Текст книги "Третья истина"

– Да, не трезвонь, Фимка! – ощерился и впрямь показал острые зубы Люпус. – Вот уж что не мешает мне раздавать затрещины, так это твоя дохлая фигура.

– Степочка, я же моральный укор! Ты взгляни в мои глаза – они же полны страха за то, что ты окончательно одержимордишься!

– Сколько я тебя, Фимка, вразумлял: имеешь замечание – на Совете скажи.

Тем временем, обиженные недоверием, семилетки Семиков и Пустыгин смотались наперегонки к часам и примчались назад потрясенные:

– Там пусто! Там пусто! Нет ничего! Антон Игнатьич! Там нет ничего! Фима, пусто! Люпус, пусто там! – пищал Семиков. Пустыгин отталкивал его: «постой, я скажу!» – и повторял баском то же самое слово в слово.

– Часы увели, что ли? – не понял Степка.

Саша придержала Семикова за плечо:

– А ну-ка, считай до десяти и дыши ровно. Посчитал? Теперь, отвечай, где пусто?

– В часах! В часах!

– Стоп! Поняла. Еще скажи, маятника нет, или всего механизма?

– Всего! Всего!

– Чудеса, какие-то, – поразился Антон Игнатьевич. – Как же они работали раньше? Кому понадобилось? И как? Ведь ключи у Пустыгина! У тебя? Проверь-ка! Зачем же вор футляр-то оставил?

– Вот, вот, вот, вот – посмотрите! – Пустыгин разжал кулачок.– Вот он – ключ!

Обсуждая бурно это происшествие, и не найдя ему какого-либо объяснения, ребята стали разбредаться по спальням.

Было темно. Трудно идти без света по коридорам, но Саша была обеспечена освещением на весь длинный путь. Колкер с фонарем пошел проводить Юлю и вместе с ней – Сашу. Саша давно заметила, что Фима теряется в Юлином присутствии, но неуклонно ищет повода потеряться, не отлипая от нее. Ему то срочно была необходима какая-то книга, то справка о чем-нибудь, то еще что-то, причем обставлялось все так, будто он собирался подойти с этим делом к любому в школе и лишь по случайности начал свой опрос с Громовой. Сначала Саша старалась улизнуть в таких случаях, но как-то раз Фима поймал ее на перемене и отвел в сторону:

– Санька, у меня к тебе громаднейшая просьба. Я, разумеется, никаких старорежимных влюбленностей не приемлю и даже презираю. Тем более, в наше героическое время войны с мировой буржуазией и конкретно с Юденичем, который прет на Питер. Однако какое-то несообразное отношение к Громовой у меня, надо признать, наблюдается, в том смысле, что я при ней впадаю в ступор и выступаю в невыгодной роли пня. Поэтому необходимо, чтоб ты при нашем общении присутствовала. Ты меня вдохновляешь на юмор, который, как известно, сражает наповал.

– Я что, смешной тебе кажусь?

– Вот чем ты не кажешься, так это смешной! Просто третье лицо – и лицо к тому же такое архистрогое и глазастое – снимает напряжение. Получается некая связь – я, вследствие твоего присутствия, совсем свободно говорю – и нравлюсь Юле. Ну, то есть в смысле, вызываю у нее одобрение, как личность.

– Ты меня удивляешь, Фима. По-моему, любым друзьям, – Саша посчитала такое определение наиболее подходящим, – есть, что сказать друг другу с глазу на глаз. Но, как хочешь.

С тех самых пор Саша, Юля и заместитель председателя совета по пролетарскому сознанию составляли верную тройку. Но на Сашин взгляд, ее присутствие Фиму не выручало. Он выпадал из бессловесности лишь для того, чтоб начать нести чепуху.

– Ну, что, факельщик, что ты безмолвствуешь? Вот скажи, так и будем без часов сидеть? – Саша подала Фиме «корягу» для зацепки. Ведь так и промолчит, бедняга, все время!

– Мне попадались в школе и другие часы,– уныло блеснул Фима.

Юля не согласилась:

– Неужели ты не понимаешь? Гостиные часы были особые.

