355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лина ТриЭС » Третья истина » Текст книги (страница 38)
Третья истина
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 05:01

Текст книги "Третья истина"


Автор книги: Лина ТриЭС


Жанр:

   

Роман


сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 40 страниц)

– Почему ты, Гаврилова, не выспалась на предыдущих занятиях?

– Говорю же вам, я пойду, посплю, отвечайте, можно или нет, и я пойду, что вы волынку заводите?

– Иди, ради Бога. Все равно математика была и будет для тебя темным лесом.

Гаврилова от радости тоненько засмеялась и... ушла. А до конца урока еще тридцать пять минут. Фима обернулся к Юле и сказал полную смысла и живого ума фразу:

– Чего ты так сидишь-то?

Вместо того чтобы засыпать его вопросами: а как ей сидеть? что его, собственно, не устраивает? и так далее, жалостливая Юля уловила просьбу поговорить с ним и, мило улыбнувшись, шепотом сказала:

– Жалко, что она ушла, не потянула. Она бы могла на весь урок... Теперь, кажется, не отвертеться от контрольной.

– «Жалко» – у пчелки, «кажется» – перекрестись, – спрятав серые радужки в складках кожи, пролепетал крамольное слово атеист Фима и перевел взгляд на Сашу, смотревшую на него тоже с улыбкой, но другой, понимающей.

Удивительно, но Фима ей бывает приятен именно в минуты, когда он смущается перед Юлей, и в серых глазах проступает обреченность утопающего, отчаивающегося дождаться спасательного круга. Она тут же подхватила разговор, чтоб ему не было неловко от собственных неудачных слов, которые, как каждые слова, сказанные последними, висят в воздухе до тех пор, пока не будут произнесены новые.

– Хотите, я попытаюсь?.. Кто знает, может, в Гавриловой живет гений-одиночка, безошибочно находящий выход из положения? Попытаемся скопировать ее метод в надежде на тот же эффект. У Борьки когда-то вышло неважно… Посмотрим, как у меня…

Фима, в своем невменяемом состоянии ничего не понял:

– Что ты имеешь в виду?

– Увидишь.

Не все ли равно, какую маску надевать? Саша подняла руку.

– Шаховская?

– Исаак Львович, я ведь не понимаю, как решать, как же я решу? Это не задачи, а кошмар какой-то, – голос Маргариты ей удавался всегда, но фирменные высказывания не приходили в голову.– Объясните все заново! Начиная с таблицы умножения.

– Что за фокусы, Шаховская?

– Почему вы не объясняете? Говорю же вам, у меня все перепуталось: синусы зашли за косинусы, а таблица умножения пересеклась с биссектрисой, той, что бродит по углам, делит угол пополам!

Группа засмеялась – не узнать монотонного покачивания головы и сонного взгляда любимицы общества было невозможно.

– Может, вам, Шаховская, для ваших пародий больше подойдет коридор по ту сторону двери?

– Какой коридор? Там же никого нет! Что это вы, Исаак Львович, сами выгляньте!

– Так сейчас там кто-то будет. Выйдите, Шаховская. Я подожду, пока вы уйдете. Потом объясните мне, что это на вас наехало. А вы, – обратился он к классу, – сами у себя крадете время.

– Так, – сказала, смущенная произведенной ей самой неловкостью, Саша своим обычным голосом, – Quod licet Jovi, non licet bovi. Что позволено Юпитеру, то не позволено быку.

– У нас Шаховская, – подала голос Мамаева, – всегда из себя чего-то непонятное строит. Разве так делают?

Саша кивнула Исааку Львовичу и вышла с тяжелым сердцем: ну зачем ей надо было паясничать? Хотела выручить группу, протянуть время, или на эту нелепость толкнула сложившаяся в последнее время привычка постоянно прятать себя за чужими образами? Так или иначе, получилось, что просто увильнула от контрольной, сама ничем не рискуя, – Исаак Львович никогда не мстит и не поминает ученикам дерзости – а ребята все равно пишут работу, да еще по ее с Гавриловой милости, в цейтноте.

Она подошла к окну и простояла молча и не шевелясь, тоскливо глядя на проливной дождь, до тех пор, пока не прозвенел звонок.

