Текст книги "Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 43 страниц)

Что же касается Ибрагима, то он не принял участия в сражении и наблюдал за ним с противоположного берега Нила; едва ему стало понятно, что битва проиграна, он тотчас вернулся в Каир.

Мурад оставил на поле битвы три тысячи воинов, сорок артиллерийских орудий, сорок навьюченных верблюдов, свои шатры, своих лошадей и своих невольников; вся эта равнина, заваленная золотом, кашемиром и шелком, была отдана на разграбление солдатам– победителям, которым досталась несметная добыча, ибо все эти мамлюки были облачены в лучшие свои доспехи и носили при себе все, чем они владели по части драгоценностей, золота и серебра.

Бонапарт заночевал в этот день в Гизе, в загородном доме Мурада.

Ночью Ибрагим отправился в Бельбейс, столицу провинции Шаркия, взяв с собой Сеида Абу-Бекра, представителя турецкого султана.

На следующий день французские торговцы явились в штаб-квартиру Бонапарта и сообщили ему эту новость. Он решил вступить в Каир в тот же вечер и отправил аджюдан-генерала Бове к генералу Бону, в Эмбабе, с приказом отрядить с генералом Дюпюи, назначенным губернатором Каира, гренадерские роты 32-й бригады. Собрав отборных воинов, которые должны были сопровождать его, Дюпюи немедленно приступил к выполнению операции по переправе и спокойно приготовился занять с двумя сотнями солдат город с населением в триста тысяч душ; согласно его инструкциям, следовало воспользоваться темнотой, чтобы проникнуть в квартал франков и укрепиться там; в восемь вечера была совершена переправа через Нил из Эмбабе в Булак.

Стояла глухая ночь, когда небольшой отряд подошел к стенам Каира; ворота оказались закрыты, но охраны у них не было; французам оставалось только толкнуть их, и они распахнулись, открыв взорам сумрачный и безмолвный город: казалось, то был вход в гробницы халифов.

Генерал Дюпюи приказал бить в барабан, чтобы те, кто замыкал колонну, не заблудились среди извилистых и негостеприимных улиц. Приказ был выполнен, и этот непривычный ночной шум, хотя и не пробудив арабов от оцепенения, вселил в них глубочайший ужас.

Однако отыскать квартал франков в незнакомом городе, где и днем едва можно было ориентироваться без проводника, оказалось для наших солдат нелегкой задачей, и они заблудились, правда, не поодиночке, а все вместе. В час ночи, после трехчасовых блужданий по ухабистым и каменистым каирским улицам, уставший генерал Дюпюи велел устроить привал и приказал выломать двери огромного дома, возле которого они остановились; случаю было угодно, чтобы дом этот принадлежал одному из командиров мамлюков, последовавшему за Мурадом, и потому был пуст. Французы вошли в него, разместились там в ожидании рассвета и, выставив часовых, заснули так же безмятежно, как если бы находились в центре Парижа, в квартале Попенкур или в казарме Бабилон.

Так закончился первый акт подчинения нам Каира; в тот же день Бонапарт вместе со своим штабом вступил в столицу Египта.

Два года мы оставались властителями Каира и всей Дельты.

VIII. СУЛЕЙМАН ЭЛЬ-ХАЛЕБИ

Будучи французами, мы прежде всего воздали должное именно этим воспоминаниям и, когда наше любопытство было утолено прогулкой, о которой было рассказано выше, отправились осматривать площадь Эзбекия: на одной из террас этой площади был убит Клебер.

