Текст книги "Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

На этих шутовских свадьбах всем поручались обязанности, соответствующие тем, какие выполняют свидетели, родители или священники во время настоящих венчаний.

Обязанности эти исполнялись с замечательной серьезностью.

Одновременно была учреждена еще одна должность, чрезвычайно серьезная и требовавшая полной беспристрастности.

Речь идет о должности третейского судьи.

Вот по какому случаю она была создана.

Один из наших друзей, Б***, увез с собой любовницу: это была одна из трех замужних женщин у нас на корабле, и, уезжая из Франции, он в ущерб собственным интересам, вместо товаров на продажу, погрузил на борт вещи для ее личного пользования: шелковые платья, шерстяные платья, поплиновые платья, большие и маленькие шали, чепчики, шляпки и тому подобное.

Но случилось так, что уже в море, по одному из тех капризов, какие всегда надо приписывать особой обстановке в путешествии, мадемуазель X*** нашла, что г-н Д*** лучше ее первого любовника, и, не дав себе труда получить развод, вышла замуж за г-на Д***.

За этим последовали жалобы и требования брошенного мужа, утверждавшего, что если свои права на жену он и утратил, то они сохранились у него в отношении ее вещей, и в итоге однажды утром он завладел всем ее гардеробом, оставив мадемуазель X*** в одной лишь рубашке.

Как ни жарко было на экваторе, где происходили эти события, рубашка все же была слишком легкой одеждой; так что мадемуазель X*** тоже стала жаловаться и со своими жалобами обращалась ко всем нам.

Хотя нам казалось, что подобный наряд восхитительно шел мадемуазель X***, мы были слишком беспристрастны, чтобы не ответить на ее зов. Был образован суд, и суд назначил третейских судей.

Отсюда и проистекает учреждение этой новой должности.

Судьи вынесли решение, которое, на мой взгляд, может стоять на одном уровне с Соломоновым судом.

Они постановили:

1°. Мадемуазель X*** вправе располагать собой, как ей угодно и даже как ей будет угодно.

2°. Она не может оставаться полностью раздетой, ибо только одна Юния имела право быть увиденной

красивой без прикрас,

От сна оторванной в полночный час^[26],

и потому Б*** обязан оставить ей самое необходимое, а именно: рубашки, белье, обувь, шляпку и чепчик.

3°. Все остальные личные вещи, поскольку они расценены как излишества, переходят в распоряжение £***

Решение было сообщено Б*** с соблюдением всех полагающихся формальностей, а поскольку апелляция не допускалась, Б*** пришлось безропотно подчиниться.

Таким образом, мадемуазель X*** принесла в качестве приданого своему новому супругу лишь самое необходимое, что Д*** попытался смягчить, подарив ей собственный халат, который был переделан ею в платье, и покрывало, из которого она смастерила себе плащ.

Следует сказать, что в этих новых нарядах мадемуазель X*** была очаровательна.

Наш путь продолжался с попутным ветром. Несколько раз нам было видно побережье Бразилии. Мы прошли рядом с Монтевидео и издали увидели эту новую Трою, вот уже восемь лет находившуюся в осаде.

III. ИЗ ВАЛЬПАРАИСО В САН-ФРАНЦИСКО

За две недели до прибытия в Вальпараисо у нас закончились запасы картофеля. Его отсутствие ощущалось весьма болезненно.

Исчезнувшие блюда заменяли порцией муки, водкой и патокой.

Восемь сотрапезников, питавшихся из общей миски, объединяли свои восемь порций и, замешав нечто вроде плумпудинга, варили его в мешках в кипящей воде.

Но каким бы изобретательным ни был человек, картофель не может заменить хлеб, а плумпудинг – картофель.

Поэтому Вальпараисо стал для нас землей обетованной; всюду кругом слышалось лишь это слово: «Вальпараисо! Вальпараисо!» Наше плавание продолжалось вот уже три месяца без единого захода в порт, и после Вальпараисо нам оставалось проделать лишь четверть пути.

