Текст книги "Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 43 страниц)

XVIII. ГУБЕРНАТОР СУЭЦА

На следующий день мы прежде всего нанесли визит губернатору Суэца; по-видимому, нас горячо ему рекомендовали, а может быть, наша любезность оставила у него приятнейшее воспоминание, но, так или иначе, он оказал нам поистине братский прием. Не успели мы войти, как нам принесли в тех же самых серебряных кувшинах ту замечательную воду, о какой я так часто с печалью вспоминал в течение трех недель, пока мы тщетно пытались отыскать подобную ей. После воды настал черед трубок и кофе, а после трубок и кофе последовал рассказ о наших приключениях.

Мухаммед переводил то, что я говорил, и это давало мне возможность судить, следя за доброжелательным и серьезным лицом паши, о впечатлении, которое производили на него различные события нашего путешествия. Мошенничество Отца Победы, казалось, весьма его позабавило; но больше всего меня удивила своего рода радость, читавшаяся на его лице, когда я вполне бесхитростно и не преследуя ровным счетом никаких целей изобличил наших арабов в мелкой краже. В этом месте он остановил меня и заставил дважды повторить эпизод с мишмишем, сахаром и кофе, а затем потребовал продолжения, и по его сияющему виду было вполне понятно, что даже в переводе мое повествование доставляет ему огромное удовольствие. Это позволило мне составить весьма высокое мнение о вкусе губернатора и искренне пожалеть о том, что он не может оценить мой рассказ в оригинале. Когда я завершил нашу одиссею, губернатор велел принести нам воду и потребовал, чтобы мы дали ему обещание отобедать с ним. У нас не было никаких причин отказываться от этого приглашения, так что мы приняли его, хотя и поотнекивались приличествующее время. Затем мы отправились осматривать город и к назначенному часу вернулись к паше.

Проходя через внутренний двор его дома, мы обратили внимание, что паша, дабы оказать нам почести, придал ему своего рода военное великолепие. Во дворце все были подняты на ноги – слуги, рабы, евнухи. Нас провели в просторный квадратный зал, где, сидя на корточках на краю дивана, нас ждал паша. После полагающихся приветствий, слова которых переводил наш верный переводчик Мухаммед, тогда как сопровождающие их жесты мы уже вполне сносно могли изображать сами, внесли большой серебряный поднос и поставили его на пол. Мы тотчас же сели вокруг него на корточки. Затем вошел невольник с серебряными кувшинами и чашами и полил нам воду на руки. Паша потребовал воду дважды: нам еще ни разу не доводилось видеть столь чистоплотного турка.

На подносе стояли четыре серебряных блюда, накрытые высокими крышками из того же металла, с несколько грубым, но богатым орнаментом. На первом блюде находился обязательный пилав с курицей в середине, на втором – сдобренное красным перцем рагу, состав которого я так и не смог угадать, на третьем – четверть ягненка, а на четвертом – рыба. Мы отважно потянулись руками к первому блюду, соблюдая при этом, даже между собой, некоторую иерархию, и начали с того, что разделили курицу на четыре части. Что же касается напитков, поданных к обеду, то перед каждым из нас стоял кувшин с нашей излюбленной водой, и нет на свете вина, которое я предпочел бы в тот момент этой воде.

От курицы мы перешли к рагу. Справиться с этим блюдом оказалось еще проще: поданное мясо было заранее нарезано на куски. Каждый кусок служил нам вместо ложки, позволяя прихватить некоторое количество приправы. Однако вскоре мы обнаружили, что приняли за мясо какой-то овощ. Короче говоря, для парижан это угощение было бы достаточно посредственным, но для нас, ставших истинными сынами Исмаила, оно подходило как нельзя лучше.

После рагу настала очередь ягненка. По тому, как губернатор приступил к этому новому блюду, мы поняли, что он принадлежит к той же школе, что Талеб и Бешара. Вытянув обе руки, он стал одной придерживать кусок в миске, а другой отщипывать мясо, отделявшееся от костей с такой легкостью, что это походило на волшебство. На этот раз мы даже не попытались последовать его примеру, заранее зная, что нас ждет позорная неудача. Опасаясь, что неожиданный жест с нашей стороны может испугать губернатора, мы попросили у него разрешения достать свои кинжалы и, получив согласие, принялись разделывать мясо ножами.

