Текст книги "Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

Помимо исполнения своих обязанностей переводчика, повар оказывал нам одну неоценимую услугу.

Он выпекал нам хлеб и научил нас, как это делать.

Хлеб замешивался в старательском лотке. Поскольку дрожжей у нас не было, нам следовало обходиться без них; мы раскладывали на земле слой раскаленных углей и на них клали тесто, закрывая его сверху горячей золой, как делали бы это с картофелем; когда хлеб испекался, его скоблили, счищая с него золу.

Хлеб получался очень тяжелый и неудобоваримый, но это давало экономию: его меньше можно было съесть.

На приисках мука стоила от пятидесяти пяти су до трех франков за фунт.

В понедельник утром мы решили выкопать новый шурф и отправились в лагерь Яки, находившийся по соседству с Сонорой. Там мы увидели пятьсот или шестьсот человек, обосновавшихся на этом месте прежде нас.

Нас прельстили превосходные образчики золота, которые там были найдены.

Мы вырыли шурф. На первых четырех футах в нем обнаружился лишь серый грунт, по виду напоминавший скорее продукт вулканического происхождения, чем землю в прямом смысле этого слова. Мы знали, что золота такой грунт не содержит, и потому считали бесполезным его промывать.

После серого грунта показалась красноватая земля, и начался процесс промывки.

Нам удалось добыть золота уже примерно на восемь пиастров, как вдруг Тийе нашел самородок, весивший, должно быть, четыре унции.

Это соответствовало приблизительно тремстам восьмидесяти франкам, причем полученным нами за один раз.

На радостях мы купили бутылку бордо сен-жюльен, которая обошлась нам в пять пиастров.

Произошло это 24 мая.

Эта находка вернула нам весь наш первоначальный пыл. Мы принялись изо всех сил орудовать киркой и за три дня втроем извлекли золота на две тысячи четыреста франков.

Однако утром 27 мая, отправившись на работу, мы увидели вывешенное на деревьях объявление.

В нем говорилось, что начиная с 27 мая ни один иностранец не получит права копать землю, пока он не заплатит американскому правительству налог в двадцать пиастров за каждого старателя, работающего в шурфе.

Все принялись раздумывать, поскольку теперь приходилось рисковать не своим временем, а деньгами, причем довольно значительными и выплачиваемыми вперед. Наш шурф расширялся и вскоре должен был соединиться с соседними. Так что нам предстояло отдать шестьдесят пиастров за то, чтобы сохранить его за собой или вырыть новый.

Около десяти часов утра, когда мы все еще продолжали совещаться по поводу наших дальнейших действий, показался отряд вооруженных американцев, приступивших к сбору налога.

Все старатели отказались платить.

Это был сигнал к началу военных действий.

Нас, французов, было всего сто двадцать или сто тридцать человек.

Однако к нам присоединились все находившиеся на приисках мексиканцы, которые заявили, что они являются владельцами земли в такой же степени, как и американцы.

Мексиканцев было около четырех тысяч, что вместе с другими старателями составляло довольно внушительную силу, учитывая, что американцев явилось в общей сложности не более двух с половиной или трех тысяч.

Мексиканцы обратились к нам с предложением оказать сопротивление американскому отряду, сформировав небольшую армию. Нам, французам, предлагались главные должности в этой армии.

К несчастью, а скорее, к счастью, мы знали, с кем имели дело: при первом же более или менее серьезном сражении они бросили бы нас, и все легло бы на наши плечи.

Мы отказались.

Начиная с этой минуты находиться на приисках стало опасно. Каждый день разносились слухи о новых убийствах, причем не одном, а трех или четырех сразу, совершенных то мексиканцами, то американцами.

Однако убивали они по-разному.

Американцы подходили к краю шурфа и без всяких разговоров убивали рудокопа выстрелом из пистолета.

Если напарник рудокопа, занимавшийся промывкой грунта, хотел прийти на помощь своему товарищу, его убивали выстрелом из карабина.