Через неделю Саша и Юля возвращались из клуба, вернее, сбегали оттуда. С Голубятниковым не было никакого сладу. Притащил в клуб «Красная звезда», наобещал нечто из ряда вон выходящее, а оказалось – научная лекция в сопровождении фильмы. Все это называлось: «Научный синематограф». И добро бы еще действительно научный: что-нибудь о звездах или биологии, или о новых открытиях в физике – это не очень понятно, но грандиозно. Нет, целых полтора часа шел разговор о роторах, статорах, паровых машинах, прессах и так далее в том же роде.

Саша, честно начавшая слушать, вскоре поймала себя на том, что почти спит – сегодня так много работали: и на огороде, и в новом доме, и в политическом кружке... Юля долго разглядывала плакаты по стенам, сидящего с открытым ртом Петьку, собственные ногти, и наконец, наклонилась к Сашиному уху:

– Саня, по-моему, мы уже достаточно посидели. Это ты можешь изображать сосредоточенность и внимание, а я, как хочешь, набралась храбрости и говорю: мне неинтересно.

– Это ты мое клевание носом так расценила? Я сосредоточенно пытаюсь не свалиться со стула. Хватит, приобщились к технике. Толкни этого Эдисона сумасшедшенького, чтоб нам не одним идти: далеко и темнеет уже.

– И здесь мощность увеличивается почти втрое! – радостно сообщил докладчик. Петя, разделяя его радость, подпрыгнул на стуле, и удовлетворенно закивал, а когда Юлька попыталась привлечь его внимание, только нетерпеливо отмахнулся.

Веснушчатый парень, давно уже не сводивший с пышнотелой Юльки глаз, пододвинулся и сел на стул, ближайший от прохода:

– Я, кстати, тоже отчаливать собрался и в ту же сторону, что и вы.

– А откуда вы можете знать, в какую нам сторону? – спокойно и без улыбки спросила Юлька. Она всегда ровна, невозмутима. По ней трудно понять, нравится или не нравится ей собеседник. А вот по Саше, об этом, как ей кажется, сразу можно догадаться. Но ведь, даже если собеседник не нравится или стесняет, даже если настроение совсем не то, от разговора, зачастую, уклониться нельзя. Тогда спасает изобретенная ею выручалочка – маска. Она мысленно воображает себя, ну хоть той же Юлькой, например, или запавшей в память белозубой Серафимой. И тогда смущение исчезает, неприязнь удается скрыть. Иногда, столь успешно, что подступает другая проблема – отваживать воодушевленных ее «расположением» собеседников мужского пола, а потом выслушивать последующие обвинения общественности Коммуны. Почему-то ее игра колет глаза этой самой общественности, больше чем шепотки и щекотки по углам.

На вчерашнем Совете разбиралось ее поведение на математике – демарш, как выразился Колкер. Начали с обвинений в саботаже и даже в трусливом бегстве от своего долга. Их без особого энтузиазма выдвигал Люпус. Саша тогда так и взвилась:

– Я трус? Ты мне такое можешь сказать?

Присутствующий Голубятников мог бы поведать собранию о ее боязни темных комнат и воя ветра под крышей, но промолчал, а Люпус почему-то отвел свои глаза от ее:

– Ладно, прикрой глазищи-то. На сердитых воду возят..

На этом бы дело и закончилось, но Фима, на которого действовали только небесные очи Юлии, посчитал необходимым «дать принципиальную оценку» и не преминул в сотый раз напомнить про некоторый случай с художником, произведший глубокое впечатление на очевидцев.

Случай был вот какой:

