Текст книги "Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)

Топор натолкнулся на одну из медвежьих лап и глубоко ее рассек.

После этого удара медведь перестал хранить молчание: он страшно зарычал и, ухватив другой лапой Алуну за бок, притянул его к себе.

Алуна едва успел просунуть руку под лапу зверя и упереть рукоятку ножа в свой мексиканский патронташ.

В итоге, чем плотнее медведь притягивал к себе Алуну, тем глубже он всаживал нож в свою грудь.

Тем временем правой рукой Алуна бил по носу зверя оправленной в железо рукояткой своего топора.

Но медведь – животное с толстой шкурой, и ему понадобилось немалое время, чтобы понять, что, прижимая к себе Алуну, он сам всаживает в себя нож. Алуна уже стал находить, что звериные объятия стали чересчур крепкими, как вдруг нож, к счастью, проник в жизненно важные органы тела. Медведь взревел от боли и отбросил Алуну в сторону.

Брошенный с силой, о какой он даже сам не мог составить себе представление, Алуна был бы расплющен о стену, если бы по воле случая он не вылетел в открытую дверь и не откатился от нее шагов на десять.

Падая, он не сумел удержать в руке топор, а поскольку нож остался в брюхе у медведя, то Алуна оказался обезоружен.

К счастью, под руку ему попался дубовый кол, острый, как рогатина, заготовленный вместе с несколькими другими кольями для того, чтобы поставить изгородь вокруг дома.

Алуна отлетел к этому колу и, вставая на ноги, поднял его с земли, хотя и был несколько оглушен падением. В руках такого сильного человека, как Алуна, этот кол был не менее страшным оружием, чем палица в руках Геракла.

И вскоре ему пришлось этим оружием воспользоваться, ибо медведь, рассвирепевший от двух своих ран, с ревом выскочил вслед за ним из хижины. Алуна не цеплялся за жизнь, но и не хотел уходить из нее столь трудным путем, каким угрожал ему этот озлобившийся на него страшный зверь; так что он собрал все свои силы и, поскольку речь явно шла о смертельной схватке, обрушил на медведя град ударов, способных размозжить кости даже быку.

Однако медведь, проявляя ловкость опытного фехтовальщика, отражал большую часть наносимых ему ударов, все время пытаясь схватить кол и вырвать его из рук Алуны; он сумел бы сделать это и раньше, не будь у него поранена лапа, но в конце концов ему это удалось. Стоило зверю схватить кол, как Алуна, не оказывая сопротивления, выпустил его; это произошло в то самое мгновение, когда медведь уже готов был сильным рывком вырвать его из рук охотника; зверь, ожидавший встретить сопротивление, опрокинулся навзничь. Воспользовавшись этим падением, Алуна бросился в дом и быстро закрыл за собой дверь, но медведя не устраивало, чтобы противник отделался так дешево: он оказался у двери почти в то самое мгновение, когда Алуна ее закрывал, и оба они, разделенные дверью, сорванной с петельных крюков, покатились в глубь комнаты.

Катясь по полу, Алуна сумел схватить топор, который до этого выпал у него из рук, и, из всего делая щит, точно так же, как он из всего делал оружие, поднял дверь и укрылся за ней. Тотчас же медведь схватил дверь обеими лапами; именно этого и ждал Алуна: он выпустил из рук дверь и ловко нанесенным ударом топора ранил зверя в другую лапу.

Раненный в обе лапы, с ножом, загнанным в грудь по самую рукоятку, медведь понял, что удача отвернулась от него, и стал подумывать об отступлении. Но Алуна точно рассчитал все свои движения и сумел добраться до карабина, которым до этого он не мог воспользоваться; почувствовав, наконец, его под рукой, он метнулся к нему, взвел курок и встал перед дверным проемом, повернувшись лицом к дому.

В это мгновение между двумя тучами появилась луна, словно придя на помощь Алуне и давая ему возможность как следует прицелиться.

