Текст книги "Третья истина"

Автор книги: Лина ТриЭС

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

– Достаточно, беги!

– А уроки? Задаете мне уроки?– разохотившись, поинтересовалась она.

– Уроки?– уже рассеянно спросил Виконт. – А! Ну, конечно… Он полистал книгу и захлопнул ее.

– Кстати, ты несправедлива к моей предшественнице, она тебя все же чему-то обучила. Почитай детские рассказы Толстого. Два-три расскажешь мне завтра и разберешь слова.

– А что писать?

– Разве ты мало писала? Держи,– он передал ей книгу.

Лулу сейчас же уселась читать, но он положил на книжный лист руку и сказал:

– Не переусердствуй, а то завтра не захочется и подойти к книгам и тетрадям. Чувство меры – важнейшее из человеческих качеств! – он чуть подмигнул и вышел из комнаты.

Лулу посидела некоторое время неподвижно, переживая урок, затем встала и пошла к себе. Перед этим она взглянула на часы. Половина первого. Из всего обещанного Виконт не подарил ей только полчаса…

ГЛАВА 7. ВСЕ ПОШЛИ НА ВОЙНУ, ГЕРОЙ ОСТАЛСЯ ДОМА.

Нервно обмахиваясь платочком, маман говорила:

– Это будет такой тьяжели вгемя. Мой сегце просто остановляется! Завтра уежаль Виктор! Мальчишик уже отъехали… Эти ужасни работники опьять недовольни. Евдокси! Я не могу подумаль, что нам делать! Этот Пузирев, разве этот человьек можеть разбирать???

–Ты бы, Домна, не причитала раньше времени. Тебе-то что? Когда это ты хозяйством занималась? Я вот скажу, жаль, что конюхов забирают. Да и садовника тоже. Он и так один с трудом справляется. Сад большой, одичало все…

– А Виктóр может сказать, чтоби оставляли…

– Брат сам знает, сказать или не сказать. Раз забрили, значит с его ведома, тут разговора нет!

«Трофимыча забирают!»– вскинулась Лулу, до сих пор спокойно сидевшая рядом с матерью и теткой за чаем. В последнее время она, поглощенная новыми яркими впечатлениями от занятий, совсем забыла старого друга, не навещала его и вот … он уезжает. Лулу ощутила потребность немедленно, вот прямо сейчас увидеть дядю Гришу и хотя бы проститься, пожелать удачи…

–Мне еще надо урок прочитать, можно я пойду?– еле дождалась она паузы в разговоре.

Доминик без эмоций кивнула: «Иди, иди!».

…Белый домик был пуст. Он казался давно покинутым и заброшенным. Окно заколочено крест-накрест. На двери – большой висячий замок. Опоздала! Лулу уныло опустила голову, разглядывая валяющиеся на обычно чистой дорожке обрывки бечевки, клочки бумаги. Несомненно, хозяин домика уже уехал, и Лулу, вздохнув, повернула назад. Из-за кустов послышались голоса:

– Ну, будет, будет, Катерина! Они и до Каменской не дошли еще. А ты причитаешь!– уговаривал кого-то Тонин голос. Лулу вышла из-за дерева посмотреть, что происходит.

Веснушчатая Катя в сбившейся наколке тихо плакала, уткнувшись лицом в руки. Тоня, обнимая ее за плечи, вела куда-то, сама слегка всхлипывая. Лулу бросилась к Тоне:

– Что тут произошло? Кто обижает?

– Эх, всех нас обидели, барышня, всем несладко. У меня мужика нет, и то сердце саднит, жалко, свои все ж …что их ждет, кто знает? Эх, да что говорить-то! А ты, Катерина, успокойся. Слезами не поможешь. – Катя послушно утерлась рукавом коричневого платья. – Поторопись, лучше, а то уж и не застанем…

– Я ему белья тут собрала, мясца, может, позволят, – справляясь со слезами, жалко сказала Катя.

Как мало это похоже на проводы рыцаря на сражение! Лулу не вполне одобрила Катю, вместо этого надо было сказать гордые напутственные слова. Какое там белье, на коне… Но независимо от этого в носу защипало.

– Тоня я все поняла, я хочу с вами пойти… провождать, попрощаться…С дядей Гришей. Я отпросилась до вечера, – не моргнув глазом, добавила она полуправду, которая могла ей помочь увидеть дядю Гришу.

