Текст книги "Гитлер. Неотвратимость судьбы"
Автор книги: Александр Ушаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 60 страниц)
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Как бы ни храбрился сам фюрер, покушение не добавило ему сил, и тем не менее в первые после покушения дни он выглядел бодрым и уверенным в себе. Во многом это объяснялось теперь еще и тем, что он наконец-то нашел спасительное для себя объяснение всех поражений, которые терпела германская армия. Да и как же могло быть иначе, вопрошал он, если офицеры и генералы предали его? «Они, – пишет А. Буллок, – принимали от него все блага, которые он дарил им: эпохальные военные успехи, повышения и награды, подарки и поместья, которые им щедро раздавались, но его самого они не принимали никогда. Они были ему неверны с самого начала, стали пораженцами, как только дело пошло плохо, а теперь еще сделались и предателями».
В этой связи весьма примечательной представляется беседа, которую Гитлер вел со Шпеером 22 июля 1944 года.
– Что ж, – с грустью в голосе произнес фюрер, – Сталин оказался дальновиднее меня и, избавившись от Тухачевского и Генерального штаба, он сделал решительный шаг к успешному ведению будущей войны… Теперь, – неожиданно приходя в бешенство, скорее уже порычал он, – мне все понятно, почему мои великие планы в России оказались за последние годы неосуществленными. Это все предательство! Если бы не предатели, мы бы уже давно победили. Вот в чем мое оправдание перед историей!
Слушавший фюрера Шпеер в ту минуту даже не сомневался в том, что имей фюрер такую возможность, он без сожаления перебил бы всех казавшихся ему предателями офицеров. Но, увы, в 1944 году это было уже невозможно, поскольку и без того ослабевшая армия просто-напросто развалилась бы. Более того, не желая посеять в народе панику, он и говорил в своем выступлении по радио лишь о «жалкой группке офицеров», а Геббельс сделал все от него зависящее, чтобы только доказать нации, что с заговором против ее фюрера покончили именно преданные идеалам национал-социализма офицеры.
После покушения Гитлер оставался в своей Ставке еще целых четыре месяца. Вскоре после взрыва его бункер был заново перестроен и еще больше укреплен. И было весьма символичным то, что это самое здание, в котором скрывался от всего мира фюрер, по словам Шпеера, очень походило на египетскую гробницу. Он бежал от жизни именно тогда, когда окрыленный победами Сталин довершал победное шествие и уже начинал подумывать о послевоенном переустройстве Европы.
«Это, – писал А. Буллок, – было отдаление не только от людей, от толп, которые еще совсем недавно поддерживали его подтверждением основательности его веры в себя и свою миссию, – это было отдаление от событий. Он редко приближался к фронту и никогда не посещал городов, подвергшихся бомбардировке. Любой танкист, пехотинец или летчик-истребитель знал о том, что такое война, больше, чем этот затворник, спрятавшийся в бункере, просиживающий над картами и посылающий в бой армии, которые он и в глаза не видел, или объявляющий предателями тех, кто отступил, вместо того чтобы стоять насмерть.
Умышленная изоляция не была следствием недостатка отваги – она имела причиной веру Гитлера в то, что одна только его жизнь стояла между Германией и поражением, что он был единственным человеком, способным еще превратить поражение в победу. Инстинкт подсказывал ему, что сделать это можно, если только любой ценой предохранить свою волю от ослабления через контакт с действительностью. После покушения 20 июля к этому добавилась подозрительность в измене и новой попытке покушения. Когда он проводил совещание командующих перед арденнским наступлением в декабре, от всех присутствующих потребовали сдать личное оружие и портфели. В течение всей длинной путаной речи, которая продолжалась два часа, за каждым креслом стоял вооруженный охранник СС и следил за каждым движением».
Вследствие нервных стрессов, отсутствия свежего воздуха и движения Гитлер с каждым днем, проведенным в своей бетонной гробнице, чувствовал себя все хуже. Он почти перестал спать и держался только на наркотических средствах, которыми его продолжал потчевать доктор Морелль.
