Текст книги "Третья истина"
Автор книги: Лина ТриЭС
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 40 страниц)
Паровоз, как будто для того, чтобы подтвердить слова Кузьмина, неожиданно остановился, и прибежавший солдат объявил:
– Все, стали. Топливо – фьють. Деревья на дрова рубить будем. Начальник поезда просил мобилизовать.
Кузьмин потуже застегнул ремень. Из-за фанерной перегородки было видно, как из других отсеков посыпались люди, побежали к деревьям и кустарнику. Виконт поднялся тоже. Кузьмин замешкался:
– Удивлены, небось? Вот так сами себя и тянем. Обычная практика сейчас.
– Нет, не удивлен. Приятно будет размяться. Пошли.
– Павел Андреевич, а девочка ваша, осталась бы, в лесорубы ей как-то не с руки….
Виконт, не оборачиваясь, произнес:
– Собственно, высоких деревьев нет, безопасно. Останется или пойдет – какая разница?
– Я буду сучья ломать, собирать, а чем вообще мы будем рубить?– обида чудовищная, но не надо давать ей прорваться. Саша придала голосу максимум оптимизма.
– Заметили, Виталий Константинович этот легчайший переход, от ломки сучьев к «мы рубить»? А, в самом деле, чем?
– На такой случай у нас имеются топоры, не в первый раз, – объяснил Кузьмин.
Работа по заготовке дров оказалась делом не быстрым. Горстке людей нелегко было создать нужный запас. Но работать было совсем неплохо. Саша очень старалась, бегала, собирала то, что было под силу, относила по паре поленец к паровозу. Но больше всего ей хотелось смотреть, как работает Виконт. Он рубил дрова с таким удалым и веселым видом, точно это были молодецкие игрища, а не вынужденная заготовка топлива.
– Перекур! – прокричали из-за деревьев. – ЧУ! Слышите? Перекур, потом грузить будем.
– Чу! – крикнула в ответ Саша.– Слышим! А знаете,– обратилась она к стягивающимся на поляну людям, – надо, наверное кричать не «Чу», а «Эй» или «Э-ге-гей»… «Чу» – это сигнал-предупреждение, Это значит: «чужой», «берегись», – ведя эти умные разговоры, Саша посматривала в сторону Виконта, слышит ли?
– Что бы ни кричать, лишь бы понятно было, что зовут, – закуривая, проговорил один из пассажиров их военного поезда.
– Нет, не скажите! Слова надо употреблять правильно. А действительно, как это я раньше не догадалась? Чудной – так и произошло от «чу». Это вообще ТАК ИНТЕРЕСНО разговаривать о том, как произошли слова.
– По-моему, твоя догадка – стоящая, – ответил Кузьмин, – а я слышал, что есть целая наука, посвященная этому... происхождению слов.
– Этимология, – вставил Виконт, не присоединившийся к призыву «перекур»,– но насчет «Чу» не согласен. Почти наверняка опирается на славянский глагол «чуять».
– Ой, правда! Мы на Украине слышали такое сотню раз, да, Поль?
– Да.
Когда они уже направлялись к поезду, Виконт неожиданно в пространство произнес:
– Кстати, о происхождении слова « чужой», можно напомнить потом, довольно интересно.
– Вы и сами не забудете, я уверена, – светлый полушубок, меховая шапка, сапожки и Александра внутри всего этого просто запрыгали от надежды на лучшее будущее. – Идемте прямо сейчас в вагон, все равно все уже погрузили, вы чуть-чуть передохнете… сколько захотите, и сразу – рассказывать! Правда? Что откладывать? Отвлечемся, или какие-нибудь события произойдут…
Она тараторила до тех пор, пока не поняла, что уже пропустила первые слова, адресованные в то же пространство.
– ...от Петрограда есть озеро. Чудское озеро. Названо оно по имени народа, живущего на его берегах. «Чудь» – так русские называли финнов, карелов. Что в них чудного, напрашивается вопрос? Народ, как народ.
– Обычаи наверно какие-нибудь странные? ЧуднЫе?
– Перебивать меня не надо. Как раз слова « чудной», «чужой» происходят от названия « чудь», а не наоборот. Дело в том, что когда-то соседями славян были готы. «Тьюдд» – называли себя они сами. На их языке это обозначало просто «люди». Для славян это прозвучало как «чудь». Готы исчезли, со славянами стали граничить финны, на них и было обращено теперь это слово в значении «иноплеменники», «странные», «не такие как мы».
