Текст книги "Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 43 страниц)

Едва г-н Мсара закончил давать нам эти объяснения, как мы увидели кади за работой. Кади выходит утром на улицу, не известив никого заранее, куда именно он направляется; он прогуливается по городу и, сопровождаемый своими помощниками, обрушивается на первый попавшийся базар; там он садится в любой приглянувшейся ему лавке, проверяет гири, мерки и товары, выслушивает жалобы покупателей и допрашивает торговца, замеченного в каких-либо нарушениях; затем, без всяких адвокатов и судей, а главное, без всяких задержек произносит приговор, приводит его в исполнение и приступает к поискам следующего преступника. Однако здесь наказания имеют иной характер, ибо нельзя обращаться с торговцем, как с вором, при всем их сходстве, иначе это лишит торговлю доверия покупателей; поэтому приговоры торговцам обычно такие: самый мягкий – это изъятие товара, умеренный – закрытие лавки, суровый – выставление на всеобщий позор. Делается это весьма своеобразным способом: виновника ставят у стены лавки, заставляют его оторвать пятки от земли, так что вся тяжесть тела переносится на пальцы ног, а затем пригвождают его ухо к двери или к ставням лавки, что придает ему такой вид, будто он стоит на пуантах, словно Эльслер или Бруньоли; эта изощренная пытка длится от двух до четырех или даже до шести часов. Само собой разумеется, что несчастный может сократить наказание, разорвав себе ухо, но такое случается редко: турецкие торговцы дорожат своей честью и ни за что на свете не согласятся походить на воров отсутствием пусть даже крошечного кусочка уха.

Я задержался возле одного такого страдальца, пригвожденного буквально на моих глазах, и хотел было оплакать его участь, но Мухаммед объяснил мне, что этот человек привычен к подобному наказанию и если я посмотрю на его уши поближе, то мне станет ясно, что они дырявы как решето. Это замечание коренным образом изменило мои намерения по отношению к осужденному; ему предстояло провести так еще почти два часа, а это было намного больше, чем требовалось, чтобы сделать его портрет. Я предложил своим спутникам следовать дальше в сопровождении г-на Мсары, а мне оставить Мухаммеда, с которым у меня не было опасности потеряться; однако верный Мейер не пожелал бросить меня. Так что мы остались втроем, а остальные продолжили путь.

Композиция картины была достаточно сложной. Булочник с прибитым ухом стоял, напрягшись и словно застыв, на кончиках больших пальцев ног; рядом с ним на пороге сидел стражник, наблюдавший за исполнением наказания и куривший чубук, количество табака в котором, по-видимому, было рассчитано на то время, какое предстояло длиться пытке. Возле них стояли зеваки, образуя полукруг, который то расширялся, то сжимался, по мере того как одни подходили, а другие уходили. Мы заняли места сбоку, и я принялся за работу.

Минут через десять булочник, видя, что ему не дождаться сострадания у зрителей, среди которых, вероятно, он узнал и своих постоянных покупателей, решился обратиться к стражнику.

– Брат, – промолвил он, – один из законов нашего святого пророка гласит, что люди должны помогать друг другу.

Стражник явно не имел никаких возражений против этой заповеди и продолжал спокойно курить свою трубку.

– Брат, – снова подал голос осужденный, – ты ведь слышишь меня?

Стражник не подал в ответ никакого знака согласия, если не считать огромного клуба табачного дыма, поднявшегося прямо к носу булочника.

– Брат, – добавил тот, – один из нас мог бы помочь другому и тем самым совершить поступок, угодный Магомету.

Клубы дыма следовали один за другим, повергая в отчаяние несчастного, просившего совсем о другом.

– Брат, – жалобным тоном продолжал он, – подложи камень мне под пятки, и я дам тебе пиастр. – Полная тишина. – Два пиастра. – Молчание. – Три пиастра. – Клуб дыма. – Четыре пиастра.

– Десять пиастров^[5], – произнес стражник.