Начиная с сентября 1944 года, его стали преследовать желудочные колики, и он целыми сутками не вставал с постели. И когда окружавшие его люди встречались взглядом с лежащим в своем сером фланелевом халате на походной кровати фюрером, они все как один отмечали в его взгляде усталость и нежелание жить. В довершение ко всему у него сел голос, и ему сделали операцию на голосовых связках. В результате всех этих потрясений к концу 1944 года Гитлер выглядел настоящим стариком, с землистым цветом лица, шаркающей походкой и трясущимися руками.
Даже сейчас он продолжал издавать не столько уже бессмысленные, сколько вредные приказы, которые стоили жизни десяткам тысяч человек. 25 августа был освобожден Париж, в начале сентября – Антверпен и Брюссель, а 11 сентября американцы пересекли немецкую границу. Так война пришла на германскую землю.
31 августа Гитлер устроил совещание с тремя генералами, на котором поведал, что он полон решимости стоять насмерть.
– Время для политического решения не пришло, – заявил с изумлением взиравшим на него военным. – Ребячество и наивность ожидать, что в момент тяжелых военных неудач пришло время для благоприятных политических сделок. Такие моменты приходят, когда у вас успехи… Но наступит время, когда трения между союзниками станут настолько серьезными, что произойдет разрыв. Все коалиции в истории рано или поздно распадались. Единственное, что нужно, – это поджидать нужный момент, как бы это ни было тяжело…
Я живу лишь для того, чтобы вести эту борьбу, потому что знаю, что если не будет за этой борьбой стоять железная воля, битва не может быть выиграна. Я обвиняю Генеральный штаб в ослаблении боевых офицеров, которые вступают в его ряды, вместо того чтобы выковывать эту железную волю, и в распространении пессимизма, когда представители Генерального штаба едут на фронт…
Если нужно, мы будем сражаться на Рейне. Какая разница – при всех условиях мы продолжим это сражение до тех пор, как сказал Фридрих Великий, пока одному из наших проклятых врагов слишком надоест воевать…
Если бы моя жизнь была кончена, я думаю, что я лично могу сказать, что для меня это было бы освобождением от забот, бессонных ночей и огромного нервного страдания… Все равно я благодарен судьбе за то, что мне дано жить, потому что я верю…
Вера, конечно, верой, но война продолжалась, и хотел того фюрер или нет, ему надо было что-то делать. Союзники намеревались ворваться в Германию раньше зимних холодов и нанести мощный удар по военной экономике в Руре и Рейнланде. Правда, из этого ничего не вышло. Но уже в августе немецкая армия выглядела деморализованной и отступала, если не сказать бежала. В конце сентября она закрепилась вдоль границы, где была восстановлена линия Зигфрида. Пытавшиеся прорвать фронт союзники забуксовали, и Гитлер воспользовался передышкой, чтобы залатать дыры, оставшиеся после жесточайших летних боев. Дело дошло до того, что воззвание от 18 октября 1944 года призвало всех годных к военной службе мужчин в возрасте от 16 до 60 лет вступить в ряды новой армии, организацией которой занимался сам Борман.
В начале сентября 1944 года, кроме сражавшихся на Восточном и Западном фронтах армий, 10 дивизий находились в Югославии, 17 – в Скандинавии, 30 были отрезаны в балтийских странах, 24 – в Италии и 28 дивизий воевали за то, что к тому времени осталось от Венгрии. Однако Гитлер наотрез отказался отзывать эти войска, иначе ему пришлось бы признать войну окончательно проигранной, а самому оставалось бы только охранять рейх. В то же время Гитлер все еще считал, что эти дивизии являлись залогом того, что наступление обязательно возобновится, как только он преодолеет критический период. По этой же причине он и слышать не желал ни о какой обороне и постоянно твердил о наступлении. Он очень надеялся, что именно теперь, когда все ожидали от него только оборонительной войны, его наступление явится сюрпризом и поможет ему снова оказаться на коне. Идея сделать ставку, которой от него никто не ожидал, возбуждала и пьянила его. Ведь именно внезапностью объяснялся секрет его успехов в прошлом, и он очень надеялся на это в будущем.