Остальные три четверти были позади – забытые, исчезнувшие, унесенные бурей у мыса Горн.

Наконец, в один прекрасный день, это был вторник, с марса раздался крик: «Земля! Земля!» Убедившись собственными глазами в истинности этого известия, каждый из пассажиров поспешил получше одеться, подготовиться к высадке на сушу и подсчитать свою денежную наличность, чтобы понять, сколько у него осталось на расходы.

Мы бросили якорь на главном рейде, то есть в трех четвертях льё от берега. И тотчас же на глазах у нас около дюжины лодок, именуемых обычно вельботами, отчалили от Вальпараисо и, проявляя такой пыл, словно речь шла о завоевании приза в соревновании гребных судов, устремились в нашу сторону.

Через четверть часа эти лодки обступили наше судно со всех сторон.

Но с первых же слов, которые сидевшие в этих лодках чилийцы произнесли по поводу стоимости перевозки, стало ясно, что у них безумные притязания. По их утверждению, они не могли доставить нас на берег дешевле, чем за тридцать шесть су с человека, то есть за три чилийских реала.

Понятно, что подобная сумма была непомерной для людей, которые прошли через руки калифорнийских компаний, две недели провели в Нанте, из Нанта переехали в Гавр и оставались там полтора месяца.

За такую цену лишь половина пассажиров могла бы добраться до берега, при том что половина от этой половины не имела бы возможности вернуться назад.

Горячо поторговавшись, мы сговорились на реале (двенадцать с половиной су).

Добавим, что именно в этих обстоятельствах сложившееся на корабле братство проявило себя во всей своей возвышенной простоте: те, у кого были деньги, взяли их в руку и с улыбкой протянули своим товарищам. Те же, у кого денег было мало или не было совсем, позаимствовали их из этих рук.

При такой цене за перевозку каждый из нас был в состоянии добраться до суши, провести там полтора дня и вернуться обратно, так что все мы ринулись в лодки и уже четверть часа спустя высаживались на берег.

Было четыре часа пополудни.

Все разбрелись кто куда, отправившись на поиски приключений, соответствующих причудам своего воображения, а главное, весу своего кошелька.

Мой кошелек был не слишком тяжелым, и в нем явно недоставало наличности, но зато я располагал опытом своего первого путешествия.

Направляясь с адмиралом Дюпти-Туаром к Маркизским островам, я уже побывал в Вальпараисо.

Так что эти края были мне знакомы.

Мирандоль, знавший о моем прошлом, доверился мне и заявил, что он не покинет меня.

Мы остановились в гостинице «Коммерция» и, поскольку заняться в городе в этот день было нечем, а пробило только пять часов, отправились осматривать театр, великолепное здание, выросшее в промежутке между двумя моими приездами сюда.

Театр расположен на одной из четырех сторон площади, которая сама по себе если и не одна из красивейших, то, по крайней мере, одна из восхитительнейших площадей на свете, с ее фонтаном посередине и с целой рощей апельсиновых деревьев, густой, словно дубовый лес, и полной золотых плодов.

Не имея иных развлечений, кроме собственных мечтаний, наслаждаясь свежестью вечернего ветерка и вдыхая благоухание апельсиновых деревьев, мы провели на этой площади два прекраснейших часа своей жизни.

Что же касается наших спутников, то они разбрелись, словно ватага школьников на перемене, и перебегали из «Фортопа» в «Ментоп».

Что такое «Фортоп» и «Ментоп»? Откуда происходят эти странные названия?

О происхождении этих названий я ничего не знаю и потому ограничусь ответом лишь на первый вопрос.

«Фортоп» и «Ментоп» – это два городских танцевальных зала, по сравнению с которыми «Мабиль» и «Шомьер» выглядят чрезвычайно чопорно. В Вальпараисо «Фортоп» и «Ментоп» – то же самое, что музыкальные кабачки в Амстердаме и Гааге.

