Текст книги "Гитлер. Неотвратимость судьбы"
Автор книги: Александр Ушаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 60 страниц)
ЧАСТЬ IV
«БОГЕМСКИЙ ЕФРЕЙТОР»
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В мюнхенской квартире Гитлера встретили Эссер и Штрайхер, что было весьма символично, поскольку именно эти двое пользовались самой дурной славой среди нацистов, многие из которых испытывали к ним брезгливость.
Поговорив о великогерманском народном сотрудничестве, которое Гитлер хотел сохранить, он отправился к Пенеру. Друзья были в ужасе: главный нацист Германии отправился к человеку, который предал движение и проголосовал за «новый Версаль», как правые называли план Дауэса. А ну как он сумеет переманить Гитлера?
Но они зря беспокоились. Речь шла о Людендорфе. Гитлер никогда не ценил генерала как политика, и теперь, когда тот своей враждой к Риму настроил против себя католическую Баварию, а своей бессмысленной ссорой с принцем Рупрехтом внес смуту в баварское офицерство, он был намерен расстаться с ним. На что уже начинавший выживать из ума генерал отреагировал весьма оригинально, приказав телохранителю Гитлера Ульриху Графу, преданному ему как собака, отречься от своего идола. Затем Гитлер нанес визит министр-президенту Баварии Гельду как он сам объяснил, «просить за оставшихся в Ландсбергской крепости товарищей». Но это был только предлог. Как показали последние выборы, одного желания пройти в рейхстаг было мало, и попасть в него можно было только при наличии мощной партии, каковую Гитлер пока не имел. Значит, надо было сделать все возможное, чтобы добиться разрешения старой нацистской партии. Он явился к Гельду этаким ягненком и, дабы лишний раз подчеркнуть свои мирные намерения, много говорил о примирении с Римом. Что же касается «пивного путча», то, уверял Гельда Гитлер, он был ошибкой, и господин министр может быть уверен, что ничего подобного не повторится.
Собирался ли он с кем-нибудь бороться? Конечно. С кем? Да, конечно же, с марксизмом. И если господин министр-президент придерживался в отношении Маркса таких же взглядов, как и лидер нацистов, то почему бы им не бороться против него и его сторонников вместе?
Впрочем, продолжал Гитлер, «под одним врагом можно подразумевать нескольких». Гитлер произвел на Гельда благоприятное впечатление, и при встрече с министром юстиции Гюртнером тот сказал: «Бестия обуздана, теперь можно ослабить путы».
На следующий день Гитлер явился в помещение фракции блока «фелькише» в ландтаге и, поигрывая плеткой из крокодиловой кожи, пожурил ее членов за то, что они не вошли в состав баварского правительства.
– О чем вы думали? – спрашивал смущенных депутатов Гитлер. – Надо либо заседать в правительстве, либо стоять к нему в оппозиции! Третьего не дано!
Те только недоуменно пожали плечами. Виданное ли дело – «барабанщик» революции и недавний узник стал сторонником государственной власти, которая, возможно, впервые в своей истории ориентировалась на Берлин. Как и многие другие политики, они так и не поняли одной простой вещи: будучи революционером на словах, на деле Гитлер всегда искал покровительства со стороны власть предержащих. Вся история Гитлера была и будет историей его отношений с властью. Сначала это был рейхсвер, потом те самые баварские правители, которых он чуть было не склонил к походу на Берлин. Теперь Гитлер искал союза с новой баварской властью и буржуазией. И те, кто упрекал его, так ничего и не поняли в развитии страны. В условиях наступившей стабильности и ухода армии в тень на первые роли выходила буржуазия. Иного при развившейся экономике не могло и быть, и все призывы к отмене частной собственности теперь выглядели бы в высшей степени наивными.
* * *
Гитлер не зря обивал пороги власть имущих: своего он добился, и баварское правительство отменило запрет на деятельность его партии. Теперь перед ним стояла другая важная задача – соединить расколотую на группировки партию. Первым сдался Штрейхер, затем и остальные «раскольники».
27 февраля 1925 года Гитлер впервые после выхода из тюрьмы выступил в пивной «Бюргерброй». На этом сборище должно было произойти примирение блудных партийных сынов. Больно ударив по Людендорфу и его «двадцати целям», Гитлер определил главных врагов движения: еврейство и марксизм!