Гитлер решил наступать через те самые Арденны, где он одержал блестящую победу в 1940 году. Он намеревался перейти реку Мюзе и взять Антверпен – главную базу союзников. Да, задумано все было прекрасно, и союзники на самом деле не ожидали германского наступления. Но Гитлер не учел одного: его планы уже не соответствовали состоянию германской армии. Самое большее, на что мог надеяться фюрер зимой 1944– 1945 годов, так это только на задержку, но отнюдь не на поражение союзных армий. Более того, начиная эту отчаянную операцию, он рисковал остаться без последних резервов, которые ему очень скоро понадобились бы для обороны рейха.
Конечно, генералы попытались доказать бессмысленность такого крупного наступления и предлагали более скромные цели, но Гитлер и слышать ничего не хотел. Согласиться с предложением военных значило признать свое поражение. На это он пойти не мог ни при каких условиях. И когда начальник армейского Генерального штаба Гудериан попытался вступить с ним в спор, Гитлер в исступлении прохрипел:
– Не нужно меня учить! Я пять лет командую германской армией в условиях войны и за это время получил больше практического опыта, чем любой «джентльмен» из Генерального штаба мог бы мечтать!
Гудериану не оставалось ничего другого, как только подчиниться. Гитлер взял под свой контроль выполнение всех приказов и 10 декабря 1944 года переехал в Бад-Наухайм в Таунусе, чтобы быть ближе к позициям.
Фюрер все рассчитал правильно, и начатое 16 декабря 1944 года наступление немцев стало настоящим сюрпризом для союзников. Немецкие войска значительно продвинулись вперед, и Геббельс поспешил раструбить на весь мир о новой победе германского оружия.
Он явно поспешил. Перейти Мюзе немцам не удалось, и Антверпен так и остался лакомым куском, который вермахту уже не суждено было отхватить. А еще через десять дней стало ясно, что наступление надо прекращать, иначе от задыхавшихся армий ничего не останется. Но Гитлер и слышать не хотел о передышке: дело дошло до того, что к нему просто боялись входить с подобными предложениями, поскольку с фюрером сразу же начиналась истерика.
Дважды к нему на прием пробивался сам Гудериан и умолял его перевести войска не в Венгрию, а в Польшу, где все уже было готово для нового наступления русских через Вислу. Однако Гитлер ни разу не дослушал его до конца.
– Русские блефуют, – махал он руками. – Это же самый большой обман со времен Чингисхана. Кто только мог выдумать такую чепуху?
Фюрер долго продолжал в таком же духе, а потом совершенно неожиданно для Гудериана приказал Моделю еще раз попытаться прорваться через Арденны и начать наступление в Вогезах. Все эти начинания, как того и следовало ожидать, закончились полным крахом.
В конце концов даже Гитлер понял всю отчаянность своего положения и, после того как его армии потеряли 1 миллион солдат и офицеров, 600 танков и 1,5 тысячи самолетов, приказал 8 января 1945 года прекратить наступление. К 16 января линия фронта обрела свои первоначальные очертания. Все было кончено. Но, когда потерявший всякое терпение Гудериан снова заговорил об опасной ситуации, сложившейся к тому времени на Востоке, Гитлер опять впал в истерику. «У него, – говорил Гудериан, – была особая картина мира, и все факты должны были вписаться в эту фантастическую картину. Как он верил, таким и должен был быть мир, на самом же деле это была картина совершенно иного мира».
Фюреру не осталось ничего другого, как только в очередной раз обвинить всех окружавших его в предательстве и отправиться в Берлин, где уже очень скоро будет разыгран последний акт мировой драмы под названием «Адольф Гитлер»…
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Тем временем война подходила к концу, и уже всем было ясно, кто будет править бал в послевоенной Европе. Наступление советских войск по всему Центральному фронту во второй половине января завершилось Висло-Одерской операцией, которая по праву считается одной из самых грандиозных во Второй мировой войне. На фоне этой победы в начале февраля 1945 года состоялась Ялтинская конференция, которая проходила уже в совершенно новых политических условиях.
