Текст книги "Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 43 страниц)

Я поспешил объяснить г-ну Ледюку, что приехал в Анген не ради удовольствия, а чтобы поработать там.

– Ну что ж, – ответил г-н Ледюк, – вы поработаете не в Ангене, а в Монморанси. Здесь вас будут меньше беспокоить.

В этих нескольких словах «Здесь вас будут меньше беспокоить» была заключена такая глубокая печаль, что я поспешил в свой черед ответить:

– Конечно, и я останусь здесь не на два дня, а на неделю.

– О, в таком случае, – сказал мне г-н Ледюк, – если вы останетесь здесь на неделю, вы поработаете над тем, о чем сейчас даже не подозреваете.

– И над чем же я поработаю?

– Над путешествием в Калифорнию.

– Я? Полноте, дорогой господин Ледюк, вы с ума сошли!

– Подождите до завтра, и вы еще поблагодарите меня за это предложение.

– Ладно, подождем до завтра; впрочем, я лучше всех на свете умею пользоваться непредвиденными возможностями: однажды я вместе с Доза совершил путешествие в Египет, никогда не побывав там. Найдите столь же остроумного, как Доза, человека, приехавшего из Калифорнии, и я вернусь туда вместе с ним.

– У меня есть как раз тот, кто вам нужен: молодой человек, вернувшийся оттуда совсем недавно, причем с уже готовым путевым дневником, настоящий Жиль Блас, поочередно попробовавший себя в качестве носильщика, золотоискателя, охотника на ланей и на медведей, гостиничного слуги, виноторговца и старшего помощника командира судна, на котором он вернулся из Сан-Франциско через Китай, Малаккский пролив, Бенгалию и мыс Доброй Надежды.

– О, вот это мне подходит, дорогой господин Ледюк!

– Ну я же вам говорил!

– Понимаете, дело в том, – сказал ему я, – что я вижу в Калифорнии совсем не то, что видят в ней другие.

– И что же вы в ней видите?

– О, это был бы слишком долгий разговор для такого позднего часа. Сейчас два часа ночи, я отлично согрелся, прекрасно поужинал и великолепно устроился на ночлег. До завтра, господин Ледюк.

На следующий день г-н Ледюк представил мне своего путешественника. Это был молодой человек лет двадцати шести, с умным взглядом, черной бородой, приятным голосом, загоревший под солнцем экватора, который он недавно пересек четыре раза.

Стоило мне поговорить с ним минут десять, как я пришел к убеждению, что такой человек должен был привезти с собой чрезвычайно интересный дневник.

Я прочел этот дневник от начала и до конца, и мне стало понятно, что я в самом деле не ошибся.

Именно его я и посылаю Вам: он почти не переделан, почти не исправлен, и я не внес туда никаких добавлений.

А теперь позвольте мне сказать Вам, мой дорогой издатель, по поводу Калифорнии то, что в тот вечер я так и не сказал г-ну Ледюку, сославшись на поздний час и нашу общую усталость.

То, что я хотел ему сказать, представляет собой в большем масштабе то же самое, что он сказал мне по поводу Ангена, который растет и набирается сил, тогда как Монморанси уменьшается в размерах и чахнет.

Железная дорога, иначе говоря цивилизация, проходит в ста шагах от Ангена и в полульё от Монморанси.