– Значит, если я скажу «чудак», это такое же как «француз» или « немец»?
– Довольно странное замечание. Хотя есть примеры, как названия национальностей переходят в нарицательные – варвары, варяги, басурмане, гунны, наконец. Но это либо искаженные названия, либо самих народов уже нет.
– Виконт! Поль! Вы сами догадались обо всем этом?
– Нет, конечно, читал.
Все-таки, не тот. Не смотрит на нее, когда говорит. Что она – Кузьмин или какой-нибудь Лешка? У Виконта есть такая манера – не глядеть на людей, которые не очень его занимают. Но на нее-то он смотрел всегда, когда рассказывал. И где это видано, чтобы она так волновалась, задавая вопрос, и потому несла всякие глупости? Саша отважилась на крайнюю меру: подошла к нему решительным шагом, зажмурилась и… опустила воротник бекеши. Потом запела что-то и независимо отошла. Виконт промолчал. Зайдя в вагон, Саша мимоходом глянула в оконное стекло. Ого! Она даже приостановилась, так вдруг самой понравилось: золотистый мех красиво контрастирует с темными волосами и белой кожей. Румянец такой яркий и глаза блестят почему-то… Как бы он к ней не относился, смотреть на все это, явно, будет не противно.
– Виконт, мне совсем не идет такая шапка, правда? Лучше было бы платочек или волосы косами… что ли, – она, чуть-чуть покачивала головой, разглядывая себя и поправляя кольца отросших за два месяца волос.
Виконт повернулся всем корпусом и усмехнулся:
– Кокетничаешь, Александр?– И ...в первый раз за все эти дни ни в его взгляде, ни в голосе не было холодного отчуждения.
– Нет, я серьезно,– взглянула на него Саша из-под ресниц, чувствуя, что голос у нее звенит от прилива радостной уверенности в себе и, стараясь не расплыться в улыбке. – Как-то не так… Вот если тут приподнять, сюда выпустить, а тут затянуть, может быть, и ничего… на первое время.
– Что ж, Александрин, у тебя получается. – Он непонятно улыбнулся.
…Медленно, очень медленно продвигались они на север, как будто вслед за отступающей зимой. Какой бы северянкой не величала себя Саша, она начинала сердиться: что это такое, март прошел, а тепла нет и нет. Единственное оправдание, что в этом году после 31 января «наступило» сразу 14 февраля. Так что, если судить по-старому, март едва-едва достиг середины.
На одном разъезде им чуть было не пришлось вступить в перестрелку. То ли местные жители ударились в бандитизм, то ли по несчастной случайности не разобрали, что за состав проходит мимо полустанка, только их внезапно обстреляли. По всему поезду скомандовали боевую готовность. Но, к счастью, окончилось миром. Они благополучно проскочили агрессивную станцию, не было за ними и погони. Кузьмин осведомился у дежурного, запросили ли по телеграфу полустанок, что там у них случилось? Оказалось, что был «маленький налет», с которым уже справились. Тогда Кузьмин обратился к Виконту, кропотливо чистящему свой маузер:
– Судя по вашей готовности, вы вовсе не так равнодушны к происходящим событиям, как пытаетесь показать.
– Я не равнодушен к происходящим событиям.
– Следовательно, как-то для себя определяете, на чьей вы стороне в этой борьбе?
– Я вообще не участвую в настоящее время ни в какой борьбе.
– И, тем не менее, при нападении хватаетесь за маузер.
– А из моих слов или действий следовало, что я исповедую непротивление?
– Трофимыч говорил, вы прекрасный стрелок. И фехтуете мастерски. Странно – такие полюса. Казалось бы, где художник, где – приверженец боевых искусств.
– Что тут странного? Общее есть. Первое, что требуется художнику – верные глаз и рука. Стрелку и фехтовальщику – то же самое.
Саша поразилась про себя – а ведь, действительно! Но почувствовала потребность вставить свое слово:
– И вообще, есть люди, которые умеют все! Называются многогранные. А если кто-то нападает, надо отбиваться, но чтоб чересчур не убивать.
– Саша, вот как-то было дело, мы чуть не задели своих, потому что просто отвечали на огонь. А они тоже перепутали, ожидали противника… – как всегда, с трудом подбирая слова для разговора с девочкой, разъяснил Кузьмин.