Мексиканец же – а почти все мексиканцы были из провинции Сонора, – напротив, подходил с дружеским видом, заводил разговор, спрашивал, как идет работа, интересовался, удачным или неудачным оказался шурф, и, продолжая беседу, убивал своего собеседника ударом ножа.

Так убили двух наших соотечественников, но, правда, сделали это американцы.

На нас хотели напасть двое мексиканцев, но им крупно не повезло.

Мы убили обоих.

Затем, видя, что в конечном счете все это превращается в бойню, в которой нам неизбежно придется сложить свою голову, мы отправили гонцов в Мормон, Мер– фис, Джеймстаун и Джексонвилл, призывая на помощь наших соотечественников.

На следующий день прибыло триста пятьдесят отлично вооруженных французов с мешком за плечами.

Американцы тоже призвали своих земляков и получили подкрепление в сотню человек, которые прибыли с близлежащих приисков.

Около восьми часов вечера французский отряд, пришедший оказать нам помощь, известил нас о своем присутствии: он встал лагерем между двумя горами и оттуда контролировал дорогу. Мы тотчас же взялись за оружие и, выйдя из своих шурфов, поспешили присоединиться к вновь прибывшим.

Несколько американцев, отличавшихся большей честностью, чем остальные, и порицавших действия своих соотечественников, встали на нашу сторону. Двести мексиканцев последовали за нами; остальные, понимая, что вскоре дело дойдет до рукопашной, скрылись.

Мы заняли обе горные вершины, господствовавшие над дорогой, а наши триста пятьдесят соотечественников оседлали саму дорогу.

Всего нас собралось около семисот человек. Наша позиция была выгодной: мы могли на любое время прервать сообщение со Стоктоном.

Было задержано несколько американцев и разного рода иностранцев.

Ночь прошла в бодрствовании. На следущий день мы увидели, что к нам приближается отряд, состоящий примерно из ста пятидесяти американцев.

Мы притались в траве и за деревьями; оставался виден лишь один наш пост позади поспешно возведенных на дороге баррикад.

Американцы, полагая, что отряда такой численности, как у них, достаточно, чтобы вытеснить нас с дороги, начали атаку.

И тогда мы поднялись со всех сторон; обе горы одновременно полыхнули огнем; два десятка американцев упали ранеными или убитыми.

Остальные разбежались в ту же минуту, затерявшись на равнинах, скрывшись в лесах.

Беглецы вернулись в Сонору.

На следующий день они появились снова во главе с алькальдом, державшим над головой жезл.

Они написали письмо губернатору и ждали его ответа.

Стороны договорились о перемирии.

Тем временем каждый был волен вернуться к работе.

Понятно, с какими предосторожностями все взялись за нее и что это за жизнь, которая постоянно висит на волоске.

Долгожданное письмо наконец пришло; оно подтверждало налог в двадцать пиастров на человека и давало алькальду право распоряжаться жизнью иностранцев.

Оставаться дальше в Соноре возможности не было. Мы продали все свои инструменты и купили немного продовольствия, чтобы добраться до Стоктона.

Из Стоктона мы рассчитывали вернуться в Сан-Франциско. Чем нам предстояло там заниматься? Об этом мы не имели никакого понятия.

В Стоктоне мы продали мулов за двести пиастров, закупили провизию и отправились заказать себе места в баркасе, отплывающем в Сан-Франциско.

На этот раз мы двигались намного быстрее, потому что наше судно спускалось вниз по течению.

Берега Сан-Хоакина поросли тростником; в этом тростнике вперемешку и в невообразимых количествах обитают тюлени и черепахи.

Заросли тростника переходят в болотистые леса, в которых невозможно заподозрить рассадник лихорадки, когда видишь обитающих там очаровательных птиц.

Позади зарослей тростника и лесов простираются великолепные луга, где пасутся бесчисленные стада быков.

Местами эти луга горели.

Подожгли ли их случайно или намеренно, или же они загорелись сами по себе, воспламенившись от страшной жары?