Против ожидания Тоня не возражала:

– Как хотите барышня, раз не заняты, и не заругается никто... Только веселого там мало…

Она пристроилась сбоку к Тоне, но оказалось, что надо не идти, а ехать. Это увеличивало степень вины Лулу за самоуправство, но не остановило. Тоня упросила проезжающего старого казака подвезти их на телеге. Поездка так увлекла Лулу, что, если бы не всхлипывания Кати, она совсем забыла бы о ее конечной цели: ведь она впервые попала за пределы поместья. Да еще ехала на телеге!

Неожиданно раздавшиеся звуки заставили вздрогнуть. Они въехали на окраину станицы. Перед длинным бараком толпились люди. Неловко топтались мужчины в одинаковых серых одеждах, мелькали нарядные казачьи мундиры. Беспорядочно двигались женщины, кто, утирая глаза, кто, пытаясь обнять родных или подсунуть в мешки солдатам съестное. Раздавались отрывистые приказания верховых. Встревоженные суматохой, лаяли собаки. Площадь была какая-то пыльная, грязная и пахла потом. Лулу не заметила, когда Катя слезла с телеги и увидела ее, уже припавшую к груди высокого сутуловатого Петра, молчаливого и сурового. Лулу мало знала его, да и с Катей говорила довольно редко. Но сейчас ей стало так жаль обоих, что она отвернулась, чтобы не расплакаться. И тут она увидела дядю Гришу. Он стоял чуть поодаль от всех, раскуривая цигарку. У его ног лежал полупустой мешок. Большой и сильный Трофимыч, среди всего происходящего, казался одиноким и потерянным. Лулу соскочила с телеги и бросилась к нему. Через минуту, она уже стояла возле него и заглядывала в ясные серые глаза.

– Так-то дело, Александра, барышня, вроде, мне не с кем было прощаться, а вы тут и подоспели… Все веселей. Не горюйте, живы будем – не помрем! Так-то, болезная! – он погладил ее по голове. Плакать он и не собирался, держался в отличие от других, спокойно. Лулу нахохлилась.

– Что говорить, Григорий Трофимыч, – подошла Тоня, – увидимся ли? Вот пирожков вам принесла. Сколько людей на беду гонят! Как же это, от сохи и за ружье? Разве мужик стрельнет, когда надо? Земля – его дело, в нее, бедолага и поляжет!– она высморкалась. – Это казакам да офицерам воевать – в привычке.

Лулу засопела носом, хотела сказать Тоне, что нехорошо так говорить дяде Грише, надо подбодрить его, но не справилась с голосом. Рядом как раз закричала женщина и, широко проведя руками по шинели пожилого солдата, повалилась на землю, цепляясь за полу. А Григорий Трофимыч и сам приструнил Антонину:

– Ну тебя, Тонька! Чего раньше смерти хоронишь? Мы с оружием сами знаем, чего делать… – и, видимо желая сменить тему, обратился к Лулу:

– Приедем, груш дам самой нарвать, как раз поспеют.

От необходимости что-то ответить, Лулу открыла рот и плач, сдерживаемый внутри, вырвался наружу.

– Ну-у-у, эдак не годится. Вы-то чего? Может, вспомнили, что и отец уезжает?

– Вас убьют, дядя Гриша? – плач вылился в вопрос, который превосходил по неуместности тонины причитания. – И всех их тоже? Они к своим женщинам не пгидут больше?

– Нас так легко не возьмешь, барышня! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Что дома, что в чистом поле… Не плачьте, чего уж там, Саня, вернемся, обязательно, груш нарвем, любите груши-то? Ты Антонина, зачем ее привезла сюда? Эх, Тонька, давай обнимемся что ли …

Речь Трофимыча прервала громовая команда к построению. Дядя Гриша, обняв Тоню и похлопав Лулу по плечу, не торопясь отошел к возникающей нестройной шеренге. Высокий, он оказался первым по росту и первым скрылся из вида, когда ряды двинулись в сторону большака. Некоторые из женщин побежали за колонной, выкликая имена близких.

