Текст книги "Третья истина"

Автор книги: Лина ТриЭС

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)

Они некоторое время молча шли по Лиговке, свернули в Кузнечный переулок, пошли по нему. Это было поистине движение «куда глаза глядят». Впрочем, глаза Виконта глядели в никуда, в пространство. Саша, наконец, решилась прервать молчание:

– Не огорчайтесь, Виконт, я так не люблю… я не могу просто, когда у вас такие глаза. Огорченные. Вы же найдете квартиру.

– Да, невесело. Хороший, человек. Добрый. И так безнадежно слаб. Найду квартиру, конечно. У тебя в глазах, зато, горит страстное желание чем-то со мной поделиться. Давай, послушаю.

Они дошли до скверика, уселись на скамейку. За ними вздымались пять глав Владимирского собора. Саша откусила кусок лепешки и с жаром приступила к долгожданному разговору:

– Виконт, это интересно, быть среди новых и хороших людей. Они новые в двух смыслах, понимаете? У них в лицах есть что-то общее, как будто всем раздали какое-то воодушевление…

– Ты это о школе? Как тебе кажется, приживешься?

– Там же все свои! Но все-таки… трудно. Есть люди, любят новое, неустроенное. Я – нет. Вот только когда в комнате перестановка… и только потому, что вы любите все переделывать. А тут… Боишься, что тебя примут не за то, что есть, или даже за то… но разные же стороны есть в человеке…

Она доела лепешку, выбросила плотную бумажку, которой ее держала, и привычным жестом потянула двумя руками его руку. Ей казалось, что на ходу в голову легче приходят нужные слова. Шла некоторое время молча, силясь привести мысли в порядок. Что-то говоришь, тут же вспоминаешь, что еще вот это хотела сказать, а уже настойчиво стучится следующая мысль... Он не торопил, задумчиво шагал рядом.

– Вы сегодня не ругайте, что я сумбурно объясняю. Я сама слышу, что безобразие получается. А вы меня понимаете?

– Понимаю, конечно.

– Я начала так легко, шумно. Меня, как будто, несло и обстоятельства помогли: суматоха, переезд, не до церемоний. Я уж думала и дальше так пойдет, но потом, стало старание проявляться, естественности поубавилось, а я не хотела, чтобы это заметили, еще больше старалась, и так по кругу… Но я же не притворяюсь, мне действительно интересно… Что же делать?

– Не улавливаю сущности твоих огорчений. Некоторая натянутость при первом знакомстве вполне нормальна. Десяти дней не прошло! Но ты не к естественности стремилась, хитренькая, а к иллюзии уже сложившейся дружбы. Что, поймал?

– Поймали,– удивилась Саша. – А вот еще парадокс! Мне с мальчиками легче, чем с девочками. У девочек какие-то более сложные переплетения.

– На головках, косички называются. – Не меняя серьезного выражения лица, подсказал он.

– Виконт! Я душу имею в виду…

– Ах, душу! Прости, пожалуйста.

– Мальчики прямее, откровеннее, шире, честнее, если хотите. Но все – настоящие, новые люди. Мы о фронте говорили, об армии. А девочки… там одна красивая такая. Вот вы говорите часто: «красота – относительное понятие». А тут – абсолютное: лицо круглое, глаза голубые, коса – золотая, кожа – белая с розовым…

– Канон, одним словом. «Кругла, красна лицом она...». Знаешь, Александрин, нетривиальная красота, если трогает, то глубже. Так чтó, про абсолютную красавицу со сложными переплетениями?

– Ой, вот у нее как раз на голове коса так коса… А душа, по-моему… кристально простая...

– Бывает,– сочувственно заметил он.

– И еще, – не отвлекаясь, спешила высказаться Саша, – неприятный момент. Надо рассказывать о себе подругам, со мной одна девочка, как один раз пошла, так все время ходит. Хочет послушать рассказы о семье, а я злостно ничего не говорю... У нее-то все хорошо: отец, хоть и был чиновник, но их бросил, а мать работает в мастерской… А у меня… Как это представить, чтобы не было так стыдно?

– Саша, – Виконт сдвинул брови,– а что ты, собственно, хочешь представлять?

