Текст книги "Третья истина"
Автор книги: Лина ТриЭС
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)
Саша, растравив себя, уже всхлипывая, стянула красивую нежно-голубую рубашечку и влезла в полосатую тельняшку, выменянную ею лично за пару расшитых рушников и скатерку еще на Украине. Саша припрятала ее до поры, чтобы в удобный момент угостить Виконта комичной морской сценкой.
Через каждую минуту ее переодевание прерывалось шмяканьем на подушку и немелодичным ревом в голос. Закончив, она вообще перестала шевелиться и уткнулась полными слез глазами в дверь.
Виконт, отряхивая капли весеннего дождя с волос, вошел в комнату. Скинув куртку, он посмотрел на Сашу и сказал:
– Добрый день. Что грустишь, Сашенька? Хочешь – спою?
Саша поспешно уничтожила следы слез. Он пел ей, она помнила, когда-то в детстве, во время игры, но сейчас предложение было неожиданным и пленительным.
Виконт прокрутил на руке куртку и негромко запел на итальянском языке что-то про cara Sandrina, balcone, chitarra, и canzone[85] .
Он пел шутливо, явно, подбирая на ходу слова. Но, хотя он просто сидел на табуретке, у ее изголовья, наклонившись вперед и сцепив руки между колен, было как-то понятно, что это серенада, и куртка, описавшая прихотливую дугу вокруг его локтя вначале, очевидно, играла роль плаща.
– Это, моя синьорина, – пустился он в объяснения, едва допев, – моментальный вольный перевод, мой, – он притворно потупился,– любимого нами обращения к Инезилье. Пушкина. Спроси меня, для чего было переводить? Потому что серенада – это, простите, Александр Сергеевич, все-таки, не Россия. Будем считать, что я обратился к истокам. Что ж тогда не Испания? А потому что испанского я до такой степени не знаю. Почему Сандрина, а не Инезилья? Это вообще нельзя назвать вопросом. И так ясно. И последнее, самое главное, – откуда взялся балкон вместо окна? Это – сугубо творческое: к окну– finestra в голову лезла рифма – minestra[86], а суп, согласись, более походит к застольной, чем к серенаде. В то время как к balcone нашлось вполне достойное созвучие canzone. Ну, развлек я тебя? Так улыбнись, Сашенька.
Развлечение? Слабо сказано! Все поклонники Маттиа Баттистини и Феличе Варези, вместе взятые, не восхищались своими кумирами больше, чем Саша – исполнителем и исполнением домодельной серенады. Она прошептала с мольбой:
– Еще! На итальянском. Настоящую итальянскую.
Он присвистнул:
– Для настоящей итальянской голос нужен. Я же, к прискорбию, не Карузо.
Виконт встал с табуретки и завершающим разговор жестом потрепал ее, как прежде, в детстве, по головке. Но Саша дернулась под его рукой, мгновенно представив, как неприятно ему прикасаться к этим колючкам, и уткнулась в ладони. Тут же их мягко отняли от лица, и убедительный голос потребовал:
– Смотри на меня Саша, не отводи взгляд.
Он гладил ее по крошечным волосикам на темени еще и еще, теперь уже не бегло, а долгими медленными движениями. В его глазах была самая неприкрытая жалость, но смешанная с такой нежностью и уверенностью ,что положение котенка, попавшего в облезлом виде из-под дождя в руки доброго человека, показалось Саше верхом уюта и счастья. Она не нашлась сказать ничего более подходящего, чем:
– Вы гораздо лучше, чем этот… Карузо. Пойте!
– Пожалеешь об этих словах ... Ладно, я попробую..Sotto voce[87], – он переменил позу, откинулся к стенке, забросив одну руку за голову, и потихоньку запел:
Pecché quanno me vide, te 'ngrife comm'a gatto?
Nenné', che t'aggio fatto, ca nun mme puó' vedé?
Io t'aggio amato tanto E t'amo, e tu lo saie!
Io-о-о... te voglio bene assaie e tu, nun pienze a me!
