Бормана на безоговорочную капитуляцию, мы нанесем удар такой силы, который навсегда отобьет у них охоту сопротивляться. Пусть гитлеровцы подумают о бессмысленных жертвах немецкого народа и своей личной ответственности за безрассудство».

Только теперь Борман и Геббельс поняли, что для них все кончено, однако нести ответственность «за безрассудство» не пожелали. Геббельс покончил с собой вместе со всей семьей, а Борман при попытке бегства из бункера был убит.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Но все это будет потом, а пока фон Грейм и Ханна Рейтч покинули бункер. Взлететь оказалось еще труднее, чем сесть. Повсюду рвались бомбы и снаряды и летали осколки. Однако отважная летчица и на этот раз умудрилась выйти невредимой из настоящего ада и доставить тяжелораненого фон Грейма в его штаб-квартиру.

В связи с этим полетом заметим, что, по некоторым данным, в пилотируемом Рейтч самолете помимо нее и фон Грейма находился еще один пассажир. Но кто это был, и по сей день неизвестно. Некоторые исследователи констатируют, что Ханна Рейтч в этом полете получила ранение – сотрудники спецслужб союзников обнаружили ее в одном из госпиталей. Прославленная летчица скончалась в 1979 году. Она не оставила никаких мемуаров и категорически отказывалась давать интервью по поводу событий, происходивших в конце апреля 1945 года в бункере фюрера.

– Я хотела остаться там и разделить судьбу фюрера, – обычно заявляла Рейтч.

– Но не остались? – спрашивали журналисты. – Почему?

– Гитлер не разрешил, и мне пришлось улететь.

– Одной?

На этот вопрос Ханна никогда не давала ответа и даже не вспоминала о генерал-полковнике фон Грейме, и журналистам приходилось уходить ни с чем. Генерал фон Грейм вообще никому ничего не мог сказать: 24 мая 1945 года он покончил с собой в Зальцбурге. Кто был третьим пассажиром в «Шторьхе», взлетевшем 29 апреля 1945 года у Бранденбургских ворот в горящем Берлине, никто не знает. Почему покончил с собой фон Грейм, которого никто и не думал преследовать как опасного военного преступника? Почему молчала на протяжении более тридцати лет знаменитая немецкая летчица Ханна Рейтч?

В связи со всеми этими версиями и небылицами, которые во множестве печатались во всех изданиях мира, хочется сказать, что даже если бы этим таинственным третьим пассажиром был сам Гитлер, то это ровным счетом ничего не меняло. Как политик он уже кончился, и ровным счетом не имело никакого значения, он или его двойник был сожжен во дворе Имперской канцелярии. И все эти бессмысленные версии есть по большому счету стремление журналистов и историков средней руки сделать себе имя на подобных сенсациях. Хотя какие это сенсации? Что мог изменить тот факт, что Гитлер сбежал и закончил свои дни где-нибудь в Боливии, а Сталин был на самом деле отравлен? Так что все эти досужие рассуждения на тему, кто сбежал, а кто нет, не имеют смысла.

Но пока Гитлер был еще жив и, к изумлению своего окружения, решил исполнить свой последний долг на этой земле – жениться на той самой Еве Браун, которая пятнадцать лет назад произнесла пророческую фразу о том, что Гитлер является тем мужчиной, с которым она умрет.

– Сегодня вечером, – сказала она 28 апреля Траудль Юнге, – мы будем плакать…

Около восьми часов вечера Гитлер вызвал Юнге в кабинет, где уже был накрыт стол.

– Ты не устанешь, детка? – ласково улыбнулся он. – Я должен продиктовать кое-что…

– Нет, мой фюрер! – ответила Юнге.

– Будь внимательна, это очень важно, – продолжал Гитлер. – Это мое политическое завещание…

И вот как описывает эту сцену Н. Ганн: «Текст оказался очень длинным. Гитлер с трудом сдерживал нетерпение и чуть ли не каждую минуту выходил из комнаты. Он ничего не исправлял, хотя обычно оттачивал каждую фразу и во время диктовки менял целые абзацы. Затем Юнге начала стенографировать его личное завещание и окончательно поняла, что имела в виду Ева Браун. В эту ночь Гитлер женится на ней, они устроят свадьбу, но плакать будут не от радости.