– Когда, – надрывался он, – перед вами что-либо красивое – это признак арийского характера, когда перед вами что-либо плохое – это дело рук еврея. Мы можем разбить навязанный нам мирный договор; можем аннулировать репарации, но Германии грозит гибель от еврейской заразы. Взгляните, прошу вас, на берлинскую Фридрихштрассе, где каждый еврей ведет под руку немецкую девушку. Я не ищу благосклонности толпы. Вы будете судить о моих словах через год. Если я поступал правильно, дело в порядке, если нет, я сложу с себя свое звание, и вы можете распоряжаться им. Но до сих пор остается в силе наш уговор: я руковожу движением, и никто не ставит мне условий, пока я лично несу ответственность. А я снова полностью несу ее за все, что происходит в нашем движении. В нашей борьбе имеются только две возможности: либо враг пройдет по нашим трупам, либо мы пройдем по его трупам. И я желаю, чтобы моим саваном стало знамя свастики, если мне придется погибнуть в борьбе…
Выслушав восторженные аплодисменты, Гитлер перешел ко второму действию намеченного спектакля. Вызвав на сцену непримиримых врагов Эссера, Штрайхера и Динтера, с одной стороны, и Фрика, Буттмана и Федера – с другой, он со слезами умиления попросил их помириться и пожать друг другу руки.
– Этим рукопожатием, – прочувственно произнес Гитлер, – мы раз и навсегда кладем конец вражде среди наших лидеров!
До слез расчувствовавшийся Штрайхер произнес дрожащим голосом:
– Сам Бог вернул нам Гитлера, и те жертвы, которые мы приносим ему, мы приносим на самом деле немецкому народу!
Так Гитлер воссоздал нацистскую партию. Старыми в ней были ее программа, члены и вожди, изменился только устав. Отныне ни один член партии, какое бы место в партийной иерархии ни занимал, не мог бросить в своего вождя не только камень, но даже нелицеприятное слово.
Намечая сценарий своей пьесы, Гитлер собирался одним из действующих лиц спектакля сделать «почетного председателя» партии. Однако Дрекслер поставил условием изгнание Эссера, и Гитлер в сердцах послал «почетного председателя» ко всем чертям, но не особо огорчился. Дрекслер давно не играл в партии никакой роли, а еще через два года его имя будет забыто навсегда.
Труднее было с Г. Штрассером. Ни он сам, ни Людендорф на устроенный в пивной спектакль не явились. Генерал уже мало интересовал Гитлера, а вот с Г. Штрассером ему приходилось считаться. Он не только создал в Северной Германии целую сеть низовых партийных организаций, но и завязал тесные отношения с другими реакционными группировками, и прежде всего с руководителями Немецкой национальной партии Альбрехтом Грефом и графом фон Ревентловом. Он был депутатом рейхстага, и ему нельзя было запретить выступать публично. Немаловажную роль играло и то, что Г. Штрассер пользовался правом бесплатного проезда и имел возможность разъезжать с агитационными целями по всей стране. Гитлер при всем своем желании пока не мог порвать с ним. Если бы это произошло, он опять замкнулся бы в границах Баварии и не смог бы получить столь необходимую ему поддержку в других немецких землях. Формально попав под начало Гитлера, Штрассер получил во владение всю Северную Германию вместе с Берлином и право издавать собственную газету «Берлин арбайтерцайтунг», которую редактировал столь нелюбимый фюрером брат Грегора Штрассера Отто. Хлебнув в свое время горя с бывшими лидерами, Гитлер теперь преследовал одну цель – полнейшее подчинение партии. Что для этого было нужно? Когорта послушных ему вторых лиц, подбору которых Гитлер стал уделять особое внимание. «Цель оправдывает личность» – именно таким принципом руководствовался теперь Гитлер. Его мало волновали моральные качества его ближайших помощников, главное – все они должны быть объединены единой целью и преданны ему. Ничего другого ему не оставалось – порядочных и грамотных людей отпугивал один лишь вид того же Эссера или Рема, никогда не скрывавших презрения к общественной нравственности.