Io te voglio bene assaie e tu nun pienze a me! [88]
Саша, собравши все внимание, впивала звучание каждого слова. Раньше, когда он произносил что-то на итальянском, она улавливала общий смысл. Теперь лишь отдельные, похожие на французские, слова позволяли робко догадываться об их значении, да и то не наверняка. И все-таки, завораживающие звуки каким-то странным образом превращали ее из попавшего в передрягу котенка, правда, уже обласканного и вполне счастливого, в восхитительную «bella principessa»[89] далекого замка в мезонине. Саша взлетала на гребень и, с замиранием сердца, летела вниз: «te voglio bene assaie»! Так, покачиваясь на волнах выразительного, то глуховатого, с придыханием, то обволакивающе-бархатистого голоса Поля, сама не заметила, как провалилась в легкий сон. Проснулась, судя по тому, что он сидел в прежней позе, очень быстро. Она чувствовала себя отдохнувшей и преисполненной любви и благодарности. Но обниматься не потянулась, а довольно строго спросила:
– Почему я ничего не поняла в такой красоте?
– Все-таки понравилось? Это неаполитанский диалект. Я его сам с трудом понимаю.
– А переведите?
–Лет через пять переведет кто-нибудь, – он засмеялся, встал и снова тем же, завершающим разговор, жестом, потрепал ее головку. Стало совсем хорошо, но она не убавила строгости. Срочно, сейчас необходимо узнать, не мучает ли он себя, ухаживая за ней:
– Куда это вы все время ходите без меня? И под дождем?
– Под другими балконами я не пел и это главное. Довольно разговоров. Будешь есть.
– Через час или, может быть, через два... Лучше меня итальянскому учите.
Она устыдилась своих привычно-капризных, как всегда теперь при упоминании о еде, интонаций и просительно добавила:
– Не заставляйте, Поль. Я не «не хочу», я «не могу».
– Так, значит, без меня ни к чему не притронулась. Молодец, что тут можно сказать? Молодец.
Виконт снял салфетку с тарелки, под ней оказалось пюре.
– Без пререканий. Спорить со мной будешь? Может быть, драться? Нет шансов. Я сильнее, и одержим мыслью тебя накормить. Ни слова больше. Это я себе.
Саша и не пыталась ничего возразить на обойму коротких безапелляционных фраз. Как ни смешно, она действительно почувствовала, что отказываться и капризничать сейчас больше не сможет. Виконт поставил тарелку себе на колено (Даша обычно ставила ее на расстеленное на одеяле полотенчико) и, притянув Сашу, направил к ее рту ложку. Она машинально открыла рот, но ложка замерла в воздухе.
– Что я делаю? Холодное. Без молока. Так. Замашки холостяка. Прости, прикрой пока ротик. Две минуты.
Саша рассердилась на то, что не сообразила закрыть рот сама, и на противное слово.
– Зачем это вы так себя называете? Я не хочу, чтобы вы были «холостяк». Лучше скажите…
– «Вот, я привел тебе мачеху, прошу любить и жаловать!»– засмеялся в ее сторону от печи Виконт.
– Это что еще такое? Как вы можете? Вы думаете, какие вещи говорите? – она повалилась в подушки. Трудно было разобидеть ее после песен, но он сумел… – Не буду кушать никогда!
– Александрин, это же все несерьезно.
– Не говорите больше никогда, что вы мой отец! Какой из вас отец?
– Никакой...
– Вы же совсем на немного старше меня, лет на пять – семь. Вам рано про отцов говорить, вы – мой друг.
– Да-а. Уместнее задушевное «мой СТАРЫЙ друг». Поистрепался твой двадцатилетка на все тридцать.
– Кто поистрепался? Кто поистрепался? Вы откуда слова такие выдумываете? Я и разговаривать с вами после этого не хочу…
– «И держать тебя, старец, возле себя не стану, ступай в богадельню…»
– Это вы нарочно? Нарочно?
– Не будешь есть – продолжу.
– Буду, без фокусов. Оно само получается. Не буду больше дурить. Вот вам крест. Ей-богу.
– Александрин, твоими устами заглаголил Алексей. Перевоплотись, а то мое раболепие прозвучит диссонансом.
Виконт сегодня сам был явно расположен поиграть. Он подскочил к Саше с перекинутым через локоть полотенцем, заговорил с лакейскими интонациями, расписывая вкусовые качества пюре, от которого теперь поднимался ароматный пар. Тут же переменился и, изображая теперь заботливую итальянскую нянюшку, вторично приступил к Саше с ложкой: –Questo cucchiaio per la mia salute... Questo, per favore, in onore... di Leonardo da Vinci... Questo, in onore... di Raffaello Santi... L'appetito vien mangiando.[90]
После двух-трех ее успешных глотков, он заявил: «с меня достаточно», буквально подкинул ложку Саше, брякнул тарелку на тумбочку и превратился в самого себя, закинув ногу на ногу и опять откинувшись к стене.