Именно там можно увидеть красавиц-чилиек со смуглой кожей, с огромными черными глазами, разрез которых доходит до висков, с гладко зачесанными иссиня– черными волосами и в ярких шелковых нарядах с глубоким вырезом до самого пояса; именно там танцуют польку и чилью, о которых понятия не имеют во Франции: их исполняют под аккомпанемент гитар и голосов, а ритм им отбивают ладонями по столам; именно там вспыхивают короткие ссоры, за которыми следует долгое мщение; именно там из-за опрометчивых слов начинаются поединки, которые у выхода заканчиваются поножовщиной.

Ночь прошла в ожидании следующего дня. Удовольствия от танцев должны были смениться в этот день удовольствиями от верховой прогулки. Любой француз, по сути дела, – наездник, особенно парижанин: он брал уроки верховой езды и обучался ей, сидя на ослах мамаши Шампань в Монморанси и на лошадях Равеле в Сен– Жермене.

Отпуская нас на берег во вторник вечером, капитан дал пассажирам наказ быть готовыми к отплытию в четверг.

Сигналом сбора должен был стать французский флаг на гафеле и красный флаг на фок-мачте.

После того как красный флаг поднимется, у нас еще будет впереди пять часов.

Но проявлять беспокойство по поводу красного или трехцветного флага следовало только в четверг утром: среда полностью принадлежала нам, с предыдущей ночи и до следующего рассвета, целые сутки, то есть минута или вечность, в зависимости от того, как смотреть за ходом часовой стрелки – с радостью или с грустью.

Главным развлечением этого дня должна была стать скачка по дороге на Сантьяго, из Вальпараисо в Ави– ньи.

Те, у кого не было достаточно денег, чтобы взять лошадей, остались в городе.

Я же входил в число тех блудных сыновей, которые, не заботясь о будущем, потратили свои последние реалы на эту веселую прогулку.

Впрочем, к чему беспокоиться? Было бы глупостью думать о будущем: три четверти пути уже пройдено; еще пять недель плавания, и цель будет достигнута, а целью были прииски Сан-Хоакина и Сакраменто.

Мы видели, как рядом с нами, нелепыми клоунами, скрючившимися на своих лошадях и напоминавшими карликов из немецких или шотландских баллад, проносились великолепные чилийские наездники в своих штанах с разрезами, от сапог и до бедра украшенных пуговицами и шитьем и надетых поверх других штанов, шелковых; в коротких куртках с накинутыми на них элегантными пончо; в остроконечных шляпах с широкими полями и с серебряным галуном; с лассо в руке, саблей на боку и пистолетами за поясом.

Все они мчались галопом, держась в своих расшитых седлах ярких цветов так же уверенно, как если бы сидели в кресле.

День прошел быстро. В своей жажде движения мы словно бежали вдогонку за временем, но равнодушные часы, не ускоряясь ни на секунду, шли своим обычным ходом: утренние – свежие, с развевающимися волосами; дневные – запыхавшиеся и ослабевшие; вечерние – грустные и потускневшие.

Женщины всюду сопровождали нас, проявляя себя более пылкими, отважными и неутомимыми, чем мужчины.

Боттен восхищал остроумием, оригинальностью и веселостью.

Когда все вернулись ужинать, сложилось уже несколько групп. Если люди ходят толпами, вокруг каждого из них непременно складываются группы друзей, врагов и равнодушных.

В восемь утра следующего дня, а это был уже четверг, все явились на мол и, увидев красный флаг, выяснили, что он был поднят два часа тому назад.

У нас оставалось три часа.

О, эти три последних часа, как быстро они летят для пассажиров, которым остается провести на суше только три часа!

Каждый распорядился ими по своему разумению. Счастливцы, у которых осталось немного денег, воспользовались ими, чтобы запастись тем, что чилийцы называют фруктовым хлебом.

Как указывает его название, фруктовый хлеб состоит из сушеных фруктов; он продается нарезанным на тонкие кусочки и по форме напоминает круглый сыр.