– Нет более гнусной лжи, – говорил Рем на одном из партийных выступлений, – чем так называемая общественная мораль. Я наперед констатирую, что не принадлежу к так называемым добросовестным людям, я не гонюсь и за тем, чтобы быть причисленным к ним. А к «нравственным» людям я и подавно не желаю принадлежать, так как опыт показал мне, какого сорта в большинстве случаев их «мораль»… Когда так называемые государственные деятели, народные вожди и прочие распространяются насчет морали, это обычно показывает лишь, что им не приходит ничего лучшего в голову… Когда на этом поприще подвизаются «националистические» литераторы известного пошиба, в большинстве случаев не побывавшие на фронте, то этому, конечно, можно не удивляться… Но если само государство претендует на то, чтобы своими законами властвовать над инстинктами и влечениями человека и направлять их на другие пути, то это представляется мне неразумной и нецелесообразной установкой профанов… И я хочу закончить свою речь теми самыми словами, которые произносит Ганс Сакс у Рихарда Вагнера: «Призраки, призраки, всюду призраки!»
Вот так, ни больше ни меньше! Дать полную свободу диким инстинктам и влечениям! И именно поэтому в окружении Гитлера оказалось достаточно мерзавцев всех оттенков и мастей. Иначе и быть не могло, и «единственное, что можно сказать в пользу этого поколения разнузданных вождей, – писал в своей книге «Путь НСДАП» Конрад Гейден, – это то, что их породило безвременье; оно взвалило на их плечи трагическую вину, которая оказалась сильнее их. Возможно, что и они, и их вина предусмотрены в плане истории».
Как тут не вспомнить март 1917 года в России, когда наиболее важные посты во Временном правительстве были отданы кадетам, которые являли собой единственную в стране либерально-демократическую партию и, будучи носителями «европеизированного» сознания, мечтали о преобразовании России парламентским путем по западному образцу. Львов, Гучков, Милюков, Мануилов, Терещенко, Шингарев… Это были честные и в большинстве своем способные люди, которые объявили амнистию политическим заключенным, провозгласили гражданские свободы, заменили полицию «народной милицией» и провели реформу местного самоуправления. А вот на большее они оказались не способны по причине интеллигентской мягкости, с которой новое государство, да еще в таких экстремальных условиях, в которых они оказались, строить было нельзя. И как это ни печально, они, в отличие от Ленина, пытались делать революцию в белых перчатках. «Что такое истинный кадет? – вопрошал в своих «Записках старого петербуржца» Л.В. Успенский и сам же отвечал: – Прежде всего все они были до мозга костей интеллигентами, даже интеллектуалами: полуполитическими деятелями, полупрофессорами. Настоящий кадет выглядел, да и в глубине своей был, человеком хорошо образованным, человеком с хорошими теоретическими познаниями по части истории страны, Европы, мира…
Среди них были англофилы… Все они были несомненными западниками. Всюду – и на кафедрах университетов, и на думской трибуне – они стремились быть прежде всего «джентльменами»… Но при этом все они, начиная со своего идейного вождя и учителя Милюкова, оставались… «прекрасными теоретическими человеками»…
Они превосходно разбирались в политике Древнего Рима, в эпохе Кромвеля, во всем, что рассказывали о прошлом их современники – историк Сень-бос или наши профессора сеньбосы Виноградов и Платонов. Они были до предела «подкованными» во всем, что касалось прошлого – далекого и близкого. Но у них не было ни малейшего представления о реальных закономерностях современной жизни».
Однако в феврале 1917-го требовались совсем иные качества, и Ленин совершенно справедливо писал, что «эта партия… не может сколько-нибудь прочно властвовать в буржуазном обществе вообще, не хочет и не может вести по какому-нибудь определенному пути буржуазно-демократическую революцию… Кадеты – партия мечтаний о беленьком, чистеньком, упорядоченном, «идеальном» буржуазном обществе».
Если верить процитированному Гейдену, а вместе с ним и самой Истории, то везде к власти на первых порах приходили те, кто был совсем далек от того, что принято называть моралью в общепринятым смысле. Об этом говорил в своих лекциях по истории философии и Гегель. Ничего хорошего в этом, конечно, не было, но в то же время именно все эти лишенные морали люди через грязь и кровь прокладывали мост в будущее, где для них уже не было того простора. Трижды был прав тот же Гейден, когда говорил, что «народ и государство лишь тогда обретут снова свое нравственное содержание, когда это обреченное поколение уйдет с руководства».