За прошедшее с Тегерана время военная ситуация сильно изменилась, и, после того как англичане и американцы высадились во Франции, а советские войска перешли в летнее наступление, исход войны был предрешен.
Сталин, Молотов, Кузнецов, Антонов, Майский и Громыко прибыли в Ялту 4 февраля, а в половине пятого открылось первое заседание, вести которое Сталин предложил Рузвельту. И снова повторилась картина, которую многие уже видели в Тегеране: абсолютно спокойный Сталин, экспрессивный Черчилль, который во время весьма, надо заметить, жарких дебатов не мог усидеть на месте, и постоянно пребывавший в напряжении Рузвельт, оказавшийся, как и в Тегеране, между двух огней. Точно так же, как и в столице Ирана, Сталин сокрушал Черчилля своей убийственной логикой, приправленной едва уловимой иронией. А за каждой произнесенной им бесстрастным голосом фразой стояла несокрушимая уверенность в своих силах.
На одной из встреч Черчилль предложил Сталину разделить между Англией и Россией сферы влияния на Балканах, но при этом русским отдать 90% Румынии против 90% в Греции, 50% на 50% – в Югославии и Венгрии и 75% русским в Болгарии. Сталин даже не ответил. Многозначительно постучав по врученной ему Черчиллем бумаге, он вернул ее британцу. А когда Черчилль спросил, не сжечь ли ее, Сталин ответил: «Нет, сохраните ее!»
Понятно, что в Ялту каждый участник «большой тройки» приехал с собственными намерениями и целями. Рузвельт был обязан заручиться данным ему обещанием Сталина начать войну с Японией и добиться общего согласия на Всемирную организацию. Черчилль собирался продолжить после войны свои «особые отношения» с США и усилить вовлечение американцев в европейские дела, в которых он видел ключ к воссозданию баланса сил в Европе. И именно поэтому он всячески сопротивлялся распространению советского влияния и делал все возможное, чтобы восстановить статус Франции как великой державы. Но в то же время он предпринимал титанические усилия, чтобы поражение Германии не выглядело столь сокрушительным, как во времена Версаля, и в Европе не образовалось бы политического вакуума.
Что же касается самого Сталина, то он намеревался добиться самых твердых гарантий безопасности советской территории и установленной на ней его, сталинской, системы от любого влияния. Своей цели он собирался достичь за счет тех территорий, которые когда-либо находились под российской юрисдикцией. Другим его устремлением было создание как в Европе, так и в Азии как можно большей сферы своего влияния с помощью образования просоветских режимов, как это уже имело место в случае с Польшей.
Первое заседание конференции началось с анализа военного положения, которое Сталин весьма умело использовал для доказательства союзникам огромной разницы между его и их войсками, поскольку союзные армии все еще вели бои к западу от Рейна, в то время как его армии уже гнали немцев за Одер.
Как только стороны приступили к обсуждению доклада, Сталин с присущей ему хитростью стал задавать вопросы, которые больше были похожи на ответы. И у всех слушавших его создавалось впечатление, что проводимые союзниками операции не идут ни в какое сравнение с размахом советских и что, несмотря на все свои заверения, они не могут (или не хотят) остановить переброску германских войск на Восточный фронт.
Разгорелись на конференции и жаркие споры относительно будущего правительства Польши и ее границ. К этому времени Красная Армия заняла не только Польшу, но и значительную часть той германской территории, которую Сталин намечал вручить подобранному им правительству. Черчилль был неприятно поражен размерами тех земель, которые Сталин собирался выделить Польше за счет Германии в качестве компенсации. А если отбросить всю лирику, то забирал он эти территории себе.