Наконец, вся колонна растворилась в пыли проселка. Тихо разбредались люди, некоторые все еще стояли на дороге, глядя вслед ушедшим. Некоторые всхлипывали. Но так, как плакала Лулу, не плакал никто. Тоня взяла ее, захлебывающуюся подмышки и усадила к Кате, приговаривая:

– Ну, будет, будет, вот и верно, сдуру привела. Голова не соображала под такое дело, что и творила… И так одно расстройство, а тут вы еще…

Но она продолжала плакать и не обратила внимания, как телега снялась с места, покатила по дороге и, наконец, остановилась возле высоких ворот.

Спотыкаясь, Лулу понуро побрела по пустым коридорам. Весь дом показался ей вымершим, брошенным, как заколоченная лачуга дяди Гриши… Пытаясь отвлечь себя, отогнать тяжелые картины только что виденного прощания, она запела было веселый мотив и проскакала немного на одной ножке, но звуки получились фальшивыми и грустными, а скачки не в такт…

Тогда, прямо в коридоре, она уселась на пол, механически достала из кармана цветной мелок и стала безучастно водить им рядом с собой.

– Ты так готовишь материал к уроку? Тогда ошиблась временем и местом! – прозвучал над ней недовольный голос Шаховского. – Ты опоздала на час.

На уроках Виконт любил предлагать Лулу называть оттенки цвета по картинам или придумывать рассказы по ним. Услышав оклик своего учителя, Лулу тотчас вскочила с пола и подняла на него глаза:

– Они там так кричали! Так плакали… Их всех убьют! Она так его держала...А его все равно увели … одна там прямо упала. – С каждой фразой Лулу всхлипывала все сильнее и, наконец, снова заревела во всю силу.

– Кто упал? Что случилось? Чего ты опять начиталась?– отшатнувшись, подозрительно спросил Виконт, несколько смягчая голос. – Ну, успокойся!

– Я с Катей и Тоней ездила провожать Петра,– с трудом проговорила Лулу, – а там всех так провожали...все плакали… так плохо было…

– Так. Ничего больше мне не надо говорить, – сжав губы и нахмурив брови, прервал ее Виконт, – я понял. И Антонине я объясню, чего не следовало делать. А ты послушай. Да. Это очень тяжко, Александрин, и тем, кто уходит и тем, кто надеется дождаться. Но помочь, ни тем, ни другим, сейчас нечем.

– А что такое Санья?– невпопад, подчиняясь течению своих мыслей, спросила девочка.

– Саня? Какой Саня?

– Дядя Гриша мне сказал: «Не плачь, Санья!»– задушевно припомнила Лулу.

– А-а! Саня, Шура, Саша – так по-русски сокращается твое имя, Александрин. Однако «Саня» вам, мадемуазель, не подходит, – сказал он и быстро добавил:

– Занятия пропущены, мне пора по делам, а ты, Александрин, иди, поешь и не отчаивайся.

Она нуждалась сейчас в утешении, в понимающем собеседнике и в глубине души ожидала встретить его в Виконте, но тот, как видно, не желал распространяться на эту тему. Тем не менее, Тоню, видимо, не поленился найти, потому что позже, накрывая на стол, та сказала:

– Теперь через эту нашу поездку Пал Андреич и вовсе запретил всем девушкам уходить за ворота, не спросившись, – и запела под нос что-то жалостливое. Но на Лулу, видимо, не обиделась, потому что приветливо продолжала:

– А вы успокоились, барышня, и ладненько. А как будете кушать, со всеми или у себя? Отец приедет к обеду…

– У себя, – быстро сказала Лулу и, захватив ломтик хлеба и горчицу, сама понесла их наверх.

Минут через пятнадцать Тоня с небольшим подносиком втиснулась в полуоткрытую дверь. Лулу, вздохнув, приступила к трапезе. Тоня, подпершись, тоже присела боком к столу и сказала:

– Эх, всех мужиков угнали!

– А Вик… а мсье Поль? Он же остается?– с надеждой спросила Лулу.

– Пал Андреич? Какой же он мужик? Не помри ваша бабушка, он бы и в учителях не ходил…

– Моя бабушка желала, чтобы он был учитель? – не поняла Лулу.

– Да, Господь с вами, совсем наоборот!

Говорить о Шаховском Тоне явно нравилось.

– Она ж его, как родного, воспитала, да что, как родного – любимцем ее был, среди родных детей. Я-то все знаю, мне мать говорила, а она у них еще в Петербурге служила, мы, барышня, не здешние, оттого я эту их речь казацкую не восприму никак! Вот был случай, меня в станицу послали…

– Тоня, а бабушка, откуда с ним познакомилась? С Полем Анреевичем?

