Текст книги "Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц)

Приближалось Рождество, и, как было тогда заведено, в сочельник, во время полночной мессы, король дарил придворным роскошные плащи, расшитые одинаковыми узорами. Людовик не только поступил в соответствии с этим обычаем, но и раздал плащей больше, чем это делалось при его предшественниках, да и в любой прежний год его собственного царствования. Поскольку эти дары вручались в плохо освещенном помещении и в ту минуту, когда уже звучали колокола, созывавшие верующих на мессу, то те, кому были подарены плащи, надели их второпях, в темноте, и устремились в церковь; однако в храме Божьем, при свете свечей, каждый увидел на своем плече и на плече соседа священный знак крестовых походов, который, коль скоро ты возложил его на себя, снять не позволялось.Так что отрекаться от него не приходилось, и, при всей странности способа, каким новые воины Христовы дали свой обет, ни один из них не помыслил нарушить его.

В пятницу 12 июня 1248 года Людовик в сопровождении своих братьев Робера, графа Артуа, и Карла, графа Анжуйского, отправился в Сен-Дени; там его ждал кардинал Одон де Шатору. Именно он развернул королевское знамя, которому вот уже в третий раз предстояло появиться на Востоке, и вручил королю посох и хлебную котомку, эти отличительные принадлежности паломника; затем процессия направилась к аббатству Сент-Антуан, где Людовику предстояло проститься с матерью. Предстоящая разлука пугала Бланку: эта королева, столь закаленная против всех других жизненных испытаний, заливалась слезами, едва только какая-нибудь опасность угрожала ее сыну.

Но вот, наконец, Людовик простился с матерью и встал во главе войска, собравшегося во владениях аббатства Клюни. Там уже находились, готовые вместе выступить за святое дело, Робер, граф Артуа, которому была уготована смерть в Мансуре, и Карл, граф Анжуйский, которого ждал трон на Сицилии; Пьер де Дрё, граф Бретонский; Гуго, герцог Бургундский; Гуго де Шатильон, граф де Сен-Поль; граф де Дрё, граф де Бар, граф де Суассон, граф де Блуа, граф де Ретель, граф де Монфор и граф де Вандом; сеньор де Божё, коннетабль Франции; Жан де Бомон, великий адмирал и великий камергер; Филипп де Куртене, Гийон Фландрский, Аршамбо де Бурбон, Жан де Барр, Жиль де Майи, Робер де Бетюн, Оливье де Терм, юный Рауль де Куси и сир де Жуанвиль, который принес в Египет меч солдата, не зная еще, что унесет оттуда перо историка.

Людовик занял место среди всех этих сеньоров, превосходя их рангом и не уступая им в отваге. Ему было в то время тридцать три года; он был высок, худощав и бледен, у него были мягкие, правильные черты лица и светлые коротко постриженные волосы. Что же касается его одеяния, то оно воплощало христианскую простоту во всем ее суровом смирении, и тот самый король, благодаря великолепию наряда которого празднество в Сомюре стали называть несравненным, показывался теперь на людях лишь облаченным в платье паломника или же покрытым сверкающими железными доспехами. «И отныне, – говорит Жуанвиль, – на пути в заморскую землю не было видно ни единого расшитого камзола ни на короле, ни на ком-либо другом».

Все это великолепное воинство спустилось к Лиону и по Роне направилось к морю. Поскольку Французское королевство еще не имело в те времена порта на Средиземном море, а порт Марселя, единственный, которым Людовик мог располагать благодаря двойному союзу с Беатрисой Прованской, неспособен был удовлетворить его, король приобрел у настоятеля аббатства Псалмоди город Эг-Морт. Именно этот город был назначен местом общего сбора, и в его гавани уже стояли в ожидании сто двадцать восемь кораблей, которым предстояло перевезти короля и его войско. Эти ладьи, как называет их на своем безыскусном и поэтичном языке Жуанвиль, сопровождало множество транспортных судов, предназначавшихся для перевозки лошадей и провианта. Франция не имела тогда своего морского флота, и потому почти все кормчие и матросы были итальянцы или каталонцы; два адмирала были генуэзцами, а большинство баронов впервые видели море.