– А я сразу поняла. Это почти как по-французски: L'appétit vient en mangeant[91]. А еще что-то про Леонардо и Рафаэля.
– Именно. Я наблюдаю, не замедляйся. Когда поешь, подарю тебе что-то.
Надо ли говорить, что еда проскочила совсем не так трудно, как раньше. Забежавшая проведать больную Даша застала Сашу и Виконта, склонившимися над Сашиной рукой.
– А… это из чего? – выпытывала в этот момент Саша.
–Из старого золота, это итальянская работа. Но выполнено в египетском стиле, я ценю его... Следи: два параллельных кольца, вернее, по три четверти кольца, а между ними… следи, следи: пеликан, кошка, скарабеи, как кружево. Тонкая работа! Но такая техника, хотя ей и больше пяти тысяч лет, не свойственна настоящим египетским мастерам. Это филигрань, или как мы, русские, говорим, скань.
– А смотрится или не смотрится? И так высоко. Выше локтя! Так же не носят?
– Носили. Египетские жрѝцы, например. Поверни. Я сам еще не насмотрелся.
Даша заглянула сверху и тихо сказала:
– Такого, Павел Андреевич, подарка ей еще от вас не было. Это же не для маленькой… Не забава. А она и не понимает еще. Вон, какую сорочку переодела на полосатку!
– Да, действительно. Матросик. Я в подобном одеянии смахивал бы на беглого каторжника.
– Конечно, у вас – мускулы… А у меня – нет.
– О чем ты, собственно, сожалеешь – о внешности каторжника, или об отсутствии геркулесовой силы?
Даша тронула его за плечо:
– Я спросить у вас хотела, Павел Андреевич… Новое ей постелить можно?
– Это вы меня спрашиваете? Да, смените! Вы же в этом лучше разбираетесь. Что вы нерешительная такая, Даша?
– Это правда, сущая. Нерешительная я. Все могу сделать, на все сил хватает, только чтоб кто-то указал. Плохо, когда главного над тобой нет, чтобы его одного слушать. А так я у ста подружек спрошу, прежде чем дело самое малое решить. Был жив мой Вася, и все было просто. Он скажет, я сделаю. Хоть и не всегда ладно выходило, ну так что ж, тоже ведь живой человек. Я не роптала.
Даша говорила спокойно, как всегда, мягко, то поднимая, то застенчиво прикрывая необычно светлые чистые глаза в рамке темных ресниц.
– Я думаю... Иногда, бывает не спится ночью, ну вот и лежишь, думаешь...Так я вот про что: как трудно мужчинам... Сам себе голова, сам все решай. И не попросишь подсказать, стыдно, тут тебя и спросят: «Какой же ты мужчина, миленький?». Павел Андреевич, а можно я еще вас спрошу, я бы не стала, неудобно, вы не родня мне. Но вы сами заговорили, а я привыкла к вам за пятнадцать дней. Можно?
– Да спрашивайте, что вам захочется. Зачем такие приготовления?
– Ой, извините вы меня! Мне бежать пора, больные не кормленные…
– Как бежать? Вы же сказать что-то хотели?
– А можно?
– Почему вы, собственно, сомневаетесь так долго, Даша, объясните мне? Будьте поувереннее.
– Да вы прикрикнули, я подумала: «Осерчал». Это дочка с вами смелая. Я даже удивляюсь.
Дочка только открыла рот, чтобы гневно возразить, что она как раз не дочка, но Даша уже журчала дальше:
– Павел Андреевич! Вот не знаю, ехать мне в деревню или нет? Сестра приглашает – хозяйство у нее под Курском, коровы, пчелы. А я не знаю, ехать или остаться… Как лучше будет.
– Да что я вам – оракул, что ли? Не зная подробностей вашей жизни. Нет, конечно. Какие коровы? Вы же городская жительница. У вас тут жилье, работа. Хорошая квалификация. Решать надо самой, Даша. О чем тут думать? – и после паузы добавил:
– Вы сейчас на работу? Я тоже ухожу.