Осада, которой подвергся Каир после своего второго восстания, нанесла городу большой урон: многие улицы были сожжены, а другие, в еще большем количестве, разорены и стали непригодными для обитания: среди них была и та, на которой жил генерал Клебер. Клебер на время удалился в Гизу, в загородную резиденцию Мурада, и оттуда приезжал в Каир руководить восстановительными работами. 25 прериаля VIII года он прогуливался по галерее, возвышавшейся над площадью, и отдавал последние распоряжения архитектору, г-ну Протену, как вдруг из стоявшего поблизости от них колодца, снабженного подъемным колесом, выскочил молодой араб и, прежде чем генерал успел оказать сопротивление, нанес ему кинжалом четыре удара, один из которых пришелся прямо в сердце. Господин Протен, попытавшийся защитить своего спутника тростью, которая была у него в руке, получил, в свою очередь, шесть ранений и упал без сознания; когда он пришел в себя, убийца уже скрылся, а Клебер еще стоял, прислонившись к перилам, но уже не имея сил и голоса. Господин Протен поднялся и направился к генералу, пеняя ему, что выходить без охраны было крайне неосторожно, в ответ на что Клебер медленно протянул в его сторону руку и произнес:

– Друг мой, сейчас не время давать мне советы: я очень дурно себя чувствую ...

С этими словами он упал замертво.

В тот же день унтер-офицеры Перрен и Робер заметили в саду у французских бань, прилегавших к саду у генерального штаба, молодого араба, который прятался между невысокими полуразрушенными стенами, местами запятнанными кровью; у его ног нашли зарытый в песок кинжал, причем приставшие к лезвию частицы песка были темными от крови. Араб был смуглолиц, с живыми глазами, невысокого роста и хрупкого телосложения. Представ перед военным трибуналом, собравшимся для суда над ним, он заявил, что его зовут Сулейман эль– Халеби, что он уроженец Сирии, ему двадцать четыре года, он писец по роду занятий и живет в Алеппо; в отношении же остального он проявил полное запирательство.

Поскольку обвиняемый, как свидетельствует протокол, упорствовал в своем нежелании давать показания, генерал приказал, в соответствии с местными обычаями, подвергнуть его палочным ударам; араба тотчас стали избивать палками и били до тех пор, пока он не заявил, что готов сказать всю правду. Обвиняемый вновь предстал перед трибуналом; ниже мы дословно воспроизводим обращенные к нему вопросы и его ответы на них.

Вопрос. Как давно ты находишься в Каире?

Ответ. Я нахожусь здесь тридцать один день, а приехал из Газы, на верблюде, потратив на дорогу шесть дней.

Вопрос. Для чего ты сюда приехал?

Ответ. Для того, чтобы убить главнокомандующего.

Вопрос. Кто послал тебя совершить это убийство?

Ответ. Меня послал ага янычар; по возвращении из Египта мусульманские войска искали в Алеппо человека, который взялся бы убить главнокомандующего; за это обещали денег и воинский чин, и я предложил свои услуги.

Вопрос. К кому ты обращался в Египте, делился ли с кем-нибудь своим замыслом и что делал после приезда в Каир?

О т в е т. Я ни к кому не обращался и поселился в главной мечети.

Располагая подобными признаниями, суд не стал медлить; Сулейману, уличенному в убийстве главнокомандующего Клебера, был вынесен приговор: сжечь ему правую руку, а затем посадить его на кол, где он испустит дух и где его труп будет находиться до тех пор, пока его не растерзают хищные птицы.

Эта казнь состоялась по возвращении похоронного кортежа генерала Клебера, на холме, где находился форт Института, в присутствии армии, погруженной в траур, и горожан, преисполненных страхом, ибо, привыкнув к правосудию пашей и беев, когда весь город отвечал за преступление одного человека, они никак не могли поверить, что наказан будет лишь виновник злодеяния. Впрочем, Сулейман, этот убийца, считавший себя орудием рока, шел на казнь, не выказывая кичливости и не проявляя страха, спокойный и непоколебимый, как мученик. Когда он подошел к месту казни, с него сняли рубашку, прикрывавшую ему грудь, и опустили кисть его руки на горящие угли. Пытка длилась уже минут пять, и за все это время он не издал ни единого стона, как вдруг раскаленный уголек выскочил из жаровни и упал ему на сгиб локтя; тотчас же вся его стойкость улетучилась: он начал вырываться и требовать, чтобы этот уголек убрали. Палач заметил ему, что крайне удивительно, как это человек, проявляющий столько мужества, когда ему сжигают всю руку, жалуется из-за какого-то ничтожного ожога.