Поскольку Саша из-за Юльки много времени проводила с Колкером, а также в силу того, что малоподвижная, поворачивающаяся вместе с туловищем, холка Люпуса, нередко, была повернута именно в направлении ее местонахождения, она была в курсе всех докук Совета Коммуны. Как-то, нагулявшись по самостийным выставкам, педагогический состав во главе с заведующим решил придать стенам коммуны наисовременнейший вид. Пригласили для малярных работ художника-кубиста, благо он оказался дешевым – в голодном городе его творчество было явно невостребованным. На радостях и из уважения к таланту, выдали и дрова, и крупу, о которых договаривались, авансом. Художник разрисовал половину актового зала зигзагами, треугольниками и заглавными в своем творчестве кубами, после чего, видимо, почувствовал, что продешевил, сел на ведро с краской и загрустил. Он принимал эту позицию день за днем, являясь на работу к восьми утра и намекая, что есть вполне вещественные средства, способные излечить его от творческого простоя. Не дождавшись понимания, ровно в четыре он покидал насиженное ведро. Саша, заинтересованная словом «художник», отправилась с Колкером и Люпусом посмотреть. По дороге узнала, что с живописцем, предположительно, южного происхождения, беседовали все и на любых тонах: убеждал заведующий, издевался Исаак Львович, орал сам Люпус, упрашивали многие и многие из числа педагогов и старших ребят. Результат был нулевой. Коммуна чувствовала себя новобранцем, которому недобрые старослужащие побрили голову наполовину, но подчиниться шантажу было немыслимо по всем пунктам: и неоткуда взять «доплату», и нельзя поощрять хищный оскал торгашества. Саша пошла с Люпусом и Колкером именно в тот момент, когда они выпросили у заведующего разрешения плюнуть на аванс и вышибить эту жлобскую душу из стен коммуны. Уже подходя к заветному ведру, Саша почувствовала прилив вдохновения. Ситуация увлекала: люди в затруднении и только она, возможно, может спасти положение

Остановив мальчиков легким движением руки и кивнув на окно, она бросила через плечо:

– Полюбуйтесь-ка красотами Петрограда! Я сама с ним поговорю.

В этом САМА была уже не она, тон и движения изменились настолько, что ребята красотам Петрограда предпочли пристальное наблюдение за ее знаменитыми «фокусами».

Представив себя не кем-нибудь, а Агаджановой из берберовской гимназии после обретения кувшинных форм, она подошла к художнику, меланхолически взиравшему на окружающее, и сказала звучным контральто с модуляциями:

– Когда же наша знаменитость намерена нас порадовать завершением этого восхитительного панно?

Сами слова, правда, вряд ли могли родиться в устах Агаджановой, но южные печальные глаза, обратившись к ней, увлажнились и оживились быстрее, чем закончилась ее фраза, а полные сочные губы приняли подковообразную форму:

– Для такой красавицы, как вы, через два часа, а потом я – ваш целиком, и душой и телом.

Саша сообразила, что одной Агаджановой на грани бескорыстного восхищения его не удержать, и добавила в образ что-то от несчастной возлюбленной Демона, а также от царицы Тамар. Саша слышала рассказ о необыкновенной жизни этой властительницы и ее похоронах в десяти гробах. Это было в Раздольном, и слушала Саша, будучи водруженной на крышу «Опеля», которому рассказчик параллельно с экскурсом в историю Грузии производил дотошный осмотр.

– «Клянусь, красавица такая под солнцем юга не цвела»? Благодарю. Признательна. Да вы образованный человек! Но, прошу вас, поторопитесь, многое зависит от вас …

И… указала небрежным поворотом гордой головы на стену. Изумлены были все присутствующие – и сам художник, взявшийся, как сомнамбула, за кисть, и верхушка Совета. Она в том же образе удалилась и вечером только усмехнулась, увидев в окно задумчивую фигуру с ведром, явно поджидающую кого-то у ворот. Но Фима с Люпусом, придя в себя, стали поминать ей это выступление чуть ли не ежедневно, и непонятно чего было больше – упрека в непролетарском лицедействе или желания вспоминать этот неординарный эпизод снова и снова

Не отказал себе Фима в удовольствии и на этом собрании:

– Удивляешь ты меня Саня, ты же сама совершенно не такая, это просто какая-то ты наоборот. Где ты только научилась этим штучкам? У Веры Холодной, что ли? А на математике Гаврилову вздумала из себя валять. Как Чарли Чаплин! Удивляюсь! Расцениваю это все, как двуличие и притворство, несовместимое с прямым и ясным пролетарским мировоззрением.