– Да, это я проведать забежала, узнать, как и что. Спасибо вам большое, Павел Андреевич, значит, не еду… Я этих коров, как чумы, боюсь с детства…
– А я нет,– заявила с вызовом Саша, – и вообще – встаю. Дайте мне халатик.
– Нет, Александрин, что ты, доктор сказал: не больше получаса в день. Ты вставала уже сегодня.
– А вам хочется, чтобы я лежала тут все время, как неодушевленная? Ходят, куда хотят, а я должна лежать? И разучиваться ходить? Видели, как я спотыкаюсь? Пустите, буду тренироваться, возможно, до утра.
Даша осуждающе покачала головой и, накинув платок, вышла, затем опять просунула в дверь голову:
– Я ночью на дежурстве буду, пусть спит, Павел Андреевич, или хотите, с собой прихвачу?
– Пусть спит. Ну что, до завтра, Александрин? Спи! – он взялся за ручку двери. Сашина агрессия моментально улетучилась, как будто вылетела в дверь, вслед за Дашей.
– Поль, не уходите еще немножко, я вам расскажу. Нашла тут книжку про Шерлока Холмса. Среди старых «Нив», там в углу. Мне говорили про него, а я даже, вскользь, устыдилась, что не знаю. Читала, читала всю жизнь и на тебе – на Холмса не наткнулась!
Виконт приостановился по Сашиной просьбе и обводил на прощание глазами комнату, выискивая устранимые несовершенства. Не прислушиваясь, о ком идет речь, он машинально ответил:
– Потому что читаешь бессистемно.
– И теперь… не было бы счастья… Нашла, наконец, этот шедевр английской литературы. А что, Виконт, действительно своеобразный шедевр. Жуткая вещь. «Собака Баскервилей!»
– Вот, ты о ком! О Конан-Дойле. Я прослушал. Принесу тебе книг завтра, раз уже читать можешь.
– Спасибо, давно бы так, Поленька, хороший. А пока садитесь, без пререканий. А то буду плакать! Сильно.
Виконт послушно стянул куртку и, как будто удивляясь собственной сговорчивости, смущенно улыбнулся:
– Вот как, оказывается, со мной надо – кнутом и пряником!
– Теперь свет прикройте чем-нибудь, режет!
– Прикрыл. Так хорошо?
– Да, хорошо.
– Хо-го-шо. – спокойно передразнил Виконт.
– Когда я избавлюсь от этой картавости и акцента? Просто годы идут, а воз и ныне там! – щегольнула Саша знанием идиом.
– Нет, продвинулся немного… – он подавил зевоту, проморгался и шевельнул плечами, как бы встряхиваясь.
– Итак, «Собака Баскервилей». А вы не читали случайно?
Виконт вздохнул, снова опускаясь на стул:
– Кто-то кому-то подавал сигналы, ловил бабочек. Кто-то светился фосфором. Калитка вела на болото. Все. Такие вещи забываются, Саша.
– Лучше б совсем не читали, а то по ходу событий, станете припоминать и перебивать, высказывать версии…
– Ergo[92], полет моей фантазии тебя не интересует.
– Не вставайте, Поль, Поль! О-о-о! Так и сделаем. После каждого малюсенького события, там, в повести, станете высказывать предположения всякие, догадки. Посмотрим, сколько раз Вы пойдете по ложному следу?
– Не трать силы, отдыхай. Посижу, пока заснешь.
– И уйдете?? Но мне спать – гораздо хуже. Все кружится, слабость такая… во сне… и я спала днем… – Саша взяла его за руку и прижалась к ней щекой.
– Давайте расскажу, разрешите, Поль!
– Рассказывай. Как бы ни ударить в грязь лицом. Преступник, наверняка, уйдет у меня из-под носа со своей собакой.
– Вот. Уже забегаете вперед. Откуда вы знаете, что это собака преступника?
– А чья же? Порядочный человек водит своего питомца на поводке и не пускает слоняться по болотам.– Он снова сел на стул верхом и устроился поудобнее: положил руки на спинку, голову на руки и сомкнул веки.
– Виконт, вы опять знаете! Поэтому засыпаете! А если это привидения?
– Все, Александрин, сведения исчерпаны. Стра-ашно интересно, – растягивая слова, заявил он и открыл глаза. – Ну, значит, кто-то куда-то приезжает. Кто? Куда? Зачем? И что ему на месте-то не сиделось?