Людовик взошел на корабль 25 августа 1248 года, и весь флот направился к Кипру, где царствовал Генрих де Лузиньян, потомок иерусалимских королей. Этот остров был предложен его государем как самое удобное место для промежуточной остановки, и там устроили крупные склады; весь флот высадился на Кипре 21 сентября того же года, и лишь тогда христиане Востока поняли, что их надежды, так часто оказывавшиеся обманутыми, превращаются в уверенность. Эта новость была воспринята ими с восторгом, ибо они подошли к крайнему пределу нищеты и угнетения.

Со времен крестового похода Филиппа Августа, когда был взят Сен-Жан д’Акр, положение христиан на Востоке становилось все хуже. Король Иерусалима Жан де Бриенн предпринял поход в Египет, захватил Дамьетту и был уже на дороге к Каиру, как вдруг его оставила большая часть находившихся под его началом рыцарей, вследствие чего ему пришлось отступить, и он, владыка двух тронов, зять двух королей и тесть двух императоров, в сутане последователя святого Франциска отправился умирать в Константинополь. Германский император Фридрих II, вынашивая великие замыслы и ведя за собой превосходную армию, в свой черед отправился в Иерусалим, но, придя туда, он, словно у него не было иных намерений, кроме как совершить обычное паломничество, удовольствовался тем, что короновался в церкви Гроба Господня и, как он сам писал султану Каира, «водрузил свое знамя на Голгофе и на горе Сион, дабы сохранить уважение франков и вознести голову свою среди христианских королей». Тибо Шампанский, король Наварры, скорее трубадур, чем рыцарь, последний из государей– крестоносцев, совершивших до Людовика IX поход на Святую Землю, искуснее слагал стихи, чем орудовал мечом, и вернулся в свои владения, чтобы дописывать оставшиеся незаконченными поэмы. Вслед за тем, вследствие событий, какие часто случаются в Азии, целый народ оказался оттеснен на запад: хорезмийцы, изгнанные из Персии татарами, захватили Иерусалим, поскольку он оказался у них на пути, затем опустошили Палестину, поскольку им надо было кормиться, и в итоге сами были почти полностью истреблены султаном Дамаска, который ничего о них не знал и даже никогда о них прежде не слышал, пока Господь одним дуновением не столкнул их лицом друг к другу. Наконец, к общим бедам прибавились еще внутренние распри: царь Армении и князь Антиохии развязали войну из-за нескольких клочков земли. На Кипре, где высадился король, латиняне и греки были расколоты из-за разногласий в вере, госпитальеры и тамплиеры оспаривали друг у друга главенство, а генуэзцы и пизанцы боролись между собой за первенство в торговле.

Людовик начал с того, что восстановил мир и согласие между всеми этими столь важными для него союзниками. В Никосии, под сенью пальмы, как на родине он это делал под кроной дуба в Венсене, король вершил правосудие, и его решения свято исполнялись. Но миссия ангела мира задержала воителя: когда было решено снова тронуться в путь, оказалось, что пришла пора глубокой осени. Гуго де Лузиньян предложил крестоносцам приют на всю зиму, дав обещание последовать за ними весной вместе со своими дворянами. Изумительная природа Кипра, его замечательное плодородие, его вина, воспетые Соломоном, и его женщины, в чьих жилах перемешалась греческая и арабская кровь, – все это говорило в пользу такого предложения, и, прежде чем, подобно Ганнибалу, оказаться побежденными, христиане обрели свою Капую.

