Текст книги "Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц)

Справа от нас, по другую сторону невысокой горной гряды, которую мы на протяжении этих двух дней видели на южном горизонте, лежала та самая дорога, по какой шли беглецы-евреи, когда, ведомые Моисеем, направляемые огненным столпом и неся с собой кости Иосифа, как он и наказал им перед своей смертью, они вышли из Раамсеса, пересекли Мукаттам и расположились лагерем в Ефаме, на краю пустыни. Именно в этом городе Господь вновь говорил с Моисеем и сказал ему:

«Скажи сынам Израилевым, чтобы они обратились и расположились станом пред Пи-Гахирофом, между Мигдо– лом и между морем, пред Ваал-Цефоном; напротив его поставьте стан у моря»^[6]

И тогда евреи двинулись к западу и подошли к тому месту, где теперь находились мы; вероятно, их привлек сюда тот самый источник, где мы в этот час утоляли жажду. Именно отсюда они увидели войско фараона, шедшее вслед за ними, и, охваченные великим страхом, сказали Моисею:

«Разве нет гробов в Египте, что ты привел нас умирать в пустыне? что это ты сделал с нами, выведши нас из Египта ?

Не это ли самое говорили мы тебе в Египте, сказав: «оставь нас, пусть мы работаем египтянам»? Ибо лучше быть нам в рабстве египтян, нежели умереть в пустыне».^[7]

Но Моисей сказал народу:

«Не бойтесь, стойте и увидите спасение Господне, которое он соделает вам ныне; ибо египтян, которых видите вы ныне, более не увидите вовеки».^[8]

И тогда сказал Господь Моисею:

«Что ты вопиешь ко мне? скажи сынам Израилевым, чтоб они шли».^[9]

И в самом деле, евреи вновь тронулись в путь и направились прямо к тому месту на берегу Красного моря, где сегодня находится Суэц. Переход этот занимает около трех часов, но мы потратили на него еще меньше времени, поскольку наши верблюды, оставив в стороне дорогу, ведущую в Мекку, пустились галопом на юг и начиная от башни шейха не меняли этого аллюра вплоть до самого Суэца. По мере того как мы приближались к побережью, небо принимало серебристый оттенок; справа высилась горная цепь, которая тянется вдоль западного берега Красного моря; слева по-прежнему простиралась пустыня, а между пустыней и горами, вырисовываясь на фоне морской шири, постепенно вырастали белые стены Суэца, над зубцами которых высилось несколько одиноких минаретов, нарушая однообразие пейзажа. С другой стороны города находится порт, где стоят на якоре лодки, пришедшие из Тора, и причудливой формы корабли, которые, отважившись дойти до Баб-эль-Мандебского пролива, возвращаются, по пути заходя в Моху.

Остановившись неподалеку от берега, мы велели установить палатку вблизи Суэца и тотчас бросились к морю. Именно здесь Господь сказал Моисею:

«А ты подними жезл твой и простри руку твою на море, и раздели его, и пройдут сыны Израилевы среди моря по суше,

Я же ожесточу сердце египтян, и они пойдут вслед за ними; и покажу славу мою на фараоне и на всем войске его, на колесницах его и на всадниках его,^[10]

И двинулся ангел Божий, шедший пред станом сынов Израилевых, и пошел позади их; двинулся и столп облачный от лица их, и стал позади их; и вошел в средину между станом египетским и между станом сынов Израилевых, и был облаком и мраком для одних и освещал ночь для других, и не сблизились одни с другими во всю ночь.

И простер Моисей руку свою на море, и гнал Господь море сильным восточным ветром всю ночь, и сделал море сушею; и расступились воды,

И пошли сыны Израилевы среди моря по суше: воды же были им стеною по правую и по левую сторону.

Погнались египтяне, и вошли за ними в средину моря все кони фараона, колесницы его и всадники его».

