Текст книги "Гитлер. Неотвратимость судьбы"
Автор книги: Александр Ушаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 60 страниц)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Почти весь 1925 год Гитлер провел на своей вилле. Присутствие в доме сводной сестры Гитлера мешало его ухаживанию за Гели, и он часто совершал с ней длительные прогулки в горы. Время от времени он приезжал в Мюнхен, но только для того, чтобы сводить свою очаровательную племянницу в театр. Он не желал с ней расставаться ни на минуту, и стал водить Гели на партийные сборища, а уж о посещении ресторанов, кафе, театров и вернисажей и говорить нечего.
Чаще всего в свои редкие приезды в Мюнхен Гитлер посещал издательский офис Аманна. О партийной канцелярии он, похоже, совсем забыл. Что же касается партийной кассы, то он мог быть за нее абсолютно спокоен, поскольку финансами партии заправлял преданный ему Франц Шварц. Но даже ему Гитлер запретил не только влезать в издательские дела, но и появляться у Аманна.
– Аманн будет отчитываться только передо мной! – заявил он.
Шварц все понял как надо, и когда экономический эксперт партии как-то спросил его, на какие же средства существует ее фюрер, он нехотя ответил:
– Фюрер запретил говорить о его деньгах… Однажды я предложил выплачивать ему ежемесячное содержание, но он только махнул рукой. «Я, – сказал он, – никогда не возьму ни одного пфеннига из членских взносов денег… Ведь эти деньги наши бедные и безработные партайгеноссе отрывают от своих семей! А обо мне не беспокойтесь, моя книга худо-бедно продается, и давайте больше никогда не говорить на эту тему!»
1925 год с точки зрения строительства партии оказался для Гитлера провальным, и во многом был виноват он сам. Отсутствие в Мюнхене, жизнь на широкую ногу, бесконечные походы с Гели в оперу и пикники в горах делали свое дело. Фюрер все дальше уходил от насущных дел, слухи о его темных денежных делах, связях с видными капиталистами действовали на нервы, и постепенно рядовые партийцы стали задаваться вопросом, что же общего между Адольфом Гитлером и тем самым социализмом, именем которого и называлась их партия.
Эти настроения умело подогревал лидер северогерманских националистов Грегор Штрассер, выступавший как истинный социалист. Не отставал от него и Отто, который не уставал повторять, что главной целью национал-социализма является достижение гармонии во всех областях общественной жизни, в то время как гармонией Гитлера являлось единообразие, колонны марширующих мужчин и женщин, одновременно отдающих честь и выкрикивающих одни и те же лозунги.
Появился у братьев Штрассер и способный помощник в лице Йозефа Геббельса, работавшего секретарем у одного из руководителей немецкой национальной партии. Колченогий, с неприятными чертами лица, Геббельс производил неприглядное впечатление. Но он оказался на редкость талантливым оратором и прекрасным пропагандистом. Услышав, как он под орех разделывал баварских партийных лидеров, Штрассеры предложили ему должность редактора их «Национал-социалистише брифе» и место личного секретаря Грегора.
По сути дела Национал-социалистическая партия состояла в то время из двух филиалов – штрассеровского и гитлеровского, и в конечном счете вопрос стоял ребром: кто кого. Первым пошел в наступление Грегор Штрассер. В ноябре 1925 года он пригласил на конференцию в Ганновер, где намеревался поставить вопрос о руководстве партией, всех региональных партийных лидеров. Гитлер в Ганновер не поехал, послав вместо себя доверенное лицо – Готфрида Федера. Но как только эмиссар Гитлера появился в зале, поднялся невообразимый шум. И больше всех негодовал Геббельс.
– Никаких шпионов среди нас! – надрывался он, требуя изгнать Федера из зала заседаний.