Мусульмане, со своей стороны, пребывали в страшных раздорах. После смерти Салах ад-Дина редко случался год, когда покой семьи Айюбидов не нарушался какой-нибудь распрей. Однако у подобного кочевого народа, скорее расположившегося в Египте лагерем, чем обосновавшегося там, и жившего лишь войной, подобные мятежи служили постоянной школой военного дела, откуда во всех случаях, когда общая опасность соединяла интересы враждующих сторон, выходили самые грозные противники, какие только могли встретиться христианам.

Когда Людовик IX высадился на Кипре, султан Каира аль-Малик ас-Салих Наджм ад-Дин, правивший тогда в Египте, находился в Сирии, где он воевал с эмиром Алеппо и осаждал город Эмесу. Болезнь, от которой он вскоре умер, задержала его в Дамаске, как вдруг какой-то человек, переодетый торговцем, проник в его покои и сообщил ему об ужасных приготовлениях, совершавшихся на Кипре; эта новость сильно взволновала султана. Люди Востока приучились смотреть на французов как на самых храбрых из своих противников, а на короля Франции – как на самого могущественного и самого грозного из всех королей. К этим обоснованным страхам присоединялись и опасения из-за предсказания, распространившегося, по словам миссионеров, вплоть до Персии и внушавшего доверие равным образом как христианам, так и мусульманам. Оно гласило, что один из королей франков рассеет всех неверных и освободит Азию от поклонения Магомету. Аль-Малик ас-Салих понял, что нельзя терять ни минуты, покинул свои войска, начавшие осаду, и, тяжелобольной, лежа на носилках, прибыл в Ашмун-Танах в апреле 1249 года. Поскольку у него не было никаких сомнений в том, что первой подвергнется нападению Дамьетта, он тотчас стал принимать меры по ее защите, собрал там огромное количество провизии, а также оружие и припасы всякого рода и приказал эмиру Фахр ад-Дину двигаться к Дамьетте, чтобы оказать сопротивление вражескому вторжению; затем, чувствуя, что болезнь его усиливается, он велел объявить по всему своему государству, что все, перед кем у него есть какая-нибудь задолженность, могут явиться в его казначейство и получить там то, что им причитается. Фахр ад-Дин разбил свой лагерь у Дамьеттской Гизы, на левом берегу Нила: лагерь отделяла от города река.

Так что зима прошла в приготовлениях с обеих сторон; наконец король решил, что настало время выходить в море, и приказал загружать все корабли провизией и готовиться отплыть по первому сигналу. Продовольствие, как мы уже говорили, было заготовлено заблаговременно: запасы ячменя, овса и пшеницы были собраны на равнине в таких огромных количествах, что эти груды казались горами. Сходство было тем более разительным, что зерна, открытые ветру и дождю, проросли на глубину в четыре-пять дюймов, и потому все эти холмы были покрыты зеленью; однако под таким наружным слоем зерно прекрасно сохранилось и было столь же свежим, как если бы его обмолотили накануне. Ничто, стало быть, не мешало исполнению отданного приказа. Наконец погрузка была завершена, и в пятницу, накануне Троицына дня, король и королева Маргарита поднялись на борт своего корабля, после чего от судна к судну стала передаваться команда готовиться к отплытию; так что на рассвете следующего дня все корабли, подчиняясь поданному сигналу, одновременно развернули паруса и величественно двинулись вперед, причем за натянутыми парусами и деревянными кузовами судов, плывущих по воде, не было видно моря, ибо французский флот состоял из ста восьмидесяти кораблей, как больших, так и малых.