– Но нам не придется делать песочные часы или узнавать время по солнцу. Спасибо, Ефим, обнадежил, или ты что-то другое имел в виду?– подстегнула Саша.

– Не иди так быстро с лампой, Колкер, – массы же за тобой, не отрывайся! – рявкнул голос сзади.

– Люпус! Ну, где ты, Люпус! Разгони эти чертовы массы спать! Что они тут среди ночи маршировку устроили? Я им что – светляк? – завопил Фима, хватаясь за возможность передохнуть на мгновение от необходимости кружить остроумием голову Юле.

Какими бы старорежимными ни были чувства Фимы, они, так же, как ответная спокойная благосклонность Юли, пользовались у Саши симпатией. Этого нельзя было сказать об иных отношениях, постоянно подспудно бродящих в школе, а иногда и прорывающихся на поверхность. Парочки шептались, обменивались записочками, прятались по углам, рассыпались, возрождались в новых комбинациях... Жаркие признания девочек друг другу ночами в спальне после тайных возвращений под утро, нахальная рука под чьей-то юбкой во время обеда в столовой... До тех пор, пока все это действительно оставалось более или менее тайным, все, включая самого заведующего, этого как бы не замечали. Но стоило кому-нибудь, как противно выражались ребята, «фраернуться» – попасться вдвоем где-нибудь в кладовой, быть застуканными дежурным при ночных вылазках, засветиться на людях с объятиями и поцелуями, – как запускался неумолимый механизм обсуждения и осуждения. Случалось, и выгоняли. Речи, долетавшие до Саши ночами в спальне – особенно усердствовали Кувакина, по прозвищу Кува, и пара ее подружек – вызывали у нее настоящую тошноту... И даже без подробностей все эти свидания, поцелуи взасос, тисканье, щипки, прижимания казались странной и малопривлекательной возней. Сашу, к счастью, побаивались и не подступались. Наверное, играли роль ее необычная внешность, отличающиеся от других манеры, сохранившаяся, как добрая память, осанка, причастность к медицинскому колдовству и постоянная сосредоточенность. Был, впрочем, случай. Новичок, недавно пришедший в старшую группу, проходя рядом, вдруг неожиданно, как бы споткнувшись, обхватил ее за плечи и процедил: «А ты красуля-девочка. Погуляем?». Саша так сильно передернулась от его прикосновения, и на лице у нее, видимо, отразилось такое отвращение, что парень моментально отпрянул в сторону, пробормотав: «Придурошная, что ли? Чего дрыгаешься, как от зачумленного?!» Потом, Саша видела, как ему довесил Люпус, отпустив тычка. После этого Саша уже твердо знала: ничего из области свиданий и объятий она для себя не хочет, ни в настоящем, ни в будущем.

...Саша проснулась под утро: по ее ноге что-то постукивало. Она открыла глаза – было еще темно. Провела рукой и поймала тонкую веточку, тянущуюся к двери. Полежала, рассуждая. Так: или это балуются малыши, или Петя пришел высказаться. Tercium non datur.[98] Саша обреченно вздохнула и встала, накинув на ночную рубашку одеяло, как тогу.

– Кто это?

– Ш-ш-аховская, это я, П-петька! Д-д-ело важное есть. П-п-потише, только!

– Опять дело, опять важное и опять ни свет, ни заря. Петя, а ты сменить расписание не можешь?

– Уз-з-знаешь – ахнешь. Г-г-гордись, что я т-т-тебе говорю. Одной.

Саша улыбнулась. Какой забавный и милый этот Петька, с его детскими представлениями и идеями! Особенно на фоне всезнающих, пребывающих в современных и несовременных отношениях, ребят из их, старшей в следующем году, группы. Да, Саше уже пятнадцать, скоро – выпуск. Опять сменится судьба, должно будет установиться что-то прочное, на всю жизнь, но что это будет, она думать не может. В школе нет времени копаться в себе. А представить, что она окажется наедине со своим непоправимым одиночеством – страшно.

– Что, Петька? – шепотом сказала она. – Говори, скорей! Опять на фронт собрался? Мне холодно, между прочим!

– С-с– санька, фронт я на в-время отложил. Это, м-м-может, в-важнее. Когда ты ув-в-видишь, т-т-ты от уд-дивления об-балдеешь!

