Текст книги "Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц)

После часа молчания я отважился спросить, далеко ли нам еще до лагеря.

– Там, – ответил скакавший рядом со мной араб, протянув руку в сторону горизонта.

Это слово вернуло меня к жизни; мне почудилось, что я добрался до источника; впрочем, даже если он находился еще на значительном расстоянии, то при той скорости, с какой несли нас хаджины, мы не могли ехать до него слишком долго. Еще через час я задал тот же вопрос другому арабу и получил от него тот же ответ. На этот раз я был убежден, что мне сказали правду, потому что за эти два часа мы должны были проделать не менее шести или семи льё. Прошел еще час, и солнце скрылось с той поразительной быстротой, какая характерна для восточных стран. Теперь, в свою очередь, г-н Тейлор поинтересовался, далеко ли еще до источника, и Арабалла, оглядевшись, ответил, что нам предстоит ехать еще добрых два часа, прежде чем мы туда доберемся. Стояла непроглядная тьма; едва не падая, причем скорее даже от усталости, чем от жажды, мы заявили, что нам безразлично, каким образом нас настигнет смерть, но, по нашему мнению, нет нужды ехать за ней дальше. Талеб тотчас подал сигнал дромадерам, те опустились на колени, и мы попадали вниз раньше, чем успели спуститься на песок сами.

Однако здесь возникли те же трудности, какие проявились во время первого привала: едва палатка была поставлена, как порыв ветра сорвал ее, и пришлось гнаться за ней, как на каком-нибудь из парижских мостов гонятся за своей шляпой. Нетрудно догадаться, что предавались этому занятию арабы: что же касается нас, то мы были готовы даже на то, чтобы палатку унесло обратно в Суэц, лишь бы не делать ни единого движения, чтобы ее остановить. Впрочем, это происшествие оказалось не столь тяжелым по своим последствиям, как в первый раз. Ночь принесла с собой если и не прохладу, то, по крайней мере, ослабление неимоверной жары, едва не вызвавшей у меня умопомешательства. Абдалла, которому повезло теперь больше, чем утром, сумел отыскать какую-то каменную глыбу и под ее защитой расположил свою кухню. Он принес нам неизменный рис; мы проглотили несколько зерен – примерно столько же мог бы склевать дрозд, – потом попытались запить их глотком воды, так и не преуспев в этом, а затем, смочив лицо и руки, заснули.

Я спал глубоким сном, потеряв всякое представление о том, где мы находимся, как вдруг почувствовал, что меня трясут за плечо; я тотчас проснулся и, едва придя в себя, попросил пить. В ответ на эту просьбу мне вложили в руку мою дорожную фляжку, я тут же поднес ее горлышко ко рту и с наслаждением выпил целый глоток свежей и вкусной воды. Поскольку после этого первого глотка никто не отобрал у меня фляжку, мне подумалось, что она целиком в моем распоряжении и воды хватит на всех; в итоге я не отрываясь осушил фляжу и, лишь убедившись, что в ней не осталось ни единой капли воды, вернул ее благодетельному ангелу. Этим ангелом был Бешара: увидев, что лагерь разбит, он сел на своего дромадера и один, среди ночи, руководствуясь скорее инстинктом, чем зрением, проскакал галопом четыре льё, чтобы привезти нам эту живительную влагу из источника, добраться до которого у нас недостало сил.

В течение нескольких минут, прошедших перед тем, как я снова заснул, мне казалось, что к завываниям ветра примешивается какой-то шум, которого я прежде не слышал; он напоминал стоны, невнятные крики и доносящиеся издалека сдавленные рыдания; решив, что меня снова охватывают галлюцинации, я погрузился в прерванный сон, не спросив объяснений на этот счет. На следующее утро, проснувшись, я помнил лишь об эпизоде с фляжкой. Спокойная ночь, свежая вода, дарованная нам, словно манна небесная, а также уверенность в том, что наши дорожные фляжки наполнены и в течение всего дня у нас не будет недостатка воды, – все это придало нам сил, и на рассвете, бодрые, веселые и отдохнувшие, мы взобрались на своих дромадеров. К несчастью, при первых же их шагах нам стало понятно, что вода, какой бы чудодейственной и животворной она ни была, не являлась панацеей от всех бед.