«Я не хочу, – заявил Черчилль, – фаршировать польского гуся, чтобы он умер от несварения немецкого желудка». А после того как он поведал о том, что вопрос о Польше «является вопросом чести», Сталин сказал: «Для русских вопрос о Польше является не только вопросом чести, но также и вопросом безопасности».
Что касается чести, то у русских, по его словам, накопилось немало грехов перед Польшей, и советское правительство было намерено их загладить. Вопрос же о безопасности был связан с теми важнейшими стратегическими проблемами Советского Союза, которые имели прямое отношение к польскому государству.
Черчилль как мог боролся за включение в коммюнике фразы, что «Польша должна была получить существенные приращения территории на севере и западе», оставив простор для дальнейшей политической борьбы. И своего он добился.
Когда союзники выразили сомнение в справедливости уже давно согласованной границы по «линии Керзона», Сталин напомнил, что «линия Керзона» была придумана не русскими. «Авторами линии, – говорил он, – являются Керзон, Клемансо и американцы, участвовавшие в Парижской конференции 1919 года. Русских на этой конференции не было. «Линия Керзона» была принята на базе этнографических данных вопреки воле русских. Ленин не был согласен с этой линией. Он не хотел отдавать Польше Белосток и Белостокскую область, которые в соответствии с «линией Керзона» должны были отойти Польше. Советское правительство уже отступило от позиции Ленина. Что же вы хотите, чтобы мы были менее русскими, чем Керзон и Клемансо? Этак вы доведете нас до позора. Что скажут украинцы, если мы примем ваше предложение? Они, пожалуй, скажут, что Сталин и Молотов оказались менее надежными защитниками русских и украинцев, чем Керзон и Клемансо? С каким лицом он, Сталин, вернулся бы тогда в Москву? Нет, пусть уж лучше война с немцами продолжится немного дольше, но мы должны оказаться в состоянии компенсировать Польшу за счет Германии на западе».
Жаркие дебаты развернулись и по вопросу о составе польского правительства. Именно эту проблему Черчилль назвал «пробным камнем» конференции. И был прав, поскольку уже мало кто сомневался в том, что все, что сейчас будет решено по Польше, будет применено и ко всем другим странам,, занятым Красной Армией.
Целых семь заседаний было посвящено польской проблеме, на которых три лидера произнесли в общей сложности 18 тысяч слов. Союзники желали получить условия, которые могли бы гарантировать демократическое и независимое правительство, в то время как Сталин намеревался сохранить над Польшей свой контроль. Но сделать это надо было так, чтобы не доводить дело до разрыва с союзниками. Потому он и убеждал их в том, что Россия должна быть уверена, что никто и никогда не использует Польшу в качестве коридора для нападения на СССР.
Сталин говорил очень убедительно, сыпал историческими примерами и весьма искусно связал польскую проблему с планом США о создании Всемирной организации, по которому Рузвельт надеялся получить его согласие. Хотя сам он проявлял большую осторожность в отношении американских предложений. Но с Америкой все же было проще, так как Сталин всегда имел в запасе такой мощный козырь, как обещанная им еще в Тегеране война с Японией.
Этот козырь он и пустил в ход во время личных встреч с американским президентом. По всей видимости, они говорили уже без обиняков. И когда Сталин предложил Рузвельту пойти на определенные уступки, которые, по его словам, были ему необходимы, чтобы убедить русский народ начать военные действия против державы, с которой у него не было спорных проблем, тот охотно пошел на них.
Так появилось совместное заявление о польском правительстве. Оно призывало к реорганизации правительства, признанного Сталиным, с включением в него «демократических» польских лидеров из Польши и из эмиграции и обязывало как можно скорее провести свободные выборы. И, когда Черчилль с Рузвельтом поинтересовались у Сталина о времени проведения этих выборов, тот, не моргнув глазом, ответил: «Через месяц!»
Что же касается проведения мифической «реорганизации» польского правительства, то консультации по этому вопросу были возложены на… Молотова, английского и американского послов. И, забегая вперед, надо заметить, что Вячеслав Михайлович провел их в лучших российских традициях и очень скоро полностью запутал своих партнеров.