Медведь, казалось, мгновение раздумывал, стоит ли ему выйти из дома, но, наконец, решился и со страшным ревом появился на пороге.

Алуна с ружьем в руках загораживал ему проход.

Медведь был вынужден встать на задние лапы, чтобы по своей привычке драться врукопашную. Алуна только этого и ждал: он отступил на шаг и в упор выстрелил ему в бок, противоположный тому, куда уже вошел нож.

Медведь слегка попятился и тяжело рухнул навзничь. Пуля прошла у него сквозь сердце.

Хотя это был черный медведь, ростом он не отличался от серого медведя и весил восемьсот фунтов.

Однако, если бы Алуна имел дело не с черным медведем, а с серым, то все, вероятно, приняло бы совершенно иной оборот, ибо серый медведь использует в схватке зубы и когти, тогда как черный, напротив, никогда их в ход не пускает. Он старается схватить противника поперек тела, прижать к себе и раздавить в своих чудовищных объятиях.

Понятно теперь, чем была наша охота на ланей, косулей и оленей для человека, привыкшего к страшной охоте, о которой я сейчас рассказал.

Позднее Алуна избежал еще многих других опасностей, по сравнению с которыми те, навстречу каким он шел вместе с нами, казались заурядными происшествиями. Разумеется, эти опасности оставили след в его сознании, но он говорил о них без страха, готовый без всяких колебаний противостоять им, если ему случится снова с ними столкнуться.

Но далеко не так обстояло дело с теми опасностями, каким Алуна, по его словам, подвергался на реке Колорадо и в болотах восточной части Техаса, где он потерял двух лошадей, растерзанных аллигаторами и карванами.

У нас прекрасно известно, что такое аллигаторы, но я сомневаюсь, чтобы ученые, даже натуралисты, когда– нибудь слышали о карванах; что же касается меня, то я не готов поручиться, что карван существует где-либо еще, помимо головы Алуны.

Так или иначе, карван был для этого бесстрашного человека тем же, чем служит для наших детей Бука.

Как говорят, на востоке Техаса существуют огромные болота, которые внешне выглядят как прерии с твердой почвой, а в действительности являются обширными илистыми трясинами, куда за несколько мгновений может затянуть всадника вместе с лошадью. Среди этих губительных топей существуют, тем не менее, проходы, образованные тесно сросшимся тростником; индейцы и местные жители умеют распознавать эти проходы. По каким признакам? Вероятно, они и сами с трудом могли бы это объяснить; но пришлый человек никогда не сможет пройти по этим узким дорожкам и почти наверняка погибнет в болоте.

Помимо этой опасности, существует еще и другая. Местами среди этих прерий поднимаются небольшие заросли колючего кустарника около пятнадцатидвадцати футов в поперечнике. Если перед тем, как рискнуть войти в эти заросли, путешественник внимательно оглядит их, он в испуге попятится, ибо ему станет понятно, что кустарник обвит множеством свернувшихся в кольца змей, которые не водятся в прериях и живут только на таких островках растительности. Эти рептилии – водяная мокасиновая змея, коричневая гадюка и коралловый аспид, три змеи, укус которых смертелен и действует еще быстрее, чем укус гремучей змеи.

Но путешественнику, ужаленному этими змеями, еще повезет по сравнению с тем, кому будут угрожать зубы карвана или хвост аллигатора.

Как мы уже говорили, два этих чудовища обитают в илистых трясинах. Стоит лошади оступиться, и все кончено: какую-то минуту она с горящими глазами, поднявшейся дыбом гривой и пылающими ноздрями еще бьется в этой грязи, где невозможно плыть, но потом вдруг мучительно содрогается, ощущая, что какая-то неодолимая сила затягивает ее в бездну. Затем она на глазах постепенно исчезает, сражаясь с невидимым врагом, лишь изредка показывающим свой бугристый загнутый хвост, сплошь ощетинившийся чешуей, которая сверкает сквозь грязь. Дело в том, что у аллигатора средством нападения и обороны служит его огромный хвост, способный, если он загнут дугой, дотянуться до его пасти. Горе тому, кто по неосторожности или случайно окажется в пределах досягаемости этого страшного хвоста!