Большинством голосов Федеру разрешено было остаться и принять участие в обсуждении стоявших на повестке дня важных вопросов. Главным был вопрос об экспроприации недвижимости, принадлежавшей семье бывшего кайзера. Несмотря на внешнюю простоту, это был сложный вопрос. Германия уже прошла период безудержной инфляции, но никто из вложивших свои деньги в военные займы не получил ни пфеннига. При таком положении дел возврат князьям, которые несли всю ответственность как за войну, так и за поражение в ней, замков, земель и прочего имущества в сотни миллионов золотых марок выглядел безнравственным.
Но все это были, так сказать, внешние причины. На самом же деле борьба против компенсации бывшим государям представляла собой борьбу против консервативных сил, которые не смогла тронуть революция. Именно теперь эта борьба могла стать успешным завершением революции с помощью легальных средств. Как того и следовало ожидать, рабочие партии и социал-демократы высказались против возврата недвижимости; такой же точки зрения придерживались и северогерманские национал-социалисты. Однако Федер от имени Гитлера выступил против. И вот тогда-то, к великому удовлетворению Штрассеров, в полном блеске явил себя Геббельс. Поддержав решение конференции, он со всей отпущенной ему природой яростью прокричал с трибуны:
– Я требую, чтобы жалкий буржуа Гитлер был исключен из Национал-социалистической партии!
Поднялся невообразимый гвалт, и собрание успокоилось лишь после того, как Г. Штрассер заметил, что подобное решение может быть принято лишь съездом партии. Что же касается возвращения конфискованного имущества, то он был солидарен с собравшимися. На одном из последних заседаний был брошен еще один увесистый булыжник в огород Гитлера. Бросил его Бернхард Руст.
– Мы, – заявил он, – свободные и демократичные люди. У нас нет непререкаемых авторитетов, и от нас нельзя требовать беспрекословного подчинения. Гитлер может поступать, как он пожелает, а мы будем поступать в соответствии с нашими убеждениями…
Читая отчет о конференции, Гитлер только качал головой. «Люди с севера» всегда казались ему чужими, и в то время как он боролся за диктатуру в партии, они продолжали считать себя «свободными и демократичными людьми». Единственное, что порадовало Гитлера во всей этой истории с принцами и их имуществом, так это то, что депутат рейхстага и член исполкома Демократической партии Ялмар Шахт выступил против общего решения воздержаться от возвращения недвижимости. И именно тогда Гитлер и его будущий главный финансист пришли пока еще к заочному соглашению, которое и легло в основу всего их дальнейшего сотрудничества.
Впрочем, Г. Штрассер не ограничился одним имуществом принцев и нанес Гитлеру в Ганновере еще один ощутимый удар, заменив «25 программных пунктов» Гитлера «программой Штрассера». Это был уже не вызов, а разрыв. Сразу же после съезда Штрассеры открыли в Берлине «Кампфферлаг» («Боевое издательство») и приступили к изданию нескольких новых журналов, в которых всячески поносили Гитлера и проповедовали свои и в самом деле во многом социалистические идеи.
Сказать, что Гитлер был в ярости, – значит не сказать ничего. Хотя Штрассера ему обвинить было не в чем – тот был социалистом и проповедовал те самые идеи, которые были заложены в названии их партии. И какое ему было дело до того, что одним из создателей этой самой партии был не он, а Адольф Гитлер!
Но ярость яростью, а делать что-то надо. Рема и рейхсвера уже не было рядом, и Гитлеру в одиночку предстояло выпутываться из сложной политической ситуации. Дело осложнялось тем, что Гитлер на самом деле порвал с тем самым социализмом, за который так ратовали братья Штрассер. Да и как не порвать? Как он успел убедиться, на любое серьезное дело требовались не менее серьезные деньги. Такие деньги ему могли дать только те самые капиталисты, против которых призывали бороться Штрассер и его компания.