На следующий день, на Троицу, король, находясь возле Лимасольского мыса, увидел на берегу церковь, откуда доносился звон колоколов. Не желая упустить словно дарованную Господом возможность еще раз присутствовать на мессе, он приказал повернуть к суше и вместе с десятком других кораблей пристал к берегу. Но пока король находился в церкви, поднялась сильная буря, разметавшая его флот, и страшный ветер, дувший со стороны Африки, отклонил корабли от курса на Египет и стал подгонять их, сбившихся с пути и утративших порядок, к берегам Палестины, на которые король был бы выброшен вместе со всеми, если бы благочестивый порыв не направил его тогда к суше; в итоге из двух тысяч восьмисот рыцарей, отплывших с Кипра, лишь около семисот смогли собраться вокруг короля; однако это не помешало тому, что уже на следующий день, когда подул попутный ветер, король приказал всем снова подняться на корабли и продолжить путь к Египту. Как сообщает Жуанвиль, король, лишившись своих рыцарей и полагая, что все они погибли или находятся в смертельной опасности, «пребывал в великой скорби и в унынии».

На четвертый день после случившегося бедствия, когда флот продолжал плыть по спокойному морю, под чистым небом и при попутном ветре, кормчий королевского судна, опытный моряк, прекрасно знавший все побережье и говоривший на нескольких языках, внезапно закричал с высоты мачты, откуда он вел наблюдение:

– Да поможет нам Бог! Да поможет нам Бог, впереди Дамьетта!..

В ту же минуту кормчие нескольких других кораблей откликнулись на его крик подобным же возгласом, и вскоре уже сами крестоносцы, взволнованные этой великой новостью, смогли различить золотой песчаный берег, на котором белым пятном выделялись зубчатые стены города. Это произошло в пятницу 4 июня 1249 года, в 647 год Хиджры, в 21-й день месяца сафар. На всех кораблях раздались радостные крики. Но Людовик поднял руку, подавая тем самым знак, что он хочет говорить. Тотчас же на королевском корабле воцарилась тишина, а остальные суда подошли как можно ближе, чтобы услышать его распоряжения.

– Верные воины мои, – звучным и исполненным веры голосом произнес король, – с Божьего дозволения добрались мы сюда, чтобы вступить в страну, которой завладели нечестивцы. Теперь я больше не король Франции и не рыцарь Церкви, а всего лишь простой смертный, чья жизнь, как жизнь последнего из людей, угаснет, когда Господу будет угодно дохнуть на нее. Но помните, всё нам во благо, что бы ни случилось: если нас победят, мы станем мучениками, а если победим мы, то будет прославлено имя Господне и почтение к Франции станет еще больше не только в христианских странах, но и во всем мире. В любом случае будем смиренны, как это подобает воинам Христа: мы победим во имя него, а он восторжествует во имя нас. А теперь да хранит нас Бог, ибо сейчас мы получим вести от наших врагов!..

И в самом деле, весь берег был запружен как войском Фахр ад-Дина, так и жителями Дамьетты, напуганными при виде такого огромного соединения кораблей. Между двумя этими толпами протекал Нил, величественно впадая в море. Вскоре в его устье показались четыре галеры с пиратами на борту, которые приблизились к флоту крестоносцев, чтобы произвести разведку и узнать, что за войско прибыло и что ему здесь нужно; затем, оказавшись на расстоянии трех полетов стрелы от первых королевских кораблей, галеры решили повернуть назад, как если бы они узнали все, что им хотелось знать. Но было уже слишком поздно: легкие суда французов распустили все свои паруса и быстро настигли галеры. Эти легкие суда были вооружены метательными орудиями, расставленными таким образом, чтобы издалека и одновременно обстреливать врага: одни – камнями, другие – дротиками, третьи – горшками с известью. Пираты отчаянно защищались, но вскоре были разгромлены; три уничтоженные галеры затонули, а четвертая, шедшая позади остальных, сумела достичь берега, но утратила все свои мачты и была завалена телами раненых и мертвых. И тогда те, кто остался в живых, сошли на берег, показывая стоявшей там толпе свои раны и крича, что это прибыл с враждебными намерениями король Франции, приведя с собой множество рыцарей, обрушивающих дождь из дротиков, камней и огня. Все, кто не был вооружен, бросились к городу. Крестоносцы заметили это движение, и их решимость стала еще сильнее. Король первым крикнул: «К берегу!», и все начали повторять вслед за ним: «К берегу! К берегу!» Тотчас же к большим кораблям подошли плоскодонные суда, предназначавшиеся для высадки войска на берег. Жуанвиль, у которого была своя небольшая галера, бросился в нее первым, а за ним последовали Жан де Бомон и Эрар де Бриенн. В ту же минуту все остальные рыцари, находившиеся на том же корабле, что и он, но не располагавшие галерами, устремились в лодку, и в одно мгновение в ней оказалось вдвое больше людей, чем она могла выдержать. Увидев опасность, несколько матросов тотчас же уцепились за снасти и вернулись на борт корабля. Но лодка, хотя груз в ней и уменьшился, продолжала погружаться; нельзя было терять ни секунды: опасность была серьезной. Жуанвиль приказал подплыть к лодке и громким голосом спросил, сколько рыцарей в ней лишних.