Как-то раз я видел на юге Франции небольшую деревню под названием Ле-Бо; некогда, то есть лет сто назад, это было веселое человеческое гнездовье, расположенное на середине холма, богатое плодами и цветами, мелодичными песнями и дуновениями свежего ветра. По воскресеньям там в утренние часы служили обедню в белой церквушке, в окружении красочных фресок, перед алтарем, украшенным вышивками владелицы этих мест и позолоченными деревянными фигурками святых, а в вечерние часы танцевали под прекрасными смоковницами, кроны которых укрывали не только танцоров, но и усердных зрителей и веселых выпивох, три поколения славных людей, родившихся там, живших там и рассчитывавших там же умереть. Через деревню проходила дорога, кажется из Тараскона в Ним, то есть из одного города в другой. Деревушка существовала за счет своей дороги. То, что для провинции было всего лишь второстепенным кровеносным сосудом, для этой деревни являлось главной артерией, аортой, заставлявшей биться сердце. И вот однажды, чтобы сократить расстояние на пол-льё, а путь – на полчаса, инженеры, даже не подозревая, что они совершают убийство, проложили другую дорогу. Новая дорога прошла через равнину, вместо того чтобы огибать гору, и оставила деревню слева, причем не так уж далеко, о Господи, всего-то в полульё! Это, конечно же, пустяки, но у деревни больше не было ее дороги. Дорога была ее жизнью, и вот внезапно эта жизнь отдалилась от нее.

Деревня стала чахнуть, тощать, впала в агонию и умерла. Я видел ее уже мертвой, совсем мертвой, когда в ней не осталось уже ничего живого. Все дома там пустуют, некоторые еще заперты, как в тот день, когда их обитатели попрощались с ними в последний раз; другие открыты всем ветрам, и в пустом очаге кто-то разводил огонь, сжигая ломаную мебель: наверное, заблудившийся путник, а может быть, бродячие цыгане. Церковь еще сохранилась, сохранились и посаженные в шахматном порядке смоковницы; но в церкви больше не звучат песнопения, свисающий с алтаря покров разорван; какой-то дикий зверь, в испуге убегая из табернакля, ставшего его приютом, опрокинул одну из деревянных фигурок святых; под смоковницами не собираются больше музыканты, танцоры, зрители, выпивохи; на кладбище отец напрасно ждет сына, мать – дочь, бабушка – внука: лежа в своих могилах и не слыша, чтобы рядом с ними копали землю, они удивляются и спрашивают себя: «Что там делается наверху? Неужели больше никто не умирает?»

Так вот, подобным же образом гибнет и обессиленный, охваченный слабостью Монморанси, ибо огненная артерия пренебрегла им в пользу Ангена; порой люди еще забредают сюда, поскольку всякий иностранец совершает паломничество в Ла-Шевретт; умирая, бедное селение получает средства к существованию благодаря покровительству мертвого. Гений хорош тем, что при необходимости он может заменить солнце, которое его породило.

И вот о чем я часто размышлял, друг мой: об этом движении вперед цивилизации, то есть духовного светоча человечества. Не раз, когда для чтения у меня не было ничего нового или интересного, я брал карту мира, огромную книгу с тысячами страниц, каждая из которых удостоверяет возвышение или падение какой-либо державы. Что я там искал? Быть может, историю индийских царей с неведомыми именами? Или же историю египетского Менеса, вавилонского Нимрода, ассирийского Бела, ниневийского Фула, мидийского Арбака, персидского Камбиса, сирийского Рехова, троянского Скаман– дра, лидийского Меона, тирского Абибала, карфагенской Дидоны, нумидийского Ярбы, сицилийского Гелона, аль– банского Ромула, этрусского Порсенны, македонского Александра, римского Цезаря, франкского Хлодвига, арабского Магомета, тевтонского Карла Великого, французского Гуго Капета, флорентийского Медичи, генуэзского Колумба, фламандского Карла V, гасконского Генриха IV, английского Ньютона, русского Петра I, американского Вашингтона или корсиканского Бонапарта? Нет, меня интересовала не история кого-либо из них, а история их общей матери, которая выносила их всех в своем чреве, вскормила своим молоком, обогрела своим теплом: меня интересовала история цивилизации.