Наши проводники ничего про это не знали.

Плавание длилось три дня; но, подойдя к устью реки, мы столкнулись с огромными затруднениями и никак не могли войти в залив: море штормило, дул встречный ветер, и нам не удавалось преодолеть это двойное препятствие.

В конце концов все трудности были преодолены, и утром 22 июня, это был четверг, мы приплыли в Сан– Франциско и увидели там новые набережные, заставленные домами. Набережные и дома были построены в наше отсутствие, продолжавшееся всего лишь четыре месяца.

Мы с Тийе были мертвыми от усталости и решили посвятить два или три дня отдыху, а уж потом думать, что делать дальше.

Наш приятель повар остался на приисках.

X. ПОЖАР В САН-ФРАНЦИСКО

Сказав, что по прибытии мы надеялись отдохнуть два– три дня, я несколько преувеличенно выразился по поводу наших намерений, ибо при нашем состоянии финансов мы не могли позволить себе остановиться в гостинице и должны были немедленно заняться починкой нашей старой палатки, пустив в ход свои старые простыни.

Мы рассчитывали сделать своим прибежищем все тот же Французский лагерь. Французский лагерь, на что указывает его название, всегда был местом встречи наших соотечественников; однако со времени нашего отъезда там, среди примитивных палаток, выросли, словно грибы, деревянные домики, числом около дюжины, ставшие местом встречи прачек мужского и женского пола.

Отправляясь на прииски, мы оставили свои чемоданы на постой у одного старика-немца: будучи слишком старым для того, чтобы стать действующим золотоискателем, он придумал себе такое занятие, сделавшись хранителем пожитков других старателей.

Впрочем, изобретенное им ремесло было совсем неплохо. Он построил нечто вроде склада и хранил в нем небольшие чемоданы за два пиастра в месяц, а большие – за четыре.

Этот промысел приносил ему от тысячи пятисот до тысячи восьмисот франков в месяц.

Мы установили палатку и разместили в ней чемоданы, как вдруг послышались крики: «Пожар!»

Надо сказать, что пожары в Сан-Франциско случаются нередко, и, помимо деревянных построек, способствующих пожарам, есть и другая причина их частых повторений.

Каждый житель Калифорнии, потерявший имущество во время пожара, выплачивает свои долги.

Даже карточные.

Крики, доносившиеся до нас, возвещали об огромном пожаре. Он начался между Клей-Стрит и Сакраменто-Стрит. Это был квартал виноторговцев и торговцев лесом.

Говоря о виноторговцах, я имею в виду торговцев вином и крепкими спиртными напитками.

Подгоняемый сильным северным ветром, огонь стремительно продвигался вперед, и с высоты, откуда мы наблюдали за тем, как он разрастается, нам открывалось поразительное зрелище: огонь пожирал склады спиртного и леса, так что самое взыскательное пламя не могло бы желать лучшего.

Достигнув очередного амбара с запасами рома, водки или винного спирта, пламя становилось еще сильнее и одновременно меняло свой цвет. Казалось, это была великолепная иллюминация с красными, желтыми и голубыми бенгальскими огнями.

Прибавьте к этому привычку, усвоенную американцами: во время пожара они кидают прямо в огонь бочки с порохом, полагая, что рухнувший дом, оказавшийся на пути огня, может остановить его. Дом действительно рушится, но почти всегда его горящие обломки перекатываются на другую сторону улицы, воспламеняя дома, стоящие напротив, и те, построенные из дерева и нагретые от соседства с пожаром, вспыхивают, как спички.

Совсем недавно, во имя большего удобства, в городе была построена деревянная мостовая, так что теперь, когда пожар начинается, у него уже нет причин останавливаться; кроме того, проявляя замечательную сообразительность, пожары всегда начинаются во время отливов, а поскольку в городе недостает воды, даже для питья, то огонь с великой радостью дает себе волю, нисколько не опасаясь, что ему помешают резвиться.