Что бы ни представляла собой жертва, которую хочет проглотить это омерзительное животное, оно ударяет ее хвостом и подталкивает по направлению к своим челюстям, а те в это время, пока хвост действует, распахнуты во всю ширину и повернуты вбок, чтобы принять предмет, который хвост им посылает и который эти страшные и неотвратимые челюсти перемелют в мгновение ока.

Однако именно из аллигаторов плантаторы Техаса, Новой Мексики и соседних провинций добывают жир, которым они смазывают колеса своих мельниц.

В сезон охоты на аллигаторов, то есть в середине осени, эти животные словно сами приходят сдаваться. Они покидают свои топкие озера и илистые реки, чтобы найти себе самые теплые уголки для зимовья. Там они роют ямы под корнями деревьев и сами зарываются в землю. В это время они впадают в такое оцепенение, что не представляют более никакой опасности. Негры, которые на них охотятся, одним ударом топора отделяют хвост от туловища, но, по-видимому, даже такое ужасное рассечение неспособно их пробудить. После этой первой операции их разрубают на куски, которые бросают в гигантские котлы; затем, по мере того как кипит вода, жир всплывает на поверхность, и негр собирает его огромным черпаком. Обычно один человек берет на себя все три заботы: он убивает аллигатора, варит его и собирает его жир.

Случалось, что негры убивали по пятнадцать аллигаторов в день, но при этом ни разу не было слышно, чтобы в это время года хотя бы один из них получил даже царапину.

Что же касается карвана, то тут дело обстоит иначе: он еще более губителен и еще более страшен, чем аллигатор, но никто никогда не видел его живым, а когда на него можно взглянуть, он уже ни на что не способен. Однако, поскольку карванов находили мертвыми после осушения лагун или отвода воды из рек, известно, как они выглядят: это гигантская черепаха с панцирем длиной в десять—двенадцать футов и шириной в шесть футов, с головой и хвостом, как у аллигатора. Спрятавшись в тине, как муравьиный лев в песке, чудовище поджидает жертву в своего рода воронке, где его распахнутые челюсти всегда готовы схватить добычу, которую пошлет ему случай.

Именно от такого жуткого чудовища Алуна сумел убежать, оставив ему свою лошадь, которая исчезла, перемолотая в невидимой пасти, откуда доносилось похрустывание костей, и случалось это с ним дважды.

Тем не менее однажды офицеры американских инженерных войск, измерявшие расстояния между Мексикой и Новым Орлеаном и увидевшие, как один из их товарищей стал жертвой карвана, решили сообща с одним американским земледельцем, в доме которого они остановились и в гостях у которого оказался также Алуна, во что бы то ни стало вытащить одно из этих чудовищ из пучины, где те обитали. Соответственно, они предприняли для этой необычной рыбной ловли следующие приготовления.

К цепи длиной в тридцать или сорок футов прикрепили якорь небольшой лодки; к этому якорю привязали в качестве приманки двухнедельного ягненка. Якорь с ягненком бросили в тину, а другой конец цепи обмотали вокруг ствола дерева.

Сторожить эту странную донную удочку поставили негра.

На следующий вечер он прибежал с сообщением, что карван клюнул и что, по всей вероятности, он проглотил якорь, от рывков которого сотрясается цепь и шатается дерево.

Было уже слишком позднее время, чтобы что-либо предпринимать против карвана в тот же вечер, и извлечение чудовища из его илистого логова пришлось отложить до следующего утра.

На следующий день, на рассвете, все собрались около дерева. Цепь была настолько натянута, что кора дерева там, где вокруг него намотали цепь, оказалась полностью стертой из-за этого сильного натяжения. К цепи тотчас же прикрепили веревки, а к этим веревкам привязали двух лошадей.