А когда евреи перешли на другой берег, Господь сказал Моисею:

«Простри руку твою на море, и да обратятся воды на египтян, на колесницы их и на всадников их,

И простер Моисей руку свою на море, и к утру вода возвратилась в свое место; а египтяне бежали навстречу воде. Так потопил Господь египтян среди моря.

И вода возвратилась и покрыла колесницы и всадников всего войска фараонова, вошедших за ними в море; не осталось ни одного из них».^[11]

В тот час, когда мы подошли к морю, был прилив. Если торопишься, то море в это время можно пересечь на лодке. Однако, поскольку нас ничто не торопило, за нами никто не гнался и к тому же нам хотелось перейти море так, как это сделали евреи, мы решили дождаться отлива, а в оставшиеся до него часы ненадолго посетить город Суэц.

Так что мы двинулись к городским воротам, предъявили там свои текерифы^[12], а затем направились к турецкому губернатору, который, увидев наши рекомендательные письма, принял нас исключительно любезно.

Но более всего в этом учтивом приеме нас тронула та быстрота, с какой каждому из нас поднесли по кувшину свежей пресной воды. Мы тотчас принялись жадно пить ее прямо из горлышка, в то же самое время жестами выражая губернатору свою признательность. Он пригласил нас навестить его на обратном пути, и мы с готовностью пообещали это, а затем, опасаясь, что слишком задержались, простились с любезным хозяином.

Когда мы вышли от губернатора, Бешара, который нас сопровождал, остановился возле какого-то дома, показал на него пальцем и дважды произнес:

– Бунабардо! Бунабардо!

Мы сразу же остановились, поскольку нам было известно, что этим именем арабы называют Бонапарта; а так как в памяти у нас оставалось, что он приезжал в Суэц, то мы решили, что с этим домом связано какое-то историческое событие. И в самом деле, именно в этом доме он останавливался; мы вошли внутрь и попросили разрешения побеседовать с хозяином; им оказался грек по имени Команули, агент английской Ост-Индской компании, который, признав в нас французов, тотчас же догадался о цели нашего визита и услужливо провел нас по своему дому. Комната, где ночевал Бонапарт, была одной из самых скромных в доме; по стенам ее тянулся диван, и окнами она была обращена в порт; впрочем, она не располагала никакими вещественными напоминаниями о главнокомандующем Египетской армией, которые привлекли бы внимание посетителей.

Бонапарт прибыл в Суэц 26 декабря 1798 года; днем 27-го он осмотрел город и порт, а 28-го решил пересечь Красное море и посетить колодцы Моисея; в восемь часов утра начался отлив, Бонапарт прошел по обнажившемуся дну моря и оказался в Азии.

Пока он находился у колодцев, ему нанесли визит несколько арабских вождей из Тора и соседних местностей: они пришли поблагодарить его за оказанное им покровительство в их торговле с Египтом; но вскоре он вновь сел на коня и отправился осматривать развалины большого акведука, построенного во времена войны португальцев с венецианцами; война эта разразилась после того, как был открыт морской путь вокруг мыса Доброй Надежды, что нанесло торговле Венеции огромный урон. Мы довольно скоро увидели этот акведук слева от дороги, по которой пролегал наш путь; он предназначался для того, чтобы отводить воду из источников в резервуары, вырытые на морском побережье, и должен был служить для пополнения запасов пресной воды на судах, плававших по Красному морю.