– А-а! Дак это такая история жалостливая, что вам и рассказывать не могу, чувствительная вы такая, да и рано вам…

– Почему? Говори, пожалуйста!

– Вроде, подруга вашей бабушки от большой любви заболела. Замужем несколько месяцев побыла, мужа лишилась – и пожалуйста…

– Как это «заболела от любви»?

– Да, говорю же, рано вам, ну, тосковала сильно….Слушайте лучше дальше, чего скажу. Павла Андреича бабушка ваша и покрестила – крестной, значит, его стала. Родная мать все по заграницам лечилась, а мальчик тогда при ней, бабушке, значит, вашей оставался. А как мать померла, ему лет десять было, крестная его насовсем при себе и оставила. Это правильно, это по-христиански. Она его, будто, усыновила. Свои дети тогда уже были взрослые, на беду все мальчишки, а ваш дедушка, земля ему пухом, еще и поважнее военный был, чем ваш папенька, а устав – точь-в-точь: мать сыновьями не ведай! Сызмальства – в военное учение. Она и привяжись к крестнику, а муж не встревал. Ей, вишь ли, военная муштра – как нож в горле... Она через это детей своих и не видела почти. А Павла-то Андреича стала по-другому, как барышню, учить – книжки, музыка, рисование. Мать говорила, как в дом новую картину или там фигуру какую привезут, она ее долго и сблизи и издаля рассматривает. И крестник с ней.

– И мы с мсье Полем картины смотрим! – выпалила Лулу. – Это так интересно! Ты что думаешь, Тоня? Снег – просто белый? О, нет! Он и серый, и желтоватый, и розоватый, и прозрачный, и тусклый бывает, и иск-ря-щийся…– старательно выговорила она.

– Гляди, каких слов понабралась! Да как выговариваете-то чисто! – поразилась Тоня.

– Да, можно смотреть, смотреть, и ничего не видеть! Надо учиться видеть и выражать словами увиденное, – важно произнесла Лулу и замолчала. Она вспомнила, что сегодня лишилась порции этого желанного учения, а вместе с тем и причину – пыльную страшную площадь, крики, плач…

На душе стало тоскливо.

– Да уж, Пал Андреич про это знает… Сам на рисовальщика учился по заграницам разным… Что-то засиделась я тут с вами здорово, – сказала Тоня, заметив выражение лица Лулу.

– Нет, нет, Тоня, немного поговори со мной... если бы Павел Андреевич видел сегодня утром, какие ужасы бывают…

– Вы скажете тоже, барышня! Думаете, поплакал бы с нами? То ли он еще видел, отчаянный такой! Вы думаете, барыня его барышней воспитывала, он барышней и вырос? Он, как назло ее сыновьям, их всех переплюнул в воинских науках, и на шпагах ихних этих, и на конях, и в драках. А дедушке вашему – по нраву, он поощрял, разрешал обучаться, не скупой был. И дообучался… такой еще задира стал женин воспитанник… Он в загранице своей такие штуки пошел откалывать, барыня все пугалась. Вот я вам случай расскажу… Как-то мою мамашу позвали в комнату, входит, а барыня чуть живая и плачет-заливается. Лиза, – говорит, – а это моя мать, Лизавета Григорьевна, – Лиза, беги сейчас на почту и пошли это письмо, чтоб сегодня же ушло. Ну, мать побежала, а как вернулась, ненароком услыхала, как барыня, Елена Александровна, рассказывала сыну, Семен Васильчу, с Полем такое, дескать, несчастье. Ну, я не могу передать, какими словами она говорила, а вышло вот что: Пал Андреич, а ему тогда уж, наверное, восемнадцать было, по ночам взял моду по городу гулять, какой город я не знаю, ну, где-то в загранице. Раз – ничего, два ничего. Ну, ссоры, драки, конечно, бывали – характер-то взрывной…

Тоня вздохнула, видимо припомнив недавние «объяснения» Виконта о том, что можно и чего нельзя.