– Ну, пошли удивляться. Дай, туфли надену.

Петька притащил ее в мастерскую – хорошо, что она освещена! – и подвел к какому-то ящику. Саша с интересом заглянула внутрь:

– Вижу подобие адской машины, как я ее представляю по рассказам знающих людей. О-о-о, да это же колесики явно от часов! Ой, Петька, я догадалась: это ты умыкнул внутренность гостиных часов? Зачем, зачем, объясни мне? Ты что, взрывать кого-то хочешь, диверсию готовишь?

– С-с– санька, я ж в т-т-ылу ... П-п-окровский, вот удрал на фронт...

– А! Это механическое пугало вдогонку Покровскому! Или оно нам его заменит временно?

– Не издевайся,– обиделся Петька.– К-когда доп-п-етришь, б-б-будешь жалеть, что не п-п-приобщилась.

– До-Петришь, то есть поймешь твою, Петр, гениальность? Ты сам виноват, Петя. Если б ты толком объяснил сразу, возможно, я б оценила значение твоего изобретения. Ведь это изобретение, я догадалась?

– В-в-ерно. Это я п-п-ридумал. Это т-т-акой механизм... Я п-п-одумал, вот часы надо заводить,– начал давать объяснения Петька, – а эта штука не нуждается в з-з-аводе, п-п-подкрутке... П-п-представляешь? Будет крутиться в-всегда. Установить в Москве громадину, на всю республику С-с-оветов...

– Петька, там же не крутится ничего!

– Нужно з-з-запустить! Я тебя на т-т-акой момент п-п-позвал... А ты смеешься!

Саша стала перед ящичком на колени и принялась рассматривать переплетение колесиков, грузиков, тросиков…

– Петька, странно. Если в ней, если это «она», машина, была бы какая-то, ну, внутренняя сила, что ли… Ее же невозможно было бы остановить. А ты собираешься ее толкать. Разве это не тот же завод?

– Эх, надо б-было т-т-ебе его показывать, п-п-ока он к-крутился. Я его, ну честное с-с-лово, С-с– санька, с-с– ам остановил. Он крутился с-с-оврешенно один. Не веришь? Г-гляди.

Он отпустил какой-то рычажок. Смотреть на это было действительно интересно: грузики сами задвигались, завертелись колесики...

– Знаешь, Петька, может, ты сам не представляешь, что сотворил, но, по-моему, что-то очень интересное. Я такого не видела никогда. Что она может делать, как ты думаешь?

– Что хочешь, – расцвел от ее похвалы Петька.– Ты автомобили в-в-идела? Они на б-б-ензине работают. А где с-с-ейчас б-б-ензин? А т-т-акую штуку вставить – и само п-п-оедет.

– Петя, автомобиль – я заглядывала внутрь – как-то внушительнее. А такими вот я представляла, ну скажем, древние изобретения – Архимеда, например, или Леонардо. С другой стороны, понятно, у тебя нет материалов, навыка. Важен принцип.

– К-конечно, С-с-анька! К-конечно! Я знал, что т-ты поймешь! – аж захлебнулся от полноты чувств Петька. – Ты, С-с-анька, хороший человек, вот что я т-т-ебе скажу! Жалко, что ты не п-п-арень, я б с тобой и п-п-ри всех дружил!

– А я уже собиралась тебе «спасибо» сказать за «хорошего человека». Отбил охоту. Ладно. Будем надеяться, что тебя не взгреют за часы. Цель оправдывает средства. Слыхал такое? Это, правда, иезуитский девиз, а они не были в моем понимании образцами для подражания. Но что-то в этом есть...

– С-с т-тобой, С-с-анька, говорить, – через каждое слово т-то фамилия непонятно чья, т-то, т-т-еперь изутиты какие-то п-п-пошли...

– «Словечка в простоте не скажет...»,– засмеялась Саша. – На нервы действует, да? Напомни потом, расскажу!

– Да т-ты п-потом никогда не рассказываешь, если в т-ту минуту т-только… П-помнишь, про механических людей обещала, и что, рассказала?– попенял Петька.

Тусклая лампочка внезапно замигала и погасла. У Саши сразу же прошел по спине озноб.