Но дело было не только в деньгах. Гитлер люто ненавидел коммунистов с их бредовыми идеями, которые кровью и железом вбивал в головы своих подданных в России Сталин. И поддержать экспроприацию он не мог даже при всем своем желании. Промышленники и банкиры могли увидеть в ней первый шаг на пути к конфискации их собственного имущества, и пойти на поводу у «господ с севера» означало подрубить тот самый сук, на котором он сидел. Ничего, кроме озлобления эти скорее уже не господа, а товарищи, у него не вызывали.
– Как эти тупицы не понимают, – кричал он, брызгая слюной, – что исполнить те социалистические чаяния немецкого народа, о которых так трогательно говорил в рейхстаге Грегор Штрассер, значит своими руками задавить движение! Неужели они не могут вбить себе в голову, что слово «социалистический», черт бы его побрал, есть всего лишь ширма, за которой умный политик может спрятать свои истинные мысли!
Не был в восторге Гитлер и от той внешней политики, за проведение которой выступали Штрассеры. В то время как он сам видел в Советском Союзе объект расширения «жизненного немецкого пространства», а его главный идеолог Розенберг малевал Советы как «колонию еврейских палачей», братья выступали за союз с Москвой «против милитаризма Франции, империализма Англии и капитализма Уолл-стрит».
Еще больше Гитлера взволновали выступление Штрассеров против профсоюзов, которые якобы стояли на позициях хозяйственного мира, и их намерение «вести повседневную борьбу с капиталистами». Свои устремления в этом направлении они выразили на партийном собрании в Ганновере всего двумя, но весьма емкими и устрашающими словами: политика катастроф. И теперь нацисты должны были приветствовать то, что наносило вред существующему режиму, будь то бомбы голштинских крестьян или стачки коммунистически настроенных рабочих, с чем хорошо познавший на собственном печальном опыте, что такое бомбы и открытая борьба, Гитлер не мог согласиться. В свое время его продержали в крепости несколько лишних месяцев только за то, что он якобы принял участие в создании «Фронтбанна». Сейчас он не сомневался в том, что как только прогремит первый выстрел, никто и разбираться не будет, замешан ли он в нем, его просто-напросто вышвырнут из страны, гражданином которой он так пока и не стал. И тогда на его дальнейшей карьере можно будет поставить жирный крест, чего он, конечно же, не мог допустить.
Несколько успокоившись, он принялся размышлять, что ему теперь делать. Никакой связи с государственной властью у него не было, как и такого действенного орудия господства над партией, какими совсем еще недавно являлись штурмовые отряды. Партия насчитывала тридцать тысяч членов, но принадлежали ли все эти партайгеноссе ему – большой вопрос. Да и в самой партии, которую раздирали противоречия, мира не было.
Все большую активность проявлял и Г. Штрассер, по словам которого Гитлер на поверку оказался обыкновенным оратором, но никак не политиком и государственным деятелем. Что это за политик, который то и дело увиливает от решения главных вопросов? И рано или поздно Г. Штрассер вместе с быстро поднимавшимся в гору Геббельсом мог поставить Гитлера перед дилеммой: либо новое распределение партийного руководства, либо раскол! Третьего не дано! Судя по той убежденности, которая исходила от Г. Штрассера, он был уверен, что загнанный в угол Гитлер уступит и удовлетворится постом номинального председателя партии и ее главного оратора. По сути дела Штрассер готовил для Гитлера ту же самую участь, на которую тот в свое время обрек незадачливого А. Дрекслера.
Во всю мощь заработала штрассеровская пропаганда; созданное без разрешения Гитлера издательство приступило к выпуску газеты «Национал-социалист», тираж которой значительно превосходил «Фелькишер беобахтер». Что касается работавших в них журналистов, то они не шли ни в какое сравнение с грубыми и малограмотными сотрудниками Аманна. Чего стоил свирепствовавший на страницах штрассеровских газет один Геббельс! Он в порошок стирал «партийный комитет Национал-социалистической рабочей партии во главе с буржуем Адольфом Гитлером».