Когда взошло солнце, перед нами открылся совершенно другой пейзаж; ночью мы вступили в горную цепь вулканического происхождения, и теперь нас окружали голые, лишенные растительности невзрачные холмы, похожие на те, что возвышаются у подножия Этны. Мы ехали около трех льё по этой словно вздыбленной местности, а затем оказались на равнине, покрытой таким мелким песком, что можно было подумать, будто его нарочно просеивали. Привал был устроен на два часа раньше, чем обычно, и, когда я поинтересовался у Бешары, какова причина этого, он ответил мне, что это сделано для того, чтобы иметь время выбрать место для лагерной стоянки. Подобный ответ показался мне странным, поскольку прежде Талеб никогда не проявлял таких тщательных мер предосторожности.

И в самом деле, наши арабы спешились и принялись что-то искать, внимательно разглядывая землю; эти необычные действия снова возбудили мое любопытство, и я принялся искать вместе с ними. Видя, что мне ничего не удается найти, я подозвал Бешару и поинтересовался у него, не может ли он объяснить мне, что мы ищем, ведь место, где мы остановились, было, на мой взгляд, не хуже любого другого, и я не понимал, зачем нужно так стараться. Тогда он показал мне следы на песке, не замеченные мною как раз из-за их многочисленности: их имелось такое множество, что нельзя было сделать ни шагу, не наступив на какой-нибудь отпечаток; это были следы змей и ящериц, норы которых, похожие на воронки, кое-где виднелись на песке. По этим разнообразным отпечаткам арабы умеют распознавать не только породу животного, которому они принадлежат, но также его возраст, размеры и силу и, что самое удивительное, когда они были оставлены – накануне, утром или минуту назад; арабы показали мне, как различать эти разнообразные следы, и я отлично разобрался в изложенной ими теории, достаточно основательно проверив ее несколько дней спустя на практике. Например, ящерица оставляет четкие отпечатки четырех коготков и небольшую размытую бороздку на том месте, где находился ее хвост; змея, которая движется вперед, изгибаясь дугами, оставляет параллельные прерывистые следы всюду, где края ее колец касались песка; след газели легок и изящен, прихотливо неровен и зависит от того, на что она, с присущим ей живым нравом, настроена: на веселые прыжки или игривые скачки в сторону. Из всех этих наблюдений следовало, что пустыня, которую мы пересекали, населена многочисленным, но чрезвычайно смешанным сообществом животных и что если кое-кто из ее обитателей и радовал взор, то в большинстве своем они были весьма зловредными существами; к счастью, на этот раз мы отделались испугом.

Вечером меры предосторожности были усилены. Мы остановились в пять часов, чтобы иметь время устроить облаву. Один из наших арабов наступил на змею, но, прежде чем она его укусила, успел убить ее хлыстом. Змея была толщиной с кулак, что совсем не соответствовало ее длине, не превышавшей двух футов, и в сочетании с ее огромной головой, похожей на собачью, придавало ей чрезвычайно безобразный вид.

Тревоги, связанные со змеями и рептилиями, возобладали в тот вечер над всеми другими заботами. На поданные нам Абдаллой воду и рис мы едва обратили внимание, настолько сильное нервное напряжение человека способно влиять на его физические потребности. Что касается меня, то спал я плохо: мне все время казалось, что я чувствую, как под мой ковер заползают эти гнусные твари – круглые и короткие, похожие на гигантских гусениц.