– «Ошибкой я пустил стрелу над домом и ранил брата…» – Виконт, улыбаясь, смотрел на Сашу. Он и теперь не очень-то с ней разговаривал, но, время от времени, она ловила на себе его взгляд, сопровождающийся пробегающей по губам улыбкой. Она под этим взглядом чувствовала себя немного зверьком в зверинце. Кузьмин, между тем, продолжал расположено:
– Павел Андреевич, я не хотел бы терять с вами связь в Петербурге. Я вижу в вас интересного человека и собеседника.
– Взаимно. Но наш обмен любезностями ни к чему не приведет, я сам не знаю, где найду себя через месяц.
– А у дяди Семена же найдете!
– Неужели, вы не имеете конкретного плана? Зачем же тогда так стремиться в Петроград?
– Планы есть, уверенности в них нет.
– А есть в Смоленске какие-нибудь достопримечательности? – поинтересовалась Саша.
– Лично я,– отозвался Кузьмин,– в Смоленске никогда не был. Кроме того, не до них сейчас, Саша.
Саша, замолчав, перешла к окошку и стала мастерить себе из остатков деревенской шерсти яркий шарф. Как это все время получается, что либо они бросают где-то большую часть вещей, либо вещи бросают их? По крайней мере, едут они удивительно налегке.
ГЛАВА 14. ВЫКАРАБКИВАЙТЕСЬ, SIGNORE SANDRINO .
– Ваше равнодушие к моим проектам, signore Sandrino, заставляет меня быть категоричным. Итак, жить будем в этой, далеко не тихой, обители. Пока. Как долго продлится это « пока»? Что за вопрос, signore? Наслаждайтесь моментом! Смоленск – мечта венецианских мореходов и только расположение в глубине материка спасло его от их паломничества.
Только сейчас, с блаженством следя за легкими, но решительными перемещениями Виконта по большой чужой комнате и прислушиваясь к аккомпанирующей им беззаботной болтовне, Саша осознала, каким тяжелым потрясением был недавний духовный разлад с ним. Нынешняя слабость – явное его следствие. Под впечатлением наметившегося между ними, наконец, тепла, она принимала умиротворенно и этот дом с кошмарным количеством детей, где для них с Виконтом нашлась наиболее приемлемая комната, перегороженная полустенкой, и легкий звон в ушах, и ломоту во всем теле… Хотелось просто бездумно слушать и слушать его, но она посчитала необходимым ответить:
– Да… тут очень хорошо… с вами.
– Ваша светская учтивость, синьорина, меня не обманет, – продолжая передвигать хозяйскую мебель и не меняя легкомысленного тона, отозвался Виконт. Занимался он этим уже битый час, стараясь создать в отведенных им «апартаментах» хотя бы минимальный, с его точки зрения, уют и тщетно пытаясь привлечь к этому преобразованию безучастно приткнувшуюся на сундуке Сашу. – Вам безразличны и я, и мои дерзания.
Он схватился за ее сундук, намереваясь оттащить его в то место, где он стал бы выигрышным элементом созданного им интерьера. Этим движением он опередил Сашу, которая как раз начала сползать со своего места. Она безотчетно обхватила его голову и лбом уткнулась в щеку... Подольше бы он не шевелился… Она бы так дремала… Он прохладный… приятно...
– Александрин, что ты горячая такая, объясни мне? Болит у тебя что-нибудь? Или устыдилась своего вызывающего хладнокровия?
– Устыдилась… Нет, просто натоплено… У меня ничего не болит.
Поела она через силу, отказалась бы совсем, но он мог подумать, что она просто кривляется ради привлечения к своей особе внимания. Многодетная хозяйка с морщинистым лицом притащила им подушки и тюфяки.
– Я лягу сразу спать, хорошо, Виконт?
– Ну, пожалуйста. Когда ты уставшая, с тобой уже не поговоришь.
И это несмотря на то, что она старалась поддерживать беседу. Пока она шевелила сонными мыслями, выискивая среди них подходящую для возражения, он заговорил сам:
– Александрин, выслушай, прежде чем уснуть. Я уйду сейчас, и меня не будет дня три. Пожалуйста, не наделай тут глупостей. Живи в мире и покое. Отдыхай. Спрашивай, что понадобится у нашей плодовитой хозяйки. Ей заплачено с избытком, не стесняйся.