– Конечно, не аристократку потомственную, дурацкую. Отмолчусь. Скажу – никого не помню. Проглотят, как вы думаете? Главное – это изжить дворянское происхождение в себе, и не выпендриваться.

– Слова, Александрин, надо подбирать органичные для себя. В твоих устах жаргон матросов и портовых рабочих дик, смешон и жалок.

Саша немного удивилась, что на незначительное отклонение от словесных норм, он отреагировал так жестко, но тут же сдалась:

– Простите, Поль, я знаю, что вы этого не терпите. Откуда-то пристало.

– Нет, я требую, чтобы ТЫ не терпела у себя этого. А заодно поняла, что за «отмолчусь» не обязательно следует: «изживу в себе».

– Виконт, я так завидую детям рабочих и крестьян ведь они несут новые прогрессивные идеи…

– Ладно, я понял тебя. – Саша почувствовала, что больше на эту тему он говорить не хочет. Притихла и не возобновляла разговор до самого Чернышева моста. Он заговорил сам:

– Ты не узнавала, может быть, при твоей школе есть нечто вроде пансиона? Жить эти дни у Семена тебе нельзя. Судя по всему, сегодняшним днем он не ограничится.

– Вообще, я могу потерпеть… А вы как же с ним… Если мне нельзя видеть, то и вам…

– Так. Рецидив ложной идеи равенства. Еще раз объяснить?

– Ну…– неохотно, очень неохотно призналась Саша, – у нас говорили, что будут жить все вместе. Коммуна. Даже учиться будут в основном те, кто живет. Но я не знаю…

– Отлично!– Виконт оживился и даже пальцами прищелкнул. – Это же здесь, рядом – я верно понял? Тебя, конечно, не будут выпускать ко мне после занятий, будешь сбегать. Выпадать в окно, я – ловить. Интересно-то до чего, Сашка!

– В бумаге есть разрешение, чтобы там жить. – Она сердито добавила: – Дядя Север... Дмитрий Антонович сказал, что раз у меня нет ни отца, ни матери, я там под какую-то категорию подпадаю... но я не знаю… Какая категория, раз я с вами!

– В конце концов, что за раздумья? Я же не в монастырь тебя отдаю навечно! Несколько дней не больше. Тебе легче будет сойтись с соучениками, появится естественность. – Поль подчеркнул слово, многозначительно повел глазами и, подражая ее интонациям, добавил: – Ведь это приятные тебе люди, «свои».

– Свои, да… И верно, чего это я без причины сквасилась?..

Квас, упомянутый в ее словах, был, очевидно, не в меру кислым, потому что лицо Виконта исказилось, будто он хлебнул именно такого.

– Простите. Я опять. Очень липучий этот жаргон…

– Саша, Казанский Собор все же давит. Не находишь? Пошли лучше к Исакию. Или устала?

– Нет, конечно, пошли.

...Он кивнул на проступившую в тумане громаду Исаакиевского Собора.

– Смотри, – это творение...

– Монферана.– немедленно откликнулась, уже давно просвещенная им по части Петроградских шедевров, Саша.

– Да. Но в нем сохранились и более ранние фрагменты здания Ринальди, оно украшено работами Брюллова, Клодта и многих других. И, хочет кто-нибудь этого или нет, помнит или нет, знает или нет – это великолепие создано всеми ними. Единственный путь уничтожить их вклад – разрушить собор.

– Это же варварство! Почему вам в голову пришло?

– Разрушить себя, уничтожить в себе предыдущие поколения, отречься от их наследия – тоже варварство, Саша.

– Виконт, – оторопевшая, она попыталась парировать неожиданный выпад: – но, вспомните «Интернационал»: «весь мир насилья мы разрушим»? И разве это не прекрасно?

– Насколько я понимаю, к разрушению ВСЕГО мира этот гимн, при всей своей дерзновенности, все-таки не призывает. Насилье – лишь один, не самый приятный его атрибут,– он вздохнул. – Парадокс в том, что, именно он оказывается нерушимым. Разрушение – тоже насилие.

– Вы о чем? О нынешних... жестокостях, да?