– Восемнадцать или двадцать, – ответили матросы.

Тогда он подошел вплотную к борту лодки и приказал восемнадцати тяжеловооруженным воинам перейти на его галеру. В это время рыцарь по имени Плонке решил прыгнуть с корабля в лодку, но расстояние было слишком велико, так что он упал в море и, утяжеленный своими доспехами, утонул. Плонке стал первой жертвой этого похода, в котором предстояло пасть еще очень многим.

Тем временем сарацины готовились дать достойный отпор крестоносцам. Стоявший среди своих воинов эмир Фахр ад-Дин, облаченный в золоченые доспехи, которые отражали солнечные лучи, казался самим богом света. Толпа музыкантов оглашала воздух звуками горнов и барабанным боем.

Христиане ответили им громкими криками и стремительно бросились вперед, словно стая морских птиц. Каждый старался первым ступить на берег. Жуанвиль на своей галере по-прежнему шел во главе флотилии, опережая королевское судно. Люди из свиты короля кричали ему, призывая его подождать и не высаживаться до тех пор, пока на берег не вынесут королевское знамя, но доблестный сенешаль не желал ничего слушать, продолжал плыть дальше и стал двадцать первым французом, сошедшим на берег, где уже собрались главные силы вражеской конницы. Он первым бросился на врага, за ним – Эрар де Бриенн и Жан де Бомон, за ними – все остальные рыцари, находившиеся в его галере. В тот же миг сарацины пришпорили коней и кинулись прямо на крестоносцев, намереваясь сбросить их в море. Тогда Жуанвиль и его рыцари воткнули в песок щиты и копья, обратив их острием в сторону нападавших, и выхватили мечи. Но, увидев эти приготовления к обороне, сарацины повернули коней и обратились в бегство, даже не начав боя. Крестоносцы собрались было броситься за ними вдогонку, но в ту же минуту к Жуанвилю подбежал один из оруженосцев мессира Бодуэна Реймсского, добравшийся до суши вплавь, и начал умолять сенешаля ничего не предпринимать в отсутствие его господина, в ответ на что славный рыцарь сказал ему, что такого отважного воина стоит подождать, и с этими словами действительно остановился и принялся ждать.

В это время он осмотрелся по сторонам. По левую руку от него на берег гордо высаживался граф Яффы, который приплыл на великолепной галере, превосходно расписанной и украшенной по обоим бортам эмблемами его герба – червленого креста на золотом поле. Триста моряков налегали на весла, заставляя это роскошное судно скользить по волнам; у каждого на шее висел небольшой щит, посредине которого сверкал герб из чистого золота. Сто музыкантов отвечали звукам сарацинских горнов и барабанов игрой на подобных же инструментах, так что казалось, будто это король возвращается в свое королевство, а не солдат ступает на вражескую землю. Стоило галере коснуться песка, как граф, его рыцари и его пехотинцы в полном вооружении спрыгнули на берег и тотчас разбили свои шатры, словно эта земля уже принадлежала им. Тем временем сарацины собрались снова, на этот раз большим числом, и снова бросились на французов, пришпорив своих лошадей. Но, видя, что противники не дрогнули и без всякого страха ждут их приближения, они вновь повернули назад, не осмелившись и теперь атаковать крестоносцев.