В половине одиннадцатого, заплатив по реалу с человека, мы наняли те же лодки, которые перевезли всю нашу колонию на берег. Нас доставили на борт, и, оказавшись там, каждый вернулся в свою клетушку.

Ровно в два часа был поднят якорь, и судно отплыло: дул попутный ветер. Еще до наступления вечера земля скрылась из виду.

Перед нами шли сардинский бриг и английское трехмачтовое судно, но мы быстро их обогнали.

На рейде остался французский фрегат «Алжир» с одним из наших матросов, которого отдали туда на службу за то, что он вступил в пререкания с первым помощником капитана.

Мало кто поймет это исключительно морское выражение: «отдали на службу». Так что мне следует объяснить его значение.

Если какой-нибудь матрос на торговом судне отличается дурным поведением и капитану надо избавиться от него, то, встретив на своем пути военный корабль, он отдает туда этого матроса на службу.

Другими словами, такого матроса, которого не хотят держать на судне как неисправимого нарушителя дисциплины, дарят государству.

Таким образом, по прихоти капитана матрос переходит из торгового флота в военный.

Следует признать, что это довольно невеселый способ пополнять личный состав военно-морского флота; для сухопутных войск были придуманы дисциплинарные роты.

Весьма часто капитаны, которым ни перед кем не нужно отчитываться за свои действия и поступки, бывают несправедливы к беднягам, внушившим им неприязнь, и подобным путем избавляются от них.

У меня есть опасения, что наш матрос, к примеру, просто оказался жертвой дурного настроения капитана.

Дул сильный бриз и море разбушевалось; мы провели сорок часов на берегу, и теперь морская болезнь снова одолела тех, кто был наименее привычен к волнению на море. Женщины, как правило, – и тут я в свой черед отмечу то, что до меня отмечали другие, – так вот, женщины, как правило, лучше переносили это долгое и мучительное плаванье.

Как это ни удивительно, но до этого времени ни один из ста пятидесяти пассажиров на борту не болел и ни с кем из них не случалось никаких неприятных происшествий.

В этом отношении нам предстояли жестокие испытания.

Мы оставили позади Панаму и снова пересекли экватор, но следуя теперь в противоположном направлении; наше судно шло при попутном ветре, все паруса были подняты, даже лиселя, однако при этом, говоря по правде, мы двигались со скоростью, не превышавшей пять или шесть узлов, – хотя, впрочем, это было счастьем по сравнению со штилем, с каким обычно сталкиваются в этих широтах, – как вдруг около 17’ широты раздался страшный крик:

– Человек за бортом!

На военном корабле все предусмотрено для подобного случая. На борту есть спасательные круги, один из матросов всегда стоит наготове, чтобы освободить от стопора шлюптали, так что шлюпкам остается лишь соскользнуть вниз по канатам, и если нет шторма и человек умеет плавать, то крайне редко случается, чтобы помощь ему не пришла вовремя и его не успели спасти.

Но все обстоит иначе на торговых суднах, где экипаж состоит всего из восьми или десяти человек, а шлюпки подняты на палубу.

В то время как мои товарищи, услышав крик: «Человек за бортом!», стали переглядываться и пересчитываться, с ужасом пытаясь понять, кого же среди них не хватает, я бросился к марсу.

Тотчас же направив взгляд на струю за кормой, я различил среди пены, на расстоянии уже более ста пятидесяти шагов позади судна, Боттена.

– Боттен за бортом! – закричал я.

Боттена все чрезвычайно любили, и у меня не было сомнений, что, услышав его имя, все будут действовать с удвоенной энергией.

Впрочем, за корму уже бросили брам-рею.

Перед тем, как с ним случилось это несчастье, Боттен занимался стиркой: как нетрудно понять, мы сами стирали свою одежду. Он решил высушить белье на вантах, оступился и упал в воду, причем никто этого не заметил.