* * *
Выступление Гитлера в «Бюргерброе» не осталось незамеченным. Услышав о «трупах врагов», по которым Гитлер намеревался идти к своей цели, Гельд не стал встречаться с ним и увещевать его. Ему просто запретили выступать. Точно так же поступили власти Пруссии и других немецких земель.
Гитлер был в отчаянии, и не только из-за потери баварской аудитории. В северных землях безраздельно господствовал его конкурент в борьбе за партийную власть Г. Штрассер, и Гитлер не сомневался, что он и другие «господа с севера» постараются как можно быстрее задвинуть его на вторые роли.
Г. Штрассер хотел стать единым лидером. Однако все его надежды на политическую гибель Гитлера после его выхода из тюрьмы оказались призрачными. Не только баварские, но и все окружные союзы «фелькише» высказались за «дружбу» с Гитлером, а перешедшие на его сторону баварские депутаты в рейхстаге Фрик и Федер лишний раз доказали харизматичность его личности. Оказавшемуся в меньшинстве Г. Штрассеру не осталось ничего другого, как только смирить гордыню и, несмотря на все свое презрение к таким одиозным личностям, как Эссер и Штрайхер, заявить на конференции баварского националистического блока:
– Если я живу для известной цели, я пойду за тем, о ком знаю, что эту идею, которая для меня выше всего на свете, он будет проводить самым энергичным образом и с наибольшими шансами на успех. И хотя я вижу в его окружении людей, которых считаю вредными для идеи, я все же говорю: идея выше всего. Поэтому я предложил Гитлеру свое сотрудничество.
Если же отбросить риторику и пафос, то все это означало приблизительно следующее: «Большинство идет за Гитлером, и я вынужден смириться!»
Конечно, Гитлер не очень-то верил Г. Штрассеру, который при первой же возможности говорил не о подчинении Гитлеру, а об их «сотрудничестве». Ни о каком полном подчинении Г. Штрассера речь пока не шла, и это был брак скорее по расчету, нежели по любви. Какая могла быть любовь между политиками, боровшимися за первенство?
Г. Штрассер не скрывал своих амбиций, и с первого же дня «сотрудничества» принялся тянуть одеяло на себя, стараясь переместить центр движения на Север. И все же Гитлер был доволен. В его лице он получил великолепного агитатора, который, как уже говорилось, со своим бесплатным железнодорожным билетом имел возможность колесить по всей Германии. Помимо всего прочего он внес в партийную кассу приличную сумму от продажи своей аптеки.
И Гитлера можно было понять. По-настоящему талантливых людей в его окружении была мало, потому он так тяжело пережил гибель Пенера, который в начале апреля 1925 года попал под машину. Конечно, Пенер вряд ли интересовал Гитлера как человек, но как изощренный и, что самое главное, влиятельный политик он был ему необходим. Впрочем, злые языки утверждали, что шофер машины, задавившей Пенера, специально направил ее на депутата ландтага, а организатором этого политического убийства был Эрнст Рем.
Верил ли в эти слухи сам Гитлер? Неизвестно, но то, что он был очень недоволен своим «старым другом», – факт. Все дело было в штурмовых отрядах. Гитлер хорошо помнил, как у него однажды уже отняли право руководить ими и превратили в марионетку рейхсвера. Поэтому в новых партийных директивах особо подчеркивалось, что «новые штурмовые отряды подчинялись только вождю, а те, которые осмеливались выступить на свой страхи риск, мгновенно распускались».
К большому неудовольствию Гитлера, Рем и сейчас думал иначе. Как и другие лидеры «Фронтбанна», «старый друг» не скрывал своего нежелания подчиняться бывшему ефрейтору, который так бесславно бежал с поля боя, в то время как сам Рем героически сражался против превосходивших его сил. Более того, он желал, чтобы его «Фронтбанн» самостоятельно принимал участие в выборах в рейхстаг.
– Мы, – заявил он на конференции начальников штурмовых отрядов, – пойдем за Гитлером как за нашим партийным вождем, но в то же самое время мы будем подчиняться и Людендорфу.