«Прикидывается», «притворяется»... Или, вот как Мамаева говорит: «строит из себя». Если бы эта игра была ради удовольствия! Когда-то, угощая веселыми представлениями своего несравненного зрителя, она хотела нравиться, знала, что нравится, и от этого было так радостно! А сейчас? Она просто устала от очевидности ее душевного неблагополучия. Надеть маску, представиться другим человеком – это то единственное, чем она может себе помочь. Ну, иногда, как с художником, не только себе, но и другим. Ей так легче. Не понимает Фима! Фима? Если бы он один!

Юлька давно успела объяснить набивающемуся в провожатые парню, что его довод: «по глазам вижу, что в ту же сторону», никак не может быть признан весомым, и поэтому ему разумнее оставаться в зале и дослушивать про пресс и паровые машины. Следовательно, возвращались они одни, клеймя фанатика Петьку.

– Юля, а как на тебя действует... ну, внимание, интерес? Я все не могу понять, тебе приятно?

– Так себе, я же не графиня какая-нибудь, у которой только ахи и охи на уме.

– Интересно ты понимаешь графинь... Ты, значит, как Лиза у Грибоедова... равнодушна к комплиментам: «Тебя… От скуки… прошу подальше руки»? Ну, так ей эти приставаки были чужды по классу, а ты – ты их тоже презираешь?

– Да нет, почему? Мне как-то, ну, немножко приятно... А ты как относишься?

– Никак. Точно знаю – никак. Даже, может быть, к сожалению?.. Вот нашим девочкам такое интересно, они рады, и наверное это нормально?.. А я... слишком никак… А уж если надо «просить подальше руки», то мне просто… отвратительно!

– Ну и я, как ты… Вообще, по-моему, отжило это все: ухаживания, проводы... А когда руки распускают – тем более. Нехорошо это... Саня, прочти лучше, пока идем, как там дальше, только подряд... ну, «Горе от ума». У тебя так интересно получается Молчалин. Ипполитыч всем советовал тебя слушать, как ты читаешь.

– Я Лизу больше люблю изображать. «Веселое созданье ты, живое». А ты мне реплики за Молчалина подавай... Нейтральным тоном, да?

– Я не помню все, как ты, наизусть. Ты же это явно давным-давно знаешь, верно? И вы это разыгрывали, наверное?

– С кем... разыгрывали?

– Не знаю, – искомым нейтральным тоном сказала Юля, – с подругами, наверное, у тебя же в гимназии были подруги?

– Да... Юля, я потом как-нибудь, в другой раз, не возражаешь? Грустно сейчас что-то… Наверное, после паровых машин накатило.

Юля не стала спорить или упрашивать, она только крепче подхватила Сашу под руку:

– Почти пришли уже, прибавим ходу.

А когда они открывали тяжелую дверь на пружине, добавила:

– Я тоже часто о маме вспоминаю, об отце... Только знаешь, я потом с четырнадцатого года столько намучилась по углам, да по родственникам. Я вычеркнула все. Сейчас все у нас в жизни выравнивается и хорошо, надо это ценить. А то – детство, как сон почти забытый

– Да... как сон. И не верится, что было.

ГЛАВА 7. ИГРАЕМ В ТЕАТР

– Саня! Саня! А у тебя ЕСТЬ снова другие обязанности сегодня, есть? Обратно писать станешь? А, Саня? Или лечить?

– «Опять писать...», – поправила Саша, придерживая разлетевшихся к ней Семикова и Пустыгина, – А сообщите-ка мне, уважаемые синьоры, как у ВАС с обязанностями? Станете уверять, что все сделано, и выучено?

Семиков запрыгал на одной ноге, а солидный Пустыгин посторонился, давая ему пространство полнее выплеснуть свои эмоции.

– Станем, станем, выучено! – в упоении выпевал Семиков. Пустыгин веско переступал с ноги на ногу.

Конечно, эти закадычные дружки прибыли звать ее играть «в театр». И все-то они ее словечки перенимают – это она, когда уж очень пристанут, отвечает, что у нее «другие обязанности», занята, мол! А они все равно ходят, выискивают ее по коммунским помещениям, влезают и в политкружок, и в медпункт, и на кухню... И не то, чтоб она была с ними особенно ласкова, хотя с младшими ей всегда легко и приятно. Просто у нее с этими крикунами само собой завелось общее дело.