Смотрите, как она совершает свой великий труд и как ее не останавливают ни проливы, ни горы, ни реки, ни океаны! Вот, появившись на свет на Востоке, там, где рождается день, она уже уходит из Индии, оставив за собой гигантские руины городов, не имеющих более имен; она перешагивает через Баб-эль-Мандебский пролив, оставив на одном из его берегов Белую Сабу, а на другом – Черную Сабу; встречает на своем пути Нил, вторгается вместе с ним на великую египетскую равнину, усеивает берега священной реки такими городами, как Элефантина, Филы, Дендера, Фивы, Мемфис; доходит до его устья, достигает Евфрата, воздвигает Вавилон, Ниневию, Тир, Сидон; спускается к морю, как великан Полифем; правой рукой ставит Пергам на краю Азии, левой рукой – Карфаген на оконечности Африки, обеими руками – Афины возле Пирея; основывает двенадцать великих этрусских городов, дает имя Риму и погружается в ожидание: первая часть ее труда завершена, ею создан грандиозный языческий мир, начинающийся с Брахмы и заканчивающийся Цезарем.

Но будьте покойны: когда Греция породит Гомера, Гесиода, Орфея, Эсхила, Софокла, Еврипида, Сократа и Платона, то есть зажжет свет разума; когда Рим завоюет Сицилию, Африку, Италию, Понт, Галлию, Сирию, Египет, то есть создаст единство; когда родится Христос, предсказанный Сократом и предугаданный Вергилием, великая путешественница вновь тронется в путь и даст себе отдых, лишь вернувшись туда, откуда она начала свои странствия.

И тогда падет Рим, угаснет Александрия, рухнет Византий, и на смену им придут: новый Карфаген, предтеча нынешнего Туниса; Гранада, Севилья, Кордова – арабская троица, соединившая Европу и Африку; Флоренция и ее Медичи – от Козимо Старого до Козимо-тирана; христианский Рим с его Юлием II, Львом X и Ватиканом; Париж с Франциском I, Генрихом IV, Людовиком XIV, Лувром, Тюильри, Фонтенбло. И тогда выстроятся один вслед за другим, словно цепочка ярких звезд, святой Августин, Аверроэс, Данте, Чимабуэ, Орканья, Петрарка, Мазаччо, Перуджино, Макиавелли, Боккаччо, Рафаэль, Фра Бартоломео, Ариосто, Микеланджело, Тассо, Джамболонья, Малерб, Лопе де Вега, Кальдерон, Монтень, Ронсар, Сервантес, Шекспир, Корнель, Расин, Мольер, Пюже, Вольтер, Монтескьё, Руссо, Гёте, Гумбольдт, Шатобриан. И тогда, наконец, цивилизация, завершив все дела в Европе, пересечет, словно ручеек, Атлантику, приведя Лафайета к Вашингтону, Старый свет – к Новому, и там, где прежде обитало только несколько рыбаков, ловивших треску, и несколько торговцев, скупавших пушнину, создаст республику с числом жителей не более трех миллионов, которая за шестьдесят лет увеличит свое население до семнадцати миллионов душ, протянется от реки Святого Лаврентия до устья Миссисипи, от Нью-Йорка до Нью-Мексико, в 1808 году будет иметь первые пароходы, в 1820 году – первые железные дороги, породит Франклина и возьмет себе в сыновья Фултона.

Но как раз там продолжить путь ей не дадут преграды, так что она будет вынуждена либо остановиться, либо отклониться в сторону, и эта неутомимая богиня, которой помешают пустыни, лежащие у подножия Скалистых гор, и которую остановит Панамский перешеек, сможет проникнуть в Тихий океан, лишь обогнув мыс Горн, и все ее усилия будут направлены на то, чтобы сократить путь на триста или четыреста льё, отваживаясь пройти через Магелланов пролив.

Именно это вот уже шестьдесят лет утверждают ученые, географы и мореплаватели из всех стран, устремив взгляд на Америку.

Странное кощунство – верить, что для Провидения есть нечто невозможное, что для Бога существует какое– нибудь препятствие!

Так вот, послушайте. Один швейцарский капитан, изгнанный Июльской революцией, проследовал из Миссури в Орегон, а из Орегона – в Калифорнию. Он получил от мексиканского правительства концессию на земли в Американском Трезубце и там, копая землю, чтобы привести в действие колесо водяной мельницы, заметил, что эта земля усыпана крупинками золота.