Лошади, которых понукали и стегали кнутами, объединили силы и попытались вытащить карвана из пучины, но все их усилия были напрасны: стоило им сделать шаг вперед, как тут же под действием какой-то непреодолимой силы они отступали назад. Тогда, видя, что одних лошадей здесь недостаточно, фермер велел привести двух самых сильных быков со своей фермы; быков впрягли вместе с лошадьми и стали погонять стрекалом. На какую-то минуту у собравшихся появилась надежда, что эти усилия приведут к успеху, ибо на поверхности тины, взбаламученной подводными толчками, показались, хотя и не целиком, челюсти животного; однако внезапно под действием сильного рывка якорь вылетел из болота на берег. Одна из его лап была отломана, а другая, изогнутая, перекошенная, вывернутая, несла на себе куски мяса и костей, вырванные из челюстей чудовища. Но само чудовище так и осталось невидимым, и по колебаниям тины можно было догадаться, что оно погрузилось как можно глубже в эту подвижную и бесконечную пучину.

Вот каковы эти страшные существа, которым дано было внушить ужас нашему спутнику Алуне, хотя то чувство, какое он испытывал, рассказывая об этих почти баснословных животных, являлось скорее отвращением, чем ужасом.

В другой раз, у подножия Скалистых гор, между подножием этих гор и озером, которому никто из путешественников еще не додумался дать название, Алуну преследовал отряд воинственных индейцев, и охотник, зная, что курок его карабина сломан, чувствуя, что лошадь под ним вот-вот падет без сил, и понимая, что на своих свежих лошадях индейцы в конце концов догонят его, решил воспользоваться быстро наступавшей темнотой и скрыться от них с помощью уловки, к которой он дал себе слово прибегнуть в крайних обстоятельствах, если ему случится когда-нибудь в них оказаться.

Уловка была весьма проста: речь шла о том, чтобы лошадь продолжила свой бег одна, без седока, а сам он остался на дороге; и тогда, чем больше индейцы будут приближаться к лошади, которая увеличит скорость, освободившись от всадника, тем больше они будут удаляться от него.

И потому он направил свой бег к небольшой сосновой роще, заранее освободился от шпор и, проезжая под одним из деревьев, ухватился за крепкую ветвь; он повис на ней, а лошадь помчалась дальше. Алуна зацепился ногами за ту же ветвь, за которую он держался руками, и уже через минуту добрался до середины дерева.

Около дюжины дикарей галопом проскакали мимо. Алуна видел и слышал их, но его никто из них не увидел и не услышал.

Когда они удалились и звуки галопа стихли, Алуна спустился с дерева и стал искать место, где можно было бы провести ночь. Через несколько минут он нашел одну из расщелин, столь часто встречающихся в подножии Скалистых гор; она соединялась с пещерой, просторной, но темной, поскольку свет в нее проникал лишь через проход, только что обнаруженный Алуной. Он проскользнул в него, словно змея, отыскал в пещере большой камень и прислонил его к входному отверстию, чтобы никому другому, ни человеку, ни зверю, не пришло в голову войти туда следом за ним, потом закутался в пончо и через мгновение, разбитый усталостью, заснул.

Но как ни крепко он спал, особенно первым сном, ему пришлось проснуться, чтобы разобраться с тем, что происходило с его нижними конечностями.

По ощущению Алуны, одно или несколько животных с чрезвычайно острыми когтями проделывали с его ногами то, что коты порой проделывают с метлой, затачивая о нее свои когти.

Алуна потряс головой, убедился, что он не спит, протянул руку и ощутил под ней двух молодых ягуаров величиной с крупного кота; привлеченные, несомненно, запахом свежего мяса, они играли с его ногами, запуская когти туда, где прорези в штанах оставляли открытыми голые ноги.

Ему тотчас стало понятно, что он попал в пещеру, служившую убежищем ягуару и его детенышам, что мать и отец, вероятно, отправились на охоту и не замедлят вернуться и, следовательно, ему лучше всего побыстрее отсюда убраться.