Однако, несмотря на то, что воды в городе нет, в нем, к полному удовольствию погорельцев, имеется прекрасно организованная бригада пожарных, которая по первому сигналу тревоги тотчас же устремляется к месту пожара, вооружившись превосходными насосами. Правда, насосы эти пустые, но они вызывают движение воздуха, что, во всяком случае, немного раздувает огонь.

Мы далеки от утверждения, что эти пожары происходят по злому умыслу. Но даже в самом Сан-Франциско существует так много лиц, заинтересованных в том, чтобы город сгорел, что некоторые подозрения на этот счет вполне могут зародиться. К примеру, в этот день горели склады торговцев вином и торговцев лесом. Случившийся пожар разорил тех, кто стал его жертвой, но он обогатил торговцев лесом и торговцев вином из другого квартала, не считая судовладельцев, собственников или фрахтователей судов, ожидающих разгрузки и имеющих на своем борту товары, сходные со сгоревшими.

На следующий день после пожара обычное вино, например, поднялось в цене со ста франков за бутылку до шестисот или восьмисот, что, понятно, представляет собой достаточно значительное удорожание.

Во время пожара нам вспомнилось, что двое наших друзей, Готье и Мирандоль, живут рядом с горящими кварталами. Их дом находился на Карней-Стрит, и они держали в нем товарный склад. Мы бросились к ним на помощь и обнаружили их занятыми перевозкой вещей.

Впрочем, перевозка вещей в подобных случаях почти равносильна пожару. Во-первых, чтобы перевезти мебель или товары из города в горы, хозяева повозок требуют по сто франков за поездку. Мы уже говорили выше, что больные здесь готовы скорее умереть, чем послать за врачом. Ну а те, кому угрожает пожар, готовы скорее стать погорельцами, чем послать за телегами для перевозки своего имущества.

К тому же люди в Сан-Франциско чрезвычайно услужливы: каждый хочет вам помочь, каждый принимает участие в перевозке вашего имущества, и удивительным образом оно буквально тает в руках того, кто его перевозит.

Невозможно представить себе шум, который в подобных случаях поднимают американцы: они приходят, уходят, бегают, кричат, врываются в дома, ломают, рушат и, главным образом, напиваются.

Впрочем, стоит дому сгореть, как каждый спешит потыкать в оставшемся от него пепле каким-нибудь орудием, и самые упорные золотоискатели встречаются вовсе не на приисках.

Посреди квартала сгоревших домов находился один железный дом, привезенный из Англии, где он и был построен. Все надеялись, что, благодаря материалу, из которого его изготовили, он уцелеет во время пожара. И потому каждый нес, катил, тащил и напихивал туда все, что было у него самого ценного. Но огонь – это страшный противник. Он добрался до железного дома, охватил его своими пылающими извивами, стал лизать его раскаленным языком и так жарко ласкать, что железо покраснело, стало корчиться и скрипеть точь-в-точь как дерево соседних домов, и вскоре от всего дома и того, что было у него внутри, не осталось ничего, кроме бесформенного, просевшего и искореженного каркаса, в котором невозможно было узнать его прежнее назначение.

Пожар двигался с севера на юг и остановился только на Калифорния-Стрит, очень широкой улице, которую огонь, несмотря на все свое желание, не смог перешагнуть.

Пожар длился с семи до одиннадцати часов; он уничтожил пятьсот домов и нанес неисчислимые потери. Все крупнейшие вино– и лесоторговцы Сан-Франциско были разорены.

Вначале мы думали, что этот пожар повлечет за собой появление большого числа новых работ и нам удастся найти себе в них применение. Но ничуть не бывало: пострадавшие оптовые торговцы почти все были американцы, и на восстановительные работы они нанимали только своих соотечественников.

Поискав повсюду работу и нигде ее не найдя, мы с Тийе решили последовать примеру одного из наших соотечественников, графа де Пендре, ставшего охотником и весьма процветавшего благодаря своей сноровке.