– Это я так, к слову. Я о другом. Ты можешь создать новую, родства не помнящую... как там тебя этот садовник звал, Григорий... Саню, только уничтожив Сашу, в которой живут Елена Александровна, ее дед, Петр Вяземский, – поэт, друг Пушкина, прадед Андрей Вяземский – сенатор и философ, написавший «Наблюдения о человеческом духе ...», и многие, многие другие, бывшие цветом нации. Наверное, в таком новом качестве тебе будет легче, удобнее, проще. Но свою миссию на земле ты не выполнишь.

– А у меня, вы думаете, есть миссия?? И у вас?

– Да, есть. И она не в разрушении. В защите.

После долгих раздумий под его выжидательным взглядом, Саша спросила:

– Поль, наверное, Федор Шаховской и Михаил Орлов, декабристы, гордились бы, что у них такой потомок, правда? А бабушка, – что крестник?

Поль усмехнулся:

– Хоть не стыдились бы.

– И бабушка – меня, да? Ну, тогда пусть во мне та ипостась, которую надо разрушить, будут Курнаковы Виктор и Петр Васильевичи.

Поль засмеялся:

– Все ищешь, что бы разнести, воительница? Как с Психеи начала...

– Который раз… – вздохнула Саша.

Он помолчал и серьезно добавил:

– Ты только пойми, я о том, что в твоей душе, говорю. Кричать о своем происхождении на всех перекрестках – не призываю. Ладно, чего это меня понесло сегодня? На, держи, вот еще пастила тебе, вкусная, я пробовал, – и, улыбнувшись, сокрушенно добавил: – Оттого так мало. Ты ж меня знаешь!

– Поль,– не могла успокоиться Саша, – а вы... Виктору и Дмитрию тоже про миссию говорили?

– Нет, не доводилось,– он поглядел на нее, взволнованную и гордую, и без перехода предложил:

– Саша, пойдем-ка по Невскому, на Аничков!

– А помните, вы мне еще давно-давно, в Раздольном обещали показать коней Клодта?

– Представь, помню.

– А теперь мы на них чуть ли не каждый день любуемся! Сбылось, да, Поль?

Ответом была ее любимая улыбка, которая в списке его улыбок называлась у нее «сдерживаемая», и короткое:

– Это – да.

ГЛАВА 8. МАГНИТ ПОПРИТЯГАТЕЛЬНЕЙ…

… Занятия шли неравномерно, нерегулярно. Многих преподавателей еще не было, и потому расписание объявлялось только утром. Внеклассных упражнений не задавали, не хватало бумаги, в классе писали на каких-то обрывках и обертках. Книг тоже было недостаточно. Была и другая причина: в школе приветствовался демократический стиль, даже с некоторым перекосом в пользу учащихся.

Саша помнила курс по всем предметам очень хорошо и на уроках не вслушивалась особенно в объяснения, а просто с удовольствием впитывала школьную атмосферу: доска, парты, чернильницы, пусть, частенько пустующие. Школа вместе с тем непрерывно переживала всплески всяческих событий, компаний под сменяющими друг друга лозунгами: «Горбушки твоей половина спасет бедняцкого сына!», «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!», «Трудись и ешь!» «Победим безответственность и хамство!». По каждой проводились бурные митинги, агитбригады подготавливали специальный репертуар, рисовались плакаты... Все это с неслыханной быстротой и энергией развернулось за ту пару недель, что Саша переселилась в школу. Кроме того – ежедневные жаркие споры о будущем коммуны, обсуждения бытового устройства, когда кругом настоящие голод, разруха и нищета… Времени и денег на то, чтобы сначала оборудовать предоставленный старинный особняк, а потом неторопливо въехать, им не давалось. И того и другого было в обрез, следовательно, все надо было делать на ходу, проявляя находчивость и фантазию. Разобраться и принять участие во всем этом на равных Саша не могла, несмотря на все старания. Для нее выявились и дополнительные трудности: не спится в громадной спальне с двадцатью койками, непривычно все время быть на людях… И все-таки интересно…. Она кидалась во все мероприятия с энтузиазмом, сразу привлекшим к ней внимание.