Началось все с ее дежурства у «мелюзги». В коммуне с недавних пор прибавилось маленьких, дошколят даже. Воспитателей не хватало – они-то сначала были просто школой! Назначили ежедневное дежурство старших. Стелла отказывалась было, сказала, что детский шум мучительно напоминает ей мамульку и ее самое, обливающуюся слезами в колыбельке, но это серьезным аргументом не посчитали. Первой выпало дежурить Саше. Когда она вступила в вопящую, подскакивающую компанию, то даже растерялась. Что с ними делать? Рассказать что-то, но что? Будут ли слушать эти кипящие энергией шарики? И как их утихомирить?

– Что это?

– А тот дяденька Люпик, куда ушел?

– А в разбойников?

– А кушать еще дадут?

– А каша будет сладкая или солененькая?

– Тут будем всегда?

Не в силах разобраться в несущихся со всех сторон выкриках, спасая свои барабанные перепонки, Саша закричала:

– Тихо! Мы с вами сейчас затеем очень интересную вещь!...– чтó, она и сама в тот момент не знала.

– В разбойников – это больно?

– А я не буду, не хочу потому что!

– Ты большая девочка, или маленькая тетенька?

Наконец-то она услыхала какой-то более или менее связный вопрос. Спрашивала рыжая девочка с носиком-кнопкой, напомнившая ей гимназическую Катю.

– А ты что думаешь по этому поводу? – приветливо нагнулась она к рыженькой. Девочка наморщила лобик, но промолчала.

– Девочка. Но, действительно, большая,– не стала томить Саша.

– Ее Саней зовут! – завопили вот эти самые неразлучные Семиков и Пустыгин, старожилы Коммуны, – она уколы делает и запеканки!

– А почему у тебя глазки не радуются? У девочков такие не бывают, – упорствовала «Катя». «А какие, интересно, бывают? – мимолетно подумала Саша – наверное, беззаботные.»

– А...это я для игры. Чтобы изобразить… Вот что! – внезапно решила она. – Мы все сейчас будем кого-нибудь представлять, изображать. Я вам расскажу. Про Синюю Птицу! Это сказка.

Саша легко подтянулась на подоконник и устроилась там, поджав под себя одну ногу. Она видела, что ее удачный прыжок привлек внимание всех малышей. Они примолкли.

– Но не просто так играть будем, Построим все, что полагается. Домик, комнату, придумаем, кто откуда будет выходить... Ну, это я потом расскажу. Сейчас садитесь все на пол вот так. – Саша лихо уселась «по-турецки», благо, широкая юбка позволяла. Она вдруг поняла, как вести себя с малышней. Надо обращать внимание не только на слова, но и на движения. Такие маленькие не будут и не должны сидеть неподвижно, слушая ее. Значит, надо этими движениями руководить. Она будет диктовать, какие позы надо принимать. Вот так же, как подавались команды ей, во время длительных конных прогулок: «Перемени позу!». «Расслабь мускулы!» «Пригнись к луке, сосчитай до десяти и выпрямись!», «Теперь без стремян!» И… такое удовольствие было слушаться…

– Что это вдруг так тихо стало? Неужели такие умники, что слушать будете? Итак… Жили-были Тильтиль и Митиль – девочка и мальчик... – И она рассказала им недавно вычитанную Метерлинковскую сказку, стараясь приспособить так, чтоб им было понятно. Говорят, это идет в Москве, в Художественном театре. Она все представляла себе, как это у них там поставлено – и напридумывала свое, какими должны быть Сахар, Огонь, Вода, Кот...

Предложение играть «Синюю Птицу» ребятишки приняли с восторгом. Саша боялась, что они слишком маленькие – самым старшим было не больше восьми, а маленькому – пять лет. Но этот пятилетка очень старательно растопыривал свои, якобы, сладкие пальцы и «приклеивался» ко всем. А потом даже стал предлагать другим полизать себя – еще бы!– такое редкое сейчас лакомство!

Лизание Саша пресекла, но и без этого Сахар получился прекрасный. Они построили домик: сбегали в мастерскую за рейками, сделали из них окна и двери. Из стульев – кроватки для Тильтиля и Митиль. Играли долго и с упоением, но стихийно – кто во что горазд. Саша на ходу придумывала текст.