Оставалась рыба, и здесь нас подстерегало одно из самых жестоких испытаний, уготованных нам в жизни. Морское чудовище, названия которого я не знал, имело ужасающее количество костей, так что, взяв в рот первый же кусок, мы поняли, что если у нас нет желания умереть от удушья, то необходимо заранее принять меры предосторожности. И тогда каждый из нас принялся с особой тщательностью изучать лежащий перед ним кусок, чтобы извлечь из него вредоносные части; увидев это, губернатор, который уже съел свою порцию, не выказывая при этом никаких опасений по поводу костей, велел принести на блюде еще один кусок рыбы, правой рукой отделил от него часть и, положив ее на ладонь левой руки, начал извлекать оттуда кости, от самых больших до самых маленьких; затем он накрошил туда примерно такое же количество хлеба, добавил пряностей, скатал все это в шарик размером с яйцо, положил шарик на серебряное блюдо и дал знак невольнику поднести это угощение г-ну Тейлору; покончив с этим первым изделием, губернатор незамедлительно перешел к созданию такого же второго. При мысли о том, что эта дань уважения предназначается мне, я замер и почувствовал, что мне с трудом удастся доесть даже то, что лежало у меня на тарелке. Увидев, что я перестал есть, губернатор подумал, что я жду своей очереди, и стал работать еще быстрее, но, следует отдать ему должное, с прежней тщательностью. Когда работа была закончена, он отослал мне плод своего труда: это был премилый шарик размером с абрикос. Я с поклоном взял его и, словно любуясь совершенством круглой формы, которая была ему придана, принялся его рассматривать, дожидаясь, пока губернатор повернет глаза в другую сторону, а сам тем временем припоминал все, что мне было известно о трюках фокусников, надеясь проглотить этот шарик так же, как фигляр глотает ножи. Хитрость удалась. Губернатор, неутомимый в своей любезности, тотчас же принялся за изготовление шарика, предназначавшегося Мейеру, и, поглощенный этим занятием, которое он осуществлял с подлинным артистизмом, не заметил, как мой шарик, вместо того чтобы попасть ко мне в рот, оказался у меня в рукаве, а из рукава перекочевал в карман жилета. Что же касается шарика, поднесенного г-ну Тейлору, то мне не удалось узнать, что с ним стало, но я все же подозреваю, что из соображений учтивости он был переварен в желудке нашего товарища.

Участь же Мейера была предопределена. После него никому подавать шарики было не нужно, и потому он оказался под прицелом всех взглядов. Он мужественно воспринял свой удел и честно проглотил шарик одним разом, рискуя подавиться; этот поступок чрезвычайно возвысил его в глазах паши, принявшего за нетерпение то, что было всего лишь естественным желанием поскорее покончить с этим необычным кондитерским изделием.

На сладкое были поданы пирожные, засахаренные фрукты и шербет, приготовленные женами губернатора; все эти яства, заманчивые на вид, оказались весьма посредственного вкуса из-за немыслимых сочетаний продуктов, лежащих в основе турецкой кухни.

Паша, в течение всего обеда пребывавший в отменном расположении духа, за десертом стал проявлять еще большее веселье. Он вновь заговорил о нашем путешествии, потребовал у нас новых подробностей о том, как мы были похищены Отцом Победы у племени аулад– саид, и заставил меня рассказать во второй раз, как воры и те, кого обворовали, объединились, чтобы съесть наш сахар и выпить наш кофе; затем, когда я закончил, он произнес:

– А теперь встанем и отправимся взглянуть на то, как отрубят головы всем этим разбойникам.

Мы решили, что нам это послышалось, и попросили Мухаммеда повторить; но по изумлению нашего переводчика и по тому, как он забормотал, повторяя приглашение губернатора, мы поняли, что наш хозяин отнесся к этой краже более чем серьезно. Господин Тейлор как глава каравана поднялся и стал умолять пашу, который уже подошел к окну, соблаговолить выслушать его. Губернатор обернулся и ответил, что он с величайшим удовольствием выслушает нас и, как только казнь совершится, будет полностью в нашем распоряжении. В ответ на это г-н Тейлор заметил, что как раз по поводу казни он и хотел высказать несколько возражений, продиктованных ему голосом совести. Губернатор сделал милостивый жест и приготовился слушать, но при этом бросил последний взгляд в окно, словно говоря краснобаю: давайте побыстрее, нас ждет интересное зрелище.