Энтузиазм был тем большим, чем громче в уши шептала политическая совесть: «Хорошо ли: в бурлящем потоке новой жизни самым интересным и главным остаются вечерние встречи с человеком, так естественно носящим свое антиреволюционное прозвище…». Этот человек появлялся каждый вечер крайне изобретательно. То он спрыгивал с решетки пустынного сквера напротив, то оказывался на крыше длинной пристройки и они шли некоторое время параллельно – она по земле, он поверху… Бывало, он возникал под окном, шутливо маскируясь у стеночки, а иногда даже слегка пугал Сашу, внезапно отделяясь от густой тени какого-нибудь проема, в тот момент, когда она уже считала, что сегодня он не придет. Эта таинственная игра, а он, конечно же, и сам ею забавлялся, имела свой результат. Ни один человек в коммуне Сашиного друга не видел, и все были уверены, что просто у Шаховской есть странная привычка прогуливаться вечерами часа два-три невесть где, в одиночку. Нет, в окошко выпрыгивать, как сулил Виконт, ей не приходилось, но ее отлучки замечались и не вызывали нареканий только по причине общей неразберихи после переезда.

Виконт постоянно пребывал в прекрасном настроении, по отдельным репликам она догадывалась, что его поиски подходящей для себя деятельности увенчались успехом. На Сашин вопрос, что же он делает, Виконт, блеснув глазами, убежденно ответил: «Именно то, что неотложно». Но никаких подробностей не рассказал, применив хорошо известную ей формулу: «В следующий раз – обязательно».

Их походы из торжественных и благоговейных свиданий с Петроградом превратились в озорные, веселые, полные смеха и мелких проделок прогулки. Они играли на ходу в буриме, используя для рифм слова из вывесок и афиш, он благосклонно взирал на то, как Саша, таясь от глаз жильцов, закидывала в окна нижних этажей цветы. А однажды, вместо цветов, они оделили неизвестных людей конфетами из большого пакета, принесенного Виконтом, сказочного богатства в такие скудные времена. Он со смехом сказал, что сладости достались ему по ошибке, а случайным даром небес следует делиться.

Он, не делая замечаний, подстраховывал, когда она усаживалась на балюстрады и перила, смеялся до упаду ее сценкам «из школьной жизни», разыгранным в каком-нибудь пустынном скверике, сам рассказывал всякие короткие смешные истории, связанные с местами, где они проходили.

За это время они сделали два необычных приобретения. Одно так и осталось у Виконта, а другого они лишились в тот же день и весьма забавным образом.

Как-то, на Аптекарском они приметили на углу чистенькую белоголовую старушку, застенчиво прятавшую что-то под платком и провожающую редких прохожих робкими взглядами.

– Бьюсь об заклад, – сказал Виконт, когда возвращаясь, они застали старушку в том же положении и на том же углу, – эта дама вознамерилась что-то продать, и крайне заинтересована в результате сделки.

– Почему вы так уверены в таком странном предположении? Может быть, ждет кого-то?

– Потому что, Александрин, когда мне случалось выступать купцом на рынке сбыта, я подавлял порывы вести себя примерно так же. Добивался иного образа действия и оставался в выигрыше.

– Какого же иного?

– Напористого, чтобы не сказать навязчивого. Шучу, конечно. А ждет эта дама понятливых покупателей,– он решительно направился к старушке.– Сударыня, нам нужно именно то, что вы продаете. Он склонился к пожилой даме с хорошо известной Саше ласковой, всепрощающей улыбкой.

– Что Вы? – поразилась дама. – Быть того не может, у вас вид культурного человека. А это такая чепуха, что и показывать стыдно.

– А все-таки,– мягко упорствовал Поль,– разрешите мне судить…

– Бог с вами, смотрите… Там бумага прекрасная. Вы курящий? Вероятно, для этого… – она, покраснела, как редко умеют старушки, и вытащила книжку в расписном переплете, – … делать самодельные папиросы.

– Сонник! Гадатель! О-о! Я об этом мечтал всю жизнь. Понимать людей с первого взгляда, раскалывать их, как орешки... Теперь это осуществимо, благодаря вам. Мадам, прошу вас,– он протянул буквально расцветшей в улыбке от его слов женщине маленькую золотую монетку.

– Не могу и не могу, такого человека обманывать, вы, очевидно, не разобрались, сударь... Это же пятирублевок. Царский... Книга стоит совсем не столько… – шепотом добавила старушка.