Положение Гитлера ухудшалось чуть ли не по часам, а он все еще не решался ступить на тропу войны. Вместо того чтобы бороться с набирающими силу Штрассерами, он неожиданно для всех затеял совершенно не нужный партии судебный процесс по делу об оскорблении своей личности, который окончился тем, что один из его бывших приверженцев крикнул ему на весь зал:
– Вы плохо кончите, Гитлер!
* * *
Несмотря на столь грозное предупреждение, Гитлер продолжал бездействовать, и все больше рядовых партийцев недоуменно посматривали на притихшего вождя, задаваясь закономерным вопросом: а тот ли это человек, на которого они ставили? Тянуть до бесконечности было нельзя, и загнанный в угол Гитлер решил сойтись со своими противниками лицом к лицу и на виду у всех доказать свое превосходство. Ничего другого ему не оставалось, и только так он мог вдохнуть хоть какую-то уверенность в своих сторонников.
14 февраля 1926 года он собрал руководство партии в Бамберге – оплоте преданного ему Ю. Штрайхера. По одним данным, из Северной Германии на собрание приехали только Г. Штрассер и Й. Геббельс. По другим – практически все «левые» из «северной фронды».
В своей поистине уникальной речи Гитлер превзошел самого себя. Он говорил пять часов кряду! Как всегда, Гитлер все свалил с больной головы на здоровую и, полностью перетасовав карты, заклеймил позором сторонников экспроприации германских князей, поскольку, замахнувшись на княжеское имущество, они по какой-то неведомой ему причине пощадили собственность еврейских князей – банки и биржи.
– Конечно, – вещал Гитлер, – мы не собираемся давать государям то, что им не принадлежит, но не следует отнимать у них то, что им принадлежит! По той простой причине, что мы всегда стояли на почве права! Наше нежелание заниматься незаконной экспроприацией вовсе не означает пристрастия нашей партии к монархии…
Пустив в ход еще несколько таких же пустых по форме, но звучных по содержанию «мотивировок», Гитлер пункт за пунктом разбил программу Штрассера. Самым интересным было то, что все те, кто совсем еще недавно призывал изгнать Гитлера из партии, словно завороженные слушали его! Рабочее содружество северо– и западногерманских гауляйтеров распадалось на глазах.
Попал под гитлеровский гипноз и Геббельс. В своем дневнике он записал: «Я хожу как побитый. Каков он, этот Гитлер? Реакционер?… Федер кивает в знак согласия, Эссер кивает, Штрайхер кивает, Лей – тоже. Мне становится тяжело на душе, когда я вижу себя в такой компании!!! Никакого обсуждения. Вот говорит Штрассер. Он дрожит, речь его неуклюжа. И это, о Боже, добрый, честный Штрассер! Как мало отличаемся мы от этих свиней внизу!… Не могу сказать ни слова! Будто мне дубиной по башке ударили».
Однако Отто Штрассер придерживается совершенно другой точки зрения в отношении секретаря своего брата, и согласно ей, как только Гитлер закончил свою речь, Геббельс вскочил с места и прокричал на весь зал:
– Господин Гитлер совершенно прав! Его аргументы так убедительны, что не будет ничего плохого, если мы признаем свои ошибки и присоединимся к нему!
«Никто в партии не забыл невероятного поведения Геббельса, – пишет Отто Штрассер в книге «Гитлер и я». – Ветераны партии до сих пор говорят о нем как о «бамбергском изменнике». А руководитель штурмовых отрядов капитан фон Пфеффер назовет переход Геббельса в стан своих политических противников «подлым предательством», что выглядело довольно странно. И если «ветераны партии» горой стояли за социализм Штрассера, то почему большинство из них перешло к Гитлеру? Конечно, Штрассер знал о тех событиях лучше любого из нынешних авторов, поскольку являлся их очевидцем. Но не надо при этом забывать, что он был из тех, кто невзлюбил Гитлера с первой же встречи, и очень многое в его оценках выглядит весьма субъективным.