Затем Бонапарт подумал о возвращении в Суэц, но, когда он подъехал к берегу моря, стояла уже темная ночь. Вот-вот должен был начаться прилив, и Бонапарту предложили разбить лагерь на берегу и провести там ночь, однако генерал и слышать ничего не желал: он позвал своего проводника и приказал ему идти впереди отряда. Проводник, в испуге от этого приказа, исходившего непосредственно от человека, которого арабы считали пророком, ошибся в выборе маршрута, и их путь удлинился примерно на четверть часа. Не успели они пройти и половины дороги, как первые волны прилива докатились до ног лошадей; всем известно, с какой скоростью прибывает во время прилива вода; к тому же в темноте было невозможно определить, сколько еще оставалось до берега; генерал Каффарелли, которому его деревянная нога не позволяла уверенно держаться в седле, стал звать на помощь. Его призыв был воспринят как крик отчаяния; тотчас же в этом небольшом караване возникла сумятица: все бросились в разные стороны, и каждый направлял свою лошадь туда, где, по его мнению, находилась суша; один только Бонапарт продолжал спокойно следовать за шедшим впереди него арабом. Однако вода все прибывала; лошадь его испугалась и отказывалась идти вперед; положение становилось критическим: малейшее промедление грозило гибелью. В это время какой-то гид из конвоя главнокомандующего, отличавшийся высоким ростом и геркулесовской силой, прыгнул в воду, посадил его себе на плечи и, ухватившись за хвост лошади араба, понес генерала, словно ребенка. Через минуту вода была ему уже по грудь, и он вот-вот должен был перестать ощущать дно под ногами; вода продолжала прибывать с ужасающей быстротой; еще несколько минут, и судьбы мира могли бы измениться из-за смерти одного-единственного человека. Внезапно араб радостно закричал: он достиг берега; изнуренный гид рухнул на колени: генерал был спасен, но сам он остался без сил.

Караван возвратился в Суэц, не потеряв ни одного человека; утонула лишь лошадь Бонапарта.

По-видимому, даже двадцать два года спустя Бонапарт сохранил об этом происшествии воспоминания более отчетливые, чем о всех других угрожавших ему опасностях, ибо вот что он писал на острове Святой Елены:

«Воспользовавшись отливом, я перешел Красное море посуху; на обратном пути меня застигла ночь, и во время прилива я сбился с дороги; я подвергался смертельной опасности и чуть было не погиб так же, как некогда фараон, что непременно дало бы всем проповедникам христианства превосходную тему проповеди против меня».

Когда мы снова подошли к берегу моря, вода только что отступила, и момент для переправы был исключительно благоприятный. Мы свернули палатку, вновь сели на верблюдов и устремились в море; в самом глубоком месте уровень воды не превышал одного фута, и сорока минут оказалось достаточно, чтобы совершить этот переход. В два часа мы уже ступили на землю Азии и, преодолев несколько песчаных холмов, прилегавших к берегу моря, опять попали в пустыню.

Едва ступив на Синайский полуостров, наш караван сразу же приобрел военный облик; все это говорило о том, что мы оказались в таких краях, где чужестранцам приходится иметь дело не с установленными законами, а с нормами естественного права: Арабалла шел как разведчик в ста пятидесяти шагах впереди каравана, Бешара замыкал шествие, находясь на таком же расстоянии позади него, чтобы никого не отвлекать своими историями и песнями. Так мы прошли около льё, как вдруг Арабалла внезапно остановился и указал копьем на две черные точки, появившиеся на южном горизонте. Талеб приказал двум арабам присоединиться к Арабалле и выехать вперед; этот приказ был исполнен мгновенно и в полном молчании: едва собравшись вместе, все трое тут же поскакали вперед и вскоре скрылись за рощей пальм, которые покачивались слева от нас, напоминая зеленый островок. Тем не менее весь караван остановился, и мы на всякий случай приготовили оружие, как вдруг Талеб радостно закричал и галопом бросился вперед; наши верблюды, увлеченные этим примером, помчались во весь опор, быстро приближая нас к зеленому островку, за которым виднелись две черные точки, несколько мгновений спустя превратившиеся в двух всадников, но было неясно, друзья это или враги.