Успех подвигнул ее на новые свершения.

Ей захотелось, чтоб это было настоящее представление с выученными ролями, занавесом и зрителями. Занавес она скоро раздобыла – старые портьеры. Догадалась, что ставить надо не «Синюю Птицу», а что-то совсем простенькое, вроде, Красной Шапочки. Только со зрителями было плохо – все хотели сами играть! Договорились, что будут по очереди: одни – на сцене, другие, незанятые, смотрят. Огородили веревкой часть спальни малышей – и пошло. Сыграли «Колобка», «Красную Шапочку»… и с тех пор гоняются за Сашей повсюду. Умоляют прийти «в театр». Это она настояла, чтоб их игра называлась не просто как очередная сказка. А именно так: «играем в театр».

Малыши все вместе ходили в Мариинский театр на детский утренник и показали себя очень квалифицированными и подготовленными зрителями: смотрели и слушали, затаив дыхание, бурно обменивались впечатлениями в антракте, а потом дома немедленно кинулись изображать все виденное.

Сама Саша почти никогда не имела роли. Только в Толстовском Филиппке, которого они разыгрывали, вплетая кусочки настоящих уроков, она, как единственная «взрослая», была учительницей. Обычно же она наряжала своих маленьких артистов, учила с ними слова. Придумывала песни и танцы... И никогда не упускала из виду незанятых – они делали упражнения и принимали по команде различные симпатичные позы.

Пустыгина некоторое время что-то мучило:

– А чего! Коты бывают как раз и хорошие! Чего это я в «Синей птице» плохой кот был? Ладно, пусть там плохой. Теперь я, наоборот, хочу хорошим быть.

И Саша решила играть с ними «Кота в сапогах». Пусть Пустыгин будет хорошим котом! И она знает, как можно быстро сделать из жилища людоеда прекрасный замок. Сначала у них будет беспорядок, все раскидано, стулья нагромождены один на другой, а потом все это прямо на глазах разберется... Нет, не разобрать, накинуть на них ткань какую-нибудь, можно скатерть взять, чтоб заструились складки. Если бы все это еще можно было подсветить... Свет создает самые изумительные эффекты. Может быть, и эти малявки смогут пережить то счастливое потрясение, какое пережила она сама, когда в сером, размеренном, душном мирке родительского дома засиял восхитительный волшебный замок мезонина…

– Итак, кот приходит в замок, вернее, влезает через окно.

Он полон свойственной котам решимости, путей к отступлению нет, время не терпит. Маркиз и король уже стучат за занавесом ложками. Кто у нас с ложками? Застучали.

– Это лошади скачут, а, Саня?

– Кони, да...

– А я буду свистеть, как будто ветер от них во все стороны от быстроты.

– Свисти, ветерочек, свисти. Толя, лезь в окно, оставь в покое ботфорты. Это я боты тети Люси имею в виду, они у нас тоже играют роль. Раз, два, три, начали, и без перерыва до конца. Зрители! Послушали, где сердце стучит, повернулись на этот самый бочок, оперлись на руку, другой покачали колено.

Ребята были в упоении, и Саша сама засмотрелась. Каждый раз она поражалась, сколько фантазии малыши вкладывают в репетиции. Сначала она заставляла их учить слова ролей, но потом поняла, что требовать от детей точности в тексте – это значит лишить их удовольствия играться, придумывать, и теперь настаивала только на схожести с сюжетом. Пустыгин ведет свои переговоры с людоедом-Гошкой из-под стола. Юный Геннадий – Сашино наказание. Самый робкий и бесхарактерный из всех, он чуть не с плачем просит давать ему роли ведьм, людоедов и других хищных чудищ, которыми изобилуют сказки. Саша дает, может, он станет решительнее? Но пока у них всегда в спектаклях действуют милые беспомощные людоеды и толстые уютные бабы Яги. Странно, как остальные действующие лица умудряются видеть в нем злодея. Но видят, очень натурально пугаются.

После репетиции из какого-то дальнего уголка возник незамеченный Сашей Илларион Ипполитович.