– Я кричу не от боли, – отвечал Сулейман, – а всего лишь требую справедливости. В приговоре ничего не сказано об этом угольке.

Когда кисть руки была сожжена, палач заставил Сулеймана подняться на минарет соседней мечети и посадил его на кол, которым послужил шпиль купола; Сулейман жил еще четыре с половиной часа, читая стихи из Корана и прерываясь лишь для того, чтобы попросить пить. Наконец муэдзин сжалился над ним и принес ему стакан воды: Сулейман выпил его и испустил дух; после этого труп несчастного оставался там еще около месяца, пока хищные птицы не исполнили последнюю часть приговора.

Скелет убийцы был доставлен во Францию одновременно с телом его жертвы. Он хранится в здании, примыкающем к Королевскому саду, в первом анатомическом зале, слева от входной двери; этот скелет принадлежит человеку ростом примерно пять футов два дюйма. Кости правой кисти у него обожжены, и следы огня на них видны по сей день; кол, на который он был посажен, сломал ему два спинных позвонка; их заменили двумя деревянными, так искусно имитирующими настоящие, что отличить их можно лишь при очень внимательном рассмотрении.

Мы решили добраться на следующий день до пирамид, по пути осмотреть поле битвы и вернуться в Каир через Гизу. На рассвете нам привели первоклассных ослов, на которых мы менее чем за десять минут доехали до Булака; там мы переправились через Нил и сразу же оказались на поле битвы, где за тридцать два года до этого разрешилась последняя распря между Востоком и Западом. Осмотр его продолжался недолго: с высот Эмбабе оно было видно нам полностью. К тому же все здесь навевало воспоминания и раздумья, но ничто не вдохновляло на описания.

Оттуда мы двинулись по прямой к пирамидам; вскоре нам пришлось перейти на шаг, поскольку наши ослы увязали в песке по колено, так что у нас ушло около пяти часов, чтобы добраться до первой пирамиды, хотя, когда мы высадились на берег, нам казалось, что до нее можно дотянуться рукой.

Самая большая пирамида, на вершину которой охотнее всего поднимаются путешественники, стоит на основании шириной в шестьсот девяносто девять футов, и если смотреть на нее снизу, то кажется, что к вершине она слегка изогнута дугой: составленная из камней, которые положены один на другой так, что каждый следующий ряд отступает от края предыдущего, пирамида образует гигантскую лестницу со ступенями высотой в четыре фута и шириной в десять дюймов. На первый взгляд нам показалось, что восхождение на нее если и возможно, то, во всяком случае, не слишком удобно; однако Мухаммед устремился к первой ступени, шагнул на нее, взобрался на вторую и, подав нам знак следовать за ним, продолжил подъем, как если бы он приглашал нас совершить нечто чрезвычайно простое. Как ни сомнительно было удовольствие подниматься на четыреста двадцать один фут вверх под палящим солнцем и по раскаленным камням, по которым нам приходилось карабкаться, словно ящерицам, мы постыдились отставать от нашего проводника. Что же касается Мейера, привыкшего носиться по лееру и реям своего судна, то теперь пришла его очередь торжествовать, и он перескакивал со ступени на ступень, словно резвая козочка. Наконец через двадцать минут упорного труда, изрядно обломав ногти и ободрав колени, мы достигли вершины, где нам почти тотчас же пришлось подумать об обратном спуске, иначе мы рисковали лишиться последних остатков жира, еще не растопленных на наших костях египетским солнцем. Однако я все же успел рассмотреть открывшийся перед нами пейзаж.