Это произошло в 1848 году. В 1848 году белое население Калифорнии составляло от десяти до двенадцати тысяч человек.

Три года прошло с тех пор, как под дыханием капитана Саттера взметнулись вверх эти несколько крупинок золота, которым, по всей вероятности, предстоит изменить облик мира, и сегодня Калифорния насчитывает двести тысяч эмигрантов из всех стран, а на берегу Тихого океана, возле самого красивого и самого большого в мире залива, построен город, которому суждено служить противовесом Лондону и Парижу.

Так что, дорогой друг, нет больше Скалистых гор, нет больше Панамского перешейка. Из Нью-Йорка в Сан– Франциско, подобно электрическому телеграфу, уже протянувшемуся из Нью-Йорка в Новый Орлеан, пройдет железная дорога, а вместо того, чтобы пробиваться через Панамский перешеек, что было бы чересчур трудно, сделают судоходной реку Хиугнитто и, прорезав горы, соединят озеро Никарагуа с Тихим океаном.

И заметьте, что все это происходит в то самое время, когда Аббас-паша прокладывает железную дорогу, которая пройдет от Суэца до Эль-Ариша.

Такова уж цивилизация: выйдя из Индии, она почти что вернулась туда и, отдохнув минуту на берегах Сакраменто и Сан-Хоакина, спрашивает теперь себя, следует ли ей, чтобы достичь своей колыбели, всего-навсего пересечь Берингов пролив и ступить ногой на эти руины, которые воспринимают ее так враждебно, или же блуждать среди всех тех островов и проливов, всех тех негостеприимных земель, где был убит Кук, и бездонных глубин, где утонул Лаперуз.

А между тем не пройдет и десяти лет, как благодаря Суэцкой железной дороге и Никарагуанскому каналу станет возможным совершить кругосветное путешествие всего за три месяца.

Вот главным образом поэтому, друг мой, я и полагаю, что эта книга о Калифорнии стоит того, чтобы ее издали.

Искренне Ваш,

Алекс. Дюма.

I. ОТЪЕЗД^[24]

Мне было двадцать четыре года, работы у меня не было, а во Франции только и говорили, что о калифорнийских приисках. На каждом углу учреждались компании по перевозке путешественников. Среди тех, кто открывал эти компании, были спекулянты, раздававшие направо и налево пустые обещания и купавшиеся в роскоши. Я был не так богат, чтобы сидеть сложа руки, но при этом достаточно молод, чтобы потратить год или два в погоне за удачей. И я решил рискнуть, поставив на кон тысячу франков и свою жизнь – единственное, что было в моем полном распоряжении.

К тому же я уже был знаком с соленой водицей, как говорят моряки. Матрос, переодетый Нептуном во время праздника пересечения экватора, был моим другом, и я получил соответствующее свидетельство из его рук. В качестве юнги я вместе с адмиралом Дюпти-Туаром совершил плавание к Маркизским островам, заходя по пути туда на Тенерифе, в Рио-де-Жанейро, Вальпараисо, на Таити и Нукаиву, а на обратном пути – в Вуальгаво и Лиму.

После того, как решение было принято, оставалось выяснить, какой из этих компаний следует отдать предпочтение: над этим стоило основательно поразмышлять.

И я в самом деле так хорошо поразмышлял, что остановил свой выбор на едва ли не самой плохой из них, а именно, на «Взаимном обществе». «Взаимное общество» имело главную контору в Париже, на улице Пигаль, №24.

Каждый член товарищества должен был иметь тысячу франков на проезд и на питание. Нам предстояло работать сообща и делить прибыль; более того, если пассажир или член товарищества (что было одно и то же) вез с собой какое-то количества частного товара, то компания брала на себя продажу этого товара и застраховывала треть прибыли.

Кроме того, за эту тысячу франков, внесенных каждым из нас, компания обязана была сразу же по прибытии обеспечить нам проживание в деревянных домах, которые наше судно перевозило вместе с нами. К нам были прикреплены доктор и аптека, но каждый должен был за собственный счет запастись двуствольным ружьем, рассчитанным на боевые пули и снабженным штыком.