– А тут как-то на сторону друга стал, в защиту, у того то ли сестру обманули... то ли зазнобу задели... А наш Пал Андреич обидчика и наказал, друг, кажется, сам хворый был. Только молодчик тот оказался сыном ба-альшого чина воинского. Он и упек нашего в тюрьму. Да еще и раненого! А Пал-то Андреич, вместо того, чтобы объяснить, кто он, да из какого дома – молчком. Молодой, гордый. Вместо этого несколько месяцев в тюрьме отсидел. Как рана зажила – убежать ухитрился. А все это время, где он, да что с ним было неизвестно. Только потом письмо отписал. Меня, дескать, ищут, адрес у меня другой, скрываюся, выберусь сам. Бабушка ваша чуть ума не решилась. Ну, она большие связи имела! Уладила! Это только один случай, а сколько было… Все время куролесил. Елена Александровна уж как старалась для него, но и он любил ее – ужас! Когда узнал, что она при смерти, денег не дождавшись, на корабле каком-то чуть не матросом до России добирался. А знаете, барышня, что за жизнь у матросов? И бьют их как… А потом посуху, на чем попадя во всю прыть, в дороге спустился до нитки. Ваш отец, да дяди едва его признали... Да уж бабушки в живых не застал…

Лулу слушала со странным ощущением жгучего интереса и страха. С ним могло что-то случиться тогда, и она не встретила бы его на лестнице в Раздольном! Она была готова слушать Тоню до вечера, начала было задавать вопросы. Вдруг дверь распахнулась и Доминик высокопарно произнесла почему-то по-русски:

– Дитья мое, простись с отцом, его визваль до срок, я поднимался к себе – голова кружит, я бессилен… – она сжала виски кончиками пальцев.

Ее взгляд упал на нечаянно фыркнувшую Антонину:

– А ти что здесь – пришит? Дель нет внизу? Иди отсюда!

Тоня, сделав книксен, убежала. Лулу приблизилась: теперь и маман, как те женщины, расстается с мужем, тревожится за него… Она помедлила, ища, как можно выразить сочувствие. Доминик нетерпеливо приказала:

– Allez, vas-y vite, ne tarde pas, ton père partira dans une demiheure.[25]

Лулу спустилась. Во дворе стояли офицеры рядом с оседланными лошадьми. Отец расправлял перчатки, сжимая и разжимая кулак, при этом он что-то отрывисто говорил Шаховскому. Лулу не в силах была отвести взгляд от Виконта. Несколько месяцев, оказывается, она жила в одном доме и общалась с настоящим героем из книги! Конечно, такого можно называть только виконтом, как же еще? Шаховской оглянулся, заметил ее, одобрительно кивнул и, пожав руку Курнакову, отошел от него, как бы освобождая место. Но отцу, видно, даже в голову не пришло попрощаться с дочерью. Или он не заметил ее… Только Лулу не успела и пошевелиться, как отец, вскочив на коня, направил его в ворота. Адъютанты потянулись за ним. Провожая отца взглядом, Лулу, как ни старалась найти в себе печальные ноты, – не нашла. И даже осознать это или побранить себя за равнодушие к отцу и его будущим подвигам было нечем: ее мысли были заняты другим человеком и другими подвигами.

Обернувшись, она поискала его глазами. Шаховской направлялся к дому. На ходу сорвал гордость сада – скороспелый персик и надкусил его. Лулу стало необходимо немедленно для себя самой подтвердить знакомство с ним. Сорвавшись с места, она подбежала, двумя руками схватила его свободную от персика руку, с восторгом заглянула ему в лицо и выдохнула:

– Мсье Виконт! Вы – необыкновенный!

– Необыкновенный урод или необыкновенный красавец? И персик в руках – усиливает впечатление?– привыкший за последнее время к неожиданным высказываниям Лулу, он не повел и бровью.

– Я не про это. Как вы ловко сбежали из тюрьмы!

Виконт засмеялся и затем спросил:

– А ты откуда знаешь?

– От Тони!

–Так. А она откуда знает? Я не припомню ее в товарищах по застенкам.

– Это ее мать узнала от нашей семьи…

– Оказывается, обо мне уже ходят легенды! Представляю, чего она тебе наговорила.

– А что, разве неправда?– упавшим голосом спросила Лулу.

– Не слыхал ее рассказа. Поэтому не могу сказать ни «да», ни «нет».

Лулу сбивчиво принялась пересказывать Шаховскому его приключения.