– Более тридцати лет прошло с тех пор, – диктовал Гитлер, – как я в 1914 году внес свой скромный вклад, став добровольцем во время Первой мировой войны, навязанной рейху. В течение трех десятилетий я действовал исключительно исходя из любви и верности моему народу во всех своих помыслах, поступках и жизни. Это давало мне силу принимать наиболее трудные решения, перед которыми когда-либо оказывался простой смертный. В течение этих трех десятилетий я тратил свое время, рабочую энергию и здоровье…

Неправда, что я или кто-либо другой в Германии хотел войны в 1939 году. Ее жаждали и спровоцировали именно те государственные деятели других стран, которые либо сами были еврейского происхождения, либо действовали в интересах евреев. Я внес слишком много предложений по ограничению вооружений и контролю над ними, чего никогда не смогут сбросить со счетов будущие поколения, когда будет решаться вопрос, лежит ли ответственность за развязывание этой войны на мне. Более того, я никогда не стремился к тому, чтобы после первой фатальной мировой войны разразилась бы вторая против Англии или тем более Америки. Пройдут столетия, и из руин наших городов и монументов вырастет ненависть против тех, кто в итоге несет ответственность, кого мы должны благодарить за все, – международное еврейство и его приспешников.

За три дня до начала германо-польской войны я вновь предложил британскому послу в Берлине решение германо-польской проблемы – подобное тому, которое было в случае с Саарской областью, – международный контроль. Этого предложения также нельзя отрицать. Оно было отвергнуто лишь потому, что в руководящих кругах английской политики хотели войны, отчасти исходя из деловых соображений, а отчасти под влиянием пропаганды, организованной международным еврейством.

Для меня также было совершенно очевидным, что если народы Европы станут разменной монетой, то именно евреи как истинные преступники в этой кровавой борьбе будут нести за это ответственность. У меня не оставалось ни капли сомнения в том, что за это время не только миллионы детей европейских арийских народов умрут от голода, не только миллионы взрослых людей найдут смерть, не только сотни тысяч женщин и детей сгорят и погибнут под бомбежками в городах и истинный преступник не искупит своей вины даже с помощью самых гуманных средств. После шести лет войны, которая, несмотря на все неудачи, однажды канет в историю как большинство славных и доблестных проявлений жизненных устремлений нации, я не могу покинуть город, который является столицей рейха. Поскольку сил осталось слишком мало, чтобы оказать дальнейшее сопротивление вражескому наступлению в этом месте, и наше сопротивление постепенно ослабевает, поскольку солдаты, введенные в заблуждение, испытывают недостаток инициативы, я бы хотел, оставаясь в этом городе, разделить судьбу с теми миллионами других людей, кто добровольно решил поступить таким же образом. Кроме того, я не желаю попадать в руки врага, который жаждет нового спектакля, организованного евреями ради удовлетворения истеричных масс.

Поэтому я решил остаться в Берлине и добровольно избрать смерть в тот момент, когда я пойму, что пост фюрера и канцлера нельзя будет далее сохранить. Я умираю со счастливым сердцем, сознавая безмерные дела и подвиги наших солдат на фронте, наших женщин в тылу, подвиги крестьян и рабочих и небывалый в истории вклад нашей молодежи, носящей мое имя.

Этим я из глубины моего сердца выражаю благодарность всем вам, как единственное свое желание, чтобы вы, несмотря ни на что, не захотели отказаться от борьбы, но и дальше продолжали ее против врагов отечества, неважно где, верные убеждению великого Клаузевица. От жертвы наших солдат и от моего собственного единства с ними до самой смерти в любом случае взойдут в истории Германии семена лучезарного возрождения национал-социалистического движения и затем осуществления истинного единства нации. Многие из наиболее храбрых мужчин и женщин решили соединить свои жизни с моей до самого конца. Я просил и, в конце концов, приказывал им не делать этого, а принять участие в дальнейшей битве нации. Я прошу командиров армии, флота и военно-воздушных сил укрепить всеми возможными способами дух сопротивления наших солдат в национал-социалистическом сознании, особо упоминая тот факт, что и я лично как основатель и творец этого движения предпочел смерть трусливому отречению или даже капитуляции.