– Знаешь, Петька, идем отсюда... жутко. Все не рассветает чего-то, темно... Пошли отсюда.

– С-с-анька, да я ж з-здесь каждую ночь вкалывал. В м-мастерских днем, знаешь сама,– как в улье. А ночью х-хорошо было так. Н-никто не лазил. Чего т-ты б-боишься? Лампочка т-тут всегда горит, чтоб не с-сперли чего, я п-подкручу сейчас, отошла…

– Нет, Петька, ты, как хочешь, а я пойду.

– Вот и з-здрасьте, – разочарованно протянул Петька.

...После подъема они с Петькой поставили устройство на стол посреди столовой.

Раньше всех заявился Фима и потребовал объяснений. Саша с Петей загадочно промолчали. Заинтересованный Фима подошел вплотную к механизму:

– Странная штуковина. А по чьему заданию вы ее делали? И зачем она? Может, фокусы будете показывать, чтоб чечевица легче лезла в глотку? Или для антирелигиозного вечера? У меня тоже свечи самовозгораются.

Столовая постепенно заполнялась ребятами. Входящие сразу же кидались к центральному столу и старались выяснить, для чего предназначена « эта штуковина».

– Прошу всех по местам! Что за собрание в столовой? – Илларион Ипполитович постучал в первую попавшуюся зрительскую спину. – Пропустите-ка, меня поближе к центру вашего внимания!

Петька, как можно более безразлично, принялся давать объяснения. Когда он пустился в нудные технические подробности, Саша перебила и стала с жаром описывать грандиозные перспективы применения Петькиного детища.

– Так-так... Судя по всему, вы мне описываете один из вариантов perpetuum mobile.

Петька гордо оглянулся и кивнул головой.

– П-правильно, я тоже думал, что это еще к-кому-нибудь в г-голову может придти. И п-пусть п-п-под таким названием будет, мне не жалко.

Илларион Ипполитович разогнал всех по местам и, почему-то посмеиваясь, положил руку на плечо Саше:

– А вы, Саня, являетесь соавтором?

– Нет, это он сам. Но я понимаю, как это важно. А вы видите в этом что-то?

– Друзья, очень жалко вас разочаровывать, право слово, но я должен донести до вас истину. Даже до меня, словесника, и то докатилась молва о том, что создать perpetuum mobilе, то есть вечный двигатель, невозможно в принципе. Исаак Львович объяснит вам, в чем суть. Однако, дети, Исаак Львович, не в обиду ему будь сказано, человек насмешливый и суховатый. Не отчаивайтесь, Голубятников, если он во время своих объяснений станет попутно вас высмеивать. Поверьте мне, – создание perpetuum mobilе – ступень, через которую прошли многие знаменитые впоследствии ученые. Сам факт творческих дерзаний в условиях, которые многие злопыхатели объявляют катастрофическими, говорит о громадных возможностях. Голубятников, вы напрасно поникли! Я призываю вас сейчас же взбодриться! И продолжайте, не опуская рук, дерзать! Учитесь – и дерзайте!

Между ними просунулся Фима:

– Илларион Ипполитыч, если я правильно оценил обстановку, Петька пока что дерзнул часы распатронить. Илларион Ипполитыч, вы остановитесь в своих восторгах, вы подождите его подстрекать. Я вас умоляю! У нас же, худо-бедно, а кое-что есть, мастерские с инструментом, всякая там кухонная всячина. Я уж не говорю о кроватях и тумбочках. Кто ж знает, к чему этот психический механик задумает их присобачить! Вы остановитесь, Илларион Ипполитович!

И строгим тоном Фима прибавил:

– Ну-ка, коммунары, рассыпались, навстречу новому дню! Распорядок дня нарушаете. У нас по расписанию уже давно утренняя уборка. Если кто вместо завтрака на это чучело глазел, пусть подтянет поясок до обеда, вперед, веники зовут!