Проследив глазами, как они удаляются, сир де Жуанвиль обратил свой взгляд направо и увидел на расстоянии арбалетного выстрела от себя галеру со знаменем аббатства Сен-Дени, в свой черед приставшую к берегу. Едва те, кто плыл на ней, высадились, как какой-то сарацин, стыдясь повторного бегства своих соотечественников, в одиночестве бросился навстречу этой железной стене, выросшей на берегу; но в то же мгновение он был изрублен на куски, а его лошадь, издавая ржание, без седока вернулась к его товарищам, не отважившимся последовать за ним.

В эту минуту за спиной Жуанвиля послышались громкие крики и началась сильная суматоха. Это король Людовик, видя, что королевское знамя уже находится на берегу, не смог дождаться, пока его лодка коснется берега, и, несмотря на попытки легата удержать его, прыгнул в море, крича: «Монжуа и Сен-Дени!» К счастью, вода доходила ему только до плеч, так что вскоре он вышел на берег – с мечом в руке и в шлеме на голове. Остальные последовали примеру короля. Море кишело людьми и лошадьми, как если бы весь этот флот потерпел кораблекрушение. В то же мгновение над лагерем сарацин взвились в небо три голубя и полетели в сторону Мансуры: это были гонцы, которые несли султану весть о высадке крестоносцев.

И тут, казалось, сарацины раскаялись в том, что они позволили христианам так легко ступить на землю Египта. Как раз к этому времени слуги короля установили его ослепительно красный шатер, усыпанный золотыми лилиями, и все мусульманское войско устремилось к этой цели, а все христианское войско сплотилось вокруг своего государя. Одновременно флот неверных вышел из устья Нила и вплотную приблизился к флоту крестоносцев. Завязалась общая схватка, кровавая и яростная, но длилась она недолго, ибо, пока французы и сарацины бились врукопашную на суше и на море, пленники и рабы, томившиеся в Дамьетте, сумели взломать двери своих узилищ, с громкими криками вырвались из города и пересекли Нил, потрясая первым попавшимся под руку оружием. Сарацины, не понимая, откуда у врага взялось это новое подкрепление, обратились в бегство и укрылись в своем лагере. Увидев, что войско отступает, мусульманский флот тотчас же вернулся в Нил. Поле боя было завалено мертвыми телами сарацин, среди которых были два эмира – Наджм ад-Дин и Сарим ад-Дин. Что же касается крестоносцев, то они потеряли лишь одного человека, и, как если бы Господь пожелал отпустить все его грехи, даровав ему быструю смерть, человеком этим был граф де Ла Марш, бывший союзник англичан, мятежный вассал Сента и Тайбура!..

Крестоносцы не решились преследовать сарацин, опасаясь ловушки, и поставили свои палатки вокруг королевского шатра. Королева Маргарита и герцогиня Анжуйская, которые во время битвы находились на одном из кораблей, не участвовавших в сражении, тоже сошли на берег, и все духовенство, возглавляемое легатом, отслужило благодарственный молебен.

Когда спустилась ночь, Фахр ад-Дин воспользовался наступившей темнотой, чтобы снять свой лагерь и перейти на правый берег Нила. Затем, вместо того чтобы разрушить мост, по которому он совершил переправу, и укрыться в Дамьетте или поджидать под ее стенами христиан, он вступил в город, но лишь для того, чтобы пересечь его насквозь, и через противоположные ворота вышел на дорогу, ведущую к Ашмун-Танаху, не отдав ни единого приказа об обороне крепости. И тогда мусульмане Дамьетты, увидев, что их покинули и предали, высыпали на улицы и стали убивать местных христиан; гарнизон, состоявший из арабов племени бану-кенанех, одного из самых отважных и жестоких племен пустыни, последовал их примеру и принялся грабить дома. Из всех ворот Дамьетты, словно пчелы из летков улья, прочь из города, гонимые ужасом перед крестоносцами, устремились целые семьи мусульман, не зная, куда они бегут, и напоминая песок пустыни, подхваченный ураганом, унося с собой домашнюю обстановку, одежду и золото, которыми они усеивали дорогу. После этого гарнизон оставался в Дамьетте недолго и в свою очередь отступил, так что к полуночи город оказался не только без защитников, но и без жителей.