И все же, наверное, это были друзья, поскольку Талеб не проявлял больше по их поводу никакого беспокойства и, достигнув маленького оазиса, к которому он помчался так стремительно, соскользнул со своего верблюда; наши дромадеры опустились на колени, и мы оказались рядом с пятью восхитительными источниками, располагавшимися в тени десятка пальм, прикорневые побеги которых образовывали вокруг их стволов прохладную и очаровательную рощу. Мы достигли колодцев Моисея: это здесь останавливались и возносили благодарственный молебен евреи, это здесь Мариам-пророчица, сестра Аарона, взяла в руку тимпан и, сопровождаемая ликующими женщинами с тимпанами, воспела перед ними:

«Пойте Господу, ибо высоко превознесся он, коня и всадника его ввергнул в море»^[13]

Ну а мы, поскольку у нас было дело поважнее, чем молитва, тотчас погрузили лица и руки в эти древние источники и еще всецело отдавались этому приятному времяпрепровождению, когда появились Арабалла и его товарищи; за ними следовали два человека, одетые в черное: это были монахи с горы Синай; Талеб издалека узнал их по одежде, и именно тогда, освободившись от всяких страхов, он испустил радостный крик и заставил нас во весь дух мчаться к колодцам Моисея.

Монахи слезли со своих дромадеров и сели рядом с нами: в пустыне всякий человек либо друг, либо враг; здесь или делят палатку, хлеб и рис, или обмениваются ударами копий и выстрелами из карабинов и пистолетов.

У вновь пришедших не было никаких враждебных намерений; для нас же, как только нам стало понятно, что они принадлежат к тому самому монастырю, куда мы направлялись, встреча с ними стала счастливым случаем; в итоге знакомство тотчас состоялось; монахи приветствовали нас на латыни, и мы, как умели, отвечали им. Абдалла уже принялся за дело, и г-н Тейлор предложил монахам разделить с нами трапезу; они согласились. Мы сели в тени пальм на пропитанный влагой песок и вскоре ощутили спокойствие и уют, каких нам не доводилось испытывать с самого отъезда из Каира.

В такие часы принято говорить откровенно; мы воспользовались этим и попросили наших гостей объяснить совершенно непонятное для нас обстоятельство: как это двое беззащитных людей, без конвоя, без оружия, монахи богатого монастыря, не боятся путешествовать одни по пустыне, рискуя, что их убьют, ограбят или захватят ради выкупа первые встречные арабы? Нам ведь было прекрасно известно, что в глазах этих кочевников ни почтенный возраст, ни монашеская одежда не служат достаточной охраной; так что мы выразили нашим благочестивым сотрапезникам свое восхищение их мужеством и удивление тем, что такое их поведение не повлекло за собой неприятных для них последствий.

Тогда тот, что был старше по возрасту, извлек из-под одежды украшенный вышивкой мешочек, висевший у него на груди, как ладанка, развязал его и показал нам лежавшую там бумагу: это был фирман, подписанный Бонапартом.

Эта подпись, увиденная нами среди пустыни, в тех самых местах, где имя великого человека возвеличивалось еще и памятью об одержанных им здесь победах; почтительность, с какой Талеб поднялся и, приблизившись к нам, восклинул: «Бунабардо! Буна– бар до!»; любопытство арабов, тотчас же окруживших нас настолько плотным кольцом, насколько это позволяло им уважение к нам, – все способствовало тому, что эта сцена стала исключительно занимательной, особенно для французов. Мы поинтересовались у старого инока, как попал в его руки этот фирман, и вот что он нам рассказал.