– Я же не маленькая, – печально отозвалась Саша.– Вы ведь им, чужим на полгода не подбросите меня… А так, вы все время от меня уходили, на неделю, на две, на еще больше… по своим делам. Не в первый раз…
– Не знаю, о чем ты. По-моему, в первый. Все. Dixi[82]. Спи.
Приподнявшись к оконцу, Саша проследила глазами, как он неторопливо пересек палисадник, толкнул хлипкую калитку. Надо раздеться и улечься, как следует. Ничего, она сделает это все потом, только отдохнет немного…
Веки закрылись, и она забылась тяжелым сном.
…Надо торопиться, а то она опоздает и опять упустит единственную возможность спастись... «Корабль одинокий несется… несется на всех парусах…». И как за ним угнаться, когда она не умеет плавать, а вокруг не вода даже, а какое-то горячее месиво… «Лежит на нем камень тяжелый…». Это же дальше, сначала надо доплыть… до острова… но камень лежит, давит на грудь и тянет откашляться, чтобы сбросить, иначе не догнать… «Опять его сердце трепещет и очи пылают огнем…», да, пылают… еще как пылают! И сердце колотится прямо в глотке где-то… Ах, это же не вода, а песок …«под знойным песком пирамид…»... Да, снова давит… не дышится… Но в чем-то – спасение, надо только вспомнить, в чем. И успеть! «На нем треугольная шляпа и СЕРЫЙ ПОХОДНЫЙ СЮРТУК…»…
Рядом что-то звякнуло, что-то холодное коснулось лба, и Саша с трудом разомкнула веки. Доносятся чьи-то невнятные голоса, кто это говорит? От этого холодного мысли проясняются, с глаз сползает пелена. Виконт же ушел… кто же это?
– Лучше тебе, слышишь меня? – незнакомая женщина в застиранном серо-белом халате, остро пахнущем дезинфекцией, низко склоняется к ней и специально раздельно произносит слова.
– Что это тут? – шевелит губами Саша.
– Больница, миленькая, больница. Как тебя зовут, можешь сказать?
– Саша… Я болею?
– Приболела, Саша… выздоровеешь, Бог даст.
– Он же меня не найдет…
– Кто, милая? Не говори много, нельзя тебе, – женщину, видимо, отозвали, и она исчезла. Саша сомкнула горячие веки, но корабль не успел появиться перед ее внутренним взором, ей удалось снова открыть глаза и даже слегка оглянуться. Вокруг много кроватей, слышны хрипы, кашель, пахнет чем-то противным, над головой – потолок, как белая пустыня без краев. Саше дают пить тепловатую воду, протирают лицо, становится немного легче. Шум у двери – втаскивают еще одну кровать. В окне – голые ветки, на кроватях – женщины, постарше, помоложе. Все чужие. Саше становится жутко… а по густым, вязким волнам снова скользит мертвый, пустой корабль… Она опять забывается, но на этот раз полководец в сером походном сюртуке появляется скорее, и сознание проясняется, хотя жар не проходит. Тот же потолок, те же ветки, давит на грудь одеяло, то ли вязкие волны, то ли песок… Опять та же женщина, и Саша слышит ее, как будто, через толщу густой воды:
– Доброе утречко, Саша! Вот, кажись, и лучше тебе. Глаза открыла. Скажи-ка откуда, как фамилия… Только тихонько, легкие не напрягай. Не стони, не стони, бедненькая, не надо, раз так, говорить.
С кровати рядом доносится:
– Сестра! Не могу, в глотку не лезет. Тошно прямо! – какой противный голос и запах противный.
– Миленькая, да откуда ж я возьму лучше? Ну, нету ничего другого, нету и все! Ты себя пересиль и ешь, взрослая бабонька, гляди, тут молоденькая какая в жару почти неделю, а терпит. Хорошая девочка, Саша, терпеливая…
Женщина, значит, это сестра милосердия, протирает губы Саше влажной тряпочкой.
– Мне туда надо… Где калитка и палисадник, там он, три дня прошли... Какая улица это? Он не найдет меня так… не найдет…
– Тише, тише, слышь, Саша? Я тебе все принесу, доктор завтра посмотрит, все будет ладно… И покушать надо. Худенькая ты какая…
Сашу гладят по голове, которая оказалась почему-то без кудрей и колючей.
– Где они? Зачем?