И тогда г-н Тейлор, к великому удивлению губернатора, принялся защищать конвой; он пояснил паше, что эти бедолаги, умиравшие с голоду, вполне заслуживают прощения, хотя и поживились чуточку нашей провизией. К тому же единственным последствием этого небольшого вероломства было то, что оно заставило нас сутки поголодать, а вот если бы они его не совершили, то сами определенно умерли бы с голоду; что же касается проказы Отца Победы, то она вполне естественна для арабских нравов, и мы сами виноваты в том, что поддались на обман. И кроме того, вследствие нее наш конвой стал многочисленнее и тем самым надежнее. Так что, заключил г-н Тейлор, он убедительно просит пашу не настаивать на этой форме наказания.

Губернатор ответил, что все сказанное г-ном Тейлором об арабских нравах является совершенной правдой и доказывает, что он изучил эти края как внимательный наблюдатель; по словам паши, он вынужден признаться, что подобные истории случались уже неоднократно, но происходили они с заурядными путешественниками – с бедными художниками или нищими учеными, не заслуживающими того, чтобы разбираться, как с ними обошлись. Но с нами все обстоит иначе: мы посланники французского правительства, аккредитованные при вице– короле Египта и особо рекомендованные всем губернаторам Ибрагим-пашой. Так что все, кто причиняет нам обиду, подлежат суровому и безоговорочному суду, и потому он снова приглашает нас присоединиться к нему и посмотреть, как будут рубить головы преступникам. Сказав это, он сделал шаг к окну.

Мы поняли, что паша и в самом деле склонен проявить таким образом свое уважение к нам, и начали сильно опасаться за судьбу наших несчастных товарищей по путешествию. В итоге мы в свой черед встали и присоединились к настояниям г-на Тейлора. Тогда губернатор явно сделал над собой усилие и, подав нам знак, чтобы мы успокоились, велел привести виновных, а нас пригласил сесть рядом с ним. Через несколько минут показались наши славные друзья: впереди шли Талеб и Абу-Мансур, за ними Бешара, Арабалла и все остальные страдальцы; их сопровождали три десятка солдат с саблями наголо.

Войдя, Талеб и Бешара взглянули на нас с невыразимым укором, задевшим нас до глубины души. Мы знаком дали им понять, чтобы они успокоились; это было как нельзя кстати, потому что они дрожали всем телом и побледнели настолько, насколько это позволяла им сделать их смуглая кожа. Дело в том, что еще три часа назад их арестовали, не сообщив нам об этом, и от своих стражников они узнали, какая участь им уготована; таким образом, сознавая в глубине души свою вину и прекрасно зная, как скоро и безжалостно вершится турецкое правосудие, они уже считали себя погибшими, и с тем большим основанием, что обвинение, как им представлялось, исходило от нас, а потому никакой надежды на наше заступничество у них быть не могло; так что наши дружеские взгляды, какими бы обнадеживающими они ни были, показались им вначале совершенно непонятными.

Виновных поставили полукругом рядом с нами, и минуту губернатор молча смотрел на них таким свирепым взглядом, что у бедняг тотчас же исчезла та слабая надежда, какую мы успели вселить в них; наконец, увидев, что они достаточно подавлены и раскаиваются в содеянном, он произнес:

– Жалкие сыны Пророка, не исполнившие свой долг по отношению к тем, кто доверился вам! Первым нашим побуждением было отрубить вам головы, чтобы наказать за ваше преступление, но, тронутые настоятельными просьбами, с которыми обратились к нам посланник французского султана и сопровождающие его достопочтенные европейцы, мы даруем вам помилование. Так что вы отделаетесь тем, что каждый из вас получит по пятьдесят палочных ударов по пяткам. Ступайте.