Синайский монастырь, запертый между двумя заливами Красного моря, стоящий на южной оконечности полуострова, в десяти днях пути от Суэца и в двенадцати от Каира, по самому своему положению оказался полностью зависим от этих городов, чьи правители, исповедуя религию, отличную от веры его насельников, обычно не были склонны оказывать им поддержку, когда их грабили мамлюки, являвшиеся из городов, и угоняли арабы, приходившие из пустыни. Поскольку монахам приходилось получать все необходимые средства к существованию из Аравии, Греции и Египта, ибо хлеб, который они ели, пожинался на Хиосе, шерсть, из которой они ткали свою одежду, поступала из Пелопоннеса, а кофе, который они пили, вызревал в Мохе, сложилось в конечном счете так, что после восстания беев и прихода к власти мамлюков эти последние стали облагать огромной пошлиной различные припасы, которые монахи получали из Александрии, Джидды и Суэца; однако уплатой пошлины дело не ограничивалось: нужно было еще договариваться с арабами о перевозке грузов, оплачивать конвой, что, впрочем, не мешало какому-нибудь соседнему племени, самому многочисленному или самому храброму, время от времени нападать на караван, вследствие чего монастырь лишался не только снабжения, но еще и нескольких святых отцов, ибо, став пленниками, они могли быть возвращены лишь за разорительный выкуп. Таким образом, жизнь этих славных иноков превратилась в постоянную борьбу за обеспечение первейших жизненных потребностей. К тому же бедуины, подобно стае хищных птиц, беспрестанно кружили близ монастыря, готовые проникнуть в него при первой же оплошности монахов, и захватывали все, что удалялось от его стен, – и людей, и скот.

Нищета святых отцов достигла крайнего предела, но вот однажды они узнали от самих арабов, что с Запада явился человек, наделенный речью пророка и могуществом бога. Они возымели мысль отправиться к этому человеку и попросить у него защиты. Монахи собрались, выбрали двух своих представителей, сторговались с вождем одного из племен, чтобы их сопровождали и охраняли до тех пор, пока они не встретятся с тем, кто был им нужен, и двое посланцев отправились в путь, унося с собой последнюю надежду тех, кого они оставляли в монастыре. Десять дней монахи следовали по берегу Красного моря, пока не достигли Суэца, над которым реял незнакомый им флаг. Они спросили, где находится французский султан, и им сказали, что он в Каире, ибо за восемнадцать дней он уже завоевал Египет. Посланцы продолжили свой путь через пустыню, пересекли Мукаттам и прибыли в город Эль-Тулуна. Их давние недруги, мамлюки, были выметены оттуда, как пыль; Мурад-бей, разгромленный в сражении у Пирамид, бежал в Верхний Египет; Ибрагим, побежденный у Эль-Ариша, скрылся в Сирии, и тот самый флаг, который они уже видели в Суэце, реял над минаретами Каира. Они вошли в город, показавшийся им тихим и спокойным. Добравшись до площади Эль-Бекир, монахи попросили разрешения поговорить с султаном. Им показали дом, где он жил, и они явились туда. Адъютант провел их через сад к палатке, где обычно пребывал Бонапарт, когда первые вечерние часы позволяли покинуть внутренние покои, освежаемые в течение дня сквозными потоками воздуха и фонтанами.

Бонапарт сидел за столом, на котором лежала развернутая карта Египта. Возле него находились Каффарелли, Фурье и переводчик. Монахи заговорили с ним по-итальянски и изложили ему цель своего прихода.

Бонапарт улыбнулся: им удалось польстить ему больше, чем это смог бы сделать самый ловкий царедворец. Его слава докатилась до Азии и через Йемен достигнет Индии, опередив его самого. Он сам не знал еще, сколь велико могущество его имени, но двое бедных монахов проделали сто льё по пустыне, чтобы дать ему представление об этом величии. Он предложил посланцам сесть и, пока им подавали кофе, продиктовал переводчику фирман. Это был тот самый фирман, который показали нам монахи и который обеспечивал безопасность как их собственного передвижения, так и перевозки их продовольствия по пустыне и в городах.

С этого дня к монахам стали относиться с уважением; однако настал день, когда воды Нила и Средиземного моря унесли французский флот, который они же прежде принесли, и турки вернули себе утраченную власть; мамлюки вновь захватили города, арабы стали стеречь пустыню, но ни турки, ни мамлюки, ни арабы не осмеливались нарушить фирман, выданный их врагом, так что еще и сегодня монахи Синая, почитаемые окрестными племенами, могут передвигаться по пустыне одни, без охраны, под защитой магической подписи Бонапарта, полустертой от благоговейных поцелуев потомков Исмаила, которые несколько дней тому назад разграбили большой караван, возвращавшийся из Мекки, и похитили дочь какого-то бея, чтобы сделать ее наложницей одного из своих вождей.