Лишь когда Боттен начал кричать, рулевой бросился на корму, увидел, как в кильватерной струе мелькает человек, и, не зная, кто это был, испустил крик, заставивший сжаться наши сердца: «Человек за бортом!»

Я не ошибся: услышав крик: «Это Боттен!», капитан и пассажиры принялись за работу, открепляя ялик, стоявший на палубе, и спуская его на воду.

Первый помощник и юнга непонятно каким образом уже оказались в ялике. Одновременно капитан приказал брасопить реи, и наш трехмачтовик лег в дрейф.

Впрочем, в самом этом происшествии не было ничего особенно опасного: стояла прекрасная погода, а Боттен великолепно умел плавать.

Увидев на воде ялик, Боттен стал размахивать руками, давая знать, что к нему можно не торопиться, и, хотя он плыл по направлению к брам-рее, не вызывало сомнения, что он плывет к ней, лишь поскольку она оказалась на его пути, а не потому, что ему нужно было за что– нибудь ухватиться.

Тем временем ялик, в котором на веслах сидели первый помощник и юнга, быстро приближался к пловцу. С крюйс-марса, где я находился, мне было видно, как сокращается расстояние между Боттеном и лодкой. Боттен по-прежнему подавал знаки, чтобы успокоить нас, и, в самом деле, лодка была уже не более чем в пятидесяти метрах от него, как вдруг он исчез из виду.

Вначале я подумал, что его накрыло волной и, как только волна пройдет, он появится снова. Тем, кто был в шлюпке, пришла в голову та же мысль, что и мне, поскольку они продолжали грести. Однако через какое-то время я увидел, что они в беспокойстве остановились, встали на ноги, приложили руку козырьком ко лбу, отыскивая Боттена взглядом, затем повернулись в нашу сторону, словно спрашивая у нас совета, а потом снова стали вглядываться в необъятное пространство океана.

Однако океан оставался пустынным, и на его поверхности никто не появился.

Нашего несчастного друга Боттена пополам перекусила акула!

Увы, никаких сомнений относительно рода его смерти не оставалось. Он был слишком хорошим пловцом, чтобы вот так внезапно исчезнуть. Даже те, кто не умеет плавать, два или три раза появляются на поверхности, прежде чем исчезнуть навсегда.

Место, где его видели, обыскивали два часа. Капитан не мог решиться отозвать ялик, а первый помощник и юнга не могли решиться прекратить поиски.

Однако судну следовало продолжить плавание, так что ялику подали сигнал возвращаться, и он печально поплыл обратно, потащив за собой на буксире подобранную им по пути брам-рею.

На борту воцарился глубокий траур. Все любили Боттена: он прекрасно умел улаживать любые ссоры. Протокол удостоверил смерть нашего бедного друга. Его вещи и документы были переданы капитану.

Через два недели после смерти Боттена его вещи были распроданы на аукционе.

Документы сохранили для передачи семье.

Вечером никто не пел, а в следующее воскресенье никто не танцевал.

Все пребывали в печали.

Однако постепенно мы стали возвращаться к привычной жизни, хотя по всякому поводу в наших разговорах звучали слова: «Бедняга Боттен!»

IV. САН-ФРАНЦИСКО

Пятого января 1850 года матрос, убиравший парус, разглядел, несмотря на густой туман, берег и закричал:

– Земля!

Однако весь день 6 января прошел у нас в тщетных поисках залива, мимо которого мы уже прошли.

Только на следующий день, 7-го, нам удалось обследовать вход в этот залив.

Тем не менее еще днем 6-го туман рассеялся, и мы смогли увидеть здешние берега.

Они предстали перед нами, поднимаясь пологим амфитеатром. На первом плане видны были только быки и олени. Они безмятежно паслись целыми стадами на изумрудно-зеленых равнинах и казались такими непугливыми, как если бы сотворение мира совершилось лишь накануне.

На этом первом плане деревьев не было: повсюду расстилались луга и пастбища.