Однако это было не вполне то, что устроило бы наших арабов; разумеется, для них предпочтительнее было получить палочные удары, а не лишиться головы, но не вызывало сомнения, что они сочли бы за лучшее освободиться и от палочных ударов; к счастью для них, мы придерживались точно такого же мнения. Господин Тейлор подал им знак немного подождать и, повернувшись к губернатору, удивленному нашей настойчивостью, выразил от имени всех нас благодарность за радушный прием, который он нам оказал. Наша признательность так велика, продолжал г-н Тейлор, что мы никоим образом не нуждаемся в новой любезности, какую ему угодно нам оказать в ущерб пяткам наших арабов. И потому он призвал пашу проявить великодушие и освободить их от всякого наказания, ибо если эти люди, терзаемые голодом, и отступили от своего прямого долга, то во многих других случаях они проявляли предупредительность и самоотверженность, выходившие за пределы взятых ими на себя обязательств; к тому же, после всех тех услуг, какие они нам оказали, мы смотрим на них не как на проводников, получающих за свой труд плату, а как на друзей, имеющих право на свою долю. Зная наши чувства, они и действовали соответствующим образом; единственная их вина состоит в том, что они чересчур небрежно поделили продукты, вследствие чего на нашу долю ничего не осталось, но это недосмотр, а не кража. А поскольку все люди, совершившие ошибку и искренне признавшиеся в ней, достойны прощения, он просит, чтобы дарованное помилование было полным и теперь, когда спасены головы, пощаду получили бы и пятки; к тому же, добавил г-н Тейлор, такое желание есть не только у него самого, но и у двух сопровождающих его европейцев, в чем губернатор может удостовериться, если он соизволит выслушать их. Губернатор повернулся к нам с недоверчивым видом, но по нашим молящим взглядам он и без наших слов понял, что г-н Тейлор говорит правду, и на минуту замолк в нерешительности и в раздумьях, словно искал выход из безвыходного положения. Тем временем арабы слушали перевод речи, которую произносил наш друг, с выражением горячей признательности, подкрепляя каждую его просьбу о милосердии красноречивыми жестами; так что стоило им увидеть, что мы присоединились к их защитнику, они поняли, что настал подходящий момент, бросились на колени и, протягивая руки к колеблющемуся судье, хором начали молить его о пощаде. Наконец губернатор взглянул на нас в последний раз, словно спрашивая, хотим ли мы полного и безоговорочного прощения виновных, и прочитал в наших взглядах и жестах все ту же мольбу; после этого он повернулся к солдатам и со вздохом подал им знак удалиться; те подчинились. Тогда, зная, что Талеб и Отец Победы были шейхами, он обратился к ним с длинным нравоучением, из которого мы поняли лишь одно: им чрезвычайно повезло, что они имеют дело с такими снисходительными хозяевами, как мы. Когда эта речь была с подобающим достоинством закончена, наши арабы, не произнеся ни слова, поспешно удалились.

Что же касается нас, то мы выразили губернатору благодарность за его добрый поступок и заверили его, что, если когда-нибудь нам снова доведется проезжать через Суэц, первый свой визит мы непременно нанесем ему. Он, со своей стороны, поблагодарил нас за дружеское расположение и взял с нас обещание написать ему из Каира, как вел себя конвой по отношению к нам в оставшейся части путешествия. Взяв на себя два эти обязательства, мы распрощались с губернатором.

В десяти минутах ходьбы от дворца, за углом первой же улицы, нас поджидали арабы. Увидев нас, они бросились целовать нам руки, проявляя пылкость, не оставлявшую никаких сомнений в их признательности. Эти изъявления благодарности сопровождались к тому же заверениями в нерушимой и непоколебимой преданности. Более всего их тронуло не то, что мы вступились за их головы, а то, что нам удалось устоять от искушения посмотреть на наказание палками, являющееся, по их мнению, весьма интересным и любопытным зрелищем. Однако после первых же излияний благодарности они предложили нам отправиться в путь немедленно: милосердие губернатора казалось им настолько неестественным, что они не вполне в него верили. Тогда мы поинтересовались, где находятся наши верблюды. Как выяснилось, они уже были оседланы и навьючены и ждали нас на дороге в Каир. Едва наши проводники вышли из дворца, четверо из них отправились сделать все приготовления к отъезду, так что наш караван мог выехать из Суэца в ту же минуту. Понимая поспешность наших арабов, мы последовали за ними, не переставая смеяться. Около западных ворот города мы и в самом деле обнаружили наших дромадеров и в одно мгновение, словно по волшебству, оказались в седле. Арабы же не стали тратить время, дожидаясь, пока верблюды опустятся на колени; они вскарабкались на них на бегу, как это на глазах у меня сделал Бешара при выезде из Каира; едва утвердившись в седле, Талеб и Абу-Мансур, которых угрожавшая им общая опасность связала отныне братскими узами, встали во главе колонны и заставили ее двигаться галопом, так что менее чем за два часа мы оказались на расстоянии около двенадцати льё от губернатора Суэца, от которого нашим арабам хотелось быть как можно дальше.

Однако, пока мы преодолевали последние два льё, спустилась ночь, и нужно было устраивать привал. Палатку поставили в одно мгновение. Арабы были веселыми и проворными как никогда, особенно Бешара, радость которого граничила с безумием: он бегал и прыгал без видимой причины, словно желая удостовериться, что с его ногами не приключилось ничего дурного; мы уже давно укрылись в палатке, но все еще слышали, как он о чем-то рассказывает, проявляя говорливость, выдававшую нервное возбуждение, которое оставили в нем события прошедшего дня.

На следующее утро наш караван чуть свет тронулся в путь; как и по дороге из Каира, мы ехали вдоль лежавших на песке костей; скелет дромадера с еще уцелевшими кое-где кусками плоти, от которого при нашем приближении отпрянули два или три шакала, свидетельствовал о том, что уже после нас здесь прошел караван, заплатив дань этой зловещей дороге. Проехав без остановки мимо одиноко растущего в пустыне дерева, мы установили колья палатки среди окаменелого леса: страх, пережитый арабами накануне, нарушил все их привычки, связанные с топографией. Впрочем, день выдался тяжелым; мы проехали не менее двадцати льё, а отдыхали от силы час.

Еще не рассвело, а наш караван уже двигался по трудным и извилистым тропам Мукаттама; солнце появилось на горизонте, когда мы достигли вершины горы, и его первые лучи отразились в золотых куполах Каира. Мы приветствовали многолюдный город, весь ощетинившийся минаретами и усыпанный куполами, и необозримый горизонт, окружающий его, со всей той радостью, какую всегда вызывает возвращение домой, и устроили на самом верху горы десятиминутный привал, чтобы охватить взглядом все подробности этой изумительной картины, которая в час рассвета еще великолепнее, чем в любое другое время дня; затем, едва мы оказались на западном склоне Мукаттама, хаджины, словно угадав наши желания, бросились в галоп и быстро покрыли расстояние, отделявшее нас от гробниц халифов. Оттуда до Каира оставался лишь один шаг. На этот раз мы возвращались в город триумфаторами, не опасаясь, что верблюды сыграют с нами злую шутку. Мы уже стали умелыми наездниками, и в нас, с нашими арабскими одеяниями и загорелыми лицами, по-настоящему трудно было распознать христиан. В десять часов мы явились к г-ну Дантану, вице-консулу Франции, явно обрадованному тем, что он видит нас целыми и невредимыми. Вице-консул сразу же послал за заложниками племени аулад-саид, которые, хотя их и отличала большая сдержанность, явно были не менее его рады видеть наш отряд вернувшимся в полном составе и в добром здравии: напомню, что они отвечали за наши жизни своими головами.

Сразу же после этих первых минут, отданных радости от встречи с соотечественником и от возвращения, если так можно выразиться, во Францию, нам следовало заняться делами. Дружеское соглашение, заключенное Абу-Мансуром и Талебом у подножия горы Синай, предусматривало, что вознаграждение за обратный путь они разделят между собой пополам. Чтобы не лишать наших верных друзей денег, столь честно заработанных ими, мы решили возместить им то, что они при этом теряли. Кроме того, мы вручили каждому из проводников бакшиш, настолько значительный, насколько это позволяло состояние наших финансов, так что при расставании они пообещали нам хранить вечную память о нас, а мы им – рано или поздно вернуться сюда. Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь сдержать данное им слово, но я твердо уверен в том, что они свое сдержат и не раз, мчась стремительным галопом на своих хаджинах, сидя у костра, разведенного в пустыне, или находясь в кочевом шатре племени аулад-саид, Бешара и Талеб произнесут наши имена как имена своих верных друзей и отважных товарищей по путешествию.

XIX. ДАМЬЕТТА

Господин де Линан, тот самый молодой художник, что свел нас с племенем аулад-саид, сразу же, как только ему стало известно о нашем прибытии, прибежал во франкскую гостиницу и, заявив, что на этот раз мы должны жить только у него, увел нас к себе. Стоило нам сказать ему о своем намерении посетить Иерусалим и Дамаск, как он вызвался сопровождать нас, что было встречено нами возгласами одобрения. Поскольку г-н де Линан уже дважды или трижды объехал всю Сирию, это был самый превосходный экскурсовод, какого только мы могли себе пожелать. Было решено, что мы отдохнем, спускаясь по Нилу до Дамьетты, и, прибыв в этот город бодрыми и настроенными на второе путешествие, найдем там Талеба с его дромадерами, который сопроводит нас через Эль– Ариш в Иерусалим.