Среди ночи я услышал тот самый странный шум, уже поразивший меня во время предыдущего привала; однако теперь, когда в воздухе не ощущалось ни малейшего движения, нельзя было приписать эти стоны, сдавленные крики и всхлипывания завываниям ветра, теряющегося в необъятных пространствах. Я поднялся, чтобы спросить кого-нибудь из наших арабов об этом непонятном ночном явлении, однако все они так сладко спали рядом со своими верблюдами, что у меня не хватило духа их разбудить, и я вновь лег на ковер. Через мгновение усталость взяла верх, и я погрузился в крепкий сон.

Наш караван тронулся в путь еще до рассвета. Когда поднялось солнце, змеиная равнина осталась уже позади и мы вступили в какое-то вади (так арабы называют тысячи долин, бороздящих Синайский полуостров); однако, по мере того как мы продвигались вперед, холмы становились все выше. Это были уже не вздувшиеся бугры вулканического происхождения, как те, что попадались нам на пути прежде, а настоящие горы, прокаленные огнем. На их склонах кое-где виднелись длинные полосы красной или черной лавы; у нас не было возможности подойти ближе, чтобы выяснить, чем вызвана такая разница в цвете лавы, застывшей много столетий назад. Из этой долины мы перешли в другую, вход в которую имел форму буквы V и был словно прорублен в скале; его расширяющиеся кверху стены были гладкими и ровными, как если бы каждая из них образовалась от одного-единственного удара гигантским топором. Одна из стен была покрыта высеченными на ней письменами, которые вполне могли быть одной из тех надписей, о каких упоминает Геродот и какие приказал вырезать на своем пути Сенусерт, когда он через страну Офир возвращался из похода к Эритрейскому морю. Мы стали расспрашивать арабов, однако они не больше нашего знали, чья победоносная и могущественная рука оставила по пути несколько строк своей истории на этой гранитной странице.

Теперь заблудиться было невозможно: каждая гора, каждый утес служили вехами, по которым наш проводник мог узнавать дорогу. Около трех часов дня Талеб объявил нам, что мы находимся недалеко от источника. И в самом деле, обрадованные дромадеры, чей бесстрастный вид сменился выражением чувственности на их мордах, время от времени поднимали голову и, казалось, издалека вдыхали свежесть влаги. Когда дорога обогнула гору, они сами пустились в галоп, и после десяти минут безумной скачки мы подъехали к яме диаметром около двадцати футов, спуск к которой сгладился от частого пользования. Когда мы подошли ближе, в воздух поднялась густая, словно дым, туча мошкары, освободив доступ к источнику; в то же мгновение наши хаджины, отступая от своей хваленой воздержанности, бросились, несмотря на наше противодействие, в воду, которую нам в качестве двуногих хотелось сохранить лишь для себя одних, и, облитые с головы до ног потом, смыли покрывавшие их пыль и песок, так что, когда мы, в свою очередь, решили напиться, весь водоем был покрыт шерстью и по нему, словно по бульону, плавали блестки жира; к тому же от их топтания со дна поднялся ил. Мы обождали, пока он осядет, но это оказалось бесполезно: вода сохранила едкий запах, присущий диким животным, что делало ее почти непригодной для питья на вкус всех, за исключением ближайших друзей верблюдов; и в самом деле, арабы, не испытывая никакого отвращения, пили эту воду, словно ничто не замутило ее чистоты.

Редко случается, чтобы вблизи подобных источников не поселилось какое-нибудь семейство бедуинов, а то и целое племя; именно это и делает ремесло вора в Аравии столь удобным и неутомительным. Труженикам пустыни остается лишь засесть в засаду неподалеку от источника или колодца, ибо им хорошо известно, что все проходящие мимо паломники будут вынуждены прийти к их лужице утолять жажду. При помощи достаточно крепких веток, намазанных птичьим клеем, они ловят путников, словно воробьев.