Как бы то ни было, пройдет всего несколько недель, и поведение Геббельса докажет, что он на самом деле заслуживал звания изменника. Его падение начнется с приглашения Гитлера на собрание в мюнхенский «Бюргербройкеллер». И уже после первой беседы с фюрером Геббельс только пожмет плечами.
– Нам, – скажет он, – просто стыдно, до чего же он мил с нами…
Летом от его стыда не останется и следа, и он будет смотреть на Гитлера совершенно другими глазами, полными нежности и почтения.
– Он, – в восторге воскликнет Геббельс, – гений! Настоящий парень, настоящий мужик… Заласкал меня как ребенка. Добрый друг и наставник!
Что же касается вытащившего его на свет Божий Штрассера, то Геббельс быстро остыл к своему благодетелю. «Он, – писал он в своем дневнике, – вечно поступает так, как ему велит не разум, а сердце…»
И был трижды прав, особенно по отношению к самому себе, действовавшему на этот раз разумом. Как поговаривали злые языки, на Геббельса куда большее впечатление произвело не красноречие Гитлера, а огромное количество дорогих машин, находившихся в распоряжении его приспешников. Поневоле сравнивая свою скромную жизнь с тем блеском, который уже окружал Штрайхера и других гитлеровских ставленников, он сделал свой выбор еще до открытия съезда. Возможно, дело было не только в машинах, но и в реальном взгляде на вещи, и, услышав Гитлера, Геббельс быстро понял, что у него было гораздо больше возможностей сохранить, а потом и расширить свою власть над партией, нежели у Г. Штрассера. Не исключено, что и сам Гитлер, обративший на талантливого пропагандиста пристальное внимание, пожелал иметь его в своем лагере. А если вспомнить, что Штрассеры купили Геббельса всего за 200 марок, то Гитлер, надо полагать, дал больше. А то, что торг действительно мог иметь место, подтвердил сам Грегор. «Я, – вспоминал он тот день 14 февраля 1925 года, – решительно защищал свою точку зрения, но чувствовал, что Гитлер получает явную поддержку. Он редко впадал в ярость, наоборот, призывал на помощь показное благородство и мастерски использовал свое необыкновенное искусство обольщения. Один или два раза он подходил очень близко ко мне, и я думал, что он вцепится мне в горло, но вместо этого он клал мне руку на плечо и начинал разговаривать со мной как с другом. «Послушай, Штрассер, – говорил он, – ты ведь не партийный фонд – начинай жить так, как ты заслуживаешь».
Вот это самое «жить так, как ты заслуживаешь» объясняет многое. Идеи идеями, а жизнь жизнью. Иными словами, хватит прозябать – пора собирать камни! Г. Штрассер не согласился и продолжил ожесточенную борьбу с Гитлером. «Мы, – писал в своей книге Отто, – начали широкую пропагандистскую кампанию по защите наших идей, и наша демократическая организация противостояла откровенно капиталистическим тенденциям национал-социалистической партии Юга. В конце концов мы даже стали для них серьезными конкурентами». Но уже без Геббельса. Тот самый Геббельс, который совсем недавно требовал исключить «буржуа Гитлера» из партии, с этой минуты будет верой и правдой служить ему до самой смерти. И если уж быть откровенным, то вряд ли Г. Штрассер имел моральное право упрекнуть своего протеже в измене по той простой причине, что ровно год назад он сам точно так же «кинул» Грефе. Единственное, что ему оставалось воскликнуть после перехода Геббельса к Гитлеру: «Каким же я был дураком!»
Пока Г. Штрассер предавался печальным размышлениям, Гитлер праздновал свою первую после выхода из тюрьмы победу. Ему было чему радоваться. В Бамберге ему удалось ликвидировать партию заговорщиков, которые замышляли дворцовый переворот в Национал-социалистической партии, и значительно ослабить северогерманскую оппозицию. Ослабил он ее, надо полагать, не только с помощью своего красноречия.