Так что он поднял ружье, скатал пончо и приготовился отвалить от входа камень, чтобы поскорее покинуть западню, куда он сам себя загнал, и выйти на открытое место.

Но стоило Алуне взяться руками за камень, как не далее чем в ста шагах послышался рев, давший ему знать, что он опоздал; это возвращалась ягуарица, и другой рев, раздавшийся уже в двадцати шагах, оповестил его, что возвращается она быстро. В ту же минуту он почувствовал, что зверь толкнул камень, пытаясь войти внутрь.

Детеныши, со своей стороны, ответили на рев матери мяуканьем, полным нетерпения и угрозы.

У Алуны было с собой ружье, но, как мы уже говорили, курок ружья был сломан, и, стало быть, оно вышло из строя.

Однако Алуна нашел способ воспользоваться им.

Он оперся спиной о камень, чтобы удержать его на месте, несмотря на усилия ягуарицы, и принялся как можно быстрее заряжать ружье.

Столь простая в обычных обстоятельствах, эта операция усложнялась в его нынешнем положении страшной тревогой.

В двух шагах от него, за камнем, сотрясаемым каждую минуту ее толчками, ревела ягуарица; он чувствовал, как до него доносится ее мощное дыхание, когда она просовывала голову в щели, остававшиеся там, где камень неплотно прилегал к стене. Один раз он даже почувствовал, как когти ягуарицы коснулись его плеча.

Но ничто не могло отвлечь Алуну от важной операции, которую он выполнял.

Зарядив ружье, Алуна стал высекать огонь, чтобы поджечь кусочек трута. Каждый раз, когда из-под огнива вылетали искры, взгляду охотника открывалась внутренность пещеры, сплошь усеянной костями животных, которых сожрали два ягуара, а среди этих костей виднелись два детеныша, глядевшие на него и вздрагивавшие при каждой вспышке.

Тем временем их мать продолжала яростно сражаться с камнем, загораживавшим вход.

Но Алуна уже зарядил ружье и уже поджег трут: теперь настала его очередь нападать.

Он повернулся, продолжая изо всех сил удерживать камень весом своего тела, потом просунул ствол карабина в ту самую щель, куда ягуарица просовывала голову и лапу.

Увидев, что к ней приблизился незнакомый предмет, который нес ей угрозу, ягуарица схватила его зубами и попыталась перегрызть его, как она это делала с костями.

На эту ее неосторожность и рассчитывал Алуна. Он поднес к запальному устройству кусок зажженного трута, раздался выстрел, и ягуарица проглотила весь заряд – свинец, порох и огонь.

За приглушенным ревом последовал хрип агонии, оповестивший Алуну, что он избавился от своего врага. Охотник перевел дух.

Но передышка длилась недолго. Когда он вставал с колен, раздался новый рев, ужаснее прежнего: это на крики своей самки мчался ягуар.

К счастью, ягуар прибежал слишком поздно для того, чтобы действовать с ней заодно, но все же он успел вовремя, чтобы задать Алуне новую задачу.

Впрочем, Алуна так успешно провел первую операцию, что у него не было никакого намерения действовать по какому-нибудь иному плану. Так что охотник приготовился обойтись с ягуаром точно так же, как он обошелся с ягуарицей.

Поэтому он снова оперся спиной о камень и начал перезаряжать карабин.

Ягуар на мгновение остановился возле своей мертвой самки, жалобно завыл, а затем, после этого своеобразного надгробного слова, ринулся на камень.

На это Алуна, со своей стороны, ответил ворчанием, которое можно было бы передать следующими словами: «Давай, дружок, давай, сейчас мы обсудим с тобой наши дела!»

И в самом деле, когда карабин был заряжен, Алуна приготовился высечь огонь и вдруг обнаружил, что в ходе несколько поспешных движений, которые ему пришлось проделать, он потерял трут.

Положение стало серьезным: без трута не будет огня, без огня не будет средств защиты. Карабин, из которого нельзя было выстрелить, представлял собой всего лишь полую железную трубку, способную, в крайнем случае, послужить дубиной, но не более того.