Как жаль, что такое грандиозное изобретение кончилось ничем. А Саша уже представляла, как по всей стране устанавливают вечные двигатели, как они выполняют самую тяжелую работу. А люди читают, пишут стихи и ставят спектакли: в театре тоже можно было бы такие машины использовать для эффектов всяких. С тех пор, как Илларион Ипполитович с трудом уговорил ее пойти в Мариинку на детское бесплатное представление, Саша много думает о театре. На том спектакле она сначала безучастно взирала на сцену – очень уж наивной была пьеса, а потом все больше и больше заинтересовывалась, как это все сделано – декорации, костюмы, грим. Кто-то же это придумал, кто-то оживил написанное на бумаге своей выдумкой и фантазией, «увидел» все это воочию.

– Илларион Ипполитович! А, может, вы про что-то другое знаете? Оно ведь вертится! Все время! Почти, как у Галилея, да? «И все-таки оно вертится!» – она с надеждой посмотрела на учителя.

– Н-н-ет, – мрачно сказал Петька. – Оно, в-в-верно, п-п-пока через два часа ос-станавливается. С-сбалансированно п-п-лохо.

– Голубятников, Голубятников! Все-таки, не верите! Адресуйтесь, голубчик, к Исааку Львовичу, он вам принципиальную ошибку укажет. Потом, после работ на огороде. Я предварительно переговорю с Исааком Львовичем, чтоб не очень уж... изощрялся, – доверительно шепнул Илларион Ипполитович Саше.

Если бы Саше пришлось пережить такой крах, она, наверное, очень бы расстроилась и не знала, куда деваться от стыда. В ближайшем сквере, приспособленным, как многие другие в Петрограде, под огород, она, разбивая лопатой комья земли перед посевом, все время представляла себе, что сейчас чувствует Петька. Как она сама была раздосадована, когда вызвалась приготовить запеканку и – ничего не вышло! Не было яиц – откуда их сейчас взять?– и все распалось. Обыкновенная каша овсяная получилась. Саше казалось, что все презрительно смотрят на нее – взялась и не сумела. А Петька работал невозмутимо, только лицо у него было рассеянное, словно он что-то обдумывал. Саша не подошла к нему с утешениями и после работы не пошла с ним к Исааку Львовичу – наедине Петьке будет легче все выслушать, а Исаак Львович без зрителя не станет так насмешничать.

Вечером Петька, опять прибегнув к помощи будильной палочки, вызвал ее из спальни. Не успела она рта раскрыть для утешения, как он восторженно принялся рассказывать, как Исаак Львович камня на камне не оставил от его конструкции:

– И к-как же я, д-дурак, сам не сообразил! Она и не будет все время работать! А Исаак!!! Он меня кинул на ржавый гвоздь!!! – тут Петька стал с увлечением объяснять, где у него была ошибка, а Саша с удивлением думала, как это человек может радоваться от того, что у него ничего не получилось. Странный Петька, слишком добродушный, что ли... Для него неудача – в порядке вещей, как необходимое звено в цепочке размышлений… Вот, говорит:

– У м-меня уже новая з-задумка есть! Там все в-верно!

Пожалуйста, и побежал в мастерскую, и будет делать новую машину! Значит, его не убедили, что такой машины вообще нельзя сделать, принципиально, нельзя? Нет, Саша никогда до конца не разберется в мире железок, пружинок, шестеренок, сил и ускорений. И как это человек может вообразить механизм? Но еще таинственнее – умение увидеть в камне или дереве линии и выпуклости будущей фигуры… Саша вытащила деревянную лошадку провела пальцами по неровностям– следам ножа… Наплыла картинка:

… Лампа занавешена Дашиным платком. Саша дремлет, время от времени ее словно подбрасывает толчок, подушка уходит из-под головы, она приоткрывает глаза... Равномерные движения узкого лезвия в родных руках, постукивание по черенку ножа кулаком, еле слышно падающие кусочки дерева… Это завораживает, делает дремоту легче, спокойнее. Крепкие, гибкие пальцы проводят по лошадиной морде, проверяя изгибы, так, как сейчас это делают Сашины… Еще немного, и ее окликнет самый дорогой на свете голос: «Как тебе сейчас, Сашенька?»…

Плохо, Виконт, все еще плохо, куда хуже, чем тогда, год назад. Саша поспешно уложила фигурку в ящик тумбочки, бросилась в кровать и до боли крепко зажмурилась. Ведь, казалось, поуспокоилась… Но что заставляет двигаться по вечному кругу одни и те же картинки, образы, звуки… не тускнеющие, не отпускающие? Перпетуум мобиле существует, оно в Сашиной памяти и не вечно только потому, что не вечна Сашина жизнь.