В этот вечер Бешара, вопреки обыкновению, слушал, а не говорил, хотя из рассказа старого инока ему было понятно лишь то, что сопровождалось жестами, но он заметил, с каким неослабевающим вниманием мы воспринимали то, что нам рассказывали. Рассудив, что в столь поздний час понадобилась бы какая-то совершенно умопомрачительная история, чтобы затмить то впечатление, какое произвел на нас этот рассказ, он осознал свое бессилие и, скрывая под любезной прощальной улыбкой стыд поражения, удалился и растянулся на песке у входа в нашу палатку.

XIV. ДОЛИНА БЛУЖДАНИЯ

На следующий день, прежде чем расстаться с нами, синайские монахи поинтересовались, есть ли у нас рекомендательные письма в их монастырь. Мы рассказали им, как в день отъезда из Каира намеревались обратиться с такой просьбой к монахам греческого монастыря, но нас задержал свадебный кортеж, так что мы отправились в путь, рассчитывая лишь на самих себя и на свои честные лица, которые должны послужить нам пропуском. Однако, судя по тому, что нам заявили в ответ монахи, наша внешность, которая, как мы считали, сама по себе должна была производить благоприятное впечатление, оказала бы нам весьма посредственную помощь, и, скорее всего, если бы мы их не встретили, нас даже не впустили бы в монастырь; но, по их словам, они могут устранить это препятствие и, в благодарность за наше гостеприимство, дадут нам то, чего нам недостает, то есть рекомендательные письма, с которыми нас ждет превосходной прием. Мы, в свою очередь, поблагодарили их, благословляя Моисея, собравшего нас вместе возле своих источников. Монахи нацарапали несколько строк по-гречески на листке, который мы спрятали так же заботливо, как сами они это делали с фирманом Бонапарта.

Мы провели отвратительную ночь: усталость ведь не всегда служит надежным средством вызвать сон; наша усталость сопровождалась вначале глухими болями во всех частях тела, но затем боль сосредоточилась в отдельных его точках, став отчетливее и острее. В полную противоположность сказочным рыцарям Ариосто или Тассо, разрубленным пополам сверху донизу, мы были разрублены снизу доверху. Каждый чуть более резкий шаг наших дромадеров становился для нас ударом невидимого меча, наносившимся изнутри и отзывавшимся на наших лицах гримасами адских мучеников. В довершение всех радостей мы покинули в тот день берег моря, решив воспользоваться дорогой в Тор на обратном пути, и двинулись на восток, так что солнце светило нам прямо в лицо, а кроме того, очередная пустыня, в которую мы вступили, была более засушливой и более выжженной, если только это возможно, чем все предыдущие. Обширная равнина, простиравшаяся перед нами, была разделена на полосы, тянувшиеся, словно волны, с востока на запад, а песок, где по колено увязали наши хаджины, был рыхлым и беловатым, как растертый в порошок известняк. Около девяти часов поднялся ветер, но не тот приятный и несущий прохладу ветер, что дует на наших равнинах, а настоящий ветер пустыни, наполненный ненасытными частицами, резкий и жаркий, как дыхание вулкана. Бешара счел, что настал момент нанести решительный удар; он занял место между Мейером и мною и затянул, чтобы развлечь нас, арабскую песню: это была похвала хаджину. Вот самые замечательные ее строки:

Верблюдица так резва и так торопится в путь, как будто в жилах ее клокочет не кровь, а ртуть.

А как худа и стройна! Ее завидя, газель, стыдливо взор опустив, должна с дороги свернуть.

И даже доблестный барс за быстроту ее ног без колебанья отдаст когтей разящую жуть.

Подобна мастью пескам. Широк и правилен ход. Гонись за нею поток – и тот отстанет чуть-чуть.

Верблюдица и огонь – кто пылче? Оба равны.