Тот ел персик и с отвлеченным интересом ей внимал. Лулу закончила и трепетно ожидала его реакции.

–М-да. В общих чертах. Досадно, когда доблесть человека измеряется сумасбродствами юности…

Лулу не поняла слов, но почувствовала, что он скорее огорчен, чем горд. Это ее удивило.

– Она успела мне рассказать только это, а вы ... О, пожалуйста, расскажите что-нибудь еще, – набравшись смелости, с мольбой сказала она.

– Как-нибудь, в другой раз – обязательно. Я видел немало интересного, и в моей жизни были не только дешевые авантюры.

– А как вы были матросом, расскажете?

– Я не был матросом.

– А когда ехали на корабле к бедной больной бабушке Елене Александровне?

– Об этом я вообще не люблю говорить, – болезненно поморщился Виконт.

– Ну, а о чем-нибудь другом?

– Сказал, расскажу.

– А позанимайтесь со мной уроками? Хоть и арифметикой? Еще… я же пропустила, а у меня там вопросы записаны в тетради…

– Мы что, не занимались? А почему? Ах да. Ну, ты уже успокоилась, я вижу... Позанимаемся попозже.

Виконт круто развернулся и отправился на задний двор.

Лулу понеслась в комнату сочинять вопросы, которые были «записаны в тетради». Но в этот день Виконт на уроки так и не пришел, а на последующих уроках о ее расспросах не вспоминал. Сама же Лулу напоминать не решалась.

ГЛАВА 8. ХОРОШО… НЕХОРОШО… ПЛОХО… ОТВРАТИТЕЛЬНО…

Поступление в гимназию прошло на редкость гладко. Ездила Лулу с маман, та оставила ее на испытаниях и пришла только вечером, чтобы забрать. Лулу хотелось кого-то удивить своими успехами. Мать же ничуть не удивилась.

А в конце августа наступил день, о котором твердили ей на разные лады многие, но который был связан для нее почему-то с незабвенной Кларой Ивановной. С небольшим саквояжем, облаченная в дорожное платье, она стояла возле переливающейся всеми цветами радуги Доминик, не отказавшей себе в удовольствии поблистать в городе. Лулу не в первый раз ездила на поезде и потому поездка, тем более ночная, не оставила в ее сознании никакого следа. Она испытывала сложное чувство – любопытство, возбуждение и …пустоту. Разлука с домом, где ей было так неплохо в последнее время, усугубилась тем, что она не успела сбегать в сад побыть возле домика садовника, что только наспех обнялась с Тоней. Но эта пустота обозначилась еще раньше, когда в очередной раз прервались уроки. Виконт, как это часто случалось, уехал по делам. И получилось, что они даже не попрощались. Он, наверное, и не знал, что Лулу уже уехала надолго, а она так надеялась на его напутствия. Именно его слова, произнесенные на уроках и звучащие в ушах, провели ее так триумфально по всем испытаниям.

Страшно было оказаться в незнакомой русской гимназии. Хотя она и говорила по-русски несравненно лучше, чем прежде, а понимала практически все, уверенности в своих силах не было.

Маман внезапно прервала молчание:

– Занятия, мне сказали, начинаются завтра, а сегодня я покажу тебе дом, где ты будешь жить. Веди себя как надо.

Краем глаза оглядев себя и дочь в зеркальной витрине, Доминик направилась к извозчику. По дороге Лулу оглядывалась, рассматривая большой город – во время экзаменов ей было не до того. Перед высоким серым домом с лепными карнизами они остановились. Доминик оправила платье, надела роскошную огромную шляпу, которую в пролетке держала в руках, придала лицу особенно светское выражение и шагнула на ступеньку. Лулу отстала, засмотрелась на улицу:

– Как она называется?

– Что ты мне целый день нервы треплешь? – маман дернула ее за руку и повела на площадку второго этажа. Вторично сотворив светскую улыбку и уже не сгоняя ее, маман торопливо прошептала Александрин:

– Не забывай о приличиях! – и постучала в дверь.

Через мгновение они уже стояли в душной прихожей. После солнечного света трудновато было сразу что-то разглядеть. Глаз ловил отблеск зеркала, тень не то вешалки, не то этажерки. Тень раздвоилась, и половина ее оказалась принадлежащей какому-то крупному живому существу. Существо придвинулось и заговорило высоконьким жеманным голосом, слишком тонким даже для женщины более обычной конституции.