Ухо булочника и его кошелек вступили в борьбу, отражавшуюся на его лице; в конце концов боль взяла верх, и к ногам стражника упали десять пиастров; он поднял их, пересчитал один за другим, положил к себе в кошелек, прислонил чубук к стене, поднялся, принес камешек размером не больше синичьего яйца и осторожно подложил его под пятки своего соседа.

– Брат, – взмолился тот, – я ничего не чувствую под ногами.

– И все же там лежит камень, – ответил стражник, сев на прежнее место, взяв чубук и продолжив курить, – однако я выбрал его в соответствии с суммой. Дай мне талари (пять франков), и я подложу тебе под ноги столь красивый и столь подходящий к твоему нынешнему положению камень, что даже в раю ты будешь сожалеть о месте, какое у тебя было возле дверей твоей лавки.

В итоге всех этих переговоров стражник получил пять франков, а булочник – камень. Впрочем, мне неизвестно, чем закончилась эта пытка, так как мой рисунок был завершен уже через полчаса.

Поскольку жара становилась невыносимой, а наша прогулка была еще далека от завершения, Мухаммед подал знак, и к нам подвели двух ослов, покрытых роскошными попонами. Это оказались самые резвые верховые животные, каких нам доводилось здесь встречать, однако мы ехали делать зарисовки, а не завоевывать приз Шантийи. Так что нам пришлось заставить их идти шагом, что было нелегким делом, особенно для Мейера, который, будучи морским офицером, не имел ни малейшей склонности к верховой езде.

Мухаммед уверял нас, что до того, как французы появились в Каире, там никогда не видели ослов, скачущих галопом; но мирным четвероногим прежде не приходилось испытывать на своей шкуре хитроумные методы дрессировки, какие употребляли вновь прибывшие: острие штыка или сунутый под хвост подожженный трут способствуют усвоению этого нескончаемого галопа, навык к которому передается затем от поколения к поколению. Однако Мухаммед утверждал, что обычно у ослов хватает ума понять, к какой нации принадлежит их наездник. И в самом деле, я встречал животных, которых, на мой взгляд, невозможно было обуздать никакими силами, а уже на следующий день они спокойно шли шагом под водительством какого-нибудь степенного турка или самым достойным образом трусили с восседавшим на их спине торговцем-коптом; что же касается тех, какие доставались путешественникам-французам, то это были настоящие буцефалы.

Мы посетили один за другим несколько базаров; каждый базар почти всегда предназначен лишь для какого-то одного вида товаров, подобно тому, как каждый купец ведет лишь один вид торговли, а каждый невольник выполняет лишь один вид обязанностей. Мы начали с базара, где торговали съестными припасами: на первом месте здесь стоит рис, представляющий собой продукт, который легче всего перевозить, и составляющий основную пищу населения; затем идет абрикосовый мармелад, свернутый в рулон наподобие ковра: каждый такой кусок имеет от двадцати пяти до тридцати футов в длину и три– четыре фута в ширину; мармелад этот продается аршинами, что несколько противоречит тем представлениям о вареньях, какие бытуют у нас на Западе; затем идут отборные финики, потом финики перезревшие и финики недозревшие, измельченные вместе и спрессованные в виде кубов весом от ста до ста пятидесяти фунтов; наряду с рисом это основная пища простого народа; однако рис считается обедом, а финиковая паста – десертом; впрочем, продается она по чрезвычайно низкой цене.

Базары, где торгуют одеждой, чрезвычайно богатые; здесь продается огромное количество индийских шалей, и цена их здесь, как мне показалось, примерно вдвое меньше, чем во Франции. Оружейные базары поражают роскошью; особенно великолепно холодное оружие, но встречается оно редко и пользуется большим спросом. Почти никогда вы не сумеете отыскать тут готовый кинжал или готовую саблю: сначала вам придется купить клинок, затем приделать к нему у оружейника рукоятку, после этого пойти к футлярщику, чтобы он изготовил ножны, затем – к серебряных дел мастеру, чтобы он украсил оружие, затем – к басонщику, чтобы он привесил к нему перевязь, и, наконец, – к поверщику, чтобы он поставил на нем клеймо. Некоторые клинки баснословно дороги: они стоят две, две с половиной и три тысячи франков.