– Волосы положено стричь, Саша. Не горюй. Еще гуще пойдут, вон за пять дней какой ежик поднялся.
Саша почувствовала усталость и снова забылась, но не успела доплыть до острова и поискать слова, которые помогали, как ее привел в чувство громкий, очень громкий разговор, и тут же она ощутила прикосновение к руке:
– Пришли к тебе, миленькая… Есть силы поговорить?
Саша даже приподнимается. Нет. Женщина какая-то. Где то она ее видела?.. На корабле ее, точно, не было… Там никого не было… Но не слышать ее невозможно. Так кричит…
– Не понять вовсе: та или не та? Сестра, да скажи ты за ради господа Бога, эту, когда с приемпункта привезли? У кого брали, не сказывали? Он же душу из меня вынул! Вспомни, ради Христа, отца нашего! Как будто я заразных нанималась держать! У меня своих – восемь, небось… Заявился, увидел, что нет… «Куда взяли, зачем взяли?» Я ему как человеку: увезли, плоха была, должно, померла... А он... ну, бешеный... спаси меня, Боженька милостивый, – женщина перекрестилась. – Верно, и впрямь, та померла, эту что-то не признаю. Не та. Да за что же мне такая напасть, горемычной – точно, не та. Ищите, говорит, кому отдали, и чтоб сегодня же найти! А где ж мне найти? Не с Нижнемоховой, пятнадцать девчонка эта?.. Да что ж мне теперь ему, ошалелому, сказать, как заявится, не отпустит он меня живой-то… Куда свезли, как смела отдать, почему не записала… а мне-то что за дело? Кабы знать, что такой черт сумасшедший, записала бы… – женщина стала громко всхлипывать и сморкаться.
Сестра милосердия с ласковым голосом стала теснить крикунью к выходу. Саша, повернув голову, смотрела на все это, силясь ухватить какую-нибудь мысль. Но она так и не смогла вспомнить, кто эта женщина или разобрать смысл ее слов. Голова сильно заболела от крика, и мысли расплылись, а кашель, сотрясая все тело, усугубил боль. Сестра подняла подушки, теперь Саша поневоле полусидела, боль чуть-чуть утихла, но находиться в таком положении было очень трудно. Уж лучше бы положили обратно. Сестра принесла миску, стала подносить ко рту какую-то гадкую жижу, так похожую на ту, в которой вяз летучий корабль.
– Это суп из овса, миленькая, больше ничего нет. Ешь, и того не хватает. Он чисто сготовлен. Доктор сказал – можно. Потом чаю дам. Хоть морковный, а вкусненький…
Ее снова позвали. На этот раз из-за двери. Оставив миску на подоконнике, она вышла. Саша осталась бессильно лежать на подушках.
… Когда он появился на пороге и стремительно направился к ее кровати, силы, чтобы рвануться навстречу, неизвестно откуда, нашлись.
– Ну, вот какой вы настырный, миленький, ну здесь она, Саша, и ладненько вам! Отлежится, всякие чудеса бывают. Вот, на свидания приходите. Ой, что вы делаете, голубчик! Положите, заразная ведь инфлюэнца-то, сами свалитесь. Да и дергать нельзя. Осложнение у нее.
Виконт отмахнулся, подхватил Сашу в одеяле на руки и чуть не бегом ринулся к выходу.
– Это МОЯ девочка! Не может она здесь оставаться! – он обвел глазами комнату. – Ужас! Не останется она здесь!
– Куда же вы ее, миленький? – сестра не отставала от его быстрого шага и в коридоре.
– Да, действительно, куда? Но здесь она не останется. Нет. И она же не ест, наверное, ничего? Видите? Не ест! А жар есть? Сильный? А она разговаривает? Нет, конечно. Ослабела. Господи, она ж невесомая совсем стала!
Виконт остановился, смотря на Сашу перепуганными глазами. Саша же потеряла последние силы от своего порыва и не могла ничего сказать. Губы только бесшумно шевелились, как это бывает во сне, не издавая ни единого звука. Ей стало плохо от того, что она не может выразить, как рада его приходу, и на глазах выступили слезы.
– Нашли, батенька мой? Ах! – перебил сам себя голос врача. – Да что это вы делаете? Сейчас же назад! Ребенок в тяжелом состоянии!
– Что вы говорите, она же испугается! Я здесь, и все будет хорошо, Сашенька. Ты меня слышишь? Обещаю. Все, я ее забираю.