К этому решению нас многократно подталкивал один старый мексиканец из Сан-Франциско, бывший охотник на медведей и бизонов, носивший имя Алуна.

Мы с Тийе решили посвятить старика в наш замысел побродить по прериям и спросили его, не желает ли он приобщиться к этому новому прибыльному делу, которое мы надумали затеять.

Алуна с величайшей радостью принял наше предложение. Вначале театром наших подвигов он хотел выбрать Ла Марипосу и долину Туларе, то есть местности, где в изобилии водятся медведи и бизоны, но мы попросили его поберечь нас в ходе нашего ученичества и позволить нам начать с менее страшных животных, таких, как лоси, олени, косули, зайцы, кролики, белки, куропатки, горлицы и голубые сойки.

Алуна упорно отстаивал свое мнение, но в конечном счете, поскольку это мы с Тийе давали деньги на предприятие и без нашего согласия действовать было невозможно, ему пришлось уступить нашему желанию.

Итак, было условлено, что театром нашей охоты станут гористые равнины, которые тянутся от Сономы до озера Лагуна и от бывшей русской колонии до Сакраменто.

Предметом первой необходимости для поприща, которое мы намеревались избрать, было хорошее оружие. К счастью, у нас с Тийе были отличные ружья, уже испытанные нами во время охоты в Сьерра-Неваде и в Пасо дель Пино.

Помимо ружей, совершенно необходимой принадлежностью была лодка, предназначавшаяся для того, чтобы дважды в неделю совершать поездку из Сономы в Сан– Франциско и из Сан-Франциско в Соному.

Я отправился в порт, чтобы выбрать ее лично, и остановился на весельном вельботе, способном ходить и под парусом.

Я заплатил за него триста пиастров, то есть она досталась нам почти даром.

Затем мы купили провизию на неделю и перевезли ее на вельбот вместе с большим запасом пороха и свинца.

Странное дело! Порох был недорогой: он имел точно такую же цену, как во Франции, то есть четыре франка за фунт.

Что же касается свинца, то тут все обстояло иначе: он стоил пятьдесят су, а то и три франка за фунт.

У Алуны была старая лошадь, еще достаточно крепкая для того, чтобы на охоте мы могли использовать ее и для езды верхом, и для перевозки грузов; затраты на нее предстояли самые малые, и потому мы с благодарностью приняли сделанное нам предложение.

Палатка, которую мы изготовили из наших простыней, не годилась для зимы, но, поскольку теперь был разгар лета, ничего другого для этого времени года и не требовалось.

26 июня 1850 года мы двинулись в путь, вновь оставив, причем за прежнюю плату, свои чемоданы у старика– немца.

Как бывшему моряку мне было поручено управлять шлюпкой. Мы сели в нее вдвоем с Тийе; Алуна с лошадью, которая не могла плыть в вельботе, ибо она наверняка перевернула бы его, погрузились на одно из тех плоскодонных судов, какие перевозят к приискам путешественников, и должны были высадиться где-нибудь на берегу; оттуда лошадь и всадник доберутся до Сономы, где тем, кто прибудет туда раньше, придется дожидаться остальных.

Мы прибыли первыми, но нам не стоило особо похваляться этим первенством, поскольку, едва успев вытащить лодку на песок, мы увидели мчавшегося по направлению к нам Алуну в его широкополой круглой шляпе, штанах с разрезами по бокам, короткой куртке, свернутым пончо на плече и с ружьем у бедра.

Старый гаучо еще очень хорошо выглядел в этом живописном наряде, несмотря на его обветшалость.

У нас были некоторые опасения, можно ли оставить лодку на берегу, но Алуна полностью успокоил нас, уверяя, что никто не посмеет до нее дотронуться.

Поскольку он лучше, чем мы, знал эти края, в которых ему довелось жить вот уже двадцать лет, нам ничего не оставалось, как положиться на его уверения. Так что мы оставили шлюпку под присмотром Господа Бога, навьючили палатку и припасы на лошадь, прицепили к ней в разных местах нашу кухонную утварь и, похожие скорее на медников, отправившихся лудить кастрюли, чем на охотников, тотчас же углубились в прерии, двигаясь с юга на север.