Пистолеты могли быть любого вида и калибра, лишь бы они подходили покупателю.

Будучи охотником, я с большой заботой отнесся к этой части своей экипировки и, как видно будет позднее, хорошо сделал.

Прибыв на место, мы будем работать под руководством выбранных нами же начальников.

Каждые три месяца эти начальники будут переизбираться, а работать они станут вместе с нами и наравне с нами.

Запись происходила в Париже, но местом встречи был назначен Нант.

В Нанте нам предстояло купить корабль водоизмещением в четыреста тонн; сделку осуществлял какой-то нантский банкир, с которым, как уверяла нас компания, все условия были оговорены заранее.

Кроме того, на судно должны были погрузить товары, поступавшие в наше распоряжение и приобретенные на средства того же банкира, который оставил за собой право на приемлемую часть прибыли от их продажи.

Все эти поставки обеспечивала компания, погашавшая основную сумму и выплачивавшая 5% от ссуды.

Как видите, все было замечательно – по крайней мере, на бумаге.

21 мая 1849 года я отправился в Нант и остановился в гостинице «Коммерция». Дорогу я проделал в обществе двух моих друзей, которые тоже вступили в это товарищество и должны были отплыть вместе со мной.

Этими друзьями были г-н де Мирандоль и г-н Готье.

Еще один мой друг и сосед по деревне, Тийе де Гроле, уехал раньше и уже находился на борту судна. Все мы были тесно связаны с юношеских лет, и его отъезд повлиял на мое решение.

Тийе записался в «Национальное общество».

В Нанте начались трудности. Возникли разногласия между пайщиками и директорами, а банкир не желал более брать на себя финансирование. В итоге судовладелец, продавший корабль, заключивший договор с капитаном и нанявший матросов, был вынужден взять все расходы на себя. А поскольку он действовал по закону и его договор с компанией был составлен правильно, то все убытки легли на плечи пайщиков, и каждый из нас потерял по четыреста франков.

С оставшимися шестьюстами франками компании предстояло отправить нас в Калифорнию. Но каким образом? Это уже было ее дело!

Возможно, нас это тоже немного касалось, но никто не посчитал уместным посоветоваться с нами по этому вопросу.

В итоге все мы были посажены в экипажи, доставившие нас из Нанта в Лаваль, из Лаваля в Майен, а из Майена в Кан.

В Кане нас посадили на пароход и доставили в Гавр.

Мы должны были отплыть 25 июля.

25, 26 и 27 июля прошли под обращенными к нам призывами запастись терпением, причем выдвинутые предлоги были чрезвычайно нелепы, и 27-го представителям компании пришлось признаться, что мы совершенно определенно не отправимся в путь раньше 30-го.

Эти три дня терпеливого ожидания были отданы на службу интересов компании. Но нам вспомнилось, что в феврале 1848 года рабочие целых три месяца провели в нищете ради интересов родины, и потому мы сочли, что по сравнению с их жертвой наша весьма невелика. Так что мы смирились и стали ждать.

К несчастью, 30 июля нам было сделано очередное признание: отплытие переносится на 20 августа.

Самые бедные из пайщиков заговорили о мятеже; и в самом деле, среди нас были такие, кто не знал, как им прожить эти три недели. В итоге богатые поделились с бедными, и все стали ждать 20 августа.

Однако уже перед самым отъездом мы совершили очередное открытие: оказалось, что компания, будучи то ли вправду, то ли на словах еще беднее нас, неспособна предоставить нам массу вещей, которые были совершенно необходимы для того путешествия, какое мы намеревались предпринять.

В числе таких предметов первой необходимости были сахар, кофе, ром, водка и чай. Мы жаловались, угрожали, что по-настоящему разозлимся, и даже повели речь о суде, но представители компании покачали в ответ головой, и бедным пайщикам пришлось поглубже порыться в своих карманах.

Увы, многие из этих карманов были настолько глубокими, что они не имели дна.