– Где вы найдете питание, жилье? Вы же приезжий. Повсюду голод, а больницу хоть как-то снабжают… Последнее отдают. Даже если удастся… ну, вы понимаете... Здесь, девяносто процентов вероятности, пневмония… Выходить после такой болезни еще труднее, чем из кризиса вывести.
– Оставить ее здесь? Нет, это немыслимо. Ей нужны уход и максимально возможный комфорт. Вы ДОЛЖНЫ поспособствовать. Устройте для нее это, и я выполню любые ваши условия.
Сестра нерешительно предложила:
– О еде не говорю, а комната есть у меня при больнице. Я одна теперь. Комната пустая, вы не думайте. Вас – нет, конечно, а дочку оставьте пока там. Потом, может, чего получше сыщите. В палате и верно тесно очень, душно, да и инфекция разная, в отделении всего две палаты. Ей воздух нужен, миленькой…
– Спасибо,– выдохнул Виконт, опуская глаза,– спасибо. Пойдемте поскорее, пожалуйста, она устала, наверное.
Врач тронул его за плечо:
– Полно, папаша, полно! Организм на редкость в таком тельце выносливый, иначе уже не выдержал бы. Впрочем, понимаю. Простите за бестактность – такие годы, такие годы,– видимо из всей семьи осталась одна дочь?
– Да. Одна. Вы, сказали, крепкая девочка? Но вы будете заходить, верно? Сегодня. Завтра. Мы поговорим еще с вами об этом. Об условиях. Я устрою ее и вернусь.
– Да, да, буду вас ждать, какой вы напористый! Трудно что-то возразить…
– Идемте, миленький… Сюда, теперь налево и во флигелечек. Тут. Правда, пустая комната. Я не держу никого. Здесь и нельзя постояльцев. Кровать лишняя есть, кладите.
Саша все еще не могла говорить. Хотелось подольше побыть на руках, но ее собственные руки были настолько слабыми, что Виконт не понял ее попытки удержаться за шею.
– Как вас зовут? Дарья? Послушайте, Даша, я найду белье, одеяло, все, что нужно, что скажете. Голод… найду продукты. Для нее и для вас. Ручаюсь. Деньги, что-нибудь в этом роде, – тоже. Оставьте ее здесь. Прошу вас. У вас есть опыт ухода. Я боюсь, другая женщина, без медицинских знаний, может ошибиться, принести ей вред. Не беспокойтесь, я здесь не останусь. Буду приходить. Ежедневно.
– Почему же и нет? Если вы так просите, я присмотрю, конечно. Мне близко и ночую я тут через день.
– Поль… я поговорить… не уходите… – собрав все силы, прошептала Саша.
– Нельзя ей разговаривать, раскашляется. Прикажите ей, чтобы не говорила…
– Помолчи пока, Сашенька, я приду очень скоро. Веришь мне?
Она слабо пошевелила рукой:
– Честное слово?.. Вы скоро вернетесь?
Виконт улыбнулся ей одними губами, глаза сохраняли тревожно-напряженное выражение:
– Умница ты у меня, Сашка, так хорошо разговариваешь. Je viendrai sois sûre, mа petitе courageuse! Ma parole d'honneur! Mais couche-toi tranquillement, d'accord?[83]
Этот переход на французский как будто очертил круг, в котором находились только она и Виконт. Она мгновенно почувствовала прилив сил. Даже смогла улыбнуться в ответ, и постаралась, чтобы улыбка была храброй. Он поправил на ней серое колючее одеяло, – доктор разрешил оставить пока больничное,– постоял еще минуту, как бы оценивая ситуацию, круто повернулся на каблуках и решительно двинулся к двери. Тут же вернулся и спросил:
– Может быть, пить хочешь?
Она качнула головой отрицательно, она только что пила. Он сокрушенно обратился к Даше:
– Она что, и не пьет ничего?
– Пьет, как не пить. От жара пить всегда хочется. Запросит – дам водички скипяченной. Идите себе.
Только что, в битком набитой палате, Саша была покорна и безучастна ко всему. Сказывались бессилие от болезни и полная зависимость от чужих... Теперь же она вдруг уверовала, что способна и имеет право чего-то хотеть:
– Не… буду больше… водичку эту гадкую, кислое хочу… дайте пить!