Хорошо зная бедственное положение северогерманских руководителей местных партийных организаций, Гитлер, вне всякого сомнения, провел с ними соответствующую работу и, предложив хорошее жалованье, квартиры, машины и известную власть, просто перекупил их.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Все же до полной победы было далеко – и сам Гитлер, и его партия все еще висели в пустоте, не имея никакой опоры на массы. В 1926 году сторонники Гитлера насчитывали около 300 тысяч человек, но для Германии этого было мало, особенно если учесть, что остальное население было совершенно равнодушно как к самому Гитлеру, так и к идеям национал-социализма. Более того, практически каждый день Гитлер получал печальные известия о том, что партию покидали ее лучшие кадры. Крибель купил себе небольшое имение, Брюкнер получил место в «Обществе заграничных немцев», Рем работал на железопрокатном заводе. А те, кто совсем еще недавно почитал за честь показаться с лидером нацистов, бегали от него словно черт от ладана. Закончилась и эпопея с Эссером, который, несмотря на данное Гитлеру обещание не приезжать в Нюрнберг, появился там и в очередной раз дал повод местным партийцам выразить недовольство его вызывающим поведением. За это Гитлер изгнал его из своего ближайшего окружения.
– Пусть молодой человек, – заявил он, – сделает что-нибудь полезное, и тогда мы поговорим о его возвращении…
Эссер ничего путного не сделал и навсегда остался во втором эшелоне. Не сдавался и Штрассер, по-прежнему смущая умы немецкой молодежи призывами к сотрудничеству с большевизмом, в то время как сам Гитлер считал, что союз со Сталиным может привести только к одному: большевизации самой Германии. И естественными союзниками Германии Штрассер видел не Россию, а Англию и Италию. Такое вольнодумство не нравилось Гитлеру, и он решил покончить с ним на общем собрании членов партии в Мюнхене, где 22 мая 1926 был принят новый устав НСДАП. Отныне Гитлер обладал практически никем и ничем не ограниченной властью. Только он мог назначать гауляйтеров, а все членские взносы поступали сначала к нему и только потом распределялись по районам.
Изменился не только устав партии, но и сам Гитлер. Если до сих пор он еще находился под влиянием безвременно ушедшего Дитриха Эккарта и национального героя Людендорфа, то теперь лидер нацистов с необыкновенной легкостью начал освобождаться от сидевших в нем стереотипов и все чаще сравнивал себя с Наполеоном.
В 1940 году немецкие войска войдут в Париж, и Гитлер целый час простоит у саркофага Наполеона. О чем он будет думать в те минуты? Наверное, все о том же – о мировом величии… Даже называть его после 22 мая будут Вольфом (по-немецки – волк), ибо с некоторых пор Гитлер видел в этом имени не только древнегерманскую форму имени Адольф, но и символ силы, агрессивности и одиночества.
Другим символом стремления новоиспеченного Вольфа к силе и власти стала его безудержная страсть к новым машинам. Если верить ему, то он «целый год трудился над чертежами и набросками», чтобы довести «мерседес» до совершенства. А то, что «вместе» с ним над этим самым «мерседесом» работал целый коллектив штутгартских автомобилистов, его не волновало.
Начиная с середины 20-х годов Гитлер стал первым клиентом этой автомобильной фирмы, и дело было не в его суперчертежах, если они вообще были. Владельцы фирмы весьма справедливо полагали, что лучшей рекламы для своей продукции им не найти.
После покупки первой же машины Гитлером заинтересовалось налоговое ведомство, однако он и не подумал удовлетворить их законное любопытство.
– Я, – заявил он налоговому инспектору, – получил очередной кредит в банке…
Конечно, это было ложью, и получал Гитлер деньги, и немалые, совсем из других источников. Авторы известной книги «Тот, кто пролагал Гитлеру путь» Джеймс и Сьюзен Пул писали, что только от одной разведенной герцогини Заксен-Анагльтской он получал в течение 1925-1928 годов по 1500 марок ежемесячно.