Чтобы снять трудности при покупках, по базарам прохаживаются евреи, предлагая обменять золото или серебро или дать взаймы знакомым, которым потребуется более крупная сумма, чем та, что у них есть при себе; узнать евреев можно с первого взгляда по их черной одежде: каирские ограничительные законы запрещают им носить иные цвета.

Заканчивая дневную прогулку, мы отправились на рынок невольниц. Сооружение, где их содержат, разделено на убогие квадратные дворы, к стенам которых прилегают клетки; посреди каждого двора проходит перегородка, которая делит его надвое; на втором ярусе находятся несколько более комфортабельные помещения, предназначенные для невольниц подороже.

Мы вошли в один из таких дворов и обнаружили товар, на который нам хотелось взглянуть, в совершенно обнаженном виде, чтобы можно было сразу же оценить его качество, и подобранном по цвету кожи, по нациям и по возрасту: там были еврейки со строгими чертами лица, прямыми носами и миндалевидными черными глазами; смуглолицые арабки с золотыми браслетами на ногах и руках; нубийки с волосами, разделенными пробором и заплетенными на множество тоненьких косичек, которые свешивались по обе стороны головы; эти нубийки, хотя все они были совершенно черные, подразделялись на две категории и стоили по-разному: дело в том, что некоторые из них принадлежали к племени, люди которого наделены особым природным даром – их кожа, как у змей, при любой жаре остается прохладной; в этом знойном климате, где все живое проводит десять часов в день в поисках прохлады, подобное достоинство бесценно для хозяина. Наконец, тут были юные гречанки, похищенные с Хиоса, Наксоса и Милоса, и среди них выделялась одна – дивное дитя, пленявшее своей красотой и изяществом; я осведомился о цене: у меня попросили за нее триста франков.

Все эти невольницы стараются выглядеть веселыми, так как для этих несчастных, которых торговцы держат впроголодь и избивают за малейшую провинность, а вернее, по любой прихоти хозяев, нет худшей участи, чем остаться на рынке. И потому каких только улыбок, жеманных гримас и исполненных сладострастия молчаливых обещаний не расточают бедняжки пришедшим взглянуть на них покупателям. Торговцы обходятся с ними точь-в-точь как со скотом, и ни одну выставленную на продажу лошадь покупатели не осматривают с более естественным и всеобъемлющим люпопытством, чем этих несчастных созданий. К тому же в таком знойном климате двадцатилетняя женщина уже не считается молодой.

На рынках невольниц тоже можно встретить евреев, однако здесь они торгуют одеждой. Поскольку товар здесь передается покупателю сразу же после совершения сделки, а товар этот полностью обнажен, его нельзя увести с собой, не набросив на него хотя бы покрывало.

Возле каждого базара есть великолепный фонтан: это красивые, величественные и почти всегда стоящие особняком сооружения, выпускные отверстия которых закрыты бронзовой решеткой. У каждого проема подвешена на цепи медная чаша; вы просовываете руку сквозь решетку, набираете воду в чашу, пьете, а затем возвращаете чашу на место, где почти всегда ее уже дожидаются чьи-то другие жаждущие уста. У каждого фонтана непременно сидит дюжина арабов; они перемещаются вокруг него вместе с солнцем, и, таким образом, у них есть то, что больше всего ценится в этих краях: вода и тень.

Мы вышли с рынка настолько взволнованные всем увиденным, что предоставили своим ослам полную свободу самим выбирать дорогу, как вдруг, выехав на улицу, ведущую к европейскому кварталу, увидели двигавшуюся нам навстречу процессию женщин, которые направлялись в баню; все они ехали верхом на мулах и были закутаны в белые шелковые покрывала, а возглавлял их евнух, состоявший на службе у паши. Все, кто оказывался у них на пути, немедленно уступали им дорогу, мужчины бросались ничком на землю или же прижимались лицом к стене, так что в итоге посреди улицы остались только мы с Мейером. Заметив опасность, Мухаммед тотчас же схватил моего осла за уздечку и потащил его за угол ближайшего дома, крича Мейеру:

– Влево, влево! Господин француз, влево!

Но дать совет было легче, чем ему последовать; Мейер, будучи моряком, мог ориентироваться, лишь когда ему говорили о штирборте или бакборте, и теперь, опасаясь совершить какой-нибудь промах, он стал натягивать поводья с обеих сторон одновременно; в итоге его осел встал посреди дороги, словно валаамова ослица. В эту минуту Мейер оказался лицом к лицу с евнухом; тот, имея привычку устранять все препятствия мановением руки, поднял свою палку и ударил ею осла по голове. Осел взвился на дыбы, Мейера выбило из седла, и бедняга едва не упал, но, уцепившись одной рукой за седельную шишку, а другой за шею животного, он восстановил равновесие и, в свою очередь приблизившись к ничего не подозревавшему евнуху, сбил его с ног таким превосходным ударом, какой тот никогда в жизни не получал; затем, будучи истинным парижанином, Мейер извлек из кармана а б а й и свою визитную карточку, которую он переложил туда из жилетного кармана, и протянул ее евнуху – на случай, если тот остался недоволен и пожелает его найти. Но евнух, испуганный непривычным обращением, поднялся на колени и, видя, что Мейер протягивает ему какую-то бумагу, униженно поцеловал ее. Удовлетворенный таким изъявлением покорности, Мейер осуществил, наконец, маневр, подсказанный ему Мухаммедом, и, взяв влево, присоединился к нам, в то время как кортеж, остановившийся на минуту, продолжил свой путь в баню.

Как только Мейер подъехал к нам, Мухаммед, не произнеся ни слова, схватил той и другой рукой уздечки наших ослов и, пустившись вскачь, увлек нас за собой в лабиринт узких улочек, которые привели нас ко двору французского консульства, куда мы въехали столь же стремительно. Там, наконец, мы поинтересовались у нашего переводчика причиной этой безмолвной и бешеной скачки, но он в ответ произнес только одно:

– Скажи консулу, скажи консулу!

Это и в самом деле был кратчайший путь выяснить, как отнестись ко всему случившемуся; мы поднялись к вице-консулу, чтобы рассказать ему о том, что произошло; он с ужасом слушал нас, а когда наш рассказ закончился, произнес:

– Ну что ж, все обошлось как нельзя лучше; но, если бы евнух заколол вас на месте, я даже не посмел бы истребовать ваши тела.

Спасло нас то, что этот болван, видя себя наказанным подобным образом, подумал, что мы не иначе как очень важные персоны, и принял визитную карточку Мейера за наш фирман.

Мы укрывались в консульстве до вечера, а когда стемнело, нас отвели прямо в европейский квартал.

VII МУРАД. ПИРАМИДЫ

Первого июля 1798 года Бонапарт ступил на землю Египта близ форта Марабу, неподалеку от Александрии.

Поясним, каково было политическое положение Египта в то время, когда произошло это событие. Этот короткий экскурс в историю естественным образом приведет нас к объяснению причин французской экспедиции, главные события которой нам совершенно необходимо изложить, ибо они оставили неизгладимый след в тех местах, где мы намеревались побывать.

Порта располагала в Египте лишь условной властью: турецкий паша Сеид Абу-Бекр был скорее пленником Каирской цитадели, чем властителем города; подлинная власть находилась в руках двух беев – Мурада и Ибрагима: первый был эмир эль-Хадж, то есть глава паломников, второй – шейх эль-Балад, то есть правитель страны.

В течение двадцати восьми лет эти два столь непохожих человека делили между собой Египет, подобно тому как делят добычу лев и тигр: как лев и как тигр, один силой, а другой хитростью, они вырывали у соперника куски этой богатой страны; однако никогда их ссоры не были продолжительны. Под радостный рев остальных беев, становившихся свидетелями их распрей, тот и другой вновь принимались отстаивать свои истинные интересы и вместе противостоять общей опасности. Однажды они попытались добиться признания у Порты – этот политический ход был предложен Ибрагимом – и послали одного из своих доверенных людей к турецкому султану, отправив ему лошадей, оружие и ткани как знак добровольной дани; но, видя что их посланнику был дарован титул вакиля, то есть султанского наместника в Египте, а сам он, вернувшись, рассказал им, что ему было предложено соглядатайствовать за ними, они стали опасаться, как бы какой-нибудь другой посланник, менее честный, в один прекрасный день не привез в ответ на их подарки припрятанный кинжал или тонкий яд; в итоге они перестали проявлять осторожность в отношениях с Портой, и первым проявлением независимости, которое они себе позволили, стало решение не посылать ей больше дань. Отныне между двумя этими людьми был заключен грабительский и кровавый союз, который уже никто не способен был разорвать. Ибрагим своими подлыми и постыдными вымогательствами, а Мурад своими набегами средь бела дня и открытыми насилиями добывали горы золота: Ибрагим, чтобы набивать награбленным свои подвалы, а Мурад, чтобы горстями бросать его своим мамлюкам, осыпать своих жен жемчугами, покрывать своих лошадей золотым шитьем и украшать свое оружие бриллиантами. Вначале владыки Египта морили страну голодом по своей прихоти, а затем открывали на базарах собственные лавки, ломившиеся от риса и маиса; такое вымогательство приводило к мятежам, а мятежи кончались денежными поборами, чего и добивались Мурад с Ибрагимом; эти денежные поборы, которые они распределяли между собой с чисто арабскими представлениями о справедливости, своим бременем падали на плечи как египтян, так и иностранцев. Когда французских торговцев стали облагать налогом, консул пожаловался Директории, а Директория воспользовалась этой жалобой как предлогом, чтобы послать в Египет французскую армию; формально эта армия прибыла сюда для того, чтобы отомстить за оскорбления, нанесенные французской нации, а в действительности, с целью уничтожить торговлю Лондона с Александрией и взять под охрану Суэц, который Бонапарт уже наметил как будущую промежуточную станцию на пути в Индию.

Когда эти два незаурядных человека, властвовавшие в Каире, узнали новость о высадке французской армии в Александрии, различие в их характере проявилось и на этот раз: Ибрагим разразился упреками в адрес Мурада, обвиняя его в том, что из-за него пришли сюда эти чужестранцы; Мурад же вскочил на своего боевого коня и вместе с мамлюками стал объезжать каирские улицы, лично приказывая муэдзинам оглашать эту новость и заявляя, что если французы пришли в Египет из-за него, то он сумеет их оттуда выгнать.

С этого времени Мурад не знал более ни сна ни отдыха; его дикая натура воспламенилась, и он со всеми мамлюками, каких ему удалось в спешке собрать, двинулся навстречу пришельцам, о которых рассказывали столько всяких чудес; в то же самое время вниз по Нилу стала спускаться целая флотилия из джерм, барок и канонерских лодок; что же касается Ибрагима, то он остался в Каире и принялся бросать в тюрьмы французских торговцев и грабить их магазины.

В Рахмании Бонапарт узнал о том, что мамлюки движутся ему навстречу. Генерал Дезе, еще в Александрии поставленный во главе авангарда, писал 14 июля из деревни Минья-Саламе, что в трех льё от него маневрирует отряд из тысячи двухсот – тысячи четырехсот всадников, а утром возле аванпостов появились сто пятьдесят мамлюков. Бонапарт двинулся по тому самому пути, по какому теперь следовали мы, и, как Мурада, его сопровождала флотилия, которая поднималась вверх по течению реки и которую вел из Розетты командир морской дивизии Перре; это был самый трудный и опасный путь, но при этом и самый короткий: именно его и выбрал Бонапарт. Мурад, со своей стороны, сберег ему полпути по суше и по воде, выслав навстречу его армии свой авангард: передовые отряды Востока и Запада встретились лицом к лицу.