– Хочет, видите? Что делать?
– Дайте, дайте водички, чего ж еще?
– Она кислое хочет. Вы же слышали!
– Миленький, да нет у меня ничего кислого. Не время нынче для баловства.
– Она больна, какое баловство? Как вы не понимаете? – Синие глаза просто источали укоризну. Бедная Даша аж голову опустила. Виконт взял Сашину руку в свою:
– Ты потерпишь, Сашенька? Потерпи. Я скоро вернусь, очень скоро.
В Сашином слабом кивке была доля великодушия. Он быстро вышел. Даша с любопытством поглядела ему вслед:
– А брата у тебя не было, а, миленькая?
– Три брата… – по инерции выдала слабым голосом анкетную справку Саша.
– Святой Боже! Четверо деток было! У такого молоденького! Усни, миленькая, я посижу тут. Мое сутошное дежурство окончено, сутки дома, с тобой буду…
Долго спать ей не пришлось, потому что Виконт вскоре с шумом ворвался в комнату в обнимку с громадным тюком и с сумкой через плечо. Приговаривая неизвестно для кого: «Тш, тш, тш!», водрузил тюк на стол, потом вытащил запотевшую бутыль из сумки, стал с ней, как вкопанный, над кроватью и обратился к вскочившей при его появлении, Даше:
– Вот морс. Спит? – он, не выпуская из рук бутыли, заметался по комнате, видимо, в поисках чашки.
Даша опустилась на табуретку, сложила руки на коленях крестом и с изумлением, даже некоторым страхом, следила за ним.
– Вы, извините уж меня, только… спросить хочу.
– Да, пожалуйста,– он резко остановился прямо перед Дашей. Та после паузы спросила:
– Как мне называть вас?
– А! Извините, я что – не представился? Павел Андреевич. Так что вы хотели спросить?
– Да это. Про имя.
Саше не хотелось разлеплять горячие веки, и она сквозь завесу ресниц удовлетворено-лениво следила, как он развернул тюк и выкладывает целую кипу простыней, наволочек, полотенец, пододеяльников, розовое шелковое одеяло.
– Откуда это, Николай-угодник, да где ж сейчас такое сыскать? Павел Андреевич!
Виконт, не отвечая, снова, как в больнице, поднял Сашу на руки и кивнул Даше, а та, поняв, быстро постелила все свежее. Саша, как только ее опустили на подушки, ощутила чудесный холодок тонкого пододеяльника и расслабила ноющее тело, осознав, что колючее, с ежеминутно сползающей простыней, одеяло добавляло телесных мучений. Ее напоили морсом. В первый раз за время болезни что-то показалось ей вкусным, но есть она категорически отказалась, несмотря на все уговоры Даши:
– Ешь, миленькая… Не поправишься так, ешь чего дают, через «не хочу!», ну– ка…
Виконт несколько минут безрадостно взирал на Дашу, потом молча удалился, и на этот раз Саша не смогла оценить, долго ли он отсутствовал.
Ей и потом трудно было ориентироваться во времени. Здесь, в узкой, чистой комнатке время текло по своему особому закону и отмерялось приходом и уходом Даши, насильными кормлениями или их попытками, а также внутренним ритмом Сашиного самочувствия. Свежее она, бодрее – значит, утро. Устала, сникла, лень шевелиться – день. Лихорадит, тяжело закрываются веки, сознание уплывает – вечер… Совсем уплыло, забылась – ночь. Она не сознавала, что ее «сутки» длятся всего несколько часов.
А Виконт… То ей казалось – он постоянно здесь, сидит рядом, наклоняется к ней, рассказывает что-то очень приятное, легкое… не дает уйти в плаванье по гуще враждебного океана. Краткое забытье, и опять он: держит рукой под спину, проводит другой, с губкой, по телу, раздается запах уксуса, и давящий на сознание жар отступает перед благодатной прохладой. А теперь он стоит перед Дашей и голосом классного наставника объясняет, как смешивать принесенное им жидкое мыло с ледяной водкой, и как пользоваться смесью, чтобы не было необходимости в купании. У Даши получается. После обработки, Саша чистенькая-чистенькая, как будто только что приняла ванну. И снова жар не выдерживает, Сашино « утро» наступает быстрее.
То он отсутствует долго-долго – несколько Сашиных суток. Потом он появляется и сокрушается по поводу ее аппетита. Последнего просто нет. Отлучки Виконта становятся все длительнее, а еда – все изощреннее. Яблочный мусс, взбитые сливки с кусочками сухофруктов, мягкие котлетки, овощи… Но Саша не чувствует вкуса. Однажды, просто чтобы отвлечь их от навязывания ей имеющегося в наличии овощного рагу, она попросила фруктовое желе. Оно появилось вскоре на прикроватной тумбочке и подрагивало в стеклянном блюдечке, создавая ощущение сказки. Саша его съела целиком, с удивлением чувствуя, что на земле есть и приятные разновидности пищи.
Как раз при волшебном появлении желе, или несколько раньше, Даша, сидя за столом, озабочено проговорила:
– Я просто ума не приложу, миленькая, откуда твой папа берет все это? Человек он, вроде, хороший… порядочный. Так, не из-под земли же? Мне кушать это прямо неловко. Кругом голод беспросветный… И странно как-то… Он так красиво говорит: уход, забота, де мол, бóльшего стоят… Но я же по сочувствию человеческому… Ну, если б мучицы или крупы какой в благодарность, а тут… а ты еще капризничаешь. Все тебе не хочется. Извела отца совсем. Да еще такого золотого. Я все приглядеться не могу, он сам-то ест что-нибудь из этого? По-моему, и не притрагивается… С лица совсем спал...
Саша забеспокоилась, и это было ее первое активное чувство за время болезни. Она с нетерпением дождалась, пока он снова появится, постаралась сесть, обхватив колени, – вышло. В такой трудной позе и приступила к допросу:
– Вы где ходили? Вы уже ели?
Виконт тут же охотно и выразительно заговорил, но, по сути, произнес что-то маловразумительное:
– Парадные обеды, фриштыки, приемы, рауты, визиты – это так утомляет. Синьорина! Где меня носит – уму непостижимо. Я имею в виду, в том числе и свой собственный ум.
– Вы бываете в каких-то разных местаx? Но с какой-то же общей целью, да? Там еду продают?
– У вас, милая синьорина, не брезжит в голове представление о таких прелестных созданиях – иезуитах? Я вспоминаю их в последнее время часто и с умилением. Особо мил мне их девиз.
– А… что…
– Не стану его цитировать, не просите, синьорина.
Саша уже поняла: он просто радуется тому, что она способна вести беседу – вон какой у него довольный взгляд, на серьезный разговор его сейчас не развернуть – но продолжала настаивать:
– Но что же вы делаете под этим девизом?
–Скажу скромно: ваш покорный слуга вступил, и небезуспешно, в корпорацию негоциантов. Занятная среда – в этих делах можно запутать кого угодно. Но не меня! Жулик на жулике. Я нашел достойное место среди них. Иногда важно оказаться в позиции «Tertius guadens»[84].
Виконт уселся верхом на стуле, подперся двумя кулаками и прищуренными глазами смотрел на огонь в маленькой Дашиной буржуйке. Помолчал, потом спросил:
– Мы ведь с вами рыцари вечных категорий, мой славный сотоварищ, не правда ли? Так стоит ли придавать значение мелким проделкам, на которые толкает нас жизнь?
Он поглядел на нее, насторожившуюся, подмигнул и засмеялся.
– Вы шутите все это, да, Виконт?– захотелось убедиться Саше.
– Конечно.
ГЛАВА 15. НАСЛЕДСТВЕННАЯ ТИРАНКА
Даша с утра ушла на суточное дежурство. Лекарство, вода, что-то в тарелке под салфеткой – все это было оставлено Саше на расстоянии вытянутой руки. Можно и встать, осторожно сделать несколько шажков. Ее уже поднимали. Но она не встает. Так противно кружится голова, едва оторвешь ее от подушки. И потом… тогда в зеркале рискуешь увидеть бледное треугольное лицо со щеточкой волос надо лбом, торчащие ключицы и тонкие, беспомощные руки. Ясно, почему ее никто не любит, почему уходят все время от нее. Конечно, может, ее и жалеют, как больного котенка в подворотне, но тем более ,уходят, чтобы пожалеть, не видя. Когда перед тобой такое пугало с тонюсенькой шеей и слезящимися глазами-плошками, невозможно чувствовать ничего, кроме отвращения! Нарочно ей вчера ночную рубашку с кружевами надели, она точно знает, нарочно, чтобы не было так противно…