Гитлер был очень недоволен решением «старого приятеля» сидеть сразу на двух стульях и все чаще подумывал о том, не вел ли Рем собственную линию и, не подчиняясь кому-то одному, оставлял за собой свободу действий. Хотя на самом деле это было не так. Рем был надежным союзником Гитлера во всем, что касалось политики. «Тебе, – как-то сказал он Гитлеру, – надо только сказать мне: в такой-то день в шесть часов утра будь со своей ротой у Триумфальных ворот – и я буду там непременно!» Но как только дело касалось военных, Рема словно подменяли, и он становился упрямым и непонятливым.
К сожалению, после выхода из тюрьмы он так и не понял, что наступили новые времена, и теперь, когда у него уже не было мощной рейхсверовской «крыши», ему следовало вести себя более осмотрительно. Ведь Гитлер видел в нем человека со своими взглядами и амбициями, но уже без поддержки всесильных генералов и, что самое главное, рейхсверовских денег. Единственное, что он терял, порывая с Ремом, – это друга. Рем продолжал идти напролом, не задумываясь о последствиях; в середине апреля 1925 года Гитлер получил от него записку, в которой «старый друг» требовал провести четкую грань между партией и штурмовыми отрядами.
– Я буду тебя поддерживать, Адольф, – сказал Рем, передавая свое послание, – но ни о каких стычках не может быть и речи… Мы не будем влезать в твои партийные дела, но и ты не будешь командовать нашими штурмовиками!
Напрасно обиженный до глубины души таким предательством Гитлер битых два часа твердил о том, что Рем поступает с ним не по-товарищески, что политик, лишенный силы, не политик и что Рем должен пойти ему навстречу. Рем упрямо стоял на своем, и, когда уставший Гитлер потребовал полного подчинения СА и «Фронтбанна» партии, Рем небрежно бросил на стол свой мандат на руководство штурмовыми отрядами.
– Ты так ничего и не понял, Адольф, – грустно произнес он. – Тем хуже для тебя… Я выхожу из всех политических союзов, а руководство «Фронтбанном» передаю в руки графа Гельдорфа…
С этими словами «старый друг» вышел, и только тогда ошеломленный Гитлер дал волю своей ярости и осыпал Рема окопной бранью.
Несмотря на грубость и прямолинейность, Рем был человеком сентиментальным и, будучи по-своему привязанным к Гитлеру, тяжело переживал разрыв. Через два дня Гитлер получил новое послание, в котором Рем выражал сожаление по поводу случившегося и самую сердечную благодарность за прошлое и надеялся на его дружеское расположение.
Однако Гитлер был настроен далеко не так сентиментально: Рем замахнулся на его власть, чего он не мог простить. Он не только не ответил на письмо Рема, но даже не стал читать его заявление об отставке. И даже после того как тот напечатал его в «Фелькишер беобахтер», Гитлер не удостоил своего «старого приятеля» ни словом.
Человеческая благодарность – вещь относительная, и все же Гитлер мог бы, наверное, вспомнить, чем он обязан Рему. Но… не захотел: по его вине Гитлер остался без столь необходимых ему штурмовиков.
Вместе с Ремом Гитлера покинул и бывший командир мюнхенского полка штурмовиков Брюкнер, служивший у него в адъютантах. Что же касается самого Рема, то после разрыва с Гитлером для него наступили нелегкие времена. «Мои пути, – скажет он позже, – приводили меня порой в такие ситуации, от которых морализирующий мещанин должен был бы содрогнуться и отшатнуться с краской стыда…»
Это лишний раз подтверждает то, с каким человеческим материалом имел дело Гитлер. Не успел он отойти от схваток со «старым другом», как последовал новый удар, на этот раз со стороны Г. Штрассера. Словно забыв об отношении Гитлера к генералу, тот предложил выдвинуть от правого блока на выборы нового президента Людендорфа «как человека, пользовавшегося огромной популярностью в самой Германии и все еще немеркнущей славой за ее пределами». Гитлер нехотя согласился. Но ничего из этого не вышло: за генерала проголосовало всего двести тысяч человек, и президентом Германии стал фельдмаршал фон Гинденбург.