Лагерь христиан начал погружаться в отдых, когда часовые подняли тревогу. Над Дамьеттой взвивалось гигантское пламя, освещая городские стены, Нил и Гизу. Все выглядело пустынным и безмолвным, и в этом огромном круге, освещенном пожаром, не видно было ни одной тени, не слышно было ни единого крика. Крестоносцы не могли понять причины этого безлюдья и этой тишины и сохраняли боевую готовность всю ночь. Когда начало светать, то есть в три часа утра, в лагерь прибежали двое невольников-христиан, которые избежали резни и, дождавшись, пока город окончательно не опустел, только после этого отважились выйти на улицу; они и рассказали обо всем происшедшем. Король не мог им поверить, настолько невероятным казалось ему случившееся, хотя он и признал в них своих единоверцев и они клялись именем Христовым.

И тогда один из рыцарей добровольно вызвался проверить истинность их рассказа. Король согласился на его предложение, и рыцарь, испросив у легата отпущение грехов, направился к Дамьетте, проследовал по мосту и вступил в город. Час спустя он вышел через те же ворота, но у короля не было терпения его ждать: он пустил лошадь в галоп и в сопровождении всех сеньоров, оказавшихся к этому времени в полном снаряжении, помчался ему навстречу. Рыцарь рассказал, что он вступил в город и обнаружил на его улицах лишь трупы. Тогда он зашел в несколько домов, но они были пусты: сарацины покинули город. Дамьетта принадлежала теперь королю Франции, и ему оставалось лишь вступить в нее, как это только что проделал его рыцарь.

Король приказал своему войску построиться в боевом порядке и двинуться к Дамьетте; авангард под предводительством рыцаря, уже побывавшего в оставленном городе, вошел туда первым и прежде всего стал тушить пожар; за авангардом следовали король Франции, папский легат и патриарх Иерусалимский; за ними, в свой черед, в город вступила целая толпа прелатов и священников, которые шли с непокрытыми головами и босыми ногами, распевая псалмы и благодаря Господа за эту удивительную победу. Все они направились в главную мечеть, которая тотчас же была обращена в христианскую церковь и отдана под покровительство Богоматери; затем, по завершении мессы, король, бароны и рыцари обошли крепостные стены и башни и во второй раз вознесли благодарение Господу за то, что столь укрепленный город, способный выдержать многолетнюю осаду против войска втрое большего, чем армия крестоносцев, сдался сам, без осады и штурма, как если бы ангелы небесные отворили его ворота.

Великая растерянность царила во всем Египте, когда там распространилась эта новость; все понимали, насколько подобное бегство усилит веру и отвагу христиан. Султан узнал о происшедшем, находясь на смертном одре, и гнев ненадолго вернул ему силы здорового человека. Он велел привести к своему ложу пятьдесят офицеров из гарнизона Дамьетты и приказал всех их удушить. Один из этих офицеров, служивший вместе с сыном, юношей редкой красоты, и любивший его всей силой отцовской любви, попросил султана о дозволении умереть первым, чтобы не видеть муки сына.

– Ты подал мне мысль, – ответил султан. – Пусть же сына казнят на глазах у отца.

Затем он вызвал Фахр ад-Дина.

– Должно быть, во франках есть что-то ужасное, – сказал он, – раз такие люди, как вы, не смогли выстоять против них даже одного дня?