Повернувшись спиной к Каиру, я видел по левую руку от себя огромную пальмовую рощу, поднявшуюся на месте Мемфиса; за этой рощей виднелись пирамиды Саккары, а за пирамидами Саккары просматривалась пустыня; прямо перед мной и по правую руку от меня тоже лежала пустыня, то есть огромная равнина огненного цвета, где не было никаких других складок местности, кроме видневшихся кое-где подвижных песчаных бугров, которые ветер то наносил, то разравнивал; с противоположной стороны был виден Египет, то есть Нил, текущий по дну изумрудной долины; затем Каир, живой город, стоящий между Фустатом и гробницами халифов, двумя своими мертвыми братьями; за гробницами халифов высилась безжизненная горная гряда Мукаттам, словно гранитная стена закрывавшая горизонт.

Минут пять я прогуливался по площадке, имевшей на вид от тридцати до тридцати пяти футов в ширину; несколько огромных глыб, все еще стоявших на ней, казались остроконечными пиками, вырванными из какого-то горного хребта. Они испещрены надписями, среди которых еще можно различить имена кое-кого из генералов французской экспедиции; рядом с этими прославленными именами я увидел имена Шарля Нодье и Шатобриана, начертанные здесь г-ном Тейлором во время его предыдущего путешествия.

Переведя взгляд вниз, я увидел у себя под ногами наших ослов и погонщиков, казавшихся отсюда не больше скарабеев и муравьев; я попытался бросить в них камешек, но, с какой бы силой я ни кидал камни, они падали на склон пирамиды и достигали земли, лишь подскакивая со ступени на ступень.

Это упражнение заставило меня подумать о спуске; следует сказать, что вначале он представлялся мне намного труднее, чем подъем: из-за несоразмерности высоты и ширины ступеней край каждой из них скрывает следующую, так что сверху казалось, будто добраться до земли можно, лишь усевшись на этот покатый спуск и соскольнув вниз на собственном заду. К счастью, прежде чем решиться на подобное скольжение, нужно хорошенько все взвесить, а кроме того, когда спускаешься на одну ступень, становится видна следующая, и так далее. Однако, повторяю, путь этот отнюдь не легок, и тем, кто подвержен головокружениям, лучше вообще воздержаться от восхождения на пирамиду.

Оказавшись внизу, я рухнул на песок; меня мучили жара и жажда, хотя я не чувствовал этого в течение всего спуска, настолько мне приходилось заботиться о сохранности собственной персоны. Мухаммед тут же произнес передо мной целую речь о том, что воду можно пить лишь маленькими глотками, однако я вырвал у него из рук бутылку и залпом осушил ее. Но едва прошла жажда, как меня стал донимать голод. К счастью, все остальные члены экспедиции честно признались, что они испытывают те же ощущения, и потому было единодушно решено, что пришло время обедать. Погонщики привели осла, навьюченного провизией, и мы с радостью обнаружили, что в дороге с ним не произошло никаких неприятностей.

Мы обошли вокруг пирамиды, чтобы отыскать хоть какую-нибудь тень. На нашу беду, солнце стояло в зените и потому равномерно изливало свои лучи на все четыре грани гробницы Хеопса. Все мы стали оглядываться по сторонам в тщетной попытке отыскать место, где можно было бы пробыть в неподвижности более пяти минут, не рискуя сойти с ума. И тогда наши арабы показали нам на северной стороне пирамиды, на трети ее высоты, вход, через который можно попасть внутрь сооружения. Нам почудилось, будто этот темный зев, который, казалось, колосс открывал для того, чтобы вдыхать воздух, наполнен тенью и прохладой, так что при всей своей усталости мы вновь двинулись в путь и через несколько минут достали цели. Там мы обнаружили помещение, пригодное для обеденного зала, пусть и не слишком удобное, но, во всяком случае, достаточно прохладное, а большего нам и не требовалось.