Разбиралось на конференции и будущее уже практически поверженной Германии. Рузвельт предложил обсудить доклад Европейской консультативной комиссии, которая была создана еще в Тегеране. Однако Сталин сумел навязать свою инициативу и настоял на решении вопроса о фактическом разоружении Германии.
Поинтересовался он и тем, что думали его союзники о будущем германском правительстве. Будет ли оно единым для всех трех зон? Что будет, если Гитлер примет капитуляцию? И не надо ли поставить одним из условий капитуляции пункт о расчленении Германии без всяких условий?
Рузвельт был склонен принять все предложения Сталина, а вот Черчилль сопротивлялся по каждому пункту как только мог. И ему удалось исключить пункт о расчленении из заключительного документа и свести всякое упоминание о нем к такому разоружению, демилитаризации и расчленению Германии, которые союзники посчитают нужными для «будущего мира и безопасности». Для более детального изучения вопроса был создан Комитет трех, который так ни разу и не собрался.
Удалось Черчиллю отговорить Сталина и от наделения Франции отдельной зоной оккупации. Что же касается Комиссии по репарациям, то Черчилль согласился на ее создание, но выступил против предоставления СССР тех 10 миллиардов долларов из 20, которые Сталин намеревался забрать.
Не было, наверное, ни одного пункта программы конференции, по которому Черчилль не вступал бы в горячие споры со Сталиным. Рузвельт больше предпочитал молчать: обещанная Сталиным война против Японии пока перевешивала все его европейские интересы. И если говорить о Ялтинской встрече в целом, то, конечно, Сталин мог записать ее себе в актив – хотя бы только потому, что в очередной раз весьма убедительно доказал в Ялте всему миру, что основной вклад в дело разгрома нацистской Германии сделал Советский Союз.
Ялтинская конференция стала тем моментом в политической карьере Сталина, когда реальность подтвердила для него самого его имидж, в значительной степени им же самим и созданный. И что бы там ни говорили, но именно под его руководством была одержана, возможно, великая победа в самой страшной из всех войн. При этом маршал Сталин прославлялся не только на полях сражений, но и за круглым столом дипломатических переговоров, заставив двух самых влиятельных политиков мира признать его первым среди равных. Все, кто видел, как он вел переговоры с двумя китами мировой политики, не могли не восхищаться его феноменальной памятью, едва уловимой и от этого еще более разящей иронией и, конечно же, блестящим умением вести дискуссии практически на любые темы.
Вызывали восхищение его удивительная реакция и незаурядное актерское мастерство, с помощью которого он в мгновение ока превращался из грубоватого и жесткого в мягкого и тонкого собеседника. А его страна? Ведь именно благодаря его умению и дипломатическому таланту Советский Союз стал пользоваться после Ялтинской конференции той самой поддержкой и популярностью, о каких до войны нельзя было и мечтать. Ялта стала его звездным часом, который ввел его в историю XX века. Это было то самое прекрасное мгновение, когда даже его непомерные амбиции были удовлетворены почти полностью. И, может быть, именно поэтому впервые в своей жизни он был по-настоящему растроган (или казался таким), когда говорил на заключительном обеде о той роли, которую они вместе с союзниками должны сыграть в послевоенной истории. Но каким бы растроганным он ни выглядел, его чувства и разум даже в тот момент существовали как бы отдельно друг от друга. И он уже тогда думал о той жестокой борьбе, которую его союзники уже очень скоро начнут против него.
Впрочем, существует и другая точка зрения на то, что произошло тогда в Ялте. Можно по-разному относиться к военным и дипломатическим талантам Сталина, дело было отнюдь не в них: такими сговорчивыми и покладистыми Черчилля и Рузвельта сделали не прекрасное логическое мышление Сталина, а уже почти стоявшие у ворот Берлина его войска. Именно они служили в данном случае лучшим аргументом.