Талеб, выбравший это место для нашего ночного привала и лучше, чем кто-либо другой, знавший опасности и преимущества подобной лагерной стоянки, отправил Бешару и Арабаллу на разведку. Они вернулись через полчаса и сообщили, что приблизительно в полульё от нас расположилось лагерем какое-то племя пастухов– бедуинов. Едва они произнесли эти слова, как появился араб, ведя за собой барана. Бешара сделал несколько шагов ему навстречу, и между двумя мужчинами начался обмен приветствиями, принятыми у жителей пустыни и остающимися одинаковыми везде и всегда; первым начал Бешара:

– Привет тебе!

– И тебе стократный привет!

– Здоров ли ты?

– Да, я здоров.

– А как твоя жена?

– Прекрасно.

– А твой дом?

– Прекрасно.

– А твои слуги?

– Прекрасно.

– А твой дромадер?

– Прекрасно.

– А твои стада?

– Прекрасно.

После этого Бешара протянул незнакомцу руку; они обменялись, коснувшись друг друга, знаками некоего масонского сообщества пустыни, и тотчас уже незнакомец стал задавать те же самые вопросы Бешаре, на которые тот давал точно такие же ответы.

Это нескончаемо долгое приветствие может показаться горожанину неумеренной словоохотливостью, но следует сказать, отдавая должное восточному умению молчать, что, как только этот разговор между двумя правоверными закончится, они могут совершить кругосветное путешествие, не обмолвившись более ни словом. Вот пример такой восточной сдержанности, подтверждающий то, что я говорю. Один знаменитый поэт из Багдада прослышал, как горячо восхваляют его собрата из Дамаска, и решил поехать туда, чтобы самому оценить, достоин ли его соперник своей славы. Так что он отправился в путь и два месяца спустя прибыл в Дамаск. После обычных приветствий он объяснил цель своего визита. Тогда житель Дамаска взял рукопись истории, которую он в это время сочинял, и прочел несколько отрывков из нее гостю. Тот слушал молча, а когда чтение завершилось, произнес: «Вы величайший сочинитель прозы ...» Затем он поднялся, сел на своего дромадера и поехал обратно в Багдад. Некоторое время спустя поэт из Дамаска рассудил, что ему следует нанести ответный визит своему собрату из Багдада. Он отправился в путь и через положенное время прибыл к строгому, но справедливому критику, уже вынесшему суждение о его прозе. Тот принял гостя молча, но как давнего знакомого, усадил его и приготовился слушать, ибо вновь прибывший, не желая злоупотреблять временем хозяина, тотчас вынул из кармана рукопись только что завершенной поэмы и принялся читать отдельные ее строфы. Хозяин слушал его столь же внимательно, как прежде делал это в Дамаске, и, когда чтение закончилось, промолвил, продолжая свою фразу, начатую полгода назад: «... и поэзии». После чего они расстались, не обменявшись больше ни словом.

Баран, приведенный арабом, предназначался для продажи, что доставило нам ощутимое удовольствие, ведь уже около недели мы не ели свежего мяса. Мы стали торговаться, но араб ни за что не хотел уступить его дешевле чем за пять франков. Бешара был вынужден признать, что это слишком дорого и его соотечественник злоупотребляет нашим положением; возможно, так оно и было, но, тем не менее, к великому удовольствию обеих сторон сделка состоялась.