В тот же день мы занялись подготовкой к путешествию. Ничто не охватывает человека так легко и не покидает его так неохотно, как дорожная лихорадка; едва овладев им, она толкает его вперед, и ему приходится идти, не останавливаясь: Вечный Жид – всего лишь символ.

Мы отправились в путь вечером, в прекрасную погоду; навстречу нам дул легкий ветерок, но на нашей стороне было течение, и мы располагали четырнадцатью нубийскими гребцами. За ночь, которая вскоре наступила, наша лодка преодолела весь уже известный нам участок Нила – от Булака до начала Дельты, и, когда рассвело, мы уже плыли по ее восточному рукаву, более величественному, чем Розеттский, и поражавшему нас плодородием своих берегов тем сильнее, что мы лишь недавно покинули пустыню.

Ближе к вечеру мы увидели, как из деревни, прилегающей к берегу, на него вышли десятка два нагих женщин; привлеченные, вне всякого сомнения, пением наших гребцов, они бросились в Нил и, подплыв к нам, какое-то время следовали за нашей лодкой. Ночь избавила нас от этих смуглолицых русалок, чьих колдовских чар, к счастью, можно было не опасаться.

На следующий день мы сделали остановку в Мансуре.

Этот город, как и пирамиды, напоминает одно из тех достопамятных событий нашей истории, какие не могут оставить равнодушным ни одного француза. Да позволят нам читатели отправиться теперь уже по следам крестового похода Людовика Святого, как прежде мы последовали за экспедицией Наполеона.

Выступить в крестовый поход было решено в декабре 1244 года. Король Людовик IX, уже проявивший свое религиозное рвение тем, что выкупил терновый венец Христа у венецианцев, которые получили его в залог от Бодуэна, и, идя с непокрытой головой и босыми ногами, пронес этот венец от Венсена до собора Парижской Богоматери, только что, на торжественном празднестве, устроенном в Сомюре, пожаловал своему брату Альфонсу графства Пуату и Овернь, а также Альбижуа, уступленное графом Тулузским. Он разгромил у Тайбура и Сента графа де Ла Марша, отказавшегося дать ему клятву верности, и помиловал его, хотя и знал о попытке графини отравить короля; наконец, он вынудил Генриха III Английского запросить перемирия, за которое тому пришлось заплатить пять тысяч фунтов стерлингов. Так что все было спокойно и внутри страны, и за ее пределами, как вдруг, когда король находился в Понтуазе, у него случился приступ тяжелой лихорадки, которой он заболел во время своего похода в Пуату. Болезнь развивалась так быстро, что вскоре всякая надежда на его жизнь была потеряна. Печальная весть разнеслась по всей Франции; Людовику исполнилось всего лишь тридцать лет, и начало его царствования сулило стране эпоху благоденствия. Скорбь была всеобщей; многие сеньоры и прелаты поспешили прибыть в Понтуаз; во всех церквах творили милостыню, возносили молитвы и устраивали крестные ходы; наконец, королева Бланка отправила своего духовника к Эду Клеману, настоятелю аббатства Сен-Дени, чтобы тот извлек из склепов мощи блаженных мучеников, выставлявшиеся лишь в дни великих народных бедствий.

Тем не менее все средства врачебного искусства оказались несостоятельными, а все молитвы священников – тщетными; Людовик впал в столь глубокое забытье, что из покоев больного заставили уйти обеих королев: Бланку, его мать, и Маргариту, его жену. В комнате остались только две дамы, молившиеся по обе стороны королевского ложа. Вскоре одна из них, завершив молитву, поднялась с колен и хотела было прикрыть лицо короля погребальной простыней, но другая воспротивилась этому, заявив, что Господь не может поразить Францию в самое сердце; а пока они вели этот печальный спор, Людовик приоткрыл глаза и слабым, но внятным голосом произнес:

– Милостью Божьей посетил меня Восток свыше и призвал меня обратно из мертвых.

Обе дамы громко вскрикнули от радости, бросились к дверям и позвали королеву Бланку и королеву Маргариту, которые, не в силах поверить в чудо, с трепетом вошли в комнату. Увидев их, король простер к ним руки, а затем, когда стихли первые восторги, велел позвать Гильома, епископа Парижского.