ГЛАВА 6. МАСКИ, МАСКИ

Исаак Львович прошел к столу обычной своей походкой – огромными шагами, с приседанием на каждое колено. Группа следила за ним с напряжением: если поднесет к подбородку ключ, будет все же контрольная работа, если достанет огромный, величиной с небольшое полено, карандаш, – значит, объяснение, и можно вздохнуть свободно. Ребята к сегодняшней работе не подготовились и перед уроком пошли гурьбой к Исааку Львовичу, стоящему перед классом, как на часах, с просьбой ее отменить. Такие хождения Исаак Львович именовал почему-то «мусорными процессиями». В ответ на мольбы он обычно загадочно улыбался и говорил только: «Идите, идите!», а затем, после летучего совещания с компетентными инстанциями, вроде собственной левой ноги, либо откладывал работу, либо, все же проводил ее. На общих собраниях ссоры ребят с Исааком Львовичем были привычным и даже обязательным делом. Когда определялась повестка дня, кто-нибудь обязательно вставлял: «Накинь полчасика! С Исааком Львовичем ведь еще надо поговорить...» И накидывали. Перебранки, как правило, имели одно и то же содержание с разными вариантами:

– Это вам не гимназия!

– Я в жизни не преподавал в гимназии.

– Все равно, так в пролетарской школе не поступают, никакого уважения к мнению коллектива!

– По-моему, в пролетарской школе изредка готовятся к контрольным. Вы для себя учитесь, мне что, больше всех надо?

– Вы материал даете не в подъем. В башку не лезет!

– Я знаю, что большинство не семи пядей во лбу, но я не догадывался, что программа, рассчитанная на недоразвитых детей, для вас сложна.

– А кто ее рассчитал, а? Для недоразвитых...

– Я, конечно, кто ж еще стал бы с вами возиться? Я ее приспособил под вас...

Ключ, зажатый в сухощавой руке, взлетел к губе. Ребята выдохнули и разом обернулись к надежде класса Петьке. Петька – математик и мыслитель, у которого от беспрерывного думанья, по мнению Исаака Львовича, «голова скоро разбухнет под шестидесятый размер шляпы», являлся неизменным поставщиком шпаргалок. Одним из лозунгов в Коммуне было: « Подсказки – возврат к гимназическим порядкам! Долой их!!!» Этот лозунг свято чтили, и любой преступивший его «разбирался» на собраниях. Однако Исаак Львович, даже в жаждущем знаний ангеле умудрился бы породить желание выехать на чужом горбу. Еврейское училище, где он преподавал раньше, выпускало виртуозов по шпаргалкам. Учитель считал страсть к списыванию вполне естественным порывом ученика, никогда за него не наказывал, руководствуясь принципом: «не пойман – не вор», и с упоением рассказывал о проделанных в стенах отдушинах, шпаргалках-манжетах, шпаргалках-подтяжках и других изощрениях в этой области, встречавшихся на его пути. В силу огромного опыта, пресекать робкие и неуверенные попытки коммунарских дилетантов в шпаргалкоделании было для Исаака Львовича, что семечки щелкать. Он выжидал, пока Петька и иже с ним с сотней предосторожностей напишут заветное послание почти до конца, и только тогда позволял себе реплики:

– Голубятников, поторопись, ему же еще переписать надо успеть, и пиши разборчивее!

– Кому это передать? Скажи – я отнесу, тебе же самому несподручно в моем присутствии.

– Эту дай мне и начинай новую, как раз к перерыву закончишь.

И все же Петька – пусть слабая, но надежда. И вдруг взошла новая заря. В класс вошла Гаврилова и направилась прямо к Исааку Львовичу. Группа стала радостно предвкушать разговор увлекательный, и что самое важное, длинный.

– Исаак Львович, всю ночь какие-то кошки кричали. Мне поэтому надо пойти поспать. Я не буду сидеть на вашем уроке.