Кто легче – ветр или она? У них единая суть.^[14]

На свою беду, певец, не догадываясь, что с нами происходит, восхвалял палача перед его жертвами, так что достигнутый им успех был достаточно скромен. Панегирик хаджину в подобных обстоятельствах был способен лишь вывести нас из себя и тем самым сделать нас несправедливыми к нему. Ничто так не побуждает отрицать достоинства кого-либо, как страдания, причиняемые его недостатками. С тем же успехом можно было воспевать жар солнца, который обрушивался на наши головы, тонкость пыли, в которой мы утопали, и обжигающее однообразие пейзажа, который окружал нас. И в самом деле, мы углубились в одно из вади, пользующееся на полуострове самой печальной известностью; его называют долиной Блуждания из-за здешних зыбучих песков, чье беспрестанное перемещение, подчиненное прихотям ветра, полностью лишает караваны уверенности в правильности выбранного пути. Нас окружали невысокие холмы, с вершины которых ветер срывал песчаную пыль, обжигающей вуалью опускавшуюся на наши лица и не дававшую видеть дальше ста шагов, так что мы задыхались в этом песчаном вихре, словно в природном горниле. Наконец, когда пришло время первого привала, арабы установили палатку, и мы было стали надеяться на короткий отдых, однако не стихавший с утра ветер, колючий и беспрерывный, уже через несколько минут снес ее. Вторая попытка тоже не увенчалась успехом: колья не держались в беспрестанно движущемся песке, а если бы даже они и устояли, то лопнули бы веревки, удерживавшие палатку; так что нам пришлось последовать примеру наших арабов и спрятаться в тени верблюдов. Но стоило мне прилечь возле своего дромадера, как Абдалла, который обращался ко мне по всем вопросам, касавшимся приготовления пищи, явился сообщить, что ему никак не удается развести огонь. Впрочем, новость была не столь ужасна, как полагал бедняга: у нас не было не только никакого желания есть, но и вообще никакой потребности в еде; все, чего мы жаждали в эту минуту, – это стакан свежей пресной воды; к несчастью, та, какой мы запаслись у колодцев Моисея, была слегка солоноватой; этот недостаток, в сочетании с неприятным запахом, передавшимся ей от бурдюков, и невыносимой нагрето– стью, приобретенной ею за время пути, делали ее совершенно непригодной для питья. Мы и рады были бы ее выпить, но этого не позволяло сделать то отвращение, какое она вызывала.

Тем временем солнце продолжало подниматься над горизонтом и теперь оказалось как раз у нас над головами, так что наши верблюды больше не отбрасывали тени; я отошел на несколько шагов от своего хаджина, спасаясь от его едкого запаха, делавшегося из-за жары еще зловоннее, и лег на песок, с головой укрывшись накидкой Бешары. Через десять минут я почувствовал, что бок, обращенный к солнцу, более не в состоянии выдерживать жару, и повернулся на другой; у меня была надежда, что, когда я зажарюсь окончательно, мне уже не придется испытывать муки: за те два часа, пока длился привал, я не спал ни одной минуты, а лишь ворочался с боку на бок под своей накидкой. Что в это время происходило с моими спутниками, я не знал, поскольку не видел их, а спрашивать, как у них дела, было для меня слишком утомительно; сам же я под своей накидкой ощущал себя черепахой, которую заживо варят в ее панцире.

Наконец, характер наших страданий изменился, и настало чуть ли не облегчение: Мухаммед явился уведомить нас, что пришло время собираться в дорогу; я поднялся. Песок, служивший мне ложем, был таким мокрым, как если бы там вылили бурдюк воды.

Мы вновь взобрались на своих дромадеров, напоминая осужденных на смерть, вялых и безвольных, и даже не спрашивая, в какую сторону нам предстоит идти, ибо были твердо убеждены, что двигаться нужно вперед; однако я все же поинтересовался, будет ли у нас вечером свежая вода; Арабалла, стоявший ближе всех ко мне, ответил, что мы остановимся на ночлег возле колодца: это было все, что я хотел знать.

Однако бессонница, мучившая меня предыдущей ночью, недостаток пищи и состояние постоянной расслабленности, в котором мы пребывали начиная с Мукат– тама, ввергали меня в непреодолимую сонливость. Вначале я пытался бороться с ней, думая о грозящей мне опасности: в падении с высоты пятнадцати футов, пусть даже на песок, не было ничего привлекательного; однако вскоре мысль об этой опасности стала совершенно безотчетной. Мной овладела галлюцинация, подобная той, какую мне уже доводилось испытывать: хотя глаза у меня были закрыты, я видел солнце, песок и даже воздух, однако они изменили свой цвет и приняли необычную окраску. Потом мне стало казаться, что я нахожусь на корабле и вокруг нас плещутся волны моря. Внезапно мне почудилось, что я проснулся, упав со своего дромадера, а тот продолжает двигаться; я хочу крикнуть, позвать своих спутников, но у меня нет голоса; я вижу, как они удаляются от меня, пытаюсь подняться и броситься вдогонку за ними, но не могу удержаться на ногах на этих песчаных волнах, которые разверзаются подо мной, словно вода, и с головой накрывают меня; тогда я пытаюсь плыть, но не помню, какие движения нужно делать, чтобы остаться на поверхности. Среди этих безумных видений молниями проносились восхитительные воспоминания детства, не посещавшие меня уже лет двадцать. Я слышал ласковое журчание ручейка, протекавшего по саду моего отца; мне грезилось, что я лежу в тени каштана, посаженного им в день моего рождения. И тут я испытал два совершенно противоположных ощущения, которые, как мне всегда казалось, нельзя испытывать одновременно: одно мнимое – ощущение близости воды и тени, другое подлинное – ощущение усталости и жажды, и, тем не менее, мысли мои были настолько затуманенными, что я не знал, какое из них было сном. Внезапно меня разбудила острая боль в груди и в пояснице: это удары седельной шишкой и спинкой седла предупредили меня о том, что я и в самом деле начал терять равновесие. Содрогаясь от страха, я открыл глаза: сад, ручей и тенистый каштан исчезли, как призрачные видения; остались лишь солнце, ветер и песок – короче, пустыня.

Так прошло несколько часов, но я уже не вел счет времени; вдруг я почувствовал, что движение прекратилось, и, на мгновение выйдя из состояния сонливости, увидел, что весь караван остановился и собрался вокруг Талеба; лишь мы трое оставались там, где было угодно сделать остановку нашим верблюдам. Я бросил взгляд на Мейера и Тейлора: они, как и я, были сломлены и подавлены этой жарой; я подал Мухаммеду знак подойти ко мне, потому что у меня не было сил самому идти к нему, и спросил его, чем заняты наши арабы и почему они с таким нерешительным видом оглядываются по сторонам. Долина Блуждания вполне соответствовала своему названию: ветер и песчаный горизонт, непрерывно меняющий свои очертания, не давали возможности надежно ориентироваться, так что мы сбились с дороги, и наш Пали– нур, усомнившись в собственных познаниях, решил прибегнуть к познаниям товарищей; наконец арабы пришли к почти единодушному мнению, в каком направлении следует двигаться; мы свернули немного вправо, и верблюды пустились в великолепный галоп. Подлинная опасность, опасность заблудиться и остаться без воды, волшебным образом, вследствие удивительного отклика сознания, изгнала все фантастические видения, не дававшие мне покоя с начала пути; возможно, этому исцелению способствовало в какой-то степени и то, что жара начала спадать. Однако это же самое обстоятельство стало источником нового беспокойства: солнце клонилось к закату, а с наступлением ночи, как мне казалось, отыскать дорогу будет еще труднее. Конечно, есть звезды, но если ветер продолжится, то мы не сможем разглядеть их сквозь тучи песка, которые он кружил над нашими головами.