Была и еще одна довольно важная причина успеха Сталина в Ялте – медицинская. Если мы вспомним, что в Крым все три руководителя государств прибыли в сопровождении своих врачей (Сталина сопровождала целая бригада во главе с его личным врачом В. Виноградовым), то многое станет ясным. И чего в этом отношении стоит только одна фраза Филиппа Ваденберга: «Три человека, сидевшие под надзором и опекой своих личных врачей, торговались о дележе добычи, подобно трем одряхлевшим беззубым львам».
Особенно удручающе выглядел Рузвельт. «За восемь месяцев до конференции, – писал президент Американской врачебной палаты, – Рузвельт перенес инфаркт… страдал от отека печени и одышки… Он стал вспыльчивым и очень нервничал, если ему приходилось долго концентрировать внимание на чем-то. Когда обсуждение касалось вопроса, требовавшего длительного размышления, он предпочитал сменить тему».
А вот что писал о пребывании Рузвельта в Ялте личный врач Черчилля Моран: «Раньше, если Рузвельт оказывался недостаточно знаком с какими-либо обсуждавшимися фактами, ему приходил на помощь его интеллект… То, что я здесь наблюдаю, заставляет меня усомниться в том, что он в состоянии справиться со своей миссией».
Да и большой любитель армянского коньяка был в Ялте только тенью прежнего Черчилля. Премьер Британии был настолько подвержен депрессиям, что уже летом 1944 года заявил тому же Морану, что очень боится покончить с собой. В этом не было ничего удивительного: с 1944 года Черчилль страдал временной потерей памяти. «Похоже, – писал в своем дневнике начальник британского генерального штаба генерал А. Брук 28 марта 1944 года, – что он не в состоянии сосредоточиться даже на пару минут и все время уклоняется от темы».
Состояние здоровья Сталина, как и Черчилля и Рузвельта, произвело на западных врачей далеко не самое благоприятное впечатление. Он выглядел крайне утомленным, бледным и болезненным, хотя при всех официальных выходах по-отечески улыбался. Последнее время он страдал высоким давлением, но, как и Ленин, не верил отечественным врачам и складывал их лекарства в ящик стола, предпочитая таблеткам испытанное народное средство в виде йодных капель и парную баню, которой всегда приписывал чудодейственные свойства. Но Сталин выглядел куда более здоровым по сравнению с Черчиллем и Рузвельтом, которые с огромным трудом добрались до Ялты. Конечно, никто не собирается отнимать у него его умение вводить своих оппонентов в заблуждение и обманывать там, где, казалось бы, уже невозможно обмануть. И все же в значительной степени своими успехами он был обязан плачевному состоянию своих «друзей-противников».
Как бы там ни было, Сталин победил. Теперь он был законным наследником не только Ленина, но и великих русских царей – столь любимого им Ивана Грозного и не менее почитаемого Петра I в одном лице, как выразился де Голль. И когда уже очень скоро Великая Отечественная война закончится полным триумфом Советского Союза и самого Сталина, он на какое-то время станет самым влиятельным политиком в мире.
Гитлер воспринял Ялтинскую конференцию как очередной фарс своих врагов. Назвав себя «последней надеждой Европы», фюрер заметил, что поражение Германии будет огромной трагедией и для всей Европы. Более того, в одном из своих последних монологов он нарисовал картину будущего, которая оказалась на удивление более точной, нежели та, которую увидели лидеры союзных стран в Ялте. «С поражением рейха, – говорил он, – и в преддверии появления азиатского, африканского и, возможно, южноафриканского национализма в мире останутся только две великие державы, способные противостоять друг другу, – Соединенные Штаты и Советская Россия. Законы как географии, так и истории вынудят две эти державы испытать свои силы на поле брани либо в сферах экономики и идеологии. Эти же самые законы делают неизбежным, что обе эти державы станут врагами Европы. И в равной степени очевидно, что обе эти державы рано или поздно будут искать поддержки единственной выжившей в Европе великой нации – германского народа…»
Комментарии, как принято говорить в таких случаях, излишни…