Восторгу и ликованию каравана, догадывавшегося, что мы не съедим барана втроем, не было предела. Каждый принялся за дело, надеясь, что, чуточку работая на нас, он в основном работает на себя: одни отправились к кочевникам за дровами, в которых мы испытывали большую потребность, так как наши запасы топлива стали подходить к концу; другие зарезали барана и его кровью чертили на верблюдах большие кресты, чтобы отвести угрозу от дурного глаза и перед лицом племен, которые могут встретиться нам по пути, выразить этим знаком уважение к щедрому предводителю каравана, не отступившему перед тратами на подобное пиршество. Тем временем вернулись дровосеки, нагруженные дровами и различными приправами, каких у нас недоставало. После того, как под моим руководством был разожжен огромный костер, я вернулся к барану: Бешара, отстранив от власти Абдаллу и завладев на время принадлежавшим ему кухонным ножом, вспорол животному брюхо, выпотрошил его и начинил финиками, изюмом, сливочным маслом, абрикосовым мармеладом, рисом и пряными травами. Покончив с начинкой, он тщательно зашил шкуру, а затем, раздвинув пылающие поленья, положил барана в середину костра и засыпал его золой и раскаленными углями, как поступают с каштанами или картофелем; однако горящие дрова затем снова подгребли к середине, чтобы усилить жар в золе, горой покрывавшей барана. Через несколько минут его извлекли из костра и перевернули; наконец, примерно через час наш дворецкий счел, что жаркое достаточно прожарилось, извлек его из углей и подал в огромной деревянной миске. Мы расположились вокруг и пригласили Талеба, Бешару и Арабаллу сесть рядом с нами, чтобы оказать им честь и заодно поучиться у них, как следует есть это грандиозное блюдо. Талеб неспешно достал свой кинжал, одним ударом вспорол барану брюхо, запустил туда правую руку и извлек пригоршню той ароматной смеси, какой, к нашему великому восхищению, Бешара его начинил; затем, прежде чем отправить эту смесь себе в рот, он поднес ее к носу каждого из нас, чтобы мы могли насладиться ею при помощи обоняния. Хотя разрез в животе барана дымился, как жерло вулкана, я не внял этому предостережению и, последовав примеру Талеба, в свой черед запустил внутрь руку; к несчастью, кожа у европейцев по природе своей совсем не та, что у арабов: едва успев взять пригоршню начинки, я ощутил, как она ужасающе обжигает мне ладонь. Я живо поднес начинку ко рту, чтобы освободить от нее руку, а затем, не пробуя, проглотил, чтобы освободить от нее рот; тем самым я одновременно обжег руку, язык и желудок. На мгновение я оцепенел и закрыл глаза, пережидая, пока утихнет боль. Наконец огонь, пылавший внутри, угас, и я отделался тем, что опалил себе руку и нёбо. Мой опыт послужил примером для остальных, и, приняв некоторые меры предосторожности, они сумели выкрутиться из этого положения, заработав не так уж много волдырей.

Обретя вновь хладнокровие настолько, чтобы наблюдать за продолжением этой процедуры, я увидел, что Талеб готовится перейти от нападения изнутри к нападению извне. К моему великому удивлению, он заткнул свой кинжал за пояс, как убирают ставшую ненужной вещь, и, ухватив ногтями за верхнюю часть филея, причем как можно ближе к позвоночнику, отделил мясо от костей столь же ловко, как это мог бы сделать самый умелый разрезатель кушаний; после него за дело взялся Бешара: он ухватил соседний кусок филея и оторвал его, действуя тем же способом и с той же легкостью; затем то же проделал Арабалла, доказавший, что он достоин своих предшественников; мы попытались в свой черед поступить так же, но тотчас поняли, что нам следует отказаться от этого способа, если мы хотим получить свою долю; так что мы прибегли к помощи ножей и пользовались ими столь умело, что в конце концов с честью вышли из испытания; насытившись, мы передали блюдо Мухаммеду, Абдалле и остальным двенадцати арабам, которые набросились на остатки барана и стали раздирать его на куски, так что через двадцать минут на блюде остался лишь белый скелет, чистый и блестящий, как слоновая кость, и вполне достойный того, чтобы его выставили в каком-нибудь кабинете сравнительной анатомии.

Радость пирующих была безмерной. Бешара принялся медленно и ритмично распевать стихи арабского поэта по имени Бедр ад-Дин. Это своеобразное обращение к ночи состояло из нескольких строф; одна из них даст представление о произведении в целом:

Сменившихся ночей неведомо число, Находит человек в них и добро, и зло.

Он в смене тех ночей проводит жизнь беспечно, Чреде их нет конца, но жизнь не бесконечна. Несчастлив он – и ночь покажется длинна, А счастлив – до поры закончится она.^[15]

Каждый куплет арабы сопровождали жестами, а припев подхватывали хором. Когда же настала очередь последнего куплета, послышались какие-то новые звуки, тоном повыше. Это был далекий шум, который я слышал две последние ночи; сначала он напоминал завывание ветра, но, приближаясь, становился странным и заунывным: он походил на далекие, глухие стоны, среди которых вскоре уже можно было различить протяжные, горестные причитания, прерываемые долгими рыданиями и страшными, пронзительными воплями. Казалось, это кричат женщины и дети, которых убивают. Признаться, меня охватил глубочайший ужас. Я подумал, что на соседний караван-сарай кто-то напал и до нас доносятся хрипы умирающих. Я подозвал Бешару.

– А, – сказал он мне, – так вас беспокоят крики; но это же пустяки: ветер разнес во все стороны запах жареного барана, и шакалы с гиенами явились к нам требовать свою долю. К счастью, от барана остался только скелет. Скоро вы услышите их еще лучше, а подбросив в костер немного хвороста, вы не только услышите их, но еще и увидите, как они бродят вокруг нас.

Я последовал совету Бешары по двум причинам: во-первых, мне было известно, что огонь отпугивает диких зверей, а во-вторых, я, в конечном счете, был не прочь познакомиться с новыми действующими лицами, с которыми нам пришлось иметь дело. И в самом деле, стоило пламени разгореться достаточно ярко, чтобы осветить круг радиусом в шестьдесят шагов, как мы увидели, что на его краю, наполовину на свету, наполовину во мраке, появляются и исчезают, а затем появляются снова исполнители концерта, так сильно тревожившего меня на протяжении трех ночей. На этот раз они кружили вокруг нас на расстоянии ружейного выстрела, завывая так, что казалось, будто они подстрекают друг друга напасть на нас, и продвигаясь в круг света настолько далеко, что мы могли уже не только отличить шакалов от гиен, но и увидеть, как у этих последних топорщится шерсть на спине. У нас были при себе лишь пистолеты, сабли и кинжалы, и, признаться, мне вовсе не улыбалась мысль сражаться врукопашную с подобными противниками. Так что я подозвал своего друга Бешару, чтобы узнать у него, как лучше действовать в случае осады. Однако он ответил мне, что никакая опасность нам не угрожает и что наши враги будут все время держаться на почтительном расстоянии от лагеря, а вот если бы рядом с нами находился труп человека или животного, то, напротив, их ничто не остановило бы, и в таком случае разумнее всего было бы выбросить труп за пределы лагерной стоянки, отдав им его на растерзание, благодаря чему они оставили бы нас в покое. Я подумал о несчастном баране, которого мы разъяли на части, и бросил на него взгляд. Однако при виде того, что это не труп, а скелет, я успокоился. На минуту мне пришла в голову мысль бросить его шакалам и гиенам таким, какой он есть, но меня остановил страх, что они воспримут подобный жест как дурную шутку и потребуют у нас удовлетворения за обиду.

Что же касается арабов, то их, по-видимому, это обстоятельство совершенно не беспокоило. Они потихоньку приготовились ко сну, а затем, как обычно, по-братски легли бок о бок с верблюдами. Лишь один из них остался на часах и продолжал бодрствовать, но скорее, мне кажется, из-за наших двуногих соседей, а не из-за четвероногих бродяг.

Ну а мы удалились в свою палатку и разлеглись на коврах. Еще какое-то время мы переговаривались под звуки этой адской музыки, но, наконец, усталость взяла верх над тревогой, глаза у нас сами собой закрылись, и мы заснули таким глубоким сном, как если бы нас убаюкивали сонатой или симфонией.

XV. СИНАЙСКИЙ МОНАСТЫРЬ

Следующий день был одним из самых тяжелых, какие нам довелось к этому времени пережить: дорога была завалена кучами булыжников, образовывавших неустойчивое покрытие, на котором копыта дромадеров скользили при каждом шаге. Мы вступили в одно из ущелий, соседствующих с горой Синай, и жара здесь была еще сильнее, так как солнце отражалось от голых скал, у подножия которых пролегал наш путь. Никогда прежде мы так горячо не мечтали о привале и, едва караван остановился, сразу же бросились в палатку. Арабы, со своей стороны, впервые за все время путешествия сняли с дромадеров попоны и с помощью копий, послуживших подпорками, соорудили себе укрытия от солнца. Даже верблюды, неутомимые скакуны пустыни, казалось, ощущали тягостное влияние этого дня. Они легли, расслабленно вытянув шеи, и ноздрями разрывали песок, пытаясь найти под его верхним слоем прохладу, отсутствовавшую на поверхности. Однако, как ни нуждались мы в отдыхе, привал был коротким. Нам пришлось выехать рано утром, чтобы успеть до темноты выбрать место для лагерной стоянки: мы возвращались в царство змей, ящериц и прочих рептилий.

Не чувствовалось ни малейшего ветерка, жара была удушающей, часы тянулись бесконечно, и на вопросы о том, сколько нам еще осталось пройти, всегда следовал один и тот же уклончивый ответ «Это там», сопровождаемый соответствующим жестом. Язык прилипал к нёбу, а лучи солнца, навстречу которому мы двигались, обжигали лицо. Именно эти часы Бешара избрал для того, чтобы придать своему пению протяжность и раскатистость, каких никогда прежде мы у него не замечали. Казалось, к тому же, что этот адский зной располагал арабов к веселью, ибо общий хор подхватил уже первый куплет песни Бешары, а затем старательно сопровождал и все другие. На мой взгляд, нет ничего утомительнее, чем слушать музыку, даже хорошую, если у тебя плохое настроение; понятно поэтому, как действовал мне на нервы подобный гвалт. При той жажде, усталости и жаре, какие мне приходилось теперь испытывать, я вряд ли бы мог, даже сидя в удобном кресле Итальянского театра, слушать дуэт из «Сомнамбулы» или каватину из «Дон Жуана». Судите же сами, каково было, пристроившись на деревянном седле, поднятом на высоту пятнадцати футов от земли и сотрясающемся от рыси верблюда, слушать соло Бешары и хор бедуинов. Однако в силу своей природной вежливости я не позволил себе принуждать к молчанию меломанов, которые, помимо того, явно находили устроенный ими концерт столь приятным для слуха, что было совестно выводить их из этого заблуждения. Я воспользовался паузой, чтобы поинтересоваться у Бешары переводом стихов, которые он распевал. У меня была надежда, что, пересказывая мне их содержание, он забудет о мелодии.

– Вот, – ответил он, описав рукой полукруг, который охватывал всю лежавшую перед нами местность, – там наше племя, и скоро мы снова увидим свои семьи, своих жен и братьев.

И он продолжил песню, служившую приветствием его родине, и при каждом припеве, повторяемом арабами, дромадеры, как если бы у них тоже были братья, жены и семьи, радостно подпрыгивали, словно библейские холмы.

Это всеобщее ликование прервал, наконец, шедший впереди араб: он издал крик и метнул в сторону горизонта копье. Мы посмотрели в указанном направлении и на другом конце долины различили какую-то черную точку. Талеб подал знак, и Арабалла пустил в галоп своего дромадера, помчавшего его с такой необычайной быстротой, что он стал уменьшаться в размерах буквально на глазах и минут через десять превратился во вторую точку, не больше той, что была его целью. Вскоре мы увидели, как обе эти точки постепенно увеличиваются, приближаясь к нам. Поскольку и наш караван двигался навстречу им, то по прошествии короткого времени обе стороны оказались перед лицом друг друга. Вновь прибывший был арабом из племени аулад-саид: выехав из Обейда в Кордофане, он проследовал вдоль Белой реки, считающейся одним из истоков Нила, пересек Нубию, и ехал теперь по берегу Красного моря, но, прежде чем отправиться в Каир, где ему предстояло исполнить миссию, способную сделать честь любому европейскому филантропу, решил повидать свою семью, покинутую им полтора года назад. Накануне он выехал из стана своего племени, а утром сделал привал там, где нам предстояло остановиться вечером. Как только меня посвятили во все эти разнообразные подробности, мне подумалось, что лучше всего именно к нему стоит обратиться за теми сведениями, какие я хотел получить, и что он сможет предоставить их мне точнее, чем кто-либо еще; так что я подошел к нему и, призвав на помощь весь свой арабский словарь, начавший понемногу расширяться, спросил:

– Далеко ли отсюда до привала?

– Это ведомо одному Аллаху, – ответил он.

Я понял, что имею дело с фаталистом, и решил добиться своей цели с помощью хитроумных иносказаний:

– Сколько времени ты шел оттуда сюда?

– Сколько было угодно Аллаху.

Не желая признавать себя побежденным, я продолжал:

– А мы придем туда до наступления темноты?

– Если на то будет воля Аллаха.

– Но в конце концов, – в нетерпении вскричал я, – доберемся ли мы туда за час?!

На этот раз лицо его исказила удивленная улыбка, словно сказанное мною было чудовищным и неосуществимым. Но затем, укоряя себя за это сомнение, способное оскорбить всемогущество Аллаха, он вновь принял невозмутимый вид и с выражением той веры, какая движет горы, ответил:

– Аллах велик.

– Да кто же, черт возьми, в этом сомневается?! – вскричал я, выйдя из себя. – Речь ведь о другом. Послушай меня хорошенько: я спрашиваю тебя, далеко ли отсюда до лагерной стоянки?

Тогда он протянул правую руку в том направлении, куда мы двигались, и ответил мне привычной фразой:

– Это там.

Осознав на этот раз, что мне приходится идти по заколдованному кругу, и посчитав, что он и без того достаточно широк, я решил не расширять его новыми вопросами. Араб же, обрадованный встречей с товарищами, отправился назад вместе с нами, настроившись продолжить свой путь на следующий день. Через три часа мы были у цели.

Беглый осмотр местности сулил нам по крайней мере мягкую постель: красноватый песок был необычайно мелким и чистым: ни камешка, ни ракушки не виднелось на всей его ровной поверхности. К несчастью, эти его замечательные свойства ценили и здешние хозяева, с которыми мы вовсе не намеревались делить свое ложе: тут нельзя было и шагу ступить, чтобы не наткнуться на отпечатки ящериц и змей, и эти пересекающиеся следы были столь многочисленны, что складывалось впечатление, будто на равнину набросили сеть с ячейками разного размера. Ночь застигла нас до того, как мы нашли нетронутый участок земли, так что нам пришлось выбирать место стоянки наугад и положиться на волю Провидения. Арабы установили палатку, мы растянулись в ней на коврах, хотя под ними вполне могли оказаться норы ящериц или змей, что крайне опасно, поскольку рептилии, пытаясь выйти из своего убежища или желая вернуться в него, обычно атакуют любое препятствие, преграждающее им входное отверстие.

Ужин протекал грустно; как уже говорилось, прошедший день оказался одним из самых тяжелых за все наше путешествие. У меня не было большой уверенности в том, что ночь удастся провести спокойно, и потому, чтобы затем ни в чем себя не укорять, я решил в последний раз обойти дозором вокруг палатки и занялся этим, согнувшись пополам и вглядываясь в песок, как вдруг Бешара, увидев, как я брожу повсюду, словно неприкаянная душа, счел своим долгом отвлечь меня от этого занятия и подошел ко мне. Я поинтересовался у него, можно ли судить о его родине, которую он приветствовал столь мелодичным пением, по этому ее показательному уголку, предложенному нам в первую же ночь. Бешара ответил мне, что на следующий день я сам смогу оценить достоинства его страны, и, в свою очередь, поинтересовался у меня, стоит ли Франция Синайского полуострова.