XI. ОХОТА

В связи с колонией капитана Саттера нам уже приходилось говорить о плодородии юга Калифорнии.

Но лишь вступив в прерии, протянувшиеся от Сономы до Санта-Розы, мы смогли оценить его по-настоящему.

Нередко трава, через которую нам приходилось прокладывать себе путь, поднималась на высоту от девяти до десяти футов.

На берегах Мерфиса мы видели сосны такой толщины и такой высоты, о каких во Франции не имеют ни малейшего представления. Их высота доходит до двухсот или двухсот пятидесяти футов, и обычно они имеют от двенадцати до четырнадцати футов в диаметре.

В 1842 году к северу от залива Сан-Франциско стояла гигантская сосна. Господин де Мофра, ученый-натуралист, видевший ее в то время, установил ее размеры: в высоту она имела пятьсот футов, а в обхвате – шестьдесят.

Те, кто в погоне за прибылью не останавливается ни перед чем, свалили этого старейшину калифорнийских лесов; счастье еще, что наука хотя бы присутствовала при его уничтожении и по годовым кольцам, каждое из которых обозначает прибавление еще одного года, засвидетельствовала возраст великана.

Адансон видел, как в Сенегале срубили баобаб, имевший, согласно его измерениям, двадцать пять футов в диаметре и, по его расчетам, возраст в шесть тысяч лет.

Так что калифорнийская земля, даже если ее обрабатывают плугом того рода, каким пользовались землепашцы Вергилия, то есть без бороны и валька, плодоносит столь изобильно, что это вызывает чуть ли не страх.

В 1849 году монахи из миссии Сан-Хосе посеяли на принадлежащей им земле десять фанег пшеницы.

В 1850 году они получили урожай в тысячу сто фанег, то есть собрано было в сто десять раз больше посеянного.

На следующий год они не стали утруждать себя посевом, и земля, оставленная под паром, принесла еще шестьсот фанег.

Во Франции на землях среднего качества урожайность пшеницы составляет сам-два или сам-три, на хороших – сам-восемь или сам-десять, на лучших – сам-пятнадцать или сам-восемнадцать.

За полтора года в Калифорнии способно вырасти банановое дерево. В свои полтора года оно плодоносит, а затем умирает, однако гроздь бананов на нем состоит из ста шестидесяти—ста восьмидесяти плодов и весит от тридцати до сорока килограммов.

Господин Буатар подсчитал, что земельный участок в сто квадратных метров, засаженный банановыми деревьями на расстоянии в два-три метра друг от друга, дает две тонны плодов.

На лучших землях Боса, на участке такой же площади, пшеница дает лишь десять килограммов зерна, а картофель – десять килограммов клубней.

С недавнего времени в Калифорнии начали разводить виноград и добились замечательных результатов. Монтерей посылает в Сан-Франциско виноград, способный соперничать с лучшими виноградными лозами Фонтенбло.

И точно так же, как долины и леса Калифорнии изобилуют дичью, реки здесь переполнены лососем и форелью.

В определенное время года берега заливов, в особенности залива Монтерей, являют собой удивительное зрелище: миллионы сардин, преследуемые китами-горбачами, ищут спасение от своих врагов, уходя на мелководье; но там их поджидают морские птицы всех видов, начиная от фрегатов и кончая чайками; море выглядит, как огромный улей, воздух наполнен криками и хлопаньем крыльев, в то время как вдали, похожие на подвижные горы, плавают взад и вперед киты: отогнав сардин к морским птицам, они ожидают теперь, что те погонят их обратно.

В Калифорнии год состоит только из двух времен года: засушливого и дождливого.

Дождливый период тянется с октября по март.

Сухой – с апреля по сентябрь.

Холодных дней зимой бывает немного: юго-восточные ветры, дующие в зимнее время, смягчают климат.