– Домна Антоновна, здравствуйте, дорогая, как поживаете, как дела, как детки?

Женщина говорила так, как будто они случайно встретились на улице, а то, что ее знакомая не одна, она просто не замечала.

– Софи Ёсипóв, я так радуюс вас видать… Дети тгудно, очень, очень тгудно… Вот дочь привезена для вам…ваш… – поправилась маман, – учить надо, все сама дольжен. Виктóр нет уже… уехаль. Мальчишик уехаль, а теперь и дочь отпускала от себя… – роняя слова, маман оправила прическу и постепенно продвигалась вперед. Хозяйка подвинулась, пропуская их в коридор, не менее душный, чем прихожая, но несколько более светлый. В спину им она сказала:

– Добро пожаловать! Будьте как у себя дома!

Навстречу гостям пропутешествовали три кошки, мотая хвостами. Первая, огромная с черной мордой и такими же лапами, остановилась перед Лулу, зашипела с недвусмысленным намерением вцепиться ей в ногу. Смущенная таким приемом, Лулу бросила взгляд на мать.

Та, брезгливо сторонясь, чтобы кошки не коснулись ненароком ее роскошного одеяния цвета тангό – самого модного в сезоне – сочла необходимым восхититься:

– Quels beaux chats![26] Какѝ красиви у вас животни…

Хозяйка буквально простонала в ответ :

– О-о-о! Я просто не мыслю себя без них, до их пробуждения по утрам я изнываю от тоски!

Александрин незаметно рассматривала ее: удивительно, что эта женщина способна на такую горячую любовь к кошкам. Плоская, костистая, она напоминала скорее лошадь, причем достаточно неприветливую. В свою очередь и хозяйка рассмотрела девочку и воскликнула:

– Святые угодники! Домна Антоновна, голубушка, детка нисколько не похожа на Вас и, видит бог, на Виктора Васильевича еще меньше… Я бы ни за что не догадалась, что она из вашей семьи…

Доминик медлила с ответом, явно переваривая смысл, потом несколько неуверенно сказала:

– Это копи – моя свекрови! Это со сторони мужа внешнее все же к ней есть.

Хозяйка открыла дверь в какую-то комнату, осторожно, как будто там спал тяжелобольной. Лулу уже расслышала, делая автоматически поправки, что ее зовут Софья Осиповна. Комната была пуста, освещена сероватыми лучами, пробивающимися в окно, которое упиралось в стену противоположного дома. Здесь не верилось, что на улице яркое солнце, зато тянуло прохладой, хотя и слегка сыроватой. Комната была обставлена старой, но претендующей на стиль, мебелью. Лулу поразилась количеству икон и подушечек разных размеров. Больше всего привлек внимание угольник с зажженной лампадой. На него указала и хозяйка:

– Она горит постоянно, освещая мой путь! Некоторые зажгли только, когда началась война! Но не я! У меня свет, непрерывный Божий свет! Даруй, господи, победу российскому воинству, а нам просветление! Если бы все молились так усердно, как я….

Это вдохновенное выступление она внезапно завершила прозаически:

– Это и будет ее комната, есть же будет в столовой с нами.

Лулу была предупреждена, что будет жить у родственников, но то, что именно эта комната станет ее домом на время учебы, а с этой женщиной ей придется проводить время, подействовало угнетающе.

Доминик с выражением нетерпения выслушала речь Софьи Осиповны, которая излагала некоторые моменты будущего образа жизни Лулу, и коротко ответив: «Хогошо» на вопрос: «А как поживает сестрица?», вышла из квартиры, предупредив, что вернется часа через два.

Лулу осталась в компании с кошками. Их владелица, задав два-три вопроса о возрасте и состоянии здоровья, отбыла в другую комнату. Лулу не могла никуда выйти, так как не знала ничего в доме. Чтобы занять время, присела перед одной из кошек – самой маленькой и протянула руку, поглаживая ее. Киска под рукой уютно свернулась в клубок.

– Какая ты пухленькая, хорошая, мягкая, – приговаривала Лулу. Другие две кошки уселись на кровать в позах сфинксов и смотрели на эту фамильярность неодобрительно.