Когда с трапезой было покончено, мы велели принести факелы, чтобы осмотреть, раз уж нам довелось здесь оказаться, внутренность пирамиды. Туда проникают по коридору квадратного сечения, заканчивающемуся отверстием со стороной около метра и спускающемуся вниз под углом в сорок пять градусов. По мере того как вы отдаляетесь от входа, прохлада ощущается все сильнее, но к воздуху, тяжелому от дыма факелов, примешивается неосязаемая пыль, поднятая ногами посетителей, и потому здесь очень трудно дышать. Наконец вы попадаете в две камеры: одна из них называется камерой царя, другая – камерой царицы; в первой стоит гранитный саркофаг с разбитой крышкой, вторая камера пуста.

Мы вышли из покоев их величеств, где, кроме стен, решительно нечего было осматривать, и отправились приветствовать его высочество сфинкса; он находится на несколько сотен шагов ближе к Нилу, чем пирамиды, и, словно гигантский пес, охраняет это гранитное стадо. С помощью наших арабов мне удалось взобраться к нему на спину, а оттуда на голову, что было не так уж просто. Мейер тотчас последовал за мной. Тогда я быстро спрыгнул на плечи колосса, а оттуда – на землю и принялся зарисовывать сфинкса, в то время как Мейер, стоя на его ухе, служил ему плюмажем и самым естественным образом задавал мне масштаб.

Возле большой пирамиды есть еще одна, поменьше, вершина которой превосходно сохранилась и заканчивается острием; на эту пирамиду взбираются редко, и, как рассказали нам арабы, первым на нее поднялся французский барабанщик, который, спасаясь от гнавшихся за ним мамлюков, не придумал ничего лучше, как вскарабкаться на эту стену, куда его враги не могли за ним последовать. Когда он забрался на самую вершину пирамиды, ему пришла в голову мысль изо всех сил бить в барабан общий сбор, чтобы призвать к себе на помощь. Этот грохот раздавался на целое льё вокруг, и генерал Ренье послал две роты, обратившие мамлюков в бегство и освободившие осажденного барабанщика, который на самых почетных условиях спустился с пирамиды.

Мы вновь сели на ослов и направились в Гизу, но не для того, чтобы осматривать загородный дом Мурада, от которого, мне кажется, не осталось и следа, а чтобы посетить сиротское заведение для цыплят.

Как известно, в Египте заменили наседок, которые при всем своем желании и при всей своей самоотверженности способны высидеть лишь полтора десятка яиц одновременно, подогреваемыми с помощью пара печами, где вылупляются тысячи цыплят. Этим любопытным заведением руководит управляющий, который, помимо того, что он работает на себя, за небольшое вознаграждение принимает на инкубацию все яйца, какие ему приносят. Дортуар, где он размещает своих скорлупчатых воспитанников, представляет собой длинную галерею, где с обеих сторон тянутся ряды двухъярусных ячеек, связанных между собой отверстиями, которые предназначены для того, чтобы через них распространялось тепло от котла, расположенного под полом и всегда нагретого до нужной температуры. Отдушины этих ячеек выходят на галерею; первые десять—двенадцать дней они остаются закрытыми, потом их начинают ненадолго открывать, причем с каждым днем все на большее время; наконец, на двадцатый день цыплятам приходит срок появляться на свет.

Мы появились как раз в тот момент, когда у одной из печей начались родовые схватки, так что роды происходили в нашем присутствии. Процедура эта крайне проста: яйца разбивают, словно для приготовления яичницы, и цыплят вылущивают оттуда, словно горох, а затем одного за другим бросают обратно в ту же печь, причем делают это без всякой осторожности, будто кидают в кучу камни. Первым делом весь этот выводок начинает пищать что есть силы, а затем пускается на поиски пропитания: однако этим чаяниям осуществиться не дано, поскольку хозяин заведения берется лишь следить за тем, чтобы из яиц вылупились цыплята, но вовсе не намерен кормить их. К тому же они могут прожить без пищи три дня – наверное, благодаря теплу; если за это время их не забирают владельцы, то они переходят в собственность высидевшего их хозяина, который отправляет цыплят на рынок и продает там, не стараясь предварительно откормить.

Мы вернулись в Каир, заехав по пути на остров Рода, где находится ниломер.

Это устройство, предназначенное для измерения высоты паводков в Ниле, представляет собой всего– навсего колонну высотой в восемнадцать локтей, включая и ее капитель; каждый год на ней отмечают наибольший уровень воды в реке во время половодья. Ниломер, сильно пострадавший во время оккупации Каира французской армией, по приказу генерала Мену был восстановлен под руководством гражданина Шаброля, инженера мостов и дорог. Когда работы были завершены, у входа в это сооружение построили портик, а под перистилем, над дверью, в стену вмуровали плиту из белого мрамора и высекли на ней по-французски и по-арабски такую надпись:

«ВО ИМЯ ГОСПОДА МИЛОСТИВОГО И МИЛОСЕРДНОГО.

В IX год Французской республики и в 1215 год Хиджры, тридцать месяцев спустя после завоевания Египта Бонапартом, главнокомандующий Мену восстановил ниломер. В межень, на 10-й день после солнцестояния VIII года, уровень воды в Ниле соответствовал отметке в три локтя десять дюймов на колонне.

В Каире воды начали прибывать на 16-й день после упомянутого солнцестояния.

Воды поднялись над стволом колонны на два локтя три дюйма на 107-й день после упомянутого солнцестояния.

Они начали спадать на 114-й день после упомянутого солнцестояния. Все земли были затоплены. Этот невиданный паводок высотой четырнадцать локтей семнадцать дюймов позволяет надеяться на особо плодородный год. *

* Высота ствола колонны составляет шестнадцать локтей; в локте пятьдесят четыре сантиметра, и он делится на двадцать четыре дюйма».

В тот же вечер, по возвращении в Каир, г-н Эйду, врач с «Улана», сопутствовавший нам из филантропических побуждений, чтобы лечить нас от офтальмии, почувствовал, что он сам подвергся этому заболеванию. Господин Мсара тотчас же посоветовал нам послать за г-ном Дес– сапом, врачом из Безансона, обосновавшимся в Каире со времен французской экспедиции и приобретшим большой опыт в лечении глазных болезней, которыми он преимущественно и занимался. Мы поспешили воспользоваться его советом, и час спустя увидели, как к нам входит величественный старик, облаченный в восточные одежды и придерживающий рукой свою бороду: это был наш соотечественник.

Арабы, оценивающие ученость по длине бороды, испытывают к нему высочайшее почтение. Поспешим добавить, что он этого заслуживает, и в его случае вывеска не обещает больше того, что за ней стоит.

IX. ВИЗИТЫ К ПОЛКОВНИКУ СЕЛЬВУ И КЛОТ-БЕЮ

Узнав о возвращении вице-короля в Александрию, г-н Тейлор отправился в этот город, а мы остались в Каире готовиться к путешествию на Синай.

Благодаря замечательному топографическому чутью, присущему парижанам, мы уже начали ориентироваться в Каире так же свободно, как если бы родились здесь; наши мусульманские одежды, которые, признаюсь при всей своей скромности, мы носили с истинно восточным достоинством, распахивали перед нами любые двери, даже двери мечетей, ставших обычным местом наших прогулок. Мечети – это оазисы города: вы найдете там прохладу, тень, деревья и птиц. А кроме того, среди всего этого вы встретите там каких-нибудь арабских поэтов, которые приходят туда, чтобы в перерывах между молитвами толковать стихи из Корана, и собственными сочинениями убаюкивают набожных бездельников, проводящих все свое время, лежа под сенью цветущих апельсиновых деревьев. Нам доставлял удовольствие раз– мереный и монотонный голос муэдзина, взбирающегося, пока он молод, на самый верх минарета и оттуда своим благочестивым криком созывающего весь народ на молитву; затем, по мере того как годы берут свое, он опускается на ярус ниже, а голос его слабеет, и так до тех пор, пока он не обратится в немощного старца, сил которого хватает лишь на то, чтобы подняться на самую нижнюю галерею, откуда его слышат только прохожие на улице.

Нередко нам доводилось находиться в мечети в час омовения, и тогда, словно истинные правоверные, мы принимали участие в исполнении этих религиозных обрядов; по тому рвению, с каким мы окунали в воду лицо и руки, со стороны могло показаться, что мы прибыли из святых городов – Медины или Мекки. По окончании этой церемонии наступал момент, который нас всегда очень забавлял: то была минута, когда по выходе из мечети прихожане разбирали свою собственность; дело в том, что каждый мусульманин, входя в мечеть, оставляет у порога свою обувь, и потому возле дверей всегда в подобных случаях высится целая гора бабушей всех фасонов и всех цветов. Вспомните разъезды после наших парижских балов, когда каждый берет не свою шляпу, а лучшую из тех, какие оказываются у него под рукой; то же происходит и с бабушами; это разграбление, в ходе которого никто даже не дает себе труда подобрать пару обуви одного цвета, и в итоге все уходят из мечети обутыми иначе, чем они туда пришли. Что же касается самых ревностных правоверных, то они возвращаются из мечети вовсе босыми, поскольку те, кто остался особенно недоволен доставшимися им бабушами, возмещают ущерб качества количеством и уходят, унося по четыре туфли: две на ногах и две на руках.

Можете себе представить, сколь частым и разнообразным может быть подобное развлечение в таком городе, как Каир, где только на одной улице нам удалось насчитать около шестидесяти мечетей; мы зарисовали один за другим самые примечательные из этих храмов: гигантскую мечеть султана Хасана, где укрывались мятежники во время каирского восстания и где их одолели с помощью кавалерии и пушек; мечеть Мухаммед– бея, купол которой покоится на колоннах, похищенных у древнего Мемфиса; мечеть Му-Рустам, которая украшена драгоценной мозаикой, служащей чудесным напоминанием об искусстве Х1-ХП веков; мечеть султана Калауна, квадратные опоры которой доверху облицованы фаянсовыми плитками ослепительных цветов; мечеть султана Гури с ее роскошными сводами, которые покрыты прихотливо переплетенными арабесками и окрашены с изумительным изяществом; и, наконец, мечеть Ибн Тулуна, построенную завоевателем, который дал ей свое имя, и ставшую поэтому особой святыней в глазах арабов, которые приходят сюда молиться охотнее, чем в другие мечети, и любопытной достопримечательностью в глазах иностранцев, которых она поражает датой постройки, восходящей к IX веку, невиданными размерами и минаретом, опоясанным снаружи лестницей, что выглядит необычайно живописно. Зарисовывая внутреннее убранство этой мечети, я чуть было не стал причиной ужасного возмущения верующих. Поскольку над христианами, проникающими в мечеть, неизбежно нависает угроза наказания, назначаемого обычно по выбору тех, кто застигает их там врасплох, и поскольку, с другой стороны, лишь очень немногие мусульмане безраздельно посвящают себя живописи, мы каждый раз, делая ту или другую зарисовку, из предосторожности улучали такой момент, когда мечеть была если и не совсем пуста, то, по крайней мере, в ней оставались лишь спящие чутким сном правоверные, которые предавались своим опиумным грезам, лежа под цветущими апельсиновыми деревьями, и поэты, поглощенные толкованием Корана или погруженные в восторженное самолюбование. И вот тогда я доставал из-за пояса, помимо бристольской бумаги, еще и листок, испещренный арабскими письменами, и принимался за дело. Заслышав за спиной чьи-то шаркающие, размеренные шаги, я тут же клал исписанный листок поверх начатого мною наброска; проходивший мимо мусульманин искоса глядел в нашу сторону и, видя этот листок и принимая нас за копиистов или поэтов, удалялся, пожелав нам либо упорства, либо вдохновения, в зависимости от того, что, по его разумению, у нас было занято работой – рука или голова. Но как-то раз я был, по-видимому, настолько глубоко поглощен созерцанием своего творения, что не услышал, как ко мне приблизился один из самых набожных завсегдатаев мечети; заметив вдруг тень, которая легла на меня, я машинально вытащил исписанный листок, но было уже поздно: благочестивый прихожанин увидел рисунок и признал во мне франка. Это открытие повергло его в такой ужас, что он бросился к одной из внутренних дверей, испуская нечеловеческие крики; я не стал терять времени, засунул рисунок, бристольскую бумагу и исписанный листок за пояс и, подумав, что если мусульманин бегает в святом месте, то и мне можно здесь бегать, кинулся к выходу, где, в свой черед не дав себе труда отыскать принадлежавшие мне туфли, обулся в первые попавшиеся бабуши и скрылся в соседней улочке, ничего более не слыша о своем преследователе.

Однако, едва избегнув мук святого Стефана, я чуть было не повторил участь святого Лаврентия: горел один из домов в европейском квартале, и я, видя, что все мчатся в ту сторону, и имея свои собственные причины поторапливаться, а кроме того, понимая, что эта дорога приближает меня к гостинице, устремился вслед за другими. Вскоре мы оказались у места пожара, спокойно делавшего свое дело, при том что никто не боролся с ним иначе как криками, жестами и молитвами. Между тем показался кади со своей стражей, вооруженной бамбуковыми палками; в одно мгновение вся площадь была очищена, и рота солдат, поддержанная сотней добровольцев, ринулась к домам, стоявшим вблизи горевшего жилища; поскольку все эти дома были деревянные, а солдаты и добровольцы действовали быстро и умело, то уже через час от этих жилищ не осталось и следа. Таким образом путь огню был отрезан; после этого топорами подрубили четыре главные опоры объятого пламенем дома, и он тотчас рухнул; обломки залили водой, и все разошлись, оставив возле дымящихся развалин стражу.

Нашим вторым развлечением, не столь рискованным, как первое, было посещение кофеен. Поскольку это светские заведения, их может посещать каждый, не подвергаясь никакой опасности, кого бы в нем ни распознали; курильщики опиума, игроки в шахматы и в ман– калу – самые рьяные завсегдатаи кофеен. Ну а мы, не будучи любителями ни одной из этих игр, просто– напросто заказывали там кофе и трубки; однако нам не сразу удалось приучить себя к кофе, который на Востоке готовят иначе, чем во Франции: зерна слегка обжаривают, измельчают пестиком и заливают кипящей водой, а затем пьют получившийся настой настолько горячим, насколько это может выдержать нёбо. Вначале я проявил малодушие, пожелав добавить в кофе сахар, и попросил подать мне все необходимое для этой процедуры; официант принес в горсти немного сахарного песка, а в ответ на мою просьбу дать ложечку, чтобы размешать сахар, поднял с пола какую-то щепку и услужливо протянул ее мне. Так как одно из моих жизненных правил состоит в том, что никого никогда нельзя унижать, я, несмотря на брезгливость, какую вызывала у меня подобная сахарница, протянул свою чашку, а затем поскоблил щепку перочинным ножом, чтобы освободить ее от всего, что к ней пристало; в итоге мне как нельзя лучше удалось испортить свой напиток. Тогда я попросил еще одну порцию кофе и выпил его во всей его восточной чистоте, ощутив изумительный аромат и изысканный вкус. Небольшая густота этого напитка позволяет выпивать его от двадцати пяти до тридцать чашек в день; кофе действует как бодрящее средство, в то время как трубка служит для развлечения; и потому, едва вы куда-нибудь зайдете, вам сразу же приносят кофе и чубук: кофе возвращает силы, отнятые жарой, а чубук заменяет разговор.