То же самое происходит и в сильную жару: северо– восточные ветры умеряют палящие лучи солнца.

Когда наступает дождливый период, дождь идет непрерывно, однако с октября по январь он усиливается, а с февраля по апрель ослабевает.

Дожди обычно начинаются в два часа пополудни и прекращаются к шести вечера.

Сейчас был июль, то есть лучшее время года: температура менялась в пределах от 23° до 33° тепла по стоградусной шкале.

С одиннадцати часов утра до двух часов пополудни жара стояла такая, что охота и передвижение становились почти невозможными. Лучшее, что можно было сделать в такое время, – это отыскать прохладную тень под дубом или сосной и поспать.

Но зато утренние и вечерние часы были изумительны.

Стоило нам вступить в прерии, как мы занялись охотой, однако исключительно для собственного пропитания. Мы подстрелили несколько куропаток, двух или трех зайцев и несколько белок.

Алуна не стрелял, предоставив это удовольствие нам; не вызывало сомнений, что он бережет свои силы для более серьезной дичи.

У него был одноствольный английский карабин, стрелявший пулями двадцать четвертого калибра и, как легко было заметить, уже довольно давно служивший ему. Прежде карабин был кремневым, но затем его переделали на пистонную систему: это произошло в то время, когда такое усовершенствование вошло в употребление, и грубость, с какой была осуществлена переделка, никак не вязались с изяществом всей остальной конструкции.

Мы продвигались по прериям, задаваясь вопросом, будет ли Алуна, о котором нам не раз говорили как о настоящем rifleman^[31], полезен для нас чем-нибудь еще, кроме переданной им в общее пользование лошади, как вдруг он остановился и положил мне руку на плечо, давая тем самым знать, чтобы я остановился на месте.

Я тут же пальцем подал знак Тийе, находившемуся в нескольких шагах от меня.

Мы замерли в неподвижности.

Алуна приложил палец к губам, призывая нас к молчанию, а затем вытянул руку в направлении небольшого холма, возвышавшегося справа от нас.

Однако наши попытки разглядеть то, на что он указывал, оказались напрасны: мы видели лишь пестрых сорок, перелетавших с дерева на дерево, и несколько серых белок, перепрыгивавших с ветки на ветку.

Пожав плечами, Алуна жестом велел нам присесть на корточки в траве, после чего с величайшими предосторожностями повел к небольшой роще лошадь и тотчас привязал ее там, так что она стала невидна среди густых деревьев; затем, сняв пончо, шляпу и даже куртку, он двинулся кружным путем, чтобы подойти с подветренной стороны к зверю, которого ему следовало захватить врасплох.

Мы пребывали в неподвижности, устремив глаза на указанное им место: оно представляло собой участок горы, заросший высокой травой и кустарником, который по виду напоминал лесную поросль лет восьми—десяти.

Сделав шагов двадцать, Алуна скрылся в траве, и мы тщетно пытались разглядеть что-нибудь в том направлении, куда он пошел: оттуда не доносилось ни малейшего шума, и даже не было видно, чтобы там шелохнулись верхушки трав.

Змея или шакал не смогли бы проскользнуть или проползти тише, чем это сделал он.

Внезапно мы увидели, как нечто похожее на сухую ветвь поднялось над порослью; вскоре на некотором расстоянии от нее появилась вторая ветвь, параллельная ей; в конце концов в двух этих предметах, привлекавших наши взгляды и поднимавшихся вверх параллельно друг другу, мы распознали рога оленя.

Животное, которому принадлежали эти рога, было, по-видимому, огромным, ибо расстояние между концами двух этих ветвей превышало полтора метра.

Охваченный первым чувством беспокойства, олень поднял голову. Должно быть, легкий порыв ветра, пронесшийся над нами, дал ему знать об опасности.

Мы ничком легли в траву. Олень находился вне пределов досягаемости, и к тому же нам была видна лишь верхняя часть его головы.

Он не мог нас видеть, но было очевидно, что он нас почуял. Он вытянул в нашу сторону свои широко открытые ноздри и наклонил вперед уши, чтобы лучше воспринимать звуки.

В то же мгновение послышался громкий звук, похожий на пистолетный выстрел. Олень подпрыгнул на три или четыре фута и рухнул в зарослях.

Мы бросились к нему, но, как я уже говорил, нас отделяло от него расстояние в шестьсот или восемьсот шагов, а кроме того, из-за складок местности нам пришлось двинуться в обход.

Когда мы добрались до невысоких зарослей, где олень на глазах у нас подпрыгнул и исчез, он был уже выпотрошен и начинен пахучими травами.

Потроха, лежавшие неподалеку, были аккуратно сложены на банановом листе.

Мы поискали рану: пуля, оставив почти незаметное отверстие, вошла в край левого плеча и, видимо, насквозь пробила животному сердце.

Это был первый олень, увиденный нами вблизи, поэтому мы с Тийе не могли оторвать от него взгляда. Ростом он был с небольшую лошадь и весил не менее четырехсот фунтов.

Что же касается Алуны, то по тому, как он обходился с убитым животным, было видно, что он весьма привычен к такого рода работе.

Было около пяти часов вечера, а место, где мы оказались, прекрасно подходило для ночлега. Шагах в десяти от зарослей, где был подстрелен олень, с горы сбегал прелестный ручей. Я пошел за лошадью, отвязал ее и привел за собой.

Мы с трудом дотащили оленя до ручья и подвесили там за одну из задних ног к ветви дуба; листва этого великолепного дерева была такой густой, что земля, на которую он отбрасывал тень, почти не просыхала.

В одно мгновение Алуна подверг наших куропаток, зайцев и белок той же операции, что и оленя, из потрохов которого был приготовлен обильный и превосходный ужин; речь шла теперь о том, чтобы сохранить дичь, которая стала нам ненужной, но могла бы принести доход, если бы мы ее продали.

Тотчас же была поставлена палатка, запылал огонь и началась стряпня.

И снова все заботы взял на себя Алуна.

Печень оленя, поджаренная на топленом свином сале, приправленная стаканом вина и несколькими каплями водки, оказалась превосходным блюдом.

Поскольку у нас имелся еще и свежий хлеб, обед получился законченным во всех отношениях, и он явно выигрывал в сравнении с нашими обедами на приисках, состоявшими из тортилий и фасоли.

Когда обед закончился, Алуна посоветовал нам лечь спать и поинтересовался, кто из нас желает быть разбуженным в полночь, чтобы пойти вместе с ним в засаду.

Второй, соответственно, должен был остаться в палатке и отгонять шакалов, которые явятся за своей долей нашей дичи.

У нас настолько закружилась голова от успехов нашей охоты, что ни Тийе, ни я не хотели оставаться, и нам пришлось тянуть жребий. Я выиграл, и Тийе смирился с тем, что ему придется охранять палатку.

Мы завернулись в одеяла и уснули.

Однако первый сон длился недолго: не успела спуститься ночь, как нас разбудили пронзительные визги шакалов. Можно было подумать, что это убивают целую ватагу детей. Порой нам уже доводилось слышать такие крики во время наших лагерных стоянок, но никогда они не звучали подобным многоголосием. Шакалов привлекал запах свежего мяса, и не вызывало сомнений, что мера предосторожности, намеченная Алуной – оставить сторожа возле наших охотничьих трофеев, – была небесполезной.

В полночь мы отправились в путь и стали подниматься в гору, идя против ветра, чтобы дичь, находящаяся выше, не могла нас почуять.

Я попросил Алуну просветить меня насчет охоты, участником которой он намеревался меня сделать. По его мнению, убитый им олень отличался такими огромными размерами, что, вероятно, это был вожак стада. Расположившись на берегу ручья, мы, по словам Алуны, около двух часов ночи должны были свести знакомство со всем остальным стадом.