За что? Это так и осталось тайной, хотя догадаться можно. Никаких сведений об этих деньгах Гитлер ни в какие налоговые ведомства не сообщал. Однако после того как его по-настоящему «достали», он сообщил о своих доходах за последний квартал 1925 года: 11 тысяч 231 марка…
– Я, – говорил он налоговикам, – в любой момент могу заявить под присягой о моем доходе и моих расходах. Я не владею ни собственностью, ни капиталом. Я ограничиваю мои личные потребности тем, что отказываюсь от алкоголя и курения, а также тем, что питаюсь в самых скромных ресторанах. Не говоря уже о том, что снимаю квартиру за самую низкую плату, я не позволяю себе никаких трат, которые не связаны с моими профессиональными расходами как политического литератора. Мои декларации о доходах никоим образом не имеют целью уклониться от уплаты налогов. Они представляют собой трезвое отражение реальных условий. Автомашина же служит мне средством для ведения моей повседневной работы… И, руководствуясь всем вышеизложенным, я прошу финансовое ведомство освободить меня от половины налоговых удержаний…
Конечно, машина на самом деле не роскошь, а только средство передвижения, и тем не менее никто из налоговиков так и не понял, на какие же средства «политический писатель» стал в 1925 году обладателем роскошной квартиры на мюнхенской площади Принцрегентплац. На гонорары за плохо продававшуюся «Майн кампф» и статьи в нацистской газете приобрести такие хоромы было невозможно. Но настоящей правды об истинных доходах «писателя» и их источниках так никто никогда и не добьется. Что же касается самого Гитлера, то он будет делать все возможное, чтобы не платить налогов. Даже тогда, когда станет рейхсканцлером…
* * *
И все-таки денег, как обычно, не хватало. А без них не могло быть никакого светлого будущего ни у партии, ни у самого Гитлера. В июне 1926 года Гитлер отправился в Рурскую область налаживать связи с местными промышленными магнатами. Как и всегда, когда он того хотел, Гитлер сумел понравиться толстосумам. Он не требовал от них ничего невозможного и говорил только то, что от него хотели слышать: национал-социализм стоит за частную собственность и всегда будет защищать экономику, построенную на конкуренции. Единственное, к чему он призывал промышленников на своих закрытых от посторонних глаз вечерях, так это к приверженности народу и государству.
В 1926 году германское хозяйство было уже совсем другим, нежели 30 лет назад, и Гитлер ловко использовал положение, при котором то обобществление хозяйства, против которого выступал национал-социализм, заставляло мыслить в новом направлении и разумнее относиться к человеческому фактору.
– Известно, – вещал Гитлер, – что новая роль выросшего слоя служащих не смягчила резких противоречий и создала известное расщепление. Но в то же самое время деспотия капитала, которой классический марксизм предсказывал недолгое существование, уступила место гибкой иерархии. Да, идущая от капиталистического неба лестница Иакова еще не достигла самых низов общества, и далеко не каждый способный человек может вступить хотя бы на ее нижнюю ступеньку. Но дело и заключается в том, чтобы усилиями всех капиталистов удлинить эту самую лестницу как в своих собственных интересах, так и в интересах сохранения единства и мира в обществе. И как только эта святая цель будет достигнута, капитализм будет служить обществу в целом, точно так же, как рабочий будет уже не слугой капитала, а всего общества…
Это главное положение своей экономической доктрины Гитлер назвал национальным социализмом. Служба личности целому есть национализм, служба целого личности – социализм, а система, в которой осуществляется и то и другое, и есть национал-социализм. Вывод из всего сказанного следовал простой: сохранение капитализма возможно лишь благодаря тому, что Гитлер называл «социализмом», а осуществление гитлеровского социализма – только благодаря сохранению капитализма. В сущности, Гитлер уже тогда проповедовал то, что позже назовут шведской моделью социализма.