– Прошу прощения. – Виконт порылся в кармане и вытащил еще одну монетку.

Старушка растерялась до онемения, попыталась вернуть обе монеты. Но Поль пылко уверил, что эта книга многим необходима как воздух, что жить без нее лично ему было невыносимо плохо, что некоторые книги чрезвычайно дороги, приплел не к случаю прижизненные издания классиков. Осевшая под его напором, смущенная дама взяла деньги и пригласила к себе попить морковного чаю с сахарином.

Виконт отказался и уже шутливо помахал рукой, прощаясь, но на сторону старушки неожиданно для самой себя решительно стала Саша. Ей почудилась возможность прямо сейчас решить жилищную проблему. Квартира и одинокая старушка в комплекте. Это, как сказал Поль, им и требуется. Но… квартиры, как таковой, не оказалось. Был закуток – отгороженная часть заставленной мебелью, точно вещевой склад, галереи. От этой встречи им остался только сонник, который они, впрочем, так и не открыли.

В другой раз пути привели их в разоренную явно бандитским налетом лавочку. Раскрытые настежь двери гостеприимно манили внутрь, обещая укрытие от застигшего их проливного дождя.

Виконт сел на прилавок и перегнулся вниз:

– Не бросили ли здесь впопыхах зонтика?

Саша подхватила шутку и принялась разбираться в груде разорванных пустых коробок. К своему изумлению, извлекла из-под них небольшую целую. В ней оказалась маленькая шляпка с вуалеткой и сидящей сбоку парой птичек с растерянным выражением кругленьких глазок. Саша надела это комичное сверхмодное чудо, и они, под восхищенные возгласы Виконта, посвященные ее тонкому вкусу при выборе головных уборов, пошли по тем самым переулкам, которые он так настоятельно рекомендовал обходить стороной. В самом глухом тупичке, где Виконт продолжал веселиться: «Так. Головку чуть-чуть набок. Да не твою, непонятливая! Чижика! Прибавим ему, таким образом, томности во взгляде...», Саша оскорбленным тоном сказала, что его издевательства можно компенсировать только лишь полюбившейся ей в Смоленске итальянской канцоной. Поль, вняв, напел полтора куплета странным голосом «в нос», дав понять в заключение, что только этот тембр соответствует придурковатому виду Сашиных пернатых друзей. Для завершения чудной сцены из незамеченного ими окна на втором этаже высунулась миловидная женщина в ночной сорочке с широким вырезом, размахнулась и… Виконту осталось только подхватить камешек, обернутый денежной бумажкой, и отвесить поклон в сторону ценительницы пения. Женщина скрылась, а Саша весело засмеялась. Виконт, не разворачивая, подкинул камешек на ладони и обратился к своей спутнице:

– Мы ведь с тобой не обычные бродячие музыканты, не так ли? Дай-ка мне этот венец!

Саша с любопытством протянула ему свой головной убор и коробку, он аккуратно уложил шляпку внутрь, в хрустящую шелковую бумагу, примерился, оценил взглядом стену и балкончики на ней, не торопясь, забрался сначала на воротца, потом на крышу притулившейся будки и дотянулся до окна. Поставив коробку на подоконник, он соскользнул вниз. Саша, замерев, следила, восхищаясь его верными, лаконичными движениями.

Эти, казалось бы, пустяки, цену, а вернее, бесценность которых Саша ощущала предельно остро, и были причиной того, что она не могла предаться школьным делам всем сердцем.

ГЛАВА 9. ЕСЛИ БЫ ОНА ЗНАЛА…

Саша торопливо шла к месту назначенной встречи в три часа, раньше обычного. Она предвкушала целый час ожидания. Это особое удовольствие.

В понедельник он пришел очень поздно, и прогулка получилась скомканная. Да еще сказал, что несколько дней будет сильно занят и не сможет приходить. Договорились вот, на сегодня, на воскресенье.

Она тогда нипочем не хотела примириться с таким скорым: «Тебе пора, Саша». Отказывалась возвращаться, доказывала, что не уснет, не погуляв хотя бы еще час. Последовал летучий и не совсем ясный для Саши разговор:

– Если отправишься сейчас без этих ненужных упрашиваний, можешь рассчитывать: в ближайшее время возьму тебя в гости.