– Очень хорошо, Саня, голубушка. Здравствуйте, дети! У вас просто настоящий драматический кружок. Что же вы не покажете всем? Было бы очень интересно. Ребятки! Хотите сказку для всех сыграть?

Переждав вопли: « Да! Да! Хотим! Идемте всем играть!», Саша улыбнулась:

– Да нет, это мы сами себя так развиваем, по секрету. У нас бывают остановки, перестановки по ходу действия, неожиданности всякие.

– Идемте, Санечка, через полчаса ужин. Вот и смена ваша пришла, ребят строить.

– Да, мое дежурство окончено. Не удивляйтесь, Илларион Ипполитович, сразу ведь не придумаешь, во что играть с двадцатью, да так, чтобы не устраивать землетрясений местного значения.

– Нет, нет, какое удивление. У вас есть определенные склонности к режиссерской работе, способности к ней. Почему бы не подумать о таком будущем, Саня?

– Илларион Ипполитович, вы все не верите, что во мне нет особых талантов?

– И зря, зря вы, голубушка, не соглашаетесь почитать стихи. У вас должно получиться. Мне, учителю литературы, просто досадно – на час поэзии я не выставляю свою лучшую ученицу.

– Я подумаю... Вообще, когда я соревнуюсь, ничего особенно хорошего не происходит… Я уже имею одно четвертое место… соревновались на станках, по рейкам.

– Именно потому, что это рейки. Разве это может быть вашим призванием?

– Ну, еще рано говорить. Мы, наш выпуск, решили все идти работать вместе туда, где мы нужнее, где принесем пользу Родине. Собственные интересы – второстепенное дело сейчас.

– С этим трудно спорить, конечно, все верно, – сразу увял Илларион Ипполитович.

– Я прочту, – не захотела огорчать его Саша, – знаете, Блока: «Медлительной чредой нисходит день осенний»... Нет, скажут, пессимистическое... И, наверное, все еще рано мне... Я люблю особенно: «Окна ложные на небе черном...» Да , пожалуй это… Ой это же… Именно там: «Что вам спеть в этот вечер…» Нет, это я вслух никак...сама не знаю почему, тоже рано… Я поищу что-нибудь, Илларион Ипполитович...

– Вот и хорошо.

Поздно вечером Саша достала свою тетрадь со стихами. Чудные строки любимых стихов, родные, знакомые рифмы задерживали на каждой странице. «Ты, солнце святое, гори...», «И избушка стала замком...», «Редеет облаков летучая гряда»… Что же это такое! Неужели нет ни одного, не сжимающего душу так сильно?? А вот еще больнее: «Друзья мои, прекрасен наш союз...Служенье муз не терпит суеты...» – она быстро перелистала сразу потерявшими послушность пальцами страницу. Он знал это большущее стихотворение наизусть, как и многие другие. Сколько раз она слышала эти слова… Сколько раз упрашивала повторить… Сколько раз... Хотя запомнила с его голоса давно и не забывала никогда…

Сюда, в эту тетрадь – Сашино сокровище – надо переписать еще одно, прочитанное, к ее стыду, совсем недавно, но затронувшее в ней самые горькие и нежные струны. Что, если прочесть на «часе поэзии» его? Нет, это не понравилось бы, возможно, многим: странная тематика, вразрез с духом времени. Ее бы не одобрили, кто по идее, кто из страха. Разве объяснишь, что за запретной сейчас одой деве Марии, звучит тема одержимости, преданности прекрасному идеалу, любви к великому, как к своему, родному и близкому. Они не виноваты… Просто у них эти стихи не связаны ни с чем, разрывающим сердце… «Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой, с виду...»

– Саня!

Саша подняла голову. Перед ней испуганно блестели четыре кругляшка, пара прозрачно-карих и пара почти черных. Друзья, Пустыгин и Сёмиков, в трусиках стояли перед ней и по обыкновению перебивали друг друга. Понять в таких ситуациях их могла одна Саша. Она выразила свое удивление их неурочным появлением при помощи экспромта:

– Волька-Толя, Воля-Толька,

Ну откуда шуму столько?

Если будете кричать,

Мне придется вас прогнать.