Понимали ли уже тогда всю глубину изложенных Гитлером экономических идей внимавшие ему банкиры и промышленники? Судя по той поддержке, какую они оказывали Гитлеру, понимали, а потому и сделали все возможное, чтобы на смену Гитлеру не пришел новый Ленин со своими утопическими идеями светлого будущего, ради которого будут загублены не только миллионы людей, но и сама зашедшая в тупик экономика так называемого социализма.
* * *
Летом 1927 года Гитлер столкнулся с новой проблемой: организатор новых штурмовых отрядов Пфеффер стал превращаться в одного из самых влиятельных членов партии. К этому времени он уже подчинил себе союз «Гитлеровской молодежи», который был образован на веймарском съезде партии, а ее руководитель Курт Грубер стал заместителем главного начальника штурмовых отрядов.
Чем сильнее становились штурмовики, тем независимее вел себя Пфеффер, и в конце концов Гитлер решил, пока еще не поздно, разобраться с ним. Он вызвал Пфеффера к себе и сообщил ему, что любые приказы штурмовикам имеют силу лишь тогда, когда на них будет стоять подпись Гитлера. Если же он, Пфеффер, осмелится отдать какой-либо приказ без него, то будет отвечать за это со всеми вытекающими последствиями.
По сути дела это было продолжением борьбы, которую в свое время Гитлер вел с Ремом за обладание штурмовыми отрядами. Только теперь все это выглядело намного опаснее. За спиной у Гитлера уже не было рейхсвера, и те военные игры, в которые продолжал играть со своими боевиками Пфеффер, могли закончиться для лидера нацистов высылкой из страны.
Гитлер неоднократно говорил с Пфеффером и его окружением о необходимости вести себя как можно скромнее. Но куда там! Боевики на то и были боевиками, чтобы играть в войну при любых обстоятельствах. Особенно неистовствовал некий Гейнес из Мюнхена, и в конце концов Гитлер изгнал его из партии на главном сборе штурмовиков в мае 1927 года. Таким образом он как бы предупреждал самого Пфеффера: «Прежде чем что-то сделать, думай! А еще лучше не думай и делай то, что буду тебе говорить я!»
Но особенно драматическое положение с боевиками сложилось в Берлине, где по-прежнему правил бал Г. Штрассер. Там дело дошло до схваток между конкурировавшими между собой отрядами, и Штрассер своей властью исключил одного из лидеров берлинских штурмовиков Гейнца Гауенштейна и его ближайшее окружение из партии. Однако так называемое берлинское «следственное бюро» реабилитировало Гауенштейна.
Гитлеру порядком надоело двоевластие, и он решил вырвать Берлин из цепких рук Г. Штрассера. Атаку на «господ с севера» он начал еще в 1926 году, когда распустил берлинскую и потсдамскую партийные организации и, образовав новую Берлин-Бранденбруг, назначил ее руководителем Йозефа Геббельса. Бывший руководитель штурмовиков Курт Далюге был отозван, а наделенный чрезвычайными полномочиями Геббельс подчинялся только Гитлеру.
Геббельса Гитлер выдвинул не только за его таланты. К этому времени тот показал себя самым преданным сторонником. «Уважаемый, дорогой Адольф Гитлер, – писал Геббельс лидеру нацистов после бамбергской конференции, – я очень многому у вас научился, вы по-товарищески показали мне совершенно новые пути…»
Надо ли говорить, что после столь лестного для Гитлера вступления Геббельс попросил «дорогого Адольфа» найти ему местечко рядом с собой. «Люди имеются, – явно намекая на себя, писал он в том же послании. – Позовите их. Еще лучше – призовите их, одного за другим, если найдете их достойными… И пусть придет тогда день, когда чернь будет галдеть и реветь вокруг вас и будет кричать: распни его! Мы в этот момент будем стоять вокруг вас, как железная стена, и петь: «Осанна!»