– В гости??? К одним из ваших, как дядя говорит, бессчетных знакомых?

– Не совсем. Скорее мы отправимся в гости к самим себе.

– Ка-а-ак? Туда, где мы будем жить? Вы нашли???

– Неуместное любопытство. Куда поведу – туда поведу.

На основании этого можно помечтать: а вдруг это будет как раз сегодня и вдруг это все-таки их квартира?

Интересно, как он обставит свой приход на этот раз? Надо быть начеку, чтобы заметить то завихрение воздуха, которое будет предшествовать его волшебному появлению. Но фигуру на набережной она увидела издали. Он стоял, бросив скрещенные кисти рук за перила и глядя на воду.

– О! Откуда вы знали, что я приду раньше?

– Прежде всего, здравствуй, Саша!

– Здравствуйте, конечно, Поль. Это само собой разумеется. У нас была дезинфекция, перетряхивали все, потом я сразу убежала, а вечером по санитарному просвещению занятия. Это очень важно сейчас. Куда пойдем?

– А куда ты хочешь, Сашенька? Может, попозже? Постоим пока.

– Постоим, как Лиза у Лебяжьей канавки? Или она у Зимней канавки стояла?

– У Зимней.

– А, по-моему, памятники надо устанавливать и литературным героям. Только не Лизе, конечно, ни бедной, ни этой… Я почему-то не люблю Лиз, вы заметили? Калитина еще. Тоже унылая особа… Разве что Лизанька у Грибоедова? Ну, Виконт, а почему вы не говорите: «А Лиза Муромская? Чем она тебя не устроила, Александрин? Это же Пушкин, мы же у него все любим…». Ой, а Лиза у Зимней, это же тоже Пушкин! Тогда...

– А это ты у Пушкина знаешь, Саша:

«Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет;

Настоящее уныло:

Все мгновенно, все пройдет;

Что пройдет, то будет мило»?

Нравится?

– Да. Только я согласна, если речь идет о МИНУТЕ настоящего уныния, а не вообще о настоящем. В сто раз лучше «Да здравствует солнце, да скроется тьма!». Вы тоже любите. Почитать?

– Нет, Сашенька, потом как-нибудь.

Саша взяла его за руку и посмотрела в лицо. Выглядит как-то непривычно… Глаза... невеселые, и не смотрит почти на нее.

– Вас Семен допек, огорчил? Или что? Вы необычный сегодня. А, Поль?– она задержалась взглядом на светлом шарфе, свободно висящем под воротником его синей курточки, на часах, прикрепленных к руке, как у военных, которые он очень редко носил, и повторила: – А, Поль?

Он тряхнул головой:

– Да нет. Так. Все в порядке.

Но она продолжала молча ждать правды.

– Голова болит, Саша.

Неслыханное дело! У Виконта никогда ничего до сих пор не болело, только раны, он сам говорил, что за тридцать лет ни разу не болел и даже не знает, что такое зубная боль! Может, он ударил голову обо что-то? Или его ударили???

– Даже не знаю, что предположить, отчего это у Вас? Переутомились? Или… напал кто-нибудь?

Мысль о том, что боль велика настолько, что неуязвимый и веселый Поль отводит глаза и жалуется, полоснула ее, как ножом по сердцу. Она положила ладонь ему на лоб.

– Не надо. Не беспокойся, Саша, просто хотел объяснить неважное настроение. Неудачно.

Еще того не легче. Одно ясно, что без Семена тут не обошлось… Скорее всего, Виконт мучился с ним всю ночь, не спал… Да, она теперь ясно вспомнила, Виконт говорил, что у «Симуса» бывают настоящие приступы белой горячки, с бредом… Вот и объяснение. Конечно, старался привести в чувство, волновался. От этой болезни даже умирают… Саша подняла на Поля глаза, осененная догадкой:

– Он что, уже не живой?

– Не живой? Кто? – напряженно спросил Виконт. – Почему? Как ты можешь знать?

– Дядя, дядя Семен, он в порядке?

– Ах, он. В относительном, хотя не представляю, что же с ним будет дальше…

Виконт безнадежно покрутил головой и уткнулся лбом в ладони.

Так. Причина выяснена. Да как он смеет, Семен, дядя, так огорчать Виконта! Саша безжалостно сжала губы. И, наступая на горло собственной песне – ведь осуществление ее мечты отдалялось, произнесла:

– Уйдите от него, Поль. Просто повернитесь, уйдите. Вы же сами говорили, что можете жить один, где угодно, а мне в школе пока совсем неплохо. Я могу и потерпеть, обо мне не волнуйтесь.

Виконт, наконец, повернулся к ней и наклонил голову, чтобы посмотреть в глаза:

– Да? Правда, неплохо? Продержишься пока?.. Сашенька! Почему ты всегда ко мне на «ВЫ» обращаешься? Я ведь тебе ближе, чем другие, наверное, все-таки. Не так?

– Правда, можно?– она переменила догадку, допустив на этот раз, что именно ее неустроенность среди чужих и есть причина его переживаний и, наверное, угрызений совести: он привык чувствовать себя таким молодцом, а вдруг не может наладить их жизнь быстро, как собирался… Хорошо, что Саша не решилась сразу же спросить про квартиру, а то причинила бы лишнее огорчение.

– Поль, обниму, можно?– он улыбнулся, не пошевелившись.

– Как красиво, как прекрасно! Вот, когда разрешили по имени, – это другое, я все равно про себя называю «Виконтом», а это… как подарок роскошный! А вы сами рады?

Поль отвел ее от себя, и кивнул.

– И совсем не фальшиво в моих устах, верно? Я имею еще и потому на это право… Это я уж сама распорядилась… Но я вам, ой тебе, тебе, Виконт, потом скажу, когда будет торжественное настроение!

– Не забудь сказать. Потом. «…Сердце в будущем живет…»– он опять слегка улыбнулся. Устало, как показалось Саше, которой тут же снова представилась сцена изнурительной ночи у постели умирающего. Она чуть было не прочитала в ответ: «мой дядя самых честных правил...». Но сочла такую шутку неуместной и, под впечатлением « сердечного «ты», пустилась в воспоминания:

– А что ты подумал, Поль, когда я налетела на тебя на лестнице? И почему представился Виконтом? А не герцогом или королем, например? Тебя где-то так прозвали? Не без оснований, должна тебе сказать…

– Я не помню, Саша,– он провел рукой по ее голове. – Вот. Отросли. Видишь, как быстро. А ты огорчалась. Вьются опять. Колечки. Ну что, пойдем? Или нет. Попрощаемся сегодня, Александрин, Сашенька, а? Погода плохая.

– Мы гуляли и в дождь. Но тебе надо отдохнуть, я вижу. У тебя глаза не такие, как всегда…

Виконт отвел взгляд.

– И, пожалуйста, уйди от этого Семена, уйдешь?

– Уйду. Провожу тебя. Пойдем.

По дороге он не проронил больше ни слова, слушал все с той же улыбкой Сашино упоенное щебетание, в котором только и слышалось: ты, тебе, тебя, твой.

Они остановились перед порогом, Виконт стоял открыто, без всяких фокусов, и, если бы кто-то оказался рядом, то впервые Поль был бы замечен школьной братией.

– Виконт, зайдите ко мне, посмотрите, как я устроилась, ой... посмотри! – раз уж впервые подошел, может быть, и войдет?– Разве тебе совсем не интересно? Зайдешь? Раз я здесь пока остаюсь…

– Это лишнее. Ну что, до свидания?

– До завтра. Помните нашу шляпку, Поль? Интересно, она здорово удивилась?

– Жаль, я не показал тебе дом Елены Александровны. Это на Английской Набережной. Его нетрудно найти.

– Найдем, конечно. Вы такие улочки, крохотные местечки знаете, ой, знаешь, ты знаешь! Только он занят, наверное, жить там, наверное, нельзя...

– Да. Скорее всего, этот особняк нам занимать не придется. Разве что очень попросят.

– Завтра и пойдем, я настроюсь хорошенько… А может быть, и в комнаты впустят? Всякие люди бывают, смотря, чтó там… Загадывать не надо, но, может, и пустят… Только я ровно в четыре приду, ты сможешь так рано?