Удар был страшен: джермы, барки и лодки столкнулись нос к носу, борт к борту; мамлюки и французы сошлись, скрестив штыки и сабли. Войско Мурада, сверкавшее золотом, быстрое как ветер, губительное как пламя, атаковало наши каре, рубя ружейные стволы своими дамасскими саблями; затем, когда из этих каре, словно из вулкана, начал извергаться огонь, мамлюки развернулись цепью, напоминавшей ленту из стали, золота и шелка, и понеслись галопом, осматривая эти железные стены, из каждого фланга которых на них обрушивался смертоносный град; видя, что им не удастся пробить в них ни единой бреши, они в конце концов отступили, точно огромная стая испуганных птиц, оставив вокруг наших батальонов еще шевелящиеся завалы из покалеченных людей и лошадей; оказавшись на отдалении, мамлюки перестроились и предприняли новую попытку, ставшую столь же тщетной и гибельной, как и первая.

В середине дня мамлюки собрались снова и, вместо того чтобы идти на противника, двинулись в сторону пустыни и исчезли на горизонте в облаках песка: они несли Мураду весть о своем первом поражении.

Этот бой произошел в той самой части Нила, где мы встретились с мелководьем.

О поражении в Шубрахите Мурад узнал в Гизе. Итак, все оказалось правдой: неверные псы охотились за львом. В тот же день всюду – в Саид, Файюм, пустыню – были разосланы гонцы; беев, шейхов и мамлюков созывали на борьбу с общим врагом, и каждый был обязан взять с собой лошадь и оружие. Три дня спустя Мурад собрал вокруг себя шесть тысяч всадников.

Все это войско, примчавшееся на боевой клич, встало беспорядочным лагерем на берегу Нила, в виду Каира и пирамид, между деревней Эмбабе, где расположился его правый фланг, и Гизой, любимой резиденцией Мурада, где находился левый фланг. Что же касается Мурада, то он приказал установить свой шатер возле гигантской смоковницы, тень которой покрывала полсотни всадников. Именно в этой позиции, наведя некоторый порядок в рядах своего войска, он ждал французскую армию с таким же нетерпением, с каким она искала встречи с ним.

Ибрагим же собрал своих жен, свои сокровища и своих коней и был готов в любую минуту бежать в Верхний Египет.

Бонапарта, находившегося в это время в деревне Омдинар, известили, что мамлюки ждут его напротив Каира. Город должен был стать наградой победителю. И Бонапарт приказал готовиться к сражению.

На рассвете 23 июля Дезе, по-прежнему шедший в авангарде, заметил отряд из пятисот мамлюков, которые были посланы на разведку и тотчас отступили, оставаясь в поле зрения французов. В четыре часа утра Мурад услышал громкие крики: это армия Бонапарта приветствовала пирамиды.

В шесть часов утра обе армии уже стояли друг против друга.

Представьте себе поле битвы, то самое, какое Камбис, другой завоеватель, пришедший сюда с другого конца света, избрал для того, чтобы сокрушить египтян. С тех пор прошло две тысячи четыреста лет, но Нил и пирамиды по-прежнему находились там; однако от гранитного сфинкса, которому персы изуродовали лицо, осталась только его гигантская голова, выступавшая из песка. Колосс, о котором говорит Геродот, лежал поверженный. Исчез Мемфис, возник Каир. Все эти отчетливые воспоминания, всплывшие в памяти французских генералов, витали над головами солдат, словно те неведомые птицы, что некогда пролетали над полями сражений и предвещали победу.

Местность представляла собой обширную песчаную равнину, словно созданную для кавалерийских маневров. Посредине ее находилось селение Бекир, а границей ее служил небольшой ручей неподалеку от Гизы; Мурад и вся его кавалерия стояли спиной к Нилу, имея у себя в тылу Каир.

Бонапарт хотел не только одержать победу над мамлюками, но и уничтожить их. Он развернул свою армию полукругом, построив каждую дивизию огромным каре, в центре которого была поставлена артиллерия. Дезе, всегда привыкший идти впереди, командовал первым каре, расположившимся между Эмбабе и Гизой; дальше стояла дивизия Ренье, за ней – дивизия Клебера под командованием Дюга, затем – дивизия Мену под командованием Виаля, и, наконец, ближе всего к Эмбабе, образуя крайний левый фланг и располагаясь возле самого Нила, находилась дивизия генерала Бона.

Всем этим каре предстояло двинуться по направлению к Эмбабе, а деревням, лошадям, мамлюкам и укреплениям – оказаться сброшенными в Нил.

Однако Мурад был не из тех, кто выжидает за песчаными барханами. Едва каре заняли исходные позиции, как мамлюки выскочили из-за укреплений и толпами, не разбирая дороги и не раздумывая, ринулись на ближайшие к ним каре: это были дивизии Ренье и Дезе.

Приблизившись к ним на ружейный выстрел, нападавшие разделились на две колонны: первая, пренебрегая опасностью, устремилась к левому флангу дивизии Ренье, вторая – к правому флангу дивизии Дезе. Французские солдаты подпустили их на десять шагов, а затем дали по ним залп. Лошади и всадники были остановлены стеной огня. Два первых ряда мамлюков упали, как если бы под ними затряслась земля; остатки колонны, вовлеченные в стремительный бег и остановленные стеной железа и пламени, не имевшие возможности повернуть назад и не желавшие этого делать, двинулись, не понимая, что происходит, вдоль фронта каре Ренье, но выстрелы в упор отбросили их к дивизии Дезе, которая, оказавшись зажатой двумя этими бурлящими людскими водоворотами, встретила их штыками своего первого ряда, в то время как два других ряда вели по ним огонь, а фланги, разомкнувшись, пропускали ядра, в свой черед пожелавшие принять участие в этом кровавом празднестве.

Но вот настала минута, когда обе дивизии оказались полностью окружены и были пущены в ход все средства, чтобы разбить эти неколебимые смертоносные каре. Мамлюков, атаковавших с десяти шагов, встречал двойной огонь – из ружей и пушек; и тогда, развернув своих лошадей, испуганных видом штыков, они заставляли их приближаться к каре пятясь, поднимали их на дыбы, падая вместе с ними, а затем, очутившись на земле, ползли на коленях или по-пластунски, как змеи, к нашим солдатам, стремясь перерезать им подколенные жилы.

Эта чудовищная схватка продолжалась три четверти часа. При виде такой манеры вести бой наши солдаты решили, что они имеют дело не с людьми, а с призраками, привидениями, демонами, несущимися сквозь дым и пламя на своих волшебных конях. Наконец, все закончилось: не было больше ни ожесточенных мамлюков, ни криков людей, ни ржания лошадей, ни огня и дыма. Между двумя дивизиями осталось лишь залитое кровью поле битвы, усеянное мертвыми и умирающими, ощетинившееся оружием и знаменами, стонущее и шевелящееся, как не до конца стихшая зыбь на море.

Между тем Бонапарт подал сигнал к общему наступлению. Дивизии Бона, Мену и Виаля получили приказ выделить из каждого батальона первую и третью роты и построить их в колонны, тогда как вторая и четвертая роты, сохраняя прежнюю позицию, должны были, однако, сплотить строй каре, которые таким образом выдвигались вперед, поддерживая атаку, хотя в них и оставалось всего лишь по три ряда солдат.

Тем временем рассеянная, обезумевшая колонна мамлюков двинулась к деревушке Эль-Бекир, рассчитывая там перестроиться, но по странному стечению обстоятельств она оказалась в этот момент во власти французов.

Дивизии Дезе и Ренье, как мы уже говорили, первыми достигли своих позиций и расположились между Нилом и Эль-Бекиром; кому-то из солдат пришло в голову, что в этой деревушке могут быть вода и провизия, и они попросили у генерала разрешения отправиться туда. Предположение это было вполне оправданным; к тому же казалось разумным провести разведку этого скрытого за деревьями пункта, откуда мог неожиданно начать атаку противник. Так что Дезе приказал четырем ротам гренадеров и карабинеров под началом батальонного командира Дорсенн-ле-Пежа, артиллерийской роте 4-го полка и отряду саперов занять деревню и забрать провизию, которая там найдется. Наши фуражиры не ошиблись в своих предположениях и принялись за дело, как вдруг послышалась ружейная перестрелка, перекрываемая грохотом пушек.

При первых же звуках атаки батальонный командир Дорсенн, рассудив, что поддержка, которую он мог бы оказать двум дивизиям, большого значения иметь не будет, и к тому же опасаясь, что его вместе с шестью ротами могут взять в окружение, приказал своим людям рассредоточиться и укрыться за изгородями, в домах и на террасах. Мамлюки влетели в деревню, словно стая куропаток, опустившаяся на землю, но едва голова колонны углубилась в улицу, как из домов, с террас и из-за изгородей раздались выстрелы. Однако мамлюки не отступили; колонна, извиваясь, словно огромная змея, галопом проскакала через деревню и вырвалась с другой ее стороны, изувеченная и окровавленная, затем промчалась, образовав гигантский полукруг, по берегу небольшой речки и вновь появилась справа от дивизии Дезе.

В это время все каре двинулись вперед, сжимая Эмбабе железным кольцом; внезапно, в свою очередь, начала стрельбу пехота бея; тридцать семь артиллерийских орудий накрыли равнину перекрестным огнем. На Ниле встряхнуло флотилию, испытавшую отдачу своих бомбард, а Мурад во главе трех тысяч всадников ринулся на противника, чтобы понять, можно ли, наконец, вцепиться зубами в эти адские каре; однако колонна, которая пошла в атаку первой, узнала его и, со своей стороны, двинулась навстречу своим главным и смертельным врагам.

Должно быть, орлу, парившему над полем битвы, было удивительно наблюдать, как шесть тысяч лучших на свете всадников, сидя верхом на конях, копыта которых не оставляют следов на песке, крутились, словно свора гончих псов, вокруг этих неподвижных и брызжущих огнем каре, сжимая их в тиски, обвивая их кольцами, пытаясь их задушить, раз уж не удавалось разорвать их строй, а затем рассыпались по равнине, снова соединялись, вновь рассыпались, заходя с другой стороны, словно волны, бьющие о берег моря, затем выстраивались в одну линию и, напоминая гигантскую змею, головой которой был мелькавший иногда отряд под началом неутомимого Мурада, нависали над каре. Внезапно батареи бея, находившиеся в укреплениях, изменили направление огня: мамлюки услышали, что доносящийся до них пушечный грохот звучит теперь сильнее, и, увидели, что их настигают собственные ядра; их флотилию охватил огонь, и она взлетела на воздух. Пока Мурад и его всадники стачивали свои львиные клыки и когти о наши каре, три атакующие колонны завладели укреплениями, и Мармон, командовавший боевыми действиями на равнине, громил теперь с высот Эмбабе озлобленных против нас мамлюков.

В эту минуту Бонапарт приказал осуществить последний маневр, и все было кончено: каре разомкнулись, развернулись, соединились и слились воедино, словно звенья одной цепи; Мурад и его мамлюки оказались зажаты между своими собственными укреплениями и боевыми порядками французской армии. Мурад понял, что битва проиграна; он собрал всех уцелевших мамлюков и сквозь двойной огонь, пустив галопом своих быстроногих коней, смело ринулся в просвет, остававшийся между дивизией Дезе и Нилом, промчался по нему как смерч, ворвался в Гизу, в одно мгновение пересек ее и устремился в сторону Верхнего Египта, уводя с собой две или три сотни всадников – все, что осталось у него от былого могущества.