Мы закупили вскладчину названные продукты и пообещали друг другу проявлять крайнюю бережливость по отношению к лакомствам этого рода.

Наконец, настал день отъезда. Мы отплывали на «Кашалоте», бывшем китобойном судне, известном, впрочем, как одно из самых быстроходных торговых судов.

Его водоизмещение составляло пятьсот тонн.

Накануне отплытия и за день до него в Гавр стали прибывать в большом количестве наши родственники, желавшие попрощаться с нами.

Среди этих родственников было немало весьма набожных матерей и сестер; впрочем, среди пассажиров, отправляющихся на следующий день в путешествие, которое должно было продлиться полгода и в ходе которого им предстояло переплыть из Атлантического океана в Тихий, атеистов нашлось немного.

И потому было решено потратиться в последний раз, оплатив молебен за наше удачное плавание.

Этот молебен должен был проходить в церкви.

Молебен накануне подобного отъезда – событие всегда значительное, ведь для кого-то из присутствующих он наверняка окажется заупокойной службой.

Эту мысль высказал мне милый молодой человек, благоговейно внимавший рядом со мной молитвам: это был Боттен, редактор «Коммерческой газеты».

Я молча кивнул, давая знать, что именно эти слова были произнесены мною мысленно в ту минуту, когда он произнес их вслух.

В момент возношения Святых Даров я огляделся по сторонам: все опустились на колени и, ручаюсь вам, искренне молились.

По окончании службы было предложено устроить братское застолье, собрав по полтора франка с человека.

Всего нас было полторы сотни пассажиров, из них полтора десятка женщин. Вывернув наизнанку все свои карманы, мы сумели наскрести двести двадцать пять франков.

Это была как раз нужная сумма.

Однако подобное расточительство нанесло сокрушительный удар по остававшимся у нас капиталам.

Само самой разумеется, что родственники и друзья заплатили за себя сами. Мы были не настолько богаты, чтобы угощать их за свой счет.

Мирандоль и двое других были назначены уполномоченными и взялись за наши тридцать су с человека устроить великолепное застолье.

Застолье состоялось в Энгувиле.

В четыре часа мы должны были собраться в порту, а в пять – сесть за стол.

Все проявили себя столь же пунктуальными, как во время молебна: приходили парами, рассаживались с соблюдением полнейшего порядка и пытались быть веселыми.

Я говорю «пытались», потому что, вообще говоря, у всех было тяжело на сердце, и мне думается, что чем громче звучали наши голоса, тем сильнее мы плакали в душе.

Все поднимали тосты за благополучный исход нашего плавания и желали друг другу найти самые богатые прииски на Сан-Хоакине, самые золотоносные жилы на Сакраменто.

Владелец «Кашалота» тоже не был забыт. Правда, помимо своей доли в полтора франка, он прислал для застолья две корзины шампанского.

Ужин продолжался далеко за полночь. Стоило шампанскому ударить в голову, как все пришли в состояние, напоминавшее веселье.

На следующее утро матросы в свою очередь совершили прогулку по городу, держа в руках флаги и букеты цветов.

Прогулка эта закончилась в порту, где собралось все население, чтобы проводить нас и пожелать нам счастливого пути.

Мы все озабоченно бегали из одной лавки в другую. Только перед самым отъездом вдруг понимаешь, чего тебе будет недоставать в пути.

Что касается меня, то я запасся порохом и пулями, купив десять фунтов пороха и сорок фунтов пуль.

В одиннадцать часов корабль вышел из порта, подгоняемый легким северо-западным бризом; перед нами двигалось американское судно, которое тянул на буксире пароход «Меркурий».

Мы следовали вдоль мола, распевая «Марсельезу», «Походную песню» и «Умереть за Отчизну!». Все махали платками на причале, все махали платками на корабле.

Несколько родственников и друзей поднялись с нами на борт. На середине рейда лоцман и судовладелец покинули нас; вместе с ними на берег вернулись родственники и друзья: это было второе прощание, еще более тяжелое, чем первое.