И тогда эмиры, опасавшиеся, что их предводителю уготована участь казненных офицеров, знаками дали ему понять, что готовы заколоть султана; но тот уже исчерпал свои последние силы, и Фахр ад-Дин, видя, как он упал на подушки, бледный и безгласный, произнес:

– Нет, не стоит, дайте ему умереть.

И в самом деле, 22 ноября 1249 года, в 15-й день месяца шаабан, султан умер, назначив преемником своего сына Туран-шаха.

XX. МАНСУРА

Однако французы даже не подозревали о смерти Наджм ад-Дина, ибо были приняты все меры предосторожности, чтобы скрыть это событие не только от крестоносцев, но и от самих египтян. И хотя славный султан был уже всего лишь мертвым телом, а власть и пономочия немедленно перешли в руки вдовы султана, у дверей его дворца продолжали нести караул мамлюки-б а х р и т ы, отряды которых он создал сам и которые получили свое название «б а х р и т ы», то есть «речи ы е», оттого что они обычно охраняли замок Рода, расположенный на острове посредине Нила; в покои султана по-прежнему подавали еду, как если бы он был жив, и все приказы провозглашались от его имени; во всех мечетях читались молитвы о его скорейшем выздоровлении, а тем временем уже были посланы гонцы в Хисн-Кейфу, на берега Тигра, куда был сослан его сын Туран-шах. Пока же управление всем Египтом взял на себя эмир Фахр ад-Дин: это был крупный полководец и храбрый солдат, хотя своим поспешным бегством, которое, впрочем, могло быть всего лишь военной хитростью, он сдал Дамьетту. Фридрих II произвел его в рыцари, и на его гербе соседствовали эмблемы императоров Германии и султанов Каира и Дамаска.

Но в конце концов, как тщательно ни скрывали смерть султана, крестоносцы узнали о ней; тем не менее они, как и турки, тоже ждали прибытия одного человека, чтобы начать действовать. Этим человеком был граф Пуатье, который оставался во Франции и которому надлежало доставить оттуда в помощь войску, стоявшему лагерем у Дамьетты, солдат и деньги. Однако в то самое время, когда он должен был прибыть, на море поднялась страшная буря и стали дуть сильные встречные ветры, так что более ста тридцати кораблей оказались выброшенными на берег или же опрокинулись и пошли ко дну. Графа Пуатье, вышедшего из Эг-Морта в конце июня, когда новость о взятии Дамьетты достигла Запада, отнесло ветром к Сен-Жан-д’Акру, так что король и все рыцари, обеспокоенные задержкой графа и не знавшие, что с ним случилось, решили, что он погиб или, по крайней мере, находится в большой опасности. Каждый высказывал различные мнения на этот счет, как вдруг сир де Жуанвиль вспомнил, что во время плавания из Марселя к Кипру с ним произошло нечто необычайное: примерно в час вечерни, находясь напротив Туниса, он и его спутники встретили на своем пути огромную круглую гору и стали огибать ее, полагая, что за ночь им удастся оставить ее далеко позади, но, проснувшись утром, они увидели, что находятся на том же самом месте, а гора по-прежнему возвышается перед кораблем, хотя кормчий божился, что за ночь они прошли пятьдесят льё. Тогда к парусам добавили весла; корабль шел весь день и всю ночь, но эти усилия оказались тщетными: открыв глаза на следующее утро, все снова увидели перед собой роковую гору. Тут стало понятно, что за этим кроется какое-то колдовство и одолеть его, пользуясь лишь земными средствами, невозможно. И тогда голос возвысил достопочтенный священнослужитель, звавшийся благочинным Мальрю, и сказал:

«Любезные сеньоры и рыцари! За всю свою жизнь я не встречал таких испытаний и опасностей, коих нельзя было бы устранить с помощью Господа и Богоматери, если три субботы подряд совершать крестный ход, вознося хвалы Господу».