На втором плане виднелись великолепные высокие могучие ели и разбросанные то там, то здесь чащи орешника и лавра.

На третьем плане высились горные вершины, над которыми поднималась самая высокая из них, гора Дьявола.

По мере того как в течение 6 января мы приближались к заливу, деревья редели и сквозь зелень все чаще стали проступать скалы, напоминавшие острые кости какого-то гигантского скелета.

Мы вышли в открытое море, чтобы спокойно провести там ночь. Нас окружало столько кораблей, заблудившихся, как и мы, в поисках залива, что существовала опасность чересчур сблизиться с ними в темноте.

И хотя никакое столкновение нам не угрожало, мы все же повесили сигнальный фонарь на конце бушприта.

Каждый из нас испытывал огромную радость, но проявлял ее молча и сдержанно. Все было еще незнакомо нам в этом мире, в который нам предстояло вот-вот вступить. В Вальпараисо мы справлялись о нем, но расстояние делало собранные нами сведения неопределенными, то есть они были одновременно и благоприятны, и неблагоприятны.

Началась подготовка к высадке, намеченной на 7 января.

Но готовились все не так, как это было в Вальпараисо, куда мы отправлялись, чтобы просить у города несколько часов мимолетных развлечений и необузданных радостей: теперь мы шли просить у земли дать нам работу и самое редкое, что есть на этом свете, – вознаграждение за свой труд.

Поэтому даже самый хладнокровный из нас солгал бы, утверждая, что он спал тогда спокойно: я, например, просыпался раз десять за ночь, а наутро еще до рассвета все уже были на ногах.

При свете дня мы снова увидели берег, но, находясь еще довольно далеко от него, не могли разглядеть вход в залив.

С пяти утра до полудня мы двигались при боковом ветре и только в полдень стали замечать, как земля расступается, образуя проход.

На правой стороне залива были видны две скалы, которые отстояли друг от друга у основания, но сближались у вершин, образуя свод.

Весь берег моря был покрыт сверкающим белым песком, похожим на серебряную пыль. Зелень начала появляться только у форта Вильямс.

Слева виднелись горы со скалистыми основаниями, на треть высоты покрытые зеленой растительностью.

На этих горах паслись стада коров и быков.

Впрочем, вскоре мы отвели взгляд от левого берега, на котором интерес представляла лишь Сауролета, небольшая бухта, где стояло несколько судов, и сосредоточили все свое внимание на правом берегу.

Наше судно приблизилось к форту Вильямс.

После форта Вильямс показались два острова: Анджел и Олений.

Наконец, справа замаячило несколько жилых зданий, образующих что-то вроде фермы среди зелени, но без единого дерева. Это был Пресидио.

Вокруг этого подобия деревни бродили лошади и мулы – первые, которых мы здесь увидели.

На самой высокой горе установлен телеграф: его длинные белые и черные руки постоянно находятся в движении, оповещая о прибытии судов.

У подножия телеграфа расположено несколько деревянных домов и полсотни палаток.

Напротив телеграфа находится первая якорная стоянка. Это лазарет на открытым воздухе, где вновь прибывшие проходят карантин.

Поскольку по пути мы не заходили в подозрительные с точки зрения санитарной службы края, нам сразу же после медицинского осмотра было разрешено высадиться.

Несколько пайщиков нашего товарищества тотчас воспользовались этим, чтобы сойти на берег и найти место, где можно было разбить палатки. Эти палатки предстояло соорудить из простыней с наших коек. Что же касается столь твердо обещанных нам домиков, то о них следовало вообще забыть: они были заложены и, видимо, так под залогом и остались, поскольку мы никогда больше о них не слышали.

Наши товарищи сошли на берег, предводительствуемые Мирандолем и Готье, и отправились на поиски места, именуемого Французским лагерем: там размещались все прибывшие до этого в Калифорнию французы.

Это место, очень скоро обнаруженное, оказалось превосходным.

На рассвете следующего дня, воспользовавшись сведениями, которые предоставили нам наши друзья, мы взяли лопаты и кирки и спустились на берег.

Все были готовы немедленно там расположиться.

Было восемь часов утра 8 января, когда мы ступили на калифорнийскую землю, высадившись из шлюпки, принадлежавшей одному из нас и отданной им в распоряжение товарищества.

Свои пожитки мы положили у подножия Французского лагеря.

В кошельке у меня оставались одно су и один сантим, и при этом я был должен десять франков одному из своих товарищей.

Это было все мое богатство, но зато я прибыл на место.

Несколько слов об этой земле, которая приберегла для нас столько разочарований.

Существуют две Калифорнии – Старая и Новая.

Старая, еще и сегодня принадлежащая Мексике, с запада и юга омывается Тихим океаном, с востока – Багряным морем, которое обязано этим названием удивительному оттенку своих вод на восходе и на закате солнца, а на севере соединяется перешейком шириной в двадцать два льё с Новой Калифорнией.

Открыл ее Кортес. Ощущая тесноту столицы Мексики, которую незадолго до этого, 13 августа 1521 года, испанцы захватили, отважный капитан приказал построить две каравеллы, затем взял на себя командование экспедицией и 1 мая 1535 года обследовал восточное побережье большого полуострова; 3 мая он бросил якорь в бухте Ла Пас на 24° 10' северной широты и 112°20' западной долготы и от имени Карла V, короля Испании и императора Германии, вступил во владение этой территорией.

Откуда же произошло название Калифорнии, известное со времени ее открытия и упомянутое в сочинении Берналя Диаса дель Кастильо, соратника и историка Фернанда Кортеса? От «Calida Fornax»^[27], говорят одни, или скорее, как считает отец Венегас, от какого-то индейского слова, значение которого первые завоеватели либо никогда не знали, либо забыли донести до нас.

Ее прежней столицей был Лорето, насчитывающий сегодня всего лишь триста жителей. Ее нынешняя столица – Реаль де Сан-Антонио, где их насчитывается восемьсот.

Все население этого полуострова, имеющего в длину около двухсот льё, не превышает шести тысяч душ.

Новая Калифорния, называемая англичанами и американцами Верхней Калифорнией, расположена между 32° и 42° северной широты и 110° и 127° западной долготы.

С севера на юг она простирается на двести пятьдесят льё, а с востока на запад – на триста льё.

Новая Калифорния, как и Старая, была открыта испанцами, а вернее, португальцем, состоявшим на службе у Испании.

Этого португальца звали Родригес Кабрильо; 27 января 1542 года он отправился на поиски легендарного прохода сквозь Северную Америку, который за сорок один год до этого будто бы обнаружил Гаспар де Кортереал. Этот проход – не что иное, как пролив, известный сегодня под названием Гудзонова и впадающий в одноименный залив, который является настоящим внутренним морем.

10 марта 1543 года Родригес Кабрильо обследовал огромный мыс Мендосино, который он назвал Мендосой в честь вице-короля Мексики, носившего это имя. Спустившись к 37°, он обнаружил большую бухту, названную им Баия де лос Пинос, или заливом Сосен.

Вероятно, это был залив Монтерей.

В 1579 году английский мореплаватель Френсис Дрейк, уничтожив немалое число испанских поселений в Южном море, обследовал побережье Калифорнии между заливом Сан-Франциско и мысом Бодега.

От имени Елизаветы, королевы Англии, он в свою очередь вступил во владение этим краем и назвал его Новым Альбионом.

Спустя двадцать лет Филипп III бросил взгляд на эту прекрасную страну, о которой ему рассказывали столько чудес, и дал приказ графу Монтерею, вице-королю Мексики, основать там колонию.

Вице-король поручил эту экспедицию одному из самых отважных и опытных моряков того времени. Этого моряка звали Себастьян Вискаино.