Теперь все те, кому предстояло вместе испытать одну и ту же судьбу, оказались отрезанными от всего мира.

Женщины плакали, а мужчинам хотелось быть женщинами, чтобы тоже плакать.

Пока была видна земля, все взгляды были обращены к ней.

Около пяти часов вечера она исчезла из виду.

Увидеть ее снова нам предстояло лишь у мыса Горн, то есть на другом конце другого мира.

II. ИЗ ГАВРА В ВАЛЬПАРАИСО

Я уже говорил, что нас было сто пятьдесят пассажиров на корабле, из них пятнадцать женщин: две в капитанской каюте, остальные внизу.

Экипаж состоял из капитана, его старшего помощника, первого помощника, восьми матросов и юнги.

На нижней палубе, отведенной пассажирам, не было никакого торгового груза: ее приспособили для перевозки пассажиров, устроив на ней четыре ряда кают.

Мы разместились в них по двое; койки располагались одна над другой.

Моим соседом по каюте стал г-н де Мирандоль.

Женщин разделили; для них на левом борту, на корме, соорудили нечто вроде загона.

Наши полторы сотни пассажиров были отправлены тремя компаниями; ни одна из них не сдержала своих обязательств, хотя каждый пассажир аккуратно выплатил полагающуюся сумму.

В итоге, поскольку и для пассажиров места едва хватило, для чемоданов места не оказалось вовсе.

Так что все мы поставили свои чемоданы перед дверью каюты, и они служили в качестве сидений и туалетных столиков.

Прочий багаж, ставший излишеством, был спущен в трюм.

Все остальное пространство на судне занимали товары, принадлежавшие как судовладельцу, так и пассажирам.

В число этих товаров входили спиртные напитки и скобяные изделия.

Первый обед на борту состоялся в пять часов, как раз в то время, когда мы потеряли из виду землю. Никто еще не страдал морской болезнью, однако особого аппетита ни у кого не было.

Стол поставили на палубе, а точнее, палуба служила столом; места было мало, палуба была забита ящиками с серной кислотой и большими бочками с питьевой водой, которую предстояло выпить во время плавания, а также досками, которые были приготовлены для того, чтобы сразу же по прибытии соединить их нужным образом и соорудить дома.

Кроме того, мы везли с собой двенадцать уже готовых домиков, которые нужно было просто собрать, как собирают часы.

Их сделали в Гавре, и стоили они от ста до ста двадцати пяти франков.

В первый день, как это бывает после выхода из порта, обед состоял из супа, порции вареного мяса, кружки вина и очень тонкого ломтика хлеба.

Последнее свидетельствовало о том, что хлеба на борту было не так уж много. И в самом деле, позднее нам его стали давать только по воскресеньям и четвергам. В остальные дни мы довольствовались сухарями.

На восемь человек полагалось одно большое жестяное блюдо, и каждый перекладывал оттуда еду в котелок, находившийся, равно как и столовый прибор, в его личном пользовании.

Ели мы, сидя на корточках, как это принято у жителей Востока.

В тот же день, около восьми часов вечера, на нас обрушился южный ветер. Он дул всю ночь, а на следующий день усилился настолько, что погнал нас к берегам Англии.

На борт нашего судна поднялся рыбак, лодка которого была наполнена рыбой. Началась торговля, а затем мы принялись писать письма.

Одна из важнейших потребностей человека, который удаляется от дома, пересекает огромное водное пространство и оказывается между небом и землей, – это сообщать о себе тем, кого он покинул.

Человек ощущает себя таким крошечным в этом бесконечном пространстве, что, устанавливая посредством письма связь с землей, он убеждает себя сам, что не сбился с пути, и этим доставляет себе утешение.

Несчастны те, кто в подобных обстоятельствах не имеет кому писать!

Рыбак удалился, нагруженный письмами, словно почтальон.

Вечером следующего дня, не став причиной большой задержки или особых волнений, ветер изменил направление. С этого времени он благоприятствовал нашему плаванию.