Достойный прелат поспешил явиться к изголовью больного, и тот, при виде его почувствовав новый прилив сил, приподнялся на постели и приказал принести ему накладной крест крестоносца. Присутствующие решили, что король еще бредит, но Людовик, догадавшись, в какое заблуждение они впали, протянул руку к епископу, не решавшемуся подчиниться его воле, и поклялся, что он не будет принимать пищу до тех пор, пока не получит этот символ крестового похода. Гильом не посмел ослушаться, и больной, не имея пока возможности прикрепить крест к своим доспехам, велел поместить его хотя бы в изголовье своего ложа.

Начиная с этого дня здоровье короля стало быстро поправляться. Он отправил христианам Востока послание с призывом набраться мужества, обещая им переплыть море, как только ему удастся собрать войско, а в ожидании этого посылая им денежное вспоможение.

Не теряя времени, Людовик приступил к исполнению своего обещания. Одон де Шатору, кардинал-епископ Тускулума, бывший ректор Парижского университета, являвшийся в то время легатом Святого престола, прибыл во Францию, дабы проповедовать крестовый поход, а из провинций съехалось большое число сеньоров, охваченных даже не столько религиозным рвением, сколько любовью к французскому королю.

И тогда королева Бланка прибегла к крайнему средству. В сопровождении Гильома она пришла к сыну, по-прежнему одержимому своим замыслом. Прелат начал речь первым и сказал королю, что обет, данный им во время болезни, был поспешным, а подобный обет ни к чему не обязывает, но, если у короля есть на этот счет какие-то сомнения, он берется получить у папы освобождение от клятвы. Он обрисовал ему положение во Франции, в которой только что удалось установить мир и которую король, уйдя в поход, оставит уязвимой для козней английского короля, мятежного умонастроения пуатевинцев и смуты альбигойцев. Продолжая его речь, к королю обратилась Бланка.

– Дорогой сын, – сказала она ему, – прислушайтесь к советам ваших друзей и не доверяйтесь целиком своим чувствам. Вспомните, что послушание матери угодно Богу. Останьтесь здесь, от этого Святая Земля никак не пострадает, и вы пошлете туда войско более многочисленное, чем то, какое намеревались повести сами.

– Это не одно и то же, матушка, – отвечал Людовик, – и Бог ждет от меня большего. Когда земные голоса уже не достигали моих ушей, я услышал голос с Неба, сказавший мне: «Король Франции, тебе ведомо, какие оскорбления были нанесены граду Иисуса Христа, и ты избран мною, чтобы отмстить за них!..»

– Не надо заблуждаться, – продолжала уговаривать его Бланка, – голос этот был горячечным бредом. Бог не требует невозможного, и состояние, в каком вы находились, когда дали эту клятву, послужит вам оправданием в глазах Господа, если вы нарушите ее.

– Стало быть, вы полагаете, матушка, что мой разум был помутнен, когда я взял крест? – отвечал король. – Что ж, я исполню вашу волю и сниму его. Возьмите, святой отец, – сказал король, снимая крест с плеча и отдавая его епископу.

Епископ взял крест, и Бланка уже хотела заключить сына в объятия, но он остановил ее, улыбаясь:

– Но сейчас, матушка, вы ведь не сомневаетесь в том, что у меня нет ни горячки, ни бреда. А раз так, прошу вас дать мне крест, который я только что вам отдал, и Бог свидетель, что я не прикоснусь к пище, пока вы в свой черед не вернете его мне обратно.

– Да исполнится воля Господа! – сказала королева, забирая крест из рук епископа и сама возвращая его сыну. – Мы лишь орудие его провидения, и горе тому, кто попытается противиться его велениям!

Тем временем папа Римский направил во все христианские государства церковнослужителей, поручив им проповедовать священную войну; их усердие не было бесплодным, и в Париж съехалось большое число сеньоров; однако были и другие, которым надежда обрести более важные должности и увеличить свое богатство во время регентства королевы и в отсутствие ее старших сыновей придавала воодушевление куда более рассудочное. Делая вид, будто они одобряют крестовые походы, эти люди повсюду твердили, что неплохо было бы оставить во Франции нескольких храбрых и благородных рыцарей, чье дело, разумеется, будет не таким героическим, но не менее полезным, чем дело тех, кому посчастливится сопровождать короля в его паломничестве, предпринимаемом с оружием в руках. Однако Людовик не был обманут этим мнимым доброхотством и воспользовался довольно своеобразным средством, чтобы придать решимости колеблющимся и поторопить замешкавшихся.