Ей показалось, что он хочет что-то сказать, и она заторопилась объяснить:

– А то у меня в семь собрание уже, будем обсуждать будущее коммуны. Все такие активные… Надо не отставать… А Степа там один есть, ТАК говорит, что сразу чувствуешь величие идей революции. Даже страшно подумать, если бы он придерживался не наших идей. Так умеет агитнуть…

– Агитировать, Сашенька, умеет агитировать. Ну, я пошел.

И Саша не удержала, не задержала, не задала на прощание несколько, отнюдь не животрепещущих, вопросов, как обычно делала, чтобы только постоять с ним лишних несколько минут. Махнула рукой и побежала в дом, надеясь, что он отдохнет, и завтра все будет лучше, чем сегодня. Просто побежала, оглянувшись на бегу всего пару раз.

Откуда же ей было знать, что со следующего дня для нее начнется совсем другая жизнь, в которой не будет больше Поля Шаховского, ее Виконта из Раздольного?

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА 1. ПРОПАЛ.

Саша перегнулась через кипу книг и заглянула еще раз в конец речи. Оратор нашел яркие и точные слова, а ей все не удается передать по-русски оттенка этой страстной убежденности. Задумавшись, она подула на красные замерзшие пальцы. Очень холодный день в этом не очень холодном ноябре. Большая старинная печь, возмущенная скудным дровяным питанием, была в силах обогреть только участок в радиусе метра от себя. И вместиться в это теплое пространство с громоздким столом, заваленным книгами, – невозможно. Поэтому в тепле оказалась только бездействующая Стелла. Время от времени она заглядывает внутрь печи и шевелит сырые, постоянно порывающиеся погаснуть дрова. Придя в эту комнату и подтянув скамейку к огню, она так и попросила:

– Ребятки, а я, чур, за печкой смотреть буду!

При этом она неровно, пятнами покраснела, как будто просила что-то неприличное. Саша пожала плечами:

– Если тебе скучно не будет!

– Ничего, Белахова помечтает над печкой. А нам только на руку – не придется каждую минуту вскакивать. Но это, конечно, если по науке. На практике она там, в тепле вполне может прикемарить, печка и останется бесхозной. Хотя, вообще-то говоря, нам здесь, у стола, от этой печки не жарко и не холодно, – отозвался за Стеллу Сережа. Стелла восторженно хохотнула.

Сейчас Сережа сидит, ерошит жесткий козырек волос, щурит и без того узкие глаза на пламя коптилки и бормочет: «противник», «против»:

– Шаховская, посмотри. Заело капитально.

Саша глядит, читает подчеркнутое: «on est contre» и произносит:

– Можно перевести: «мы против», «люди против». А здесь просто: «это против». Это разговорная речь, живая.

– Ну вот, «ларчик просто открывался». А я пытался сообразить, а в голове вертится «он – контра» – и все тут.

Стелла снова залилась хохотом:

– Сережка, как остроумно!

Сережа, будто не слыша, обратился опять к Саше:

– И еще, Саня, глянь, словцо, заодно уж: «defendre».

– Защищать. Слушайте, вот хорошо сказано, – и Саша по-французски прочла понравившийся ей отрывок из статьи Лафарга.

– Вы вот сидите такие понятные, близкие. Санка и Сережка, и вдруг произносите что-то непонятное, странное... Что это?

– Белахова, ты бы на уроках не хлопала ушами, тогда бы не пришлось сейчас глазами хлопать!

– Сережка, а я не хочу, чтобы все было понятно. Мне будет неинтересно жить.

Саша молча посмотрела на мечтательно запрокинувшую голову Стеллу, которой интересно жить среди непонятного. И в Стеллу из Наташи переименовалась именно потому, что не знала значения этого изысканного слова. Правда, узнав, что оно означает «Звезда», утвердилась в ставшем понятным имени с еще большим жаром.

Саша сухо сказала:

– Мы не делаем и не говорим ничего непонятного. Готовим доклад о Парижской Коммуне – и все.

– Ненавижу французов! – вдруг со всей страстью заявила Белахова. – Они такие сытые, выхоленные!

Сережа постучал пальцем по лбу:

– Белахова, ты в уме? Ты их вообще видала?