Напрасно Алуна вытягивал руки в обе стороны: ему так и не удалось ничего нащупать. Тщетно он пододвигал к себе ногами все, что лежало в пределах их досягаемости: это были лишь камни и кости.

Тем временем камень у входа сотрясался от страшных толчков; в промежутках между ними ягуар шумно дышал; он вытягивал лапу и время от времени касался плеча охотника, на лбу которого начали выступать капли пота.

Нетерпение тому было причиной? Или страх? Алуна, отличавшийся честностью, признался, что причиной тому было и то, и другое.

В конце концов Алуна понял, что все поиски бесполезны, и если он сможет найти трут, то лишь при свете дня.

И тогда он придумал другое средство. Мы сказали, что теперь карабин мог служить ему только как дубина, но ошиблись: он мог также служить ему как пика.

Нужно было лишь прочно приладить мексиканский нож Алуны к концу карабина.

Это оказалось нетрудно: охотник в прериях всегда носит с собой ремень, с помощью которого он, если ему приходится ночевать на дереве, привязывает себя либо к ветви, либо к стволу этого дерева.

Алуна крепко-накрепко привязал свой нож к концу ствола карабина, и оружие было готово.

После этого он повернулся и, чтобы заслон, обеспечивавший его безопасность, и после этого оставался надежным, подпер камень плечом.

По толчкам, наносимым камню, Алуна понял, что он имеет дело с противником необычайной силы.

Наконец, он дождался благоприятного момента и в ту минуту, когда ягуар бросился на препятствие, пытаясь снести его, выставил вперед свой карабин, как это делает солдат, идущий в штыковую атаку. Ягуар взревел. Что-то хрустнуло; карабин, вырванный из рук хозяина, упал в двух шагах от него, а зверь убежал, издавая вой.

Алуна поднял карабин и осмотрел его. Лезвие ножа было на две трети отломано: сохранился лишь кусок в полтора дюйма, примыкавший к рукоятке; обломок лезвия остался в ране, нанесенной им ягуару.

Это объясняло вой ягуара и его бегство.

Алуна крайне нуждался в этом отступлении врага: оно давало ему некоторую передышку, а силы его уже были на исходе.

Прежде всего, он воспользовался этой передышкой, чтобы избавиться от двух маленьких ягуаров, донимавших его своим царапаньем, пока он разбирался с их родителями. Он взял их поочередно за задние лапы и размозжил им головы о стену пещеры. Затем, поскольку его одолевала сильная жажда, а воды у него не было, он выпил кровь одного из этих детенышей.

Однако более всего Алуна опасался потребности в сне, которую он уже начал испытывать: ему было прекрасно известно, что через какое-то время эта потребность станет настолько непреодолимой, что ему придется ей уступить. А пока он будет спать, ягуар, убежавший на какое-то время, может вернуться, оттолкнуть камень или проложить себе проход где-нибудь рядом и, в том и другом случае, врасплох напасть на спящего и растерзать его.

Что же касается того, чтобы выйти из пещеры, об этом и думать было нечего: зверь мог ждать в засаде неподалеку и неожиданно наброситься на беглеца.

И Алуна решил уснуть в том положении, в каком он находился, то есть прислонившись спиной к камню, закрывавшему вход в пещеру; в этом случае он проснется при малейшем движении камня.

Но камень так и не пошевелился, и Алуна спокойно проспал до двух часов ночи.

В два часа ночи он открыл глаза, разбуженный шумом, который доносился с другого конца пещеры, где, как ему казалось, он уже заметил трещину. И в самом деле, там слышалось энергичное царапанье, а град сыпавшихся мелких камней указывал на то, что в этом месте ведется какая-то наружная работа. К несчастью, на этот раз все происходило на своде пещеры, на высоте около двенадцати футов, и Алуна никак не мог этому противодействовать.

Он бросил взгляд на свой карабин. Непригодный как огнестрельное оружие, непригодный как пика, он мог теперь служить ему как дубина.