Саша начала рассказ, стараясь держать слушателя в непрерывном ужасе, о котором, по-видимому, свидетельствовали периодически округляющиеся глаза и короткие смешки.
Она добралась до поимки дворецкого и произнесла заготовленную фразу:
– На сегодня достаточно, ложитесь спать, завтра утром все узнаете.
– Я не доживу с этим до завтра. Умру от любопытства. Нет, каков! Роковая фигура! Вероятно, собаки и вовсе не было. Я припоминаю, что у Конан-Дойля кто-то бегал на четвереньках. Не дворецкий ли с фонарем? Оттого и светился… Ночью все кошки серы, все, что на четвереньках – собака.
– Или вы балуетесь, или я рассказываю. Tertium non datur[93].
– Дано, маленькая. Ты будешь спать, я пошел. До свидания. Полночь.
– Вы же обещали не уходить, пока я не засну, Поль? Ну, пожалуйста! – Ее охватил страх остаться одной, особенно, когда лампу следует выключить. Возможно, это было одним из признаков выздоровления – ведь она никогда не была любительницей темного времени суток.
– Ну, что же, – Поль во второй раз безропотно сбросил с себя куртку.
– Поль, а вы далеко отсюда живете?
– Я не намерен развлекать тебя разговорами. Молчу. Колыбельных не знаю.
– Поль, а откуда у вас этот браслет и вообще все?
Виконт не сделал ни малейшего поползновения ответить.
– Вы что, совсем отказываетесь разговаривать?
– Категорически.
Саша закрыла глаза. Она убедила себя, что это не просто предчувствие страха, а сейчас снова поплывут мучительные видения, как это бывало совсем недавно, едва приходила дремота. Поспешно открыла глаза и страдальчески посмотрела на него:
– Не могу спать.
– Свет выключить? Уйти?
– Нет, что вы. И так мне плохо, то кружится, то прыгает перед глазами, я не могу лежать… Так плохо… Не уходите. Возьмите меня с собой. Мне каждую ночь так. Я думала, если вы тут, то не будет. А оно опять…
– Должно отступать уже. Ты же выздоравливаешь. Просто боишься, ждешь. Давай руку.
– Одну руку мало. Поднимите меня на свои руки целиком… на минуту. Вы ведь можете…
– Могу. Пожалуйста.
– Вот так хорошо. Даже глаза могу закрыть. Какая разница!
– Ну, спи! – он поудобнее перехватил Сашу и стал прохаживаться по комнате.
– Почитайте мне стихи…
– Что мне спеть в этот вечер, синьора? Что мне спеть, чтоб вам сладко спалось?
– Вы же не знаете колыбельных?
– Есть такой поэт. Блок. Наш современник. Это его слова.
– Стихи? А я, почему не читала?
– Потому что читаешь бессистемно. Впрочем, рано тебе.
– Раньше вы меня подобными высказываниями не оскорбляли…
– Господи! Раньше я тебя с ложечки не кормил и на руках не укачивал.
– Сейчас я вывернусь и упаду на пол. Есть больше не буду. Если я вам надоела, так и скажите. И уходите тогда. Просто бросьте на пол и идите…
– Ну, какие там песни пела тебе Катяшка? Без этого не обойдется, я вижу. Начинай. Может быть, мне удастся уснуть. Лошади спят стоя, я попробую на ходу.
– Поленька, – она повернула обеими руками его голову, чтобы видеть синие глаза,– прошу вас, так прошу, спойте еще раз эту: «Йо те вольо...».
Виконт неопределенно хмыкнул:
– Ты и в самом деле уснула на первом куплете. От восхищения, видимо. Что ж спою еще. Вот, как нельзя, к случаю...
Он, улыбнулся с оттенком иронии и совсем тихим голосом пропел куплет, которого в первый раз не было:
La notte tutte dormeno, e io che buo' durmire?!
Penzanno a Nenna mia, me sent' ascevolí!
Li quarte d'ora sonano a uno, a ddoje, a tre...
Io te voglio bene assaie e tu, nun pienze a me!
Io te voglio bene assaie e tu nun pienze a me![94]
– Про кого вы поете? Про Ненну какую-то? А браслетик мой не упал? – Теперь Саша решила поговорить, раз он сказал, что она засыпает от его пения. Но он встряхнул ее и тихо прикрикнул:
– Спи, кокетка!