Капитан, который, как мы уже говорили, весьма экономил на хлебе, ибо запасы муки на судне были невелики, вначале обольщал нас надеждой, что мы сделаем остановку на Мадейре, чтобы запастись там картофелем, но, поскольку ветер был попутным, обратил теперь наше внимание на экономию времени, какую мы получим, если продолжим плыть, не сворачивая с прямого пути.

Ему было высказано несколько возражений, из которых он мог понять, что мы не были обмануты насчет того, о какой экономии на самом деле шла речь; но у себя на борту капитан – король. И наш, явив собой подавляющее большинство голосов, решил, что мы проследуем мимо Мадейры и что попутный ветер может заменить картофель.

Но, по правде сказать, было одно удовольствие видеть, как мы двигались вперед: «Кашалот», как уже говорилось, был превосходным парусником, и даже в самую плохую погоду мы шли со скоростью шесть или семь узлов.

Когда мы находились на широте Сенегала, наш впередсмотрящий сообщил, что он видит корабль: это был американский фрегат, который нес в этих водах дозорную службу, надзирая за торговлей неграми; он устремился к нам, подняв свой флаг. Мы ответили тем же, обменялись друг с другом данными о своей долготе и широте, что служит у моряков приветствием и прощанием, после чего наше судно продолжило свой путь, а фрегат возобновил свою дозорную службу.

Переданные нам сведения о долготе и широте не были для нас бесполезными, поскольку на нашем судне был очень плохой хронометр.

Мы так и не узнали название фрегата, оказавшего нам эту услугу. За исключением кроваво-красной полосы, указывавшей на местоположение его пушек, он был весь выкрашен в черный цвет, как корабль из «Красного корсара».

По мере того как мы приближались к тропику, становились заметны все особые приметы экватора. Морская вода стала темно-синей; на больших отмелях мы рвали водоросли, именуемые тропическим виноградом. Из воды выпрыгивали летающие рыбы; косяками проплывали пеламиды и дорады; жара становилась удушающей, и в этом ошибиться было невозможно.

Началась ловля пеламид и дорад.

Ловля эта чрезвычайно несложная и легкая по сравнению с теми ухищрениями, какие пускают в ход опытные рыбаки на берегах Сены. Все происходит крайне просто. На бушприте подвешивают несколько веревок, на конце каждой из которых болтается подобие летающей рыбы; при килевой качке наживка то погружается в воду, то выныривает. Всякий раз, когда веревки появляются из-под воды, дорады и пеламиды принимают наживку за настоящую рыбу, выпрыгивают вслед за ней и остаются висеть на крючке.

Это настоящая манна небесная, которую на этой жаркой широте Господь посылает бедным пассажирам.

Рыбу ловили все вместе.

Наконец, мы достигли линии экватора и пересекли ее. Само собой разумеется, что в связи с этим торжественным событием состоялись все полагающиеся церемонии, в которых участвовали: Нептун, при всей своей старческой внешности чрезвычайно учтивый по отношению к дамам; Амфитрита, весьма заигрывавшая с мужчинами, а также тритоны, вылившие на нас бесчисленное количество ведер воды.

Понятно, что как путешественник, уже преодолевавший экватор, я мог смотреть этот спектакль с высоты галерки, то есть с марса.

Поскольку я упомянул наших женщин, вернемся к ним.

Ясно, что они отправились в это путешествие вовсе не затем, чтобы сделаться монахинями; из этого следует, что, как ни быстро шло судно, на нем, помимо лото, домино, трик-трака и экарте, играли в особую игру, которую именовали женитьбой и две основные фазы которой заключались в том, чтобы жениться и развестись.

Так как на борту находилось тринадцать женщин и сто тридцать пять мужчин, то это была больше, чем игра, это было почти что учреждение, причем учреждение филантропическое.

Три дамы нашли себе пару еще до нашего отъезда. У них имелись настоящие мужья, а точнее, настоящие любовники, так что, если они теперь вступали в брак, это происходило in раrhbub^[25] и без пригласительных писем.