Возможно, в будущем это станет частью кодекса чести германского офицера – как это уже случилось на нашем флоте – что сдача района или города является невозможной и что прежде всего командиры должны идти впереди как блестящий пример, честно выполнив свой долг до самой смерти.

Перед смертью я исключаю из партии бывшего рейхсмаршала Германа Геринга и лишаю его всех прав, которыми он пользовался на основании указа от 29 июня 1941 года и моего заявления в рейхстаге от 1 сентября 1939 года. Я назначаю вместо него гросс-адмирала Деница президентом рейха и верховным главнокомандующим вооруженными силами.

Перед смертью я исключаю из партии и снимаю со всех государственных постов бывшего рейхсфюрера СС и министра внутренних дел Генриха Гиммлера. Вместо него я назначаю рейхсфюрером СС и руководителем германской полиции гауляйтера Пауля Гислера. Геринг и Гиммлер, совершенно независимо от их предательства по отношению ко мне лично, ведя тайные переговоры с врагом, которые они проводили без моего ведома и против моих желаний, незаконно пытались присвоить себе власть в государстве… Хотя многие люди, такие как Мартин Борман, д-р Геббельс вместе с их женами, присоединились ко мне по собственной воле и не пожелали оставлять столицу рейха ни при каких обстоятельствах, а пожелали погибнуть здесь вместе со мной, я должен тем не менее просить их подчиниться моему требованию и в этом случае поставить интересы нации выше их собственных чувств. Благодаря их работе и товарищеской верности они будут еще ближе мне после смерти, я надеюсь, что мой дух останется в них навсегда. Пусть они всегда будут стойкими, но никогда несправедливыми, и прежде всего пусть они никогда не позволят страху окутать их действия, и пусть честь нации станет превыше всего в мире. И, наконец, пусть они осознают тот факт, что наша задача, состоящая в продолжении строительства национал-социалистического государства, означает работу грядущих веков, что требует от каждого простого человека всегда служить общим интересам и подчинять этому собственную выгоду от полного выполнения этой задачи. Я требую от всех немцев, всех национал-социалистов, мужчин, женщин и всех солдат вооруженных сил, чтобы они были верны и послушны до самой смерти новому правительству и своему президенту.

Прежде всего я поручаю руководителям нации и тем, кто им подчиняется, тщательно соблюдать законы расы и безжалостно противостоять всемирному отравителю всех народов – международному еврейству…

Гитлер на мгновение замолчал, потом резко дернул головой и продолжал:

– Так как в годы моей борьбы я считал, что не могу принять на себя ответственность, связанную с супружеством, то теперь, прежде чем закончится мое земное существование, я решил взять в жены женщину, которая после многих лет преданной дружбы добровольно приехала в этот город, чтобы разделить мою судьбу. По собственной воле она умрет вместе со мной как моя жена. Это вознаградит нас за все, чего мы оба были лишены из-за моей работы на благо моего народа. Все, чем я обладаю, если это имеет хоть какую-то ценность, принадлежит партии. Если же она прекратит свое существование, то государству. Если и государство будет уничтожено – ни в каком дальнейшем решении с моей стороны нет надобности.

Моя коллекция картин, которые я приобретал в течение многих лет, не может быть предназначена для частных собраний, а лишь для пополнения галереи моего родного города Линца-на-Дунае. Мое самое искреннее желание, чтобы это наследство могло быть должным образом использовано.

Я назначаю моим душеприказчиком своего самого верного соратника по партии Мартина Бормана. Он наделяется полностью законными полномочиями для исполнения всех решений. Ему дозволяется использовать все, что представляет хоть какую-то ценность или является необходимым для поддержания простой скромной жизни моих братьев и сестер, и прежде всего матери моей жены и моих преданных сотрудников, которые хорошо известны ему, как, например, мой давний секретарь Франц Винтер и т.д., которые многие годы поддерживали меня своей работой.

Моя жена и я, чтобы избежать позора краха или капитуляции, выбираем смерть. Мы хотим, чтобы наши останки были тотчас же сожжены на том месте, где я выполнял большинство своих каждодневных дел на протяжении 12 лет моего служения народу…»

Услышав последнюю фразу, Юнге вздрогнула и взглянула на Гитлера. Тот поймал ее взгляд и грустно покачал головой. Не в силах сдержать слезы, секретарша встала и отправилась в находившуюся рядом комнату перепечатывать на машинке оба завещания.

На пороге кабинета Гитлера она столкнулась с Геббельсом и каким-то маленьким человечком в поношенной партийной униформе с повязкой фолькштурмиста на рукаве. Это был чиновник из управления гауляйтера Берлина Адольф Вагнер, которому было поручено провести обряд бракосочетания. Однако необходимых для этой процедуры бланков не оказалось, и Вагнера отправили за ними на бронетранспортере.

Через час он вернулся. В кабинете Гитлера уже собрались гости: Борман, Геббельс с женой, генералы Бругдорф, Кребс, руководитель «Гитлерюгенда» Аксман и еще несколько человек. Гитлер был одет в свой скромный партийный китель с неизменным Железным крестом. Ева надела любимое платье фюрера из черного шелка, длинное и наглухо застегнутое. В волосах красовалась бриллиантовая заколка, на шее висела золотая цепочка с подвеской из топаза, на тонком запястье сверкали золотые часы с бриллиантами. Свидетелями выступали Геббельс и Борман.

«С губ чиновника, – пишет в своих воспоминаниях Эрих Кемпка, – слетали приглушенные слова о браке и супружеской верности. Гитлер и Ева Браун расписались в актах гражданского состояния. Бракосочетание прошло по всей форме закона. Участники сидели непринужденно, словно на чаепитии. Хотя присутствующие и знали, что Гитлер и его жена хотят умереть, фюрер вежливо и любезно старался поднять настроение. Завязался оживленный разговор. Ближайшие сотрудники новобрачного вновь находились в своем кругу. Громко звучали слова о пережитом, в которых проявлялась тоска по прошлому… Сегодня о Гитлере как о политике можно судить как угодно. Но, насколько я его знал, по-человечески он был одинок. Единственным человеком, кто делил с ним это одиночество, была Ева Браун. При этом она вела себя так скромно, насколько может любящая женщина. Она постоянно держалась позади и, за исключением последних недель, никогда не появлялась в штаб-квартире и ничем не выделялась. Гитлер поступил так, как поступил бы на его месте любой по-рыцарски ведущий себя мужчина из любого слоя населения. Он не захотел, чтобы его вернейшая спутница жизни вошла в историю в качестве его любовницы. В момент бракосочетания они оба знали, что вскоре сами оборвут свою жизнь…»

За несколько минут до полуночи ритуал был завершен. В волнении Ева подписалась на брачном свидетельстве девичьей фамилией, затем зачеркнула букву Б и в первый и последний раз в своей жизни подписалась: Ева Гитлер.

Брак был заключен 28 апреля. Однако Адольф Вагнер неожиданно для всех перенес их бракосочетание на другой день. Не дождавшись, пока на брачном свидетельстве просохнут чернила, он сложил два листка и стер дату. Когда он это заметил, уже наступило 29 апреля.

Гитлер, с трудом волоча ногу, отправился в комнату, где его секретарша работала с завещаниями. За ним последовал Геббельс. В четыре часа утра Гитлер внимательно прочитал оба документа и вместе с Геббельсом вернулся к гостям.

Рано утром, когда новобрачные уже удалились в спальню Евы, двое рослых эсэсовцев притащили в сад рейсхканцелярии мужа ее младшей сестры и поставили его лицом к разбитой во многих местах стене. Фегеляйн истерически выкрикнул «Нет!», затем неожиданно для своих палачей упал на землю. Грохот автоматных очередей заглушила канонада советской артиллерии.

О свадьбе Гитлера будут писать много и, как правило, в иронических тонах: вот мол, наслушался Вагнера и устроил комедию. Но… ничего смешного здесь нет. Так повести себя, как повели они, могут немногие.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Утро 29 апреля началось с обсуждения нового имперского правительства, в котором Гитлер попросил Геббельса взять на себя пост рейхсканцлера. Отсутствующий гросс-адмирал Дениц получил должность рейхспрезидента. Когда все детали были обсуждены, в кабинете Гитлера появился генерал Вейдлинг. Он сообщил, что русские находятся в пятистах метрах от бункера, и снова предложил Гитлеру покинуть Берлин.

– 1 мая, – сказал он, – русские займут Берлин!

К нему присоединился и молодежный рейхсфюрер Аксман, который заверил Гитлера, что его ребята умрут, но спасут своего фюрера.

На какое-то время Гитлер задумался, и вот тут-то опасавшийся перемены его настроения Борман предложил Гитлеру свой план. Прорываться из Берлина, заявил он, должны военные, которым надлежит поторопить армию Венка, которая была уже полностью к тому времени разгромлена. Гитлер кивнул. А еще через несколько часов он получил новый удар. Ему сообщили о казни Муссолини, который был повешен вместе со своей любовницей на фонарях в Милане. Казалось, после этого он должен был поспешить исполнить свое намерение. Но… он не спешил. Одно дело постоянно говорить о своем героическом уходе из жизни, и совсем другое – разгрызть ампулу с ядом и отправиться в вечное небытие.

Более того, он принялся за письмо Кейтелю, которое фельдмаршалу должен был передать один из офицеров, намеревавшийся пройти за линию фронта. В своем последнем в жизни послании военным Гитлер в очередной раз обвинил генералов в поражении Германии и, конечно же, в предательстве, в котором его постарался убедить находившийся рядом Борман. «Неверность и измена на протяжении всей войны, – писал фюрер, – разъедали волю к сопротивлению. Поэтому мне и не было дано привести мой народ к победе… Этот генеральный штаб нельзя сравнить с генеральным штабом в период Первой мировой войны…»

Конечно, все это выглядело наивным, однако ни Геббельс, ни Борман так не считали. Анафема военным была для них очень важна, поскольку они и сейчас все еще опасались, что именно те начнут переговоры с союзниками. Что же касается Бормана, то он, по словам Д. Мельникова и Л. Черной, направил трех курьеров… в ставку Деница с завещанием Гитлера, в котором было сказано, что власть в стране передается Деницу, Геббельсу и Борману. Борман отправил также письмо Гитлера Кейтелю и, наконец, поздно вечером послал телеграмму Деницу, в которой также писал о «предательстве» Кейтеля. Телеграмма заканчивалась словами: «Фюрер жив и руководит обороной Берлина». В той сложной интриге, которую вели Борман и Геббельс, им было выгодно до последней минуты действовать от имени Гитлера.

Закончив диктовать письмо, Гитлер взглянул на Геббельса.

– Я еще раз предлагаю тебе, Йозеф, покинуть меня вместе с семьей…

«Геббельс, – вспоминал Эрих Кемпка, – воспринял приказ фюрера как удар кулаком в лицо. Он отказался выполнить этот приказ. Он не хотел покидать Адольфа Гитлера до тех пор, пока тот жив. Когда же шеф стал настаивать на своем требовании, д-р Геббельс заявил, что, поскольку он является комиссаром обороны Берлина, совесть не позволяет ему оставить столицу рейха. Разговор принимал все более темпераментную форму. Гитлер в возбуждении бросил Геббельсу обвинение в том, что тот, один из самых верных его сподвижников, уже не желает выполнять его приказы. Геббельс со слезами на глазах вышел из помещения. Потрясенный этим обвинением, он отправился в свой кабинет и продиктовал фрау Юнге свое завещание.

Во второй половине дня, около 18 часов, я в последний раз стоял перед моим шефом, которому верно прослужил тринадцать лет. Он, как всегда, был в своем зелено-сером мундире с длинными черными брюками. Даже я, хорошо знавший его, не мог сказать по его внешнему виду, что он уже решил покончить все счеты с жизнью. В правой руке он держал карту Берлина, левая рука слегка дрожала, как это часто случалось после перенесенного в Виннице, на Украине, мозгового гриппа, а в последние месяцы стало постоянным явлением. «Ну, как дела, Кемпка?» – спросил он. Я доложил, что вместе с моими людьми обеспечил безопасность Имперской канцелярии от Бранден-бургских ворот до Потсдамерплац. – «А что думают ваши люди?» – На мой ответ, что все они держатся безупречно и ожидают вызволения из окружения генералом Венком, Гитлер спокойно ответил: «Венка ждем все мы». И он в последний раз подал мне руку: «Всего доброго, Кемпка!»

В ту ночь застенографированные фрау Юнге завещания Адольфа Гитлера были подписаны. От партии его заверили Борман и Геббельс, от вермахта – Бургдорф и Кребс. На личном завещании подписи поставили Геббельс, Борман и адъютант от военно-воздушных сил полковник фон Белов.

– Как вы думаете, фюрер, – неожиданно для всех спросила Гитлера его секретарша Траудль, – национал-социализм переживет нас?

На какое-то время лицо Гитлера сделалось непроницаемым и жестким, он заговорил так быстро, словно боялся, что дверь его кабинета откроется, и на пороге покажутся русские парашютисты.

– Немецкий народ, – четко выговаривая каждое слово, произнес он, – оказался недостойным возглавляемого мною движения. Может быть, лет через сто новый гений воспримет мои идеи, и национал-социализм подобно птице Феникс возродится из пепла!

Все молчали. Да и что теперь было говорить о немецком народе, когда все было кончено. Винили ли все эти люди во всем случившемся Гитлера? Трудно сказать. Может быть, и винили. Да и как не винить, когда вокруг рвались советские снаряды, и никто из них не знал, увидит ли он завтрашнее утро. Но тогда, в сорок первом, когда немецкие офицеры рассматривали в бинокль московские церкви, никто из них даже и не думал о том, что их фюрер был в чем-то не прав. Ну а сам Гитлер, по всей видимости, в последний раз решил отомстить «недостойному своего фюрера» немецкому народу и приказал открыть шлюзы, отделявшие тоннели берлинского метро от канала Ландвер, чтобы не дать пройти советским солдатам. В хлынувших в тоннели потоках воды погибли тысячи раненых, детей, женщин и стариков, укрывавшихся там от бомб и снарядов.

* * *

Лоренц, представитель имперского шефа печати Дитриха, а также полковник Белов и штандартенфюрер СС Цандер, личный адъютант Бормана, получили приказ попытаться прорваться, имея на руках каждый по копии этих документов. Они покинули окруженный Берлин в различных направлениях, чтобы добраться с ними до нового рейсхпрезидента Деница.

Вскоре Кемпка получил приказ Бормана и генерала Бургдорфа выслать к генералу Венку связных-мотоциклистов с особым посланием. С большим трудом удалось мне достать два исправных мотоцикла, на которых оба связных, переодетых в штатскую одежду, выехали из Имперской канцелярии. «Венк, время не терпит! Борман, Бургдорф» – таково было, коротко говоря, содержание этого особого послания, сформулированного как сопроводительное письмо для связных-мотоциклистов. Под сильным артиллерийским огнем они помчались каждый своим путем, чтобы добраться до населенного пункта Ферк, около Потсдама, где находился штаб Венка…

Около шести часов вечера Борман, Геббельс с женой, Бургдорф и секретарши пришли в кабинет к Гитлеру. Над его столом все еще висел портрет Фридриха Великого, но вряд ли Гитлер уже надеялся на чудо, некогда спасшее прусского короля. На противоположной стене висел потрет матери Гитлера Клары.

– Портрет Фридриха, – сказал вдруг Гитлер, – нужно сохранить во чтобы то ни стало… Остальные мои вещи – костюмы, галстуки, календари, авторучки – уничтожить. Я не желаю, чтобы врагу достались хоть какие-нибудь трофеи…

Гитлер помолчал и снова заговорил об армии Венка, от которого так и не поступило никаких известий. Как видно, он все же еще на что-то надеялся.

– Если не произойдет чуда, – произнес он, – мы погибли. Мы с женой твердо решили уйти из жизни. Я хочу лишь удостовериться, что Лоренцу, Цандеру и фон Белову удалось прорваться и передать копии завещаний Деницу, Шернеру и Кессельрингу. Я не хочу, чтобы после моей смерти начался хаос…

Все молчали. Да и о чем можно было говорить с практически покойником, который даже сейчас не хотел понять, что хаос уже давно начался и Германию ждут тяжелые времена.

И все же смириться с мыслью о самоубийстве оказалось не так-то легко, как это выглядело на словах. Около восьми часов вечера Гитлер дал в Объединенный штаб в Доббине свою последнюю радиограмму.

– Приказываю, – писал Гитлер, – немедленно доложить мне: 1. Где передовые части Венка? 2. Когда они продолжат наступление? 3. Где находится 9-я армия? 4. В каком направлении ее командование собирается осуществить прорыв? 5. Где передовые части корпуса Хольсте?

В ожидании ответа Гитлер вручил Траудль Юнге и Герде Кристиан ампулы с ядом.

– Я, – вымученно улыбнулся он, – предпочел бы на прощание сделать вам другой подарок… Эх, – с искаженным от боли лицом продолжал он, – если бы я мог положиться на моих генералов точно так же, как могу положиться на вас…

Что касается Евы, то ампула с ядом у нее хранилась уже давно. В свое время еще доктор Брандт подробно рассказал ей о действии цианистого калия на человеческий организм. Тем не менее, судя по ее поведению, она не испытывала никакого страха, и мысли о смерти, похоже, совсем не мучили ее. Она умирала вместе с человеком, которого любила больше жизни, и ничего другого ей уже было не надо. Другое дело, что все эти разговоры не доставляли ей никакой радости, и как только присутствовавшие в комнате Гитлера принялись обсуждать, какой из ядов эффективнее, она быстро вышла из комнаты и до самой ночи играла с детьми Геббельса.

– Не знаю, не знаю, – продолжал обсуждение генерал Кребс, – но как-то это не по-солдатски! Уж лучше пулю в лоб!

– Вы правы, генерал, – быстро согласился Гитлер, – но, – пожал он плечами, – кто добьет меня, если рана окажется не смертельной! И я уже не смогу выстрелить в Еву?

– Может быть, вы и правы, генерал, – хмуро произнес Геббельс, – но сейчас меня волнует только одно: настоящий ли яд находится в ампулах? Ведь их нам вручил Гиммлер, а этого от мерзавца можно ожидать чего угодно! Может быть, именно таким образом он собирался сдать нас русским?

Услышав о Гиммлере, Гитлер изменился в лице, покрылся красными пятнами и приказал вызвать Штумпфеггера. Хирург незамедлительно явился и предложил испробовать яд на Блонди.

– Да, да, конечно, – не задумываясь, отдал на заклание Гитлер свою любимую собаку.

Но уже в следующую минуту задумался. Штумпфеггер был эсэсовцем и мог выполнять секретное поручение своего разжалованного шефа. Сейчас он даст Блонди настоящий яд, а им ампулы с водой…

– Приведите другого врача! – приказал он и бессильно упал в кресло.

Профессор Хаазе вложил ампулу с ядом в пасть ни в чем не повинной собаки и сжал ее челюсти. Собака судорожно дернулась и уже через полминуты лежала на боку с вывалившимся языком и остекленевшими глазами. Адъютант Гитлера Отто Гюнше вынес ящик с мертвой Блонди и ее повизгивающими щенками, которых пристрелил в саду. Гитлер не пощадил даже своего любимца Вольфа, которого любил гладить трясущимися руками.