Однако в таком случае нужно было пускать в ход один лишь ствол, чтобы не ломать напрасно приклада и не выводить подобным образом оружие из строя.

Он быстро отвязал нож от ствола и, пользуясь остатком лезвия как отверткой, отсоединил ложе и замок.

Затем, не сводя глаз со свода и подняв руку, он с бьющимся сердцем стал ждать.

Впрочем, было очевидно, что ждать придется недолго. Камни теперь падали чаще и были крупнее. Сквозь щель в своде сышалось дыхание зверя.

Вкоре там стал заметен свет, а вернее ночной мрак; этот мрак озаряла луна, чьи отвесные лучи падали сквозь щель, которую пробивал ягуар.

Время от времени эта щель, через которую Алуна видел небо, сплошь сиявшее звездами, оказывалась плотно закрытой: это зверь, проверяя, не стала ли она достаточно широкой, засовывал в нее голову. И тогда на пути света возникало препятствие, и вместо лунных лучей, вместо мерцающих звезд там сверкали, словно два карбункула, пылающие глаза ягуара.

Мало-помалу щель расширялась. Просунув туда голову, зверь начал проталкивать вслед за ней и плечи; наконец, в щель протиснулись голова, плечи и тело, и ягуар, бросившись вниз, беззвучно опустился на все четыре лапы перед Алуной.

К счастью, лезвие ножа, оставшееся у него в плече, помешало ему тотчас же вцепиться в горло Алуны. Какое-то мгновение он либо колебался, либо боролся с болью, но этого оказалось достаточно его противнику.

Ствол карабина обрушился на голову ягуара, и тот упал, оглушенный.

Алуна тут же бросился на зверя, и обломком лезвия перерезал ему шейную артерию. Жизнь и сила утекли через это отверстие.

И произошло это вовремя. Алуна уже и сам падал, разбитый усталостью. Он оттащил зверя в дальний угол пещеры, где, как было заметно, грунт состоял из мягкого песка, а затем, устроившись, как на подушке, на еще трепещущем боку ягуара, уснул и проснулся лишь спустя много часов после рассвета.

XV. САКРАМЕНТО

Впрочем, в подобном образе жизни, своей независимостью настолько привлекательном для местных жителей, что порой они подчиняют ему все свое существование, для нас тоже заключалось невыразимое очарование. Хотя ездить дважды в неделю в Сан-Франциско, чтобы продавать там наши охотничьи трофеи, было весьма утомительно. Однако мы об этом не думали, а скорее, мы с этим смирились, поскольку получаемый доход щедро вознаграждал нас за эту усталость, особенно вначале.

Доход этот достигал трехсот, а иногда и четырехсот пиастров в неделю.

В первый месяц, учитывая все издержки, наша прибыль составила четыреста пиастров; но в два последних месяца, а особенно в последнюю неделю, мы выручали всего по сто пятьдесят пиастров, и это падение дохода свидетельствовало о том, что наше предприятие доживает последние дни.

С одной стороны, из-за нашей охоты начала резко сокращаться численность дичи в округе, а с другой стороны, звери, на которых мы охотились, стали уходить к озеру Лагуна и в сторону индейцев-кинкла, то есть в те местности, где их меньше беспокоили.

И потому мы решили испытать новый подход, а именно углубиться чуть дальше на северо-восток и отвозить нашу охотничью добычу в Сакраменто-Сити

Остановившись на этом решении, мы стали справляться, лучше ли прииски на Сакраменто приисков на Сан-Хоакине и следует ли предпочесть реку Юнг, реку Юба и реку Лас Плумас лагерю Соноры, Пасо дель Пино и Мерфису.