– Кисоньки! Сокровища мои! – раздался из коридора писклявый голос, и в комнату вошла Софья Осиповна, еще раз поразив Лулу несоответствием тоненького голоса и костистой фигуры.

– Ах!– испуганно прервала она свои призывы,– кисонек, детка, мучить нельзя, – и, схватив у Лулу с колен пусенка, наградила его крепким и долгим поцелуем.

– Кло, Иоланда,– позвала хозяйка двух других сокровищ,– пора кушаньки…

У Лулу заурчало в животе. Через несколько минут Софья Осиповна приотворила дверь и ласково пропищала:

– Детка не хочет пока кушать? Детка подождет мамочку?

«Детке» оставалось только кивнуть. Прошло часа три. Лулу сидела на диване и с горечью вспоминала сад, где можно было рвать сколько угодно фруктов, речку, на берегу которой Трофимыч угощал ее ухой, Тоню с ее сладкими пирожками… Даже парадные обеды с отцом не казались сейчас такими ужасными. Совсем уж растравило воспоминание о холодной курице и паштете. Совместная грусть желудка и сердца породила печальные мысли. Конечно, Виконт редко увлекался занятиями, бывало, и не приходил, уезжал куда-то, а, появившись, иногда был рассеян… Но как наполнена ожиданием была ее жизнь! Ведь время занятий, все-таки, рано или поздно, наступало: история, география, арифметика… Что было интереснее всего? Как он рассказывал! Эти лучшие, насыщенные, наполненные энергией и живостью часы стоили дней ожиданий. Теперь этого не будет… долго-долго. Она прерывисто вздохнула. Хлопнула дверь, Лулу вскочила, предполагая, что вернулась маман. Неподвижное сидение стало невтерпеж и, распахнув дверь, она полетела по коридору.

Снова очутившись в темной прихожей, она не разглядела еще, кто в ней появился, как почувствовала прикосновение к подбородку потной руки:

– Хе-хе, мамзель Курнакова! Вот подарочек!

Правду сказать, и для нее это был «подарочек»!– перед ней стоял, потирая мясистые ладони, господин Петров.

– А маменька где же? Небось, в комнате затаилась? Что молчишь-то, куколка? Ну, по-своему полопочи….

– Маман пошла покупать вещи в магазинах, – старательно подбирая слова, сколько возможно чисто, отозвалась упавшим голосом Лулу и от огорчения задала «восхитительный» вопрос:

– А вы зачем сюда пришли?

– Хе-хе-хе-хе, – затряс животом господин Петров. Софья Осиповна отозвалась тоненьким хихиканьем.

– Это вас, мамзель, можно спросить – в гости ко мне пожаловали? А там, гляди, и под присмотром останетесь? Уму-разуму учить буду?

Как же хотелось Лулу не понять смысл сказанного, но вариантов не оставалось: в этом доме живет господин Петров! Закономерно мелькнула мысль – уйти из квартиры. Просто уйти, не дожидаясь маман, уйти, куда глаза глядят…

Но в незакрытую еще дверь просунулись картонки и свертки, среди которых появилось раскрасневшееся лицо Доминик:

– Ух, этот жара! Господин Петгоф, какая радость вас увидеть! Ви – мой благодатель! Софи Ёсипóв, молю – рюмка холодний вода!

Господин Петров, посучил ногами, расшаркиваясь, поднес ей стакан.

– Пейте, матушка, запылились, щечки разрумянились. А мы – ручку, ручку облобызаем…

Доминик, слушая и высвобождаясь из-под свертков, сверкнула на него большими черными глазами и протянула руку. Приложившись к ней, хозяин дома умильно просюсюкал:

– А мамзель-то, пусики-мусики, сказала: в ласке будем жить, в радости непрерывной, чего лучше! Хе-хе-хе-хе….

Прежде, чем пройти в комнату, маман церемонно взяла Лулу за руку и, подведя к Петрову и Софье Осиповне, торжественно сказала на родном языке:

– Кузина твоей тети Евдокси и муж ее покойной сестры, большой друг нашего дома, любезно берутся за твое воспитание.

Ничего хуже она произнести не могла, но Лулу было уже все равно…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 1. «НОВЕНЬКАЯ АЛЕКСАНДРА КУРНАКОВА»

Уехала Доминик через неделю, устав от магазинов и визитов, а Лулу почти не почувствовала перемены в жизни – она и так не видела матери целыми днями.