Странно, но от этого Саша и в самом деле притихла, а вскоре и уснула, но, как худший из младенцев, открывала глаза и начинала капризничать всякий раз, стоило ему перестать ходить.
…– Сашуня, ты сейчас смотришь повеселее, чувствуешь себя получше. Теперь вот скажи мне, чего отца вымучиваешь? На него же сегодня утром смотреть страшно было: глаза ввалились, осунулся весь… Не стыдно тебе было его заставлять себя всю ночь на руках проносить? На гóре его играешь? Я ночью, когда заглянула тебя проведать, уговаривала его, уговаривала… Да разве его убедишь: «Она иначе спать не может.» Ты ж спала как-то раньше? И похуже было – спала…
Саша пристыжено молчала, ковыряя одеяло. К стыду примешивался страх. А вдруг с ним что-нибудь будет от переутомления и недосыпания? Он ведь и до этого днем где-то по делам ходил, и сегодня с утра пошел… Ей просто не верилось, что вчерашняя бессердечная черствая негодяйка – это она, Александра. В ней сидит эгоизм. Причем, очевидно, наследственный. Вот в чем проявилась вся прелесть сочетания Курнаковых с Мадам Доминик. Александра – хуже их всех! Умножено и перемножено! Сашу передернуло от отвращения к себе. Даша смотрела на нее недовольно:
– Сегодня я дома ночую, а завтра уж, пожалуйста, пересиль себя, не терзай ты его. Он, коли хочет, пусть и остается, поспит… Я не боюсь уж его… Не просто человек – сокровище, вот и доктор говорит… А сколько разговоров о нем по больнице… Сашуня, а ты лицом на маму свою похожа, прости что спрашиваю?.. Любил верно… Такой уж, коли полюбит, так насовсем…. Я не против, чтоб оставался. Как же я могу быть против? И говорила уж ему… Сам не хочет, где-то в городе живет.
– На маму?– Саша, не будучи в силах сейчас понимать связную речь, уловила слово. Мысленно она продолжала себя четвертовать. – На какую маму? Нет. Нет. Нет. Я на свою собственную бабушку похожа.
– Не угадала, значит… Так вон оно что, оказывается! Но все равно, в тебе память ему.
– Память… Это сидение в этом городе – память. Здесь все такое… все будет напоминать, как себя вела… нужно уже уезжать. Я в дороге все для него буду делать… Беречь.
– А ваш знакомый дней десять назад приходил, ты спала, Сашуня, приходил и звал Павла Андреича ехать куда-то, обещал после за тобой проводника прислать. Вроде, дело какое-то у них было, Андреича уговаривал. Я не разобрала.
– Кузьмин приходил?– встрепенулась Саша.– И что? Даша, ну что вы так медленно рассказываете?
– Как что? Отказался наш Павел Андреевич, сказал: «это исключено». Очень серьезно сказал, недовольно так, словно ему Бог весть что предлагают. А может быть, здесь, в Смоленске, хочет обосноваться? А что? Город у нас неплохой…
– Мы из Петрограда! Мы только туда! Это знаете что? Это значит, что Кузьмин сам уехал! Это из-за меня, конечно, вечно я… А такой мандат был… Мы прямо в Петроград могли. Без задержки. Что же теперь?
– Не волнуйся, не волнуйся, миленькая... Ты что – одна? Да ты счастливица! Где б ни была, чтоб ни случилось – такой отец рядом, все придумает, все сделает и тебе, что делать, подскажет.
– Да не отец он мне! В конце концов! Как вам не надоедает повторять это слово?
– Ну, папа, папа, все одно. Ты такую глупость при нем не сморозь. Он до смерти обидится. Отец – так в народе всегда говорят.
– Любому человеку?
– Как тебе не стыдно! Он всей душой к тебе! Себялюбка, капризная!
Даша занервничала, стала кусать конец воротничка и отошла от Сашиной кровати, чуть не плача. Саша подумала-подумала… Нет, никакого другого надежного объяснения, кроме «отца», не найдешь… Длинно, путано, неправдоподобно. Друг, но ведь друзья разные бывают, как объяснить, что это самый родной на свете человек, ближе, чем все отцы, матери и братья мира? Даша, конечно, не имела никакого права говорить «наш», но жалко ее, это чувство Саше легко понять – тоска по опоре, товарищу умнее и сильнее, чем сама. Значит, надо мириться:
– Дашенька, не надо возмущаться! Я просто с детства его по имени называю. Мне странно слышать… вот и сболтнула.