Итак, когда нам стало ясно, что округа оскудела дичью, мы приступили к исполнению своего замысла и, оставив шлюпку в Сономе, направились к Американскому Трезубцу. Мы преодолели гряду Калифорнийских гор, двигаясь с запада на восток, и, поохотившись полтора дня, так что наша бедная лошадь согнулась под тяжестью нагруженной на нее дичи, оказались на берегах Сакраменто. Два или три часа мы шли вдоль берега реки, затем нас подобрало рыбачье судно, ловившее лосося, и за четыре пиастра нас вместе с добытой нами дичью перевезли на другой берег. Что же касается нашей лошади, то она преодолела реку вплавь, хотя ширина Сакраменто в этом месте составляет около четверти мили.

Мы поинтересовались у рыбаков состоянием приисков. Они не могли дать нам достоверных сведений, но им приходилось слышать, что американцы разоряют всех своими грабежами. Нас с Тийе это ничуть не удивило, поскольку нам довелось увидеть на Сан-Хоакине образчик их ловкости. Что же касается Алуны, то он лишь пожал плечами и вытянул губы, что означало: «Да черт возьми, я еще и не такое видел!» Алуна ненавидел американцев и считал их способными на любые преступления. У него всегда была в запасе целая куча историй про то, как они пускали в ход ножи и пистолеты, а потом присяжные заседатели, проявляя бесстыдство Бридуазона, признавали их невиновными.

Впрочем, последние новости, приходящие из Сан-Франциско, вполне подтверждают правоту Алуны. Разве не читаем мы в газетах:

«Обычное правосудие не кажется новым поселенцам достаточно скорым. Сталкиваясь с подобными проволочками, они порой сами учреждают суды прямо под открытым небом, чтобы выносить приговоры по преступлениям, представляющимся очевидными.

Толпа выбирает среди присутствующих несколько присяжных, постановления которых не подлежат обжалованию; если они единодушно выносят приговор обвиняемому, то их решение исполняется немедленно.

Самым распространенным наказанием, назначаемым этим необычным и страшным судом, является казнь через повешение. На протяжении двух недель семь подобных приговоров за скотокрадство было вынесено и приведено в исполнение, причем власти не сочли возможным вмешаться и пресечь избыточное рвение этого народного правосудия.

Если же во внимание принимаются смягчающие обстоятельства, то повешение заменяется поркой плетьми, и в добровольных исполнителях

Мы продолжили путь до Сакраменто-Сити и даже до форта Саттер, чтобы убедиться в достоверности этих слухов. Нам подтвердили там то, что говорили рыбаки: на приисках происходил настоящий переворот.

Опасаясь лишиться того немногого, что нам с таким огромным трудом удалось скопить, мы наняли за сорок пиастров лодку и отправились назад, спускаясь вниз по течению Сакраменто.

Приехав в Сакраменто-Сити, мы продали нашу дичь за восемьдесят долларов: дело в том, что вблизи Американского Трезубца счет идет на доллары, тогда как на берегах Сан-Хоакина – на пиастры. Таким образом, наш капитал остался нетронутым.

Нанятая нами лодка принадлежала рыбакам, ловившим лосося. Они обязались высаживать нас на берег в любом месте по нашему желанию, при условии, однако, что мы потратим не более четырех дней на то, чтобы спуститься от Сакраменто-Сити до Бенисии, по ту сторону залива Сэсун.^[32]

Алуна вместе со своей лошадью двигался следом за нами по левому берегу. Долина Сакраменто, великолепие которой невозможно вообразить, с востока ограничена Сьерра-Невадой, с запада – Калифорнийскими горами, с севера – горой Шаста.

Она протянулась с севера на юг на двести миль.

В период таяния снегов река Сакраменто выходит из берегов и вода в ней поднимается на восемь-девять футов. Это легко установить по следам ила, остающегося на стволах деревьев. Ил этот, оседая на берегах Сакраменто, придает, как и нильский ил, новую силу растительности. Деревья, растущие по берегам реки, это преимущественно дубы, ивы, лавры и сосны.

С середины реки видно, как на обоих ее берегах пасутся стада быков, оленей и даже диких лошадей.

В некоторых местах ширина Сакраменто достигает полумили, глубина же реки обычно составляет три– четыре метра, так что суда водоизмещением в двести тонн могут подниматься вверх по ее течению.