Если вдумчиво и смело

Мне расскажете, в чем дело,

Волевым предстанет Воля,

Будет виден в Тольке толк,

– медленно произнесла она, переводя глаза с одного на другого и давая мальчикам время успокоиться, – что, Воля, что, Толя, что там случилось такое жуткое? Почему вы прибежали без рубашек? Или вы оба хотите заболеть? Или вы думаете, что уже наступил июль? Рановато для него.

– Саня, – Толя шмыгнул носом, – мы пришли сказать: «до свидания».

– Спокойной ночи, может быть, было бы вернее?

– Нет, Саня, нас выгоняют, – и из его глаз покатились слезы.

– Куда? Кто вас выгоняет? Нашкодили, уважаемые? И трусите, что исключат? Что, синьоры, угадала?

– Нет, Саня, – вступил в разговор, также орошающий щеки слезами, второй «синьор», – нас выгоняют в новый дом, что все строили, строили и построили... А теперь нас всех... которые не старшие... гонят туда жить...

– Фу, Воля. Сразу бы говорил! Чудак-парень. Это же хорошо! Отлично! «Выгоняют»! Придумал!

– Мы хотим дома...

– Дома хорошо...

– Тут тетя Люся...

– Тут все...

– Тут ты...

– Тут Петя с штуковинами!

– Люпус со взбучками!

Саше удалось поуспокоить расстроенных приятелей. Договорились на том, что она завтра утром сама проводит ребятню, а если вдруг им не понравится, они придут обратно по той же дорожке домой… В душе она понимала, что перевод – дело решенное, их коммуна, в общем-то, не для малышей, но надеялась с помощью шуток и убеждения по дороге повернуть дело так, чтобы новый дом показался им заманчивым и привлекательным.

ГЛАВА 8. ЮНЫЙ КОММУНАР В ОТДУШИНЕ.

Наутро ей неожиданно повезло. Вернее, это она так сначала подумала, что повезло. Семиков с Пустыгиным были заинтересованы чуть ли ни с первой минуты: не успели они в группе остальных детишек переступить порог нового дома и начать осматриваться, как откуда-то возник круглолицый человек в кожаной куртке. Он остановился именно напротив Саши, державшей дружков за плечи, сунул руки в карманы, будто двинув себя этим вперед, и как-то особенно твердо выговаривая слова, обратился к ней:

– Я вас уже двадцаТ минут поджидаю. Это мне неожиданно: встретиТ такую неорганизованносТ. В наше времЕ мы участвуем постоянно в бою, как можно в бой опоздаТ?

– Какой бой? Это вы образно говорите? Я ребятишек привела, пяти – семи лет,– изумилась Саша, – и я ни о чем с вами не договаривалась... Вы представьтесь, пожалуйста. вы, наверное, здешний зав?

– Недоразумение, – нахмурился круглолицый. – Я, пожалуйста, Айварс Круминьш. Но вы не участник команды для акции. Я правильно определяю?

Саша едва начинала чувствовать признаки стыда за то, что не только не участник акции, но и даже не понимает о чем идет речь, как на них налетела запыхавшаяся полная женщина с воловьими глазами, в ватнике и платке. Не обращая внимания на Сашу, ребятишек около нее и другие столь же незначительные детали, она шумно выдохнула воздух и виновато обратилась к Круминьшу:

– Не нашла, товарищ Айварс! Мне преподнесли какую-то слаборазвитую мелюзгу. Им о пролетарском самосознании и Мировой революции талдычить, – просто зря время терять. Здесь сопли вытирать надо! Ничего себе,– она заметила, наконец, весь Сашин « выводок», замерший от ее смерчеподобного наскока. – Это ты их для акции привела? Девушка, соображать же надо! С нашим делом – не потянут, опозоримся с такими перед классовым врагом.

Да, сообразить не мешало. Саша как раз собиралась задать пару-другую вопросов, могущих помочь пролить свет на загадочное негодование налетевшей особы. И вдруг в разговор встрял звонкоголосый Семиков:

– А я знаю! А мы с Толькой знаем – про мировую революцию: как у себя всех не наших перебьем и пойдем дальше у всех других бить, так она и нагрянет. Еще знаем: «С Красной Армией пойду я походом, Смертный бой я поведу с барским сбродом».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю