Текст книги "Третья истина"

Автор книги: Лина ТриЭС

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 40 страниц)

– Видите, плохо иШете, товариШ заведуШая, – укорил тяжело отдувающуюся обладательницу ватника Круминьш и обратился к Семикову, нетерпеливо подпихивающему друга, дескать, «ты тоже себя покажи!» – Ты знаеШ, что такое револУционный долг?

– Знаю,– заторопился вновь блеснуть Семиков, – это когда революция дает, дает, а мы должны ей потом все отдать обратно!

Пустыгин, явно не имевший такого твердого мнения о революционном долге, как приятель, принялся внимательно разглядывать свои башмаки, чтоб «кожаный» не зацепил и его.

– ЗнаеШ. Все отдаТ – это правильно, – ввинтил взгляд в Семикова Круминьш. – Готов идти с нами? Отдавать револУционный долг?

– А у меня пока ничего нету… – усомнился в своей кредитоспособности Семиков.

– Что вы такое говорите? – опомнившись, воскликнула Саша, – куда вы их приглашаете? Их в этот дом жить перевести хотят... я привела...посмотреть пока...– ей что-то сильно захотелось забрать Семикова и Пустыгина обратно. – Им по семь лет всего…

– Борцов надо воспитывать сызмала, – отрезала полная женщина, как выяснилось, заведующая нового дома. – И мы это здесь будем делать. Так вы из Коммуны Лафарга, что ли? Что через дорогу? В Наркомпроссе поговаривают, там у вас мягкотелая интеллигентщина процветает!

Круминьш повернулся к Саше и сказал приветливо:

– Не беспокойтеС, девушка. Это так говорится: «бой». Я намерен взяТ ребенка, можно обоих, для помоШи... Это важное револУционное дело. Они будут гордиТся собой, что внесли свою долю в обШее дело. И товариШ заведуШая будет с нами. Это нискоЛко не вредно для детского здоровя.

Саша растерялась. Это, судя по манере держаться, какой-то ответственный деятель, и сюда пришел не из-за пустяков. Возражать? Не соглашаться? Сейчас, действительно такое тяжелое положение... Может, срочно надо что-то мелкое перебрать или почистить? Детали какие-нибудь?

– Может, я могу сама вам помочь? Вы бы могли мне объяснить, что нужно делать, товарищ?

Но непреклонный латыш объяснил, что женщина у них уже есть – это товарищ заведующая, нужен еще ребенок, а она, Саша, слишком большая. И все быстренько решилось – Семиков и Пустыгин изъявили полную готовность идти на дело, которым они будут гордиться, и которое Саше чем-то смутно не нравилось.

Опасения ее оправдались: «дело» оказалось обысками. Об этом Семиков и Пустыгин поведали ей на следующий день, когда она их разыскала в новом доме. Поведали по-разному: Волька был воодушевлен и взахлеб рассказывал, как лазил под кроватями и в какие-то отдушники, как выволок из какого-то закутка «вот та-а-акущую» банку пшена:

– Товарищ Клава – так, оказывается, звали их волоокую заведующую,– говорит: «Вот отчего все с голодухи помирают, всё буржуи, проклятые, попрятали!».

– Вы, вообще, что искали там?– Саша слышала, конечно, об обысках, об этом все говорили, но никогда особо о них не задумывалась. Они были где-то там, в стороне от их школьной жизни.

– Золото, ружья, цены всякие...

– Ценности?

– Ага, их.

– Нашли?

– А как же! Пшено, ну, что я нашел! Это ж ценность, да, Саня? Товарищ Айварс сказал: «Так держать, юный коммунар!»– было видно, что Семиков упоен собой до чрезвычайности.

А «добрый кот» Пустыгин был растерян и повторял:

– Тетенька плакала... Им теперь есть нечего будет… она про запас просто. И когда письма рвали, плакала...

– Какие письма? – упавшим голосом спросила Саша.

– Белогвардейские, – бодро объяснил Семиков.

– А тетенька плакала и не давала, – на той же растерянной ноте прогудел Пустыгин, – она как закричит: «он еще в пятнадцатом погиб!» А он тогда какого цвета был, белый, или красный, а, Саня?

– Никакого, я думаю. Это, видимо, просто с войны были письма от офицера какого-то. Память о нем, зачем же понадобилось рвать?

– А то, как понять, чтó товарищ Айварс проверил, что нет, – с готовностью ответил Семиков, – товарищ Клава задание дала: что он посмотрел, – рвите.

– А она как заплачет! Ее жалко стало, – шепотом признался Пустыгин.

– Ничего не жалко – она ж крокодил, ты ж слышал, Толька!

– Почему крокодил? Как это – крокодил? – совсем перестала понимать Саша.

– Товарищ Айварс ей как скажет: «Прекратить крокодиловские слезы!» Она вся затряслась и замолчала!

У Саши в мыслях образовалась такая круговерть, такая сумятица, что она только в замешательстве переводила глаза с Пустыгина на Семикова и обратно. Объяснить им, что это ненужная бесчеловечная жестокость? Но они-то при чем? И вправе ли она породить в них протест? Ведь на самом деле, – уговаривала себя Саша,– надо бороться с врагами всеми доступными средствами, и таким образом тоже: изымать все опасное, все запрещенное. Это по-своему должно помочь одолеть катящиеся на Петроград белые орды. Значит – нужно, правильно и справедливо. Неожиданно, на чашу ее сомнений подбросил свой камень Пустыгин:

– А ты вот тогда картинки рисовал, помнишь, в тумбочку положил, берег. А я бы взял и разорвал все! Ты б не ревел?

Но Семиков сомнений не знал:

– Дурак, ты, Толька! Сравнил тоже! Ты – наш и я – наш. Чего б ты рвал? Я б тогда не ревел, а избил бы тебя хорошенько! А тут – враг-крокодил! Пусть ревет!

В Сашиной голове выкристаллизовалось: какими бы юркими и всепроникающими ни были малыши, им на обысках бывать нельзя. И она помчалась к Люпусу. Здесь она уже не колебалась и не искала слов. Она требовала у Люпуса немедленно забрать Семикова и Пустыгина обратно:

– Слушать Вольку страшно и жалко! А Тольку – просто жалко, он переживает ужасно. Он же добрый, чуткий... Ребенка нельзя учить так думать, так чувствовать! Даже если это будущий непреклонный боец. Ты должен выступить! Мы все должны пойти объяснить этой... Клавдии недопустимость вовлечения детей...

Люпус сурово сдвинул брови:

– Зря нюни развела, Шаховская. Если этот Толька у тебя – слюнтяй, так для него же хуже! И, как пить дать, – вина твоя. Всякими сказочками их пичкаешь – короли, маркизы, принцессы! На Совет вызовем, ответишь, с какой стати ты антипролетарскую мораль малышне насаждаешь!

– Степка, ты серьезно? – спросила Саша в гневном изумлении, забежала так, чтобы быть точно напротив Люпуса и заставила встретиться с собой взглядом. Они глядели друг на друга какое-то мгновение, потом Люпус опустил голову и принялся перебирать бумажки на столе. Саша наступала:

– В сказке – победа Кота в Сапогах, то есть ума и находчивости над тупой силой – людоедом. Это антипролетарски? Кстати, так называемый Маркиз Карабас, как раз, лишенный имущества человек! А принцесса – просто образ прекрасной мечты! ...– она старалась теперь говорить спокойно и доходчиво. Ну, должен же Степка понять ее!

– Я тебя в контре не обвиняю, конечно, – не глядя на Сашу, пробормотал Степа, – «Добро побеждает зло», «мечта»… Малышне сгодится... Чего там, может, в семь лет и вправду еще рановато на борьбу... Не перегибай, только... А только те, белые гады, с нашими не церемонятся, мал, не мал. Ты, Шаховская, главное, по сути, согласна? В нашей критической обстановке надо обыски делать?

– Приходится, – не могла не согласиться Саша.

– Если пацан куда-то слазить может, куда взрослый не пролезет, надо его использовать?

Саша промолчала. Она ощущала себя в каком-то замкнутом кругу и понимала бесполезность и обреченность своего разговора с Люпусом.

– Мы, может, Клавдии этой посоветуем, чтоб постарше привлекала, ну там с девяти что ли... А этих пока в кружки, на плакаты, на агитки, – окончательно убрал жесткость в голосе Люпус и собирался сказать еще что-то. Но она устало кивнула – и ушла.

Ночью она старалась было думать о новой постановке, но поняла, что о малышах сейчас – лучше не надо. Стала перебирать в уме вопросы к завтрашнему спросу по истории, но сосредоточиться не удавалось: в сердце сидела заноза и вылезать не желала. И когда, наконец, пришел сон, он оказался недобрым. Она увидела любимую комнату, а в ней… все переломано и разбросано. Кто посмел? На полу – