Текст книги "Гитлер. Неотвратимость судьбы"
Автор книги: Александр Ушаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 60 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В сентябре Гитлер вместе с лидером Немецкой национальной народной партии, руководителем Пангерманского союза, представителями «Стального шлема» и Имперского союза немецкой промышленности выступил с проектом закона «Против порабощения немецкого народа». В нем правительству предлагалось отказаться от всех платежей по репарациям, отклонить статью 231 Версальского договора об единоличной ответственности Германии за войну, потребовать немедленного вывода всех оккупационных войск и привлечь к ответственности канцлера и кабинет министров за измену родине, если они и впредь будут выполнять условия Версальского договора. Однако рейхстаг отклонил закон, предложенный правыми. Провалился и состоявшийся по их инициативе 22 декабря 1929 года плебисцит, проводившийся в целях принятия закона и отказа от плана Юнга. В нем приняли участие всего 6 миллионов из 42 миллионов немцев, имеющих право голоса. Но в то же время референдум показал и недовольство масс демократически-парламентской системой.
Поражение Гугенберга вовсе не означало фиаско Гитлера. Сам того не ведая, Гугенберг сотворил то, о чем Гитлер мог только мечтать и чего бы он никогда не добился без мощной поддержки газет. Именно Гугенберг сделал Гитлера публичным политиком, и теперь имя Гитлера говорило многим немцам не меньше, чем имя самого Гугенберга и других крупных политиков. Об этом свидетельствовали его успехи на июньских региональных выборах в Саксонии и увеличение партии к середине 1930 года до 200000 человек.
Однако ни о какой благодарности не было и речи. Более того, Гитлер обвинил в неудаче Гугенберга, который так и не смог оказать ему «должной поддержки», и постарался как можно быстрее отмежеваться от националистов.
Гугенберг, оказавшийся в глазах нации неудачником, сыграл свою роль. А вот Гитлер явил себя всей стране самым деятельным его помощником, но так и не нашедшим должного понимания у магната. Что же касается денег, то… теперь у него был сам фон Тиссен с его практически бездонной кубышкой.
13 марта 1930 года президент фон Гинденбург поставил свою подпись под планом Юнга, и Гитлер так откликнулся на это событие через «Фелькишер беобахтер»: «Без всякой сентиментальности мы констатируем, что президент фон Гинденбург порвал с Германией и принял решение в пользу колонии Юнга. Поэтому пробуждающаяся Германия в свою очередь рассталась с ним».
– Мы, – вторил ему в рейхстаге Грегор Штрассер, – потребуем перед государственным трибуналом грядущего Третьего рейха голов тех, которые подписали план Юнга и связанные с ним законы, игнорируя жизненные необходимости немецкого народа!
Звучало все это красиво и угрожающе, но очередной раунд политической борьбы с Веймарской республикой правыми был проигран. Хотя сам Гитлер вышел из этого поражения победителем, а его партия с помощью Гугенберга стала известна всей стране. Но то, что она сумела сохранить свою популярность, было уже личной заслугой ее вождя.
* * *
1929 год стал знаменательным для Гитлера не только его успехами в политике, но и знакомством со своей будущей женой Евой Браун. Да, у него уже была его любимая Гели, но что это значило для фюрера, который всю Германию видел своей невестой. А поскольку Ева Браун была частью Германии, то… вывод напрашивался сам собой. Да и не задумывался он о такой чепухе, и главным для него было одно: нравилась ему та или иная девушка или женщина.
Ева Браун родилась 7 февраля 1912 года в Мюнхене в семье школьного учителя. Ее родители принадлежали к среднему классу, и их стараниями Ева получила хорошее для немецкой девушки образование, закончив в 1929 году школу при католическом монастыре. Полученное в католической школе образование считалось хорошим не только в Германии, но и в большинстве стран Западной Европы. Монашки не только обучали своих воспитанниц математике, пению и географии, но и стремились закалить их тело й дух, научить вести хозяйство, воспитывать детей и всячески прививали нормы христианской морали.
Ева увлеченно занималась гимнастикой, отлично плавала, любила бегать на лыжах и кататься на коньках. Увлекалась она и модным тогда в Баварии, Швейцарии и Австрии скалолазанием, которое требовало силы, ловкости и крепких нервов. И все же самым любимым занятием Евы стали бальные танцы. Девушку завораживала музыка, ей нравились красивые платья, дурманящий аромат духов, шуршание шелка, улыбки кавалеров. Она настолько хорошо танцевала, что одно время даже задумывалась о карьере танцовщицы.
Но мечты мечтами, а пока надо было как-то устраиваться в жизни. Найти хорошую работу по тем временам считалось великим счастьем. Еве повезло, и она устроилась ассистенткой в фотоателье тогда еще мало кому известного мюнхенского фотографа Генриха Гофмана. Его фотоателье располагалось по соседству с редакцией газеты, которую издавала Национал-социалистическая рабочая партия Германии. Гофман был знаком с Гитлером еще с 1922 года и постоянно снимал всех нацистских руководителей.
– Симпатяшка будет привлекать в наше ателье клиентов, – оценив внешность юной ассистентки, сказал Гофман.
И как знать, не имел ли он уже тогда в виду только одного, но самого дорогого для него клиента, который и зашел к нему в тот октябрьский день немного отдохнуть. После трудов праведных Гитлеру нравилось бывать у Гофмана, поужинать, поболтать с его дочкой о Вагнере и поиграть на рояле свои любимые «Власти и судьбы».
Эту троицу связывали весьма непростые отношения. В свое время Гитлер соблазнил привлекательную дочку фотографа, и когда та в порыве откровенности рассказала обо всем отцу, тот отправился за объяснениями к соблазнителю. Проблема была решена в считанные секунды. Чтобы откупиться от папаши соблазненной им девушки, Гитлер предоставил предприимчивому фотографу эксклюзивные права на свои фотографии. Гофман согласился. Гитлер еще не был рейхсканцлером, однако его слава быстро росла, о нем уже говорили в Европе, и фотограф очень надеялся, что сможет обогатиться за счет лидера нацистов. Он не ошибся и очень скоро стал одним из самых богатых и уважаемых людей в Германии, а его дочь вышла в 1933 году замуж за фаворита Гитлера Бальдура фон Шираха, которого он назначил руководителем молодежной организации рейха.
Как и всегда при встрече с Гитлером, в тот октябрьский день Гофман, широко улыбаясь, пригласил его в дом. Они вошли в приемную, и Гитлер увидел стоявшую на лесенке девушку, которая перебирала какие-то бумаги. Короткая юбка подчеркивала упругие бедра ассистентки Гофмана, обнажив стройные ноги.
Гофман усадил гостя в глубокое кресло и принялся о чем-то говорить. Однако тот не слушал его. Внимание Гитлера было приковано к точеным ножкам очаровательной Евы. Таких прекрасных ножек он не встречал давно. Наконец девушка спрыгнула на пол, и Гофман поспешил представить ее гостю.
– Вот, господин Вольф, наша очаровательная фрейлейн Браун!
«Господин Вольф» встал с кресла и учтиво поклонился.
– Будь любезна, – обратился Гофман к Еве, – сходи на угол, принеси нам пива и печеночного паштета…
Когда Ева принесла пиво и паштет, господин Вольф попросил ее сесть за стол. Вот как, по словам Евы, закончилась ее первая встреча с будущим мужем: «Я страшно проголодалась, быстро съела бутерброд с паштетом и из вежливости выпила немного пива. Знакомый шефа буквально пожирал меня глазами и непрерывно говорил комплименты. Мы побеседовали о музыке и обсудили последний спектакль в Государственном театре. Было уже довольно поздно, и я собралась уходить. Он предложил мне подвезти меня на своем «мерседесе», но я отказалась… Перед уходом Гофман отвел меня в сторону и спросил: «Неужели ты не догадалась, кто такой господин Вольф?» Я смущенно покачала головой. «Да это же Гитлер, наш Адольф Гитлер». – «Вот как…», – пробормотала я».
В отличие от своего хозяина Ева совершенно не интересовалась политикой, а потому и не узнала в зашедшем к ним «господине Вольфе» начинавшего пользоваться большой популярностью лидера нацистской партии Адольфа Гитлера.
Придя домой, Ева сделала вид, что у нее болит желудок. Она уже села на диету и решила, что бутерброда с печеночным паштетом и нескольких глотков пива на сегодня вполне достаточно. Ева выпила полстакана чая и неожиданно для самой себя спросила отца:
– Папа, а кто такой Гитлер?
– Это молокосос, у которого хватает наглости утверждать, будто он знает все на свете, – с презрением отозвался Фриц Браун.
Вновь о Гитлере в семье Евы Браун заговорят только через два года, когда уже будет невозможно скрывать ее связь с фюрером.
В тот знаменательный вечер Гитлер «отпустил» Еву, однако успевший уже неплохо изучить фюрера Гофман сделал надлежащие выводы. Конечно, он знал о бурном романе фюрера с Гели, но что это меняло? По тем вожделенным взглядам, которые Гитлер бросал на Еву, фотограф даже не сомневался, что ему будет чем поживиться.
Он не ошибся. Гитлер начал активно ухаживать за Евой Браун. Он часто приглашал ее в кафе, оперу и на загородные прогулки. Кончились все эти гуляния тем, что восемнадцатилетняя Ева заявила:
– Гитлер – именно тот мужчина, которого я буду любить всю жизнь!
– Господь с тобой, Ева! – только развели руками ее родные.
– Это так, – стояла на своем Ева.
Несмотря на все страдания, которые ей причинит возлюбленный, она не изменит своего мнения и всегда будет говорить, что Адольф – «ее мужчина» на всю жизнь.
* * *
После очередного скандала с не желавшей сидеть взаперти Гели в январе 1930 года Гитлер отправился в Тюрингию, где принял участие в предвыборной борьбе и в лице депутата рейхстага Фрика получил своего первого министра национал-социалиста. С благословения Гитлера Фрик ввел в школах национал-социалистические молитвы и вступил в конфликт со своим имперским коллегой Зеверингом, а тюрингское «правительство наци» стало притчей во языцех во всей Германии.
Тур региональных и местных выборов весной и осенью 1930 года показал возросшее влияние нацистов, в чем не было ничего удивительного. Правительственный кризис усугубился депрессией. Уже переживших катастрофу послевоенного времени немцев снова охватило отчаяние. Рабочие боялись остаться без работы, средний класс – потерять свою значимость, молодежь возмущалась утратой всех своих надежд. Как всегда бывает в таких случаях, во всем оказалось виновато правительство, которое снова довело страну до беды.
Положение правящей Социал-демократической партии осложнялось еще и тем, что под нажимом Сталина III Интернационал еще в 1928 году увидел главным противником немецких коммунистов именно социал-демократов, которых стали именовать социал-фашистами. Понятно, что это было сделано в собственных интересах Сталина, который мало что понимал в немецких делах, и привело к ослаблению левого фронта, а в конечном счете к победе нацистов. Сталин и слушать не хотел никаких возражений. Он считал, что если такая тактика ведет к поражению немецкой демократии, то надо ей и следовать. Трудно сказать почему, но большевистский вождь полагал, что за победой нацистов последует восстание рабочих, которое неизбежно приведет к образованию советской Германии.
Дела шли все хуже, и немецкое правительство с каждым днем убеждалось в том, что ему все труднее контролировать ситуацию. Но там, где все другие политики терялись, Гитлер заряжался энергией. Он уже давно понял: его счастье не в развитии экономики, а в ее дестабилизации. И теперь он даже не сомневался в том, что по мере углубления кризиса все больше отчаявшихся людей будут прислушиваться к человеку, который пообещает национальное возрождение и увлечет нацию собственной убежденностью в том, что воля и вера способны преодолеть любые трудности. Он намеренно не говорил об экономических программах, так как это было бессмысленно и уже не действовало на массы. Насколько выросло его влияние, могли показать только новые выборы. И надо ли говорить, с какой радостью Гитлер воспринял в марте 1930 года известие об отставке так и не сумевшего выправить положение правительства председателя СДПГ Г. Мюллера. Сложилась интересная ситуация. Не было ни одной группы, которая могла бы сплотить вокруг себя большинство в рейхстаге, и фон Гинденбург имел возможность воспользоваться представленными ему статьей 48 Веймарской конституции чрезвычайными полномочиями и назначить канцлера президентским декретом. Однако в то время полномочия президента тоже не были безграничными. Назначенному им канцлеру не требовалась поддержка большинства в рейхстаге, но тем не менее депутаты могли выразить ему вотум недоверия. В таком случае президент мог распустить рейхстаг, обязав его в течение двух месяцев провести новые выборы. Среди ближайших советников президента были люди, искавшие способ разрешить это затруднение и создать истинно президентскую форму правления – выше партий и независимую от рейхстага. Но даже при таком положении вещей депутаты пока еще продолжали играть известную роль в политике и, даже не имея возможности создать рабочее большинство и сформировать правительство, они все еще могли влиять на ситуацию через вотум недоверия правительству.
Новым канцлером Германии стал лидер партии центра Генрих Брюнинг. Он очень надеялся на то, что сумеет убедить депутатов вместе искать выход из тупика и не раскачивать вотумом недоверия и без того шаткую политическую ситуацию. Брюнинг принялся за работу засучив рукава. Создавалось впечатление, что в марте 1930 года веймарский режим получил надежду на выживание.
Гитлеру вся эта возня не нравилась. С подачи Брюнинга власти всех крупных земель Германии стали проводить довольно жесткую политику в отношении радикально настроенных партий. В Баварии и Пруссии были запрещены демонстрации в униформах, Пруссия запретила государственным служащим вступать в экстремистские партии, за нарушение общественного порядка стали привлекать к ответственности. Гитлер очень опасался разочарования, которое уже начинали испытывать многие члены партии из-за того, что реальные действия опять откладывались, как это уже было в 1923 году. Это грозило партии потерей того напора и стремительности, с какими она привлекала к себе избирателей.
До крайности обострились отношения с Отто Штрассером, проводившим через свою прессу независимую политическую линию, которая не только раздражала Гитлера, но и ставила его в весьма затруднительные положения. Штрассер выступал против участия национал-социалистов в тюрингском правительстве и через газету «Арбайтсблат», ставшую официальным органом национал-социалистов севера, то и дело обрушивался с жесткой критикой на региональных нацистских лидеров юга. И после того как Штрассер решил поддержать саксонские профсоюзы, проводившие забастовки на промышленных предприятиях, Гитлер не выдержал. И дело было уже не только в Штрассере. Его поведение вызвало законное недоумение тех крупных промышленников, с которыми сотрудничал Гитлер и которые финансировали его штурмовые отряды. Саксонская федерация промышленников направила Гитлеру ультиматум: «До тех пор пока забастовка не будет осуждена, пока Национал-социалистическая партия и ее газеты… не начнут борьбу с ней, Всегерманская федерация промышленников в полном составе отказывается вносить деньги в кассу партии…»
Взбешенный Гитлер отдал приказ, в соответствии с которым отныне ни один член партии не имел права принимать участие в забастовке. Потрясенный трусостью и предательством Гитлера, Отто Штрассер вновь обрушился на него. На этот раз фюрер не стал врываться в офис Отто. Он пригласил его к себе.
– Ты обдумал предложение, которое я сделал тебе год назад? – с места в карьер начал он. – Я по-прежнему готов купить твое издательство. Грегор, Хинкель и ты получите по 60 тысяч марок, а вы с Хинкелем станете депутатами рейхстага…
И на этот раз Гитлер не придумал ничего нового, как обратиться к старому как мир способу – подкупу. Штрассер отказался, и потерявший терпение Гитлер обрушил на него целый шквал ругательств.
– Как ты не можешь понять, – брызгал он слюной, – что тон ваших газет позорит партию?! Твои статьи – это нарушение всех возможных понятий о дисциплине. Они наносят удар по программе партии. Мое терпение иссякло. Деятельность «Кампфферлаг» вынуждает меня прибегнуть к принудительной ликвидации издательства. Если вы не согласитесь со мной, то я буду бороться с вами всеми доступными мне средствами!
После этой тирады Штрассер поднялся с кресла, но Гитлер удержал его.
– Конечно, – уже более миролюбивым тоном продолжал он, – я хотел бы прийти к какому-нибудь соглашению… Я не хочу, чтобы партия потеряла такого замечательного человека, как ты. Потому-то я и пригласил тебя прийти. Ты молод, участвовал в войне, ты один из нас – ветеранов национал-социалистического движения, и мне кажется, ты все еще в состоянии учиться понимать новое. Не то что какой-нибудь там отживший свой век Ревентлов. Он безнадежен, но ты…
Гитлер явно намекал на статьи, которые приносил в газету Штрассера Эрнст. Ревентлов, и таким образом предлагал Отто откреститься от своих авторов. Однако тот снова огорчил его, заметив, что, кто бы ни приносил свои статьи, окончательное решение об их публиковании принимает он, а не «ретроград» Ревентлов.
В тот день они проговорили целых семь часов, и отдельные отрывки из их беседы могут показаться весьма интересными, поскольку проливают некоторый свет на казавшуюся многим таинственную личность Гитлера. Вот как эту беседу описывал сам Отто Штрассер.
«Гитлер долго ходил из угла в угол, что он любил делать, затем сказал:
– Статья в «Национал-социалистише брифе» – это удар в спину нашему национал-социалистическому премьер-министру доктору Фрику. А что касается Шульца-Наумбурга, то ведь он – актер высочайшего класса. Любой, кто хоть что-нибудь понимает в искусстве, признает, что этот человек куда лучше других учит истинно германскому искусству. Но ты объединился с еврейской прессой для саботажа решений национал-социалистического министерства по этому вопросу.
– «Национал-социалистише брифе» просто поддерживает молодых артистов труппы Вендланда, которые также являются членами партии, – заметил я. – Мы просто хотим выручить этих молодых людей, которых собираются вышвырнуть на улицу в угоду интересам приевшихся старых проповедников.
Шульц-Наумбург был бородатым фанатиком, этаким тяжеловесным старорежимным тевтоном, одним из тех, кого Гитлер, без тени сомнений, считал истинным воплощением души германского народа.
– Вы, господин Штрассер, не имеете ни малейшего представления о том, что такое искусство. Нет ни старого, ни нового искусства. Существует только одно искусство – греко-нордическое, – взволнованно подчеркнул Гитлер. – В искусстве не может быть революций. Не бывает искусства итальянского, голландского или немецкого; говорить о готическом искусстве – это идиотизм. Все ценное в искусстве может быть только греко-нордическим.
Я ответил, что я как непрофессионал в области искусства считаю его выражением души народа и уверен, что оно подвергается разнообразным влиянием. Я обратил внимание Адольфа на искусство Древнего Китая и Египта.
– Ты проповедуешь затрепанный либерализм, – сказал в ответ на это Гитлер. – Я повторяю, никакого ненордического искусства не бывает. И китайцы, и египтяне не были монолитными народами. Все их шедевры создавались высшими слоями общества, принадлежавшими к нордической расе, в то время как большинство населения принадлежало к низшей расе.
Я стремился перевести разговор на политику, которая занимала меня куда больше. Когда Адольф увидел, что я никак не реагирую на его странные искусствоведческие теории, он, как я и надеялся, перешел к обсуждению статьи Бланка «Верность и предательство».
– Как вы можете защищать теории Бланка? – спросил он. – Его концепция верности, которая разграничивает Вождя и его Идею, подталкивает членов партии к неповиновению.
– Нет, – ответил я, – здесь не ставится вопрос о подрыве авторитета вождя. Но для немецкого народа, свободного по своей природе и исповедующего протестантизм, врожденным является именно служение Идее. Идея божественна по своему происхождению, тогда как человек – это всего лишь орудие, плоть, оживленная посредством Слова Божьего. Вождь призван служить Идее, и только Идее мы обязаны хранить верность. Ведь Вождь – всего-навсего человек, а человеку свойственно ошибаться.
– То, что ты говоришь, – полная чушь, – заметил Гитлер. – Ты хочешь дать членам партии право решать, остался ли фюрер верен так называемой Идее или нет. Это – самая мерзкая разновидность демократии, и мы не хотим иметь с этим ничего общего! Для нас Идея – это фюрер, и каждый член партии должен быть верен именно фюреру.
– Не совсем так, – ответил я, – то, что вы говорите, абсолютно верно по отношению к католической церкви, которая стала вдохновителем итальянского фашизма. Но я утверждаю, что для Германии именно Идея имеет решающее значение, а отдельная личность призвана решать вопрос, нет ли противоречий между Вождем и Идеей.
– По этому вопросу наши мнения расходятся, – резко произнес Гитлер. Он сел и начал нервно потирать колени, совершая все убыстряющиеся круговые движения. – Подобные высказывания ведут к развалу нашей организации, которая основывается на дисциплине. Я не могу позволить, чтобы какой-то психически больной бумагомаратель разрушил партию. Ты – бывший офицер, и ты знаешь, что твой брат подчиняется дисциплине, хотя далеко не всегда согласен со мной. Учись у него, как надо себя вести; он – замечательный человек.
Гитлер снова взял меня за руки, точно так же, как два года назад. Его голос был глухим от рыданий, а по щекам текли слезы.
– Дисциплина, господин Гитлер, – это лишь способ сохранить единство уже существующей группы людей, но она не способна создать подобную группу. Не позволяйте низким льстецам и подхалимам, которые вас окружают, вводить себя в заблуждение.
– Я запрещаю тебе порочить моих друзей! – заорал Адольф.
– В конце концов, господин Гитлер, мы говорим как мужчины. Мы не на митинге. Многие ли люди из вашего непосредственного окружения способны на самостоятельные суждения? Им не хватает ума, не говоря уже о характере. Даже мой брат был бы менее сговорчивым, если бы по характеру своей службы он не был бы финансово зависим от вас.
– Из уважения к твоему брату, – сказал Гитлер, – я готов протянуть тебе руку еще раз. Я несколько раз предлагал тебе интереснейшую партийную работу. Ты вполне можешь занять пост руководителя моей пресс-службы. Переезжай в Мюнхен и работай под моим началом. У меня сложилось очень высокое мнение о твоем уме и таланте, и я прошу тебя отдать их на службу национал-социализму».
Отто Штрассер выдвинул несколько условий, попросил время на размышление.
«Нет, – холодно ответил Гитлер, – слишком поздно. Я должен получить ответ немедленно. Если ты не согласен, уже в понедельник я начну действовать. «Кампфферлаг» будет объявлено предприятием, враждебным национал-социалистической партии. Я запрещу любому члену НСДАП сотрудничать с твоими газетами, я исключу тебя и твоих приверженцев из партии.
Лишь громадным усилием воли я взял себя в руки, думая при этом в первую очередь о Грегоре, для которого мой окончательный разрыв с Адольфом будет означать еще большее отдаление от меня.
– Вам легко будет этого добиться, господин Гитлер, – спокойно ответил я, – но это лишний раз указывает на серьезные расхождения в наших революционных и социал-демократических взглядах. Те причины уничтожения «Кампфферлага», которые вы называете, мне кажутся всего-навсего ширмой. Реальный мотив ваших действий – желание сохранить лояльность и не разрушить ваше только что оформившееся сотрудничество с правыми буржуазными партиями.
На это раз Гитлер не скрывал ярости.
– Я социалист, и социалист совсем другого сорта, чем ваш друг Эрнст Ревентлов. Я был когда-то простым рабочим. Я не позволю, чтобы мой шофер питался хуже меня. Но ваш социализм – это не что иное, как марксизм. Рабочим массам ничего не нужно, кроме хлеба и зрелищ. Они ничего не поймут, если мы будем говорить с ними об идеалах, и нет надежды, что их когда-нибудь удастся убедить в обратном. Мы должны сделать совсем иное – выбрать из нового класса хозяев тех, кто не позволит, чтобы ими руководила мораль низов. Ты, например, именно такой человек. Тот, кто управляет, должен знать, что имеет право управлять уже потому, что относится к нордической расе. Они должны отстаивать это право решительно и безжалостно.
Я был ошеломлен этими идеями и прямо сказал об этом Гитлеру.
– Ваши расистские идеи, – добавил я, – которыми вы обязаны господину Розенбергу, не только коренным образом противоречат великой миссии национал-социализма, которая должна состоять в возрождении германской нации, но и приведут немецкий народ к гибели.
Но Гитлер, не слушая меня, продолжал говорить так, как будто он выступает на митинге:
– Вы проповедуете самый обыкновенный либерализм. Возможен лишь один вид революции, и это не экономическая, политическая или социальная революция, а революция расовая, и так было и будет всегда; борьба низших классов и низших рас с высшей расой за власть. В тот день, когда высшая раса забудет об этом законе развития человеческого общества, она погибнет. Когда ты прочтешь новую книгу Розенберга «Миф XX века», ты поймешь все это. Это самая сильная книга подобного рода, она даже лучше, чем «Основы XIX века» Хьюстона Стюарта Чемберлена. Твои мысли о внешней политике ошибочны, так как ты не обладаешь расовым знанием. Ты бы не стал открыто поддерживать движение за независимость Индии, если бы понял, что это призыв низших индусов к бунту против доблестной англо-нордической расы. Нордическая раса имеет право доминировать во всем мире – вот краеугольный принцип нашей внешней политики. Поэтому любой союз с Россией, этим несчастным славяно-татарским государством, которым управляют жиды, невозможен. Знавал я этих славян в своей собственной стране! Германия может объединиться с ними для достижения общих целей только тогда, когда над ними господствуют немцы, как это было в эпоху Бисмарка. Сегодня же такое поведение было бы преступным.
– Но, господин Гитлер, подобные идеи не могут стать основой для внешней политики. Для меня главная проблема состоит в том, является ли данное политическое объединение благоприятным или неблагоприятным для Германии. Мы не можем позволить, чтобы нами руководили симпатии или антипатии. Одной из главных целей внешней политики Германии, как я уже говорил, должна стать отмена Версальских соглашений. Сталин, Муссолини, Мак-дональд, Пуанкаре – не все ли равно? Мудрый германский политик должен ставить во главу угла интересы Германии.
– Конечно, – согласился Гитлер, – интересы Германии превыше всего. Именно поэтому необходимо добиться взаимопонимания с Англией. Мы должны установить германо-нордическое доминирование в Европе и затем, в сотрудничестве с Америкой, во всем мире… Нам – земля, Англии – море…»
На этом первая часть переговоров была закончена. На следующий день Гитлер продолжил беседу с Отто Штрассером в присутствии Рудольфа Гесса, Макса Аманна, Ганса Хинкеля и Грегора Штрассера. Вот как описывал ее Отто Штрассер:
«Я хотел бы обсудить с вами несколько вопросов, господин Гитлер. Разделяете ли вы мою уверенность в том, что наша революция должна иметь тотальный характер, затрагивая политическую, экономическую и социальную сферы? Предполагаете ли вы, что эта революция будет с одинаковой силой противостоять как марксизму, так и капитализму? И не признаете ли вы в таком случае, что наша пропаганда должна с одинаковой силой атаковать и тех и других, чтобы добиться победы германского социализма?
Затем я изложил ему пункты программы Штрассера в той форме, как они были записаны в Ганновере, и рассказал о нашей идее национализации промышленности.
– Это марксизм! – вскричал Гитлер. – Более того, это большевизм! Демократия уже превратила наш мир в руины, и вы еще хотите распространить ее действие на экономическую сферу. Это будет гибелью германской экономики. Вы хотите положить конец прогрессу человечества, который может быть достигнут исключительно личными усилиями великих ученых и великих изобретателей.
– Я не верю в неизбежный прогресс человечества, господин Гитлер. За последние несколько тысяч лет человек не изменился. Возможно, изменился его внешний вид и условия жизни. Но не думаете же вы, что Гете был бы более счастлив, если бы ездил на автомобиле, а Наполеон – если бы мог выступать по радио? Ступени эволюции человечества повторяются в жизни отдельных людей. Тридцатилетний человек уверен, что относительно своих двадцати лет достиг существенного прогресса в жизни; такими же иллюзиями человек живет и в сорок лет. Но в пятьдесят человек уже редко говорит о прогрессе, а в шестьдесят он уже навсегда закрывает эту тему.
– Теории, голые теории, – ответил Гитлер. – Человечество движется вперед, и его прогресс является результатом деятельности великих людей.
– Но роль этих великих людей совсем не та, как вы об этом говорите, господин Гитлер. Люди не создают и не изобретают великих исторических эпох; наоборот, они – эмиссары и орудия судьбы.
Адольф Гитлер стал холодным и высокомерным.
– Ты отрицаешь, что я создатель национал-социализма?
– Я вынужден это отрицать. Национал-социалистическая идея рождена временем, в котором мы живем. Она живет в сердцах миллионов немцев, и она нашла свое воплощение в вас. То, что одновременно родилось в умах огромной массы людей, доказывает ее историческую необходимость; это также доказывает, что время капитализма прошло.
На это Гитлер ответил длинной тирадой. Он старался доказать мне, что капитализм как таковой не существует; что идея автаркии (экономической политики, направленной на обособление страны от экономики других стран. – А.У.) – это безумие, что европейская нордическая раса должна будет организовать мировую торговлю на основе товарообмена и, наконец, что национализация, или социализация, в том виде, как я себе ее представляю, – это обыкновенный дилетантизм, если даже не большевизм.
Замечу, между прочим, что социализация, или национализация, имущества – это тринадцатый пункт программы самого Гитлера.
– Допустим, господин Гитлер, завтра вы приходите к власти. Что вы будете делать с Круппом? Оставите вы его в покое или нет? – поинтересовался я.
– Конечно, я оставлю его в покое, – закричал Гитлер. – Не считаешь ли ты меня сумасшедшим, способным разрушить великую германскую промышленность?
– Если вы хотите сохранить капиталистический режим, то не имеете права говорить о социализме, – твердо сказал я. – В глазах ваших приверженцев вы являетесь социалистом, и в вашей программе содержится требование социализации частных предприятий.