5 мая 1602 года он покинул Акапулько, поднялся вдоль побережья до мыса Мендосино и обследовал его, затем спустился до мыса Сосен, вошел в знаменитую бухту, о которой сообщил Кабрильо, и, ступив на землю, дал ей имя Монтерей в честь вице-короля Монтерея, как Кабрильо назвал мыс в честь Мендосы.

Господин Ферри в своем ученом труде о Калифорнии приводит следующие строки, взятые им из отчета экспедиции генерала Вискаино.

Еще и сегодня можно удостоверить точность этого донесения, сделанного двести пятьдесят лет назад.

«Климат этого края мягкий, — сообщает адмирал Филиппа III, – земля, покрытая травой, чрезвычайно плодородна; край густо населен; туземцы столь человеколюбивы и покладисты, что не составит труда обратить их в христианскую веру и сделать подданными испанской короны.

Названный Себастьян Вискаино опросил индейцев и многих других, встреченных им на обширном морском побережье, и они сообщили ему, что за пределами их края есть много больших городов и огромное количество золота и серебра, а это позволяет ему надеяться, что там можно будет обнаружить несметные богатства».

Несмотря на такое донесение, Испания никогда не осознавала огромной ценности этой своей колонии; она ограничивалась тем, что направляла туда губернаторов и миссионеров, находившихся под охраной тех военных поселений, какие еще и сегодня именуются пре сиди о.

Постепенно, клочок за клочком, Вест-Индия отделялась от метрополии; одни ее части попадали под владычество англичан или голландцев, другие образовывали империи или независимые королевства. Именно так произошло с Мексиканской республикой, с которой объединились обе Калифорнии.

Но поскольку Мексиканская республика управлялась плохо, вскоре от нее стали отдаляться ее провинции. Техас, в 1836 году провозгласивший себя независимым, 12 апреля 1844 года предложил своему конгрессу договор о присоединении к Соединенным Штатам.

Этот договор, вначале отвергнутый Американскими штатами, был окончательно принят обеими палатами 22 декабря 1845 года.

Для Мексики такое расчленение ее территории было событием чрезвычайно серьезным. Поэтому мексиканское правительство решило мобилизовать армию, чтобы оспорить у Соединенных Штатов право владения Техасом.

Американская армия численностью в четыре тысячи человек, находившаяся под командованием генералов Тейлора и Скотта, выступила в поход, чтобы отстоять права Соединенных Штатов на Техас.

Мексиканцы собрали восьмитысячную армию.

7 мая 1846 года обе армии встретились на равнине Пало-Альто. Завязался бой, мексиканцы потерпели поражение, перешли Рио-Браво и укрылись в городе Матаморос. 18 мая Матамарос сдался.

В это же самое время американцы послали флот под началом коммодора Джона Слоута вести военные действия на побережье, пока генерал Тейлор сражается во внутренних областях страны.

6 июля 1846 года американский флот захватил Монтерей, столицу Новой Калифорнии.

К концу года американские сухопутные войска заняли провинции Новая Мексика, Тамаулипас, Нуэво-Леон, Коауила, а военно-морские силы – Калифорнию.

Двигаясь по направлению к Мехико, генерал Тейлор объявлял огромные провинции, которые он пересекал, завоеванными американским правительством и провозглашал их присоединение к Соединенным Штатам.

22 февраля 1847 года противоборствующие армии вновь сошлись в Нуэво-Леоне, между южной оконечностью Сьерра-Верде и истоками Лионе, на равнине Буэна– Виста.

Американская армия состояла из трех тысяч четырехсот пехотинцев и тысячи кавалеристов.

После двухдневных ожесточенных боев мексиканская армия была вынуждена отойти к Сан-Луис-Потоси, оставив на поле боя две тысячи мертвых тел. Число раненых тоже было значительно, но, поскольку мексиканцы забрали с собой часть из них, точные подсчеты сделать не удалось.

Американцы потеряли семьсот человек.

«Еще одна такая победа, – воскликнул Пирр, – и мы погибли!»

Примерно с такими же словами обратился в своем письме к Конгрессу генерал Тейлор.