– Ну, смотри, чтобы капризов больше не было. Пожалей отца, папу, то есть.
…Как только Даша ушла, после ночи Сашиных угрызений совести, которые не утихали даже во сне, наступила пора созидательной деятельности. Вялости она больше не поддастся! Слабые ноги? Покруживается голова? Ерунда! Залежалась. Он должен почувствовать, насколько лучше, когда она – умелая, расторопная, заботливая, – рядом. Чем проявить все это? Конечно, главным своим козырем – умением вкусно готовить! Распалила себя хорошенько – активности прибавилось! Теперь следует посмотреть, что у них есть из запасов. О, да они по продуктам – Крезы! Половинка курицы, баночка масла, блюдечко томатной пасты, понемногу муки, лука и картошки.
Хлеба будет маловато – это подсказывает Саше опыт общения не с Виконтом даже, а вообще с русскими людьми. Она всегда удивлялась: сколько в России едят хлеба! Этого кусочка, величиной с ладонь, ей хватило бы на два дня. Но ему, очевидно, нет…
– Так. Приступаем…
Вот если бы Саше предложили: хлопни в ладоши и превратишься в мальчишку, она бы перед хлопком мало о чем задумалась. Может, пару раз вздохнула бы о нарядах и прическах. Еще жалко было бы потерять снисходительность и шутливую галантность Виконта. Но с другой стороны – может, стал бы больше уважать? А то у него есть такой насмешливо– великодушный взгляд, что Саше становится стыдно не только за себя, но и за само существование женского пола!
Но кухня, кухня! Вот куда мальчишке Александру ход был бы заказан. Хотя во Франции и мужчины успешно готовят… Их кюре в Рамбуйе, например, готовил такую индейку под ореховым соусом, что в восторге был весь город. Да что далеко ходить – дед Антуан. Если бы не котлеты и соусы – удавшиеся и неудавшиеся, им не о чем было бы говорить во время его редких посещений пансиона.
Девочка Саша стряпню обожает. В Ростове часто готовила себе сама. И в Раздольном бывало… Как-то у нее получается… новые рецепты придумываются, старые усовершенствуются. Итак, возьмем имеющуюся половину курицы и слегка потушим. Лук, пускай, кипит в масле, пока к нему не присоединится томат и немного бульона. Теперь не торопиться, пока кусочки золотистого лука полностью не разойдутся. Настоящий соус! Как жаль, что нет вина, сюда бы несколько ложек! Белое, сухое Chardonnay[95] лучше всего, и специи… их, конечно, тоже нет. Когда курица уже начнет поджариваться, добавить эту золотисто-красную прелесть.
Виконт вошел без стука, со словами: «Саша, ты не спишь?» Здесь, в Смоленске, он вообще отбросил эту полезную привычку, стучать, которой неукоснительно следовал даже в дни ее нежно-зеленого детства.
Поэтому Саша постоянно прислушивалась к шагам, четко отдающимся в длинном коридоре, и спешно приводила себя в порядок, если не позаботилась об этом заблаговременно.
– Добрый вечер. О! Ты встала? Отлично. Вот. Буду читать вслух. Чехов. После завершения увлекательной истории о четвероногом друге. Ела?
– Добрый вечер, Виконт. Меня вы видите, а то, что на столе,– нет? Мойте руки.
– Я что, имею отношение к этому великолепию? Какой аромат!
– Обедаем, вернее ужинаем. Я приготовила.
– Видишь ли, Александрин… – Виконт с сомнением посмотрел на стол.– Лучше мне этого и не пробовать. А то… Ты ведь меня знаешь. О! И Великий пост же еще!
– Ну, тогда и у меня тоже, – упавшим голосом: что же, он ничего и не попробует??– сказала Саша.
– Нет, это вовсе не так строго, особенно после болезни. И для путешествующих необязательно. Я просто дал обет во младенчестве, что именно в восемнадцатом году стану держать строгий пост.
– Какие вы странные вещи говорите. И улыбаетесь. Шутите так?
– А впрочем, – Виконт махнул рукой,– мой обет, но запомни, Александрин, это свято, вступает в силу с завтрашнего дня. Ты как раз успела. Иду мыть руки.
Сияя, Саша не стала задумываться о его странных обетах, тем более, что еда ему очень понравилась, и это было видно не только из похвал. За одним столом с ним и сама она поела с удовольствием и даже пожалела в душе, что мало. От стакана козьего молока, которым Саша хотела завершить подачу, Виконт отказался решительно и бесповоротно, заявив, что убивать такое послевкусие – тяжелый грех. Саша придирчиво осмотрела его лицо.
– Все равно. Сразу не проходит. Еще немножко осунулось. Знаете, вам, наверное, надо пить вино… Надо найти…
– Трезвый я тебе приелся? Любопытствуешь, что буду вытворять в подпитии? Хотя, припоминаю, ты с малолетства мечтала пристрастить меня к рюмочке. Алексея Кондратьевича ставила в пример…
– Ах, Вы… Нет, какое подпитие? Подогретое вино. По десертной ложке в день.
Виконт фыркнул:
– Это что еще за изощренное издевательство?
– Опять вы на меня, как на смешную зверюшку, смотрите, я же серьезно! Я же о вашем лице забочусь!
Виконт смеялся, стараясь не пропустить ни слова, видимо, воспринимая ее слова, как репризу клоуна-новобранца, и подал свою реплику:
– Тогда я ослышался. Не пить, а протирать лицо? Подогретым вином? И какие мои дефекты ты надеешься ликвидировать таким способом?
– Какой вы несерьезный! Еще и дефекты, ну где же они у вас? У вас? Оставим вино, раз вы не хотите. Вашим рукам надо хорошенько отдохнуть.
– А это еще зачем? Почему именно рукам?
– Вы же ими носили меня целые… несколько часов. Ой, вы же еще после ранения! Как я могла не подумать! – У Саши начинался новый приступ самоедства.
– Да я про него давно забыл!
– Нет, все, я иду с вами.
– Куда это, интересно?
– Вы же тут не живете… Я пойду туда, где вы, буду следить, чтоб вы после обеда спали и вечером – вовремя… Сколько мы тут еще пробудем? До завтра? До послезавтра? Не будете мотаться туда-сюда и окрепнете сразу. Вы ведь, наверное, где-то очень далеко живете?
– Почему далеко? С чего ты взяла?
– А вы несколько раз приходили – сапоги заляпаны, а я в окошко смотрела – было сухо.
– Если бы ты так воспринимала все, что читаешь! Дедуктивный метод! Аналитический ум! Между прочим, живу на соседней улице. Плохо ты меня знаешь, если предполагаешь, что я неудобно устроился. Просто, ездил куда-то. По делам.
– Тем более… Виконт! Это плохо, что мы с вами в разных местах. Мы же еще в поезде, в самом начале, договорились, что будем поддерживать друг друга. И про откровенность… А вы не все мне говорите, я чувствую…
Виконт поднялся и подошел к окну.
– Ложись, довольно разговоров, ты слишком долго на ногах. Укладывайся, пока я любуюсь красотами Смоленска. А переезды ни к чему. Ты почти здорова. День-два и мы продолжим путь.
– А Кузьмин уехал, – переодеваясь, сказала Саша. – Как же мандат, он оставил вам эту бумагу?
– А ты разве не спала, когда Виталий Константинович сюда приходил?
– Спала. Мне Даша сказала.
– Ты легла уже? – Виконт обернулся, медленно прошелся взад-вперед по комнате, наконец, остановился перед ней и прищелкнул пальцами:
– Доберемся, Саша! С мандатом, без мандата. Доберемся. Ты что, сомневаешься во мне? Я дал повод?
Саша, натянув одеяло до подбородка, посмотрела на него. Он такой сильный и непобедимый! Как никто. Она, действительно, ни разу не видела его поражения. И никакой жалости, участия, просто, не допускает, смеется. Даже, если принимает заботы, то, как будто приятное угощение, а не что-то необходимое! Это он сам ее распустил так, что она стала настоящей тиранкой. Она ведь сейчас абсолютно не знает о его затруднениях, огорчениях. А может быть, их нет? Такой удачливый человек? Ведь правда, удачливый. Иногда приходит к удаче каким-то странным путем. Но приходит всегда! Что касается внешнего вида… Пусть Даша сто раз говорит, что он усталый, но такой необыкновенный, взрослый, красивый. И не просто красивый, а как это говорится в романах? Неотразимый! Дойдя до этого места в своих размышлениях, Саша слегка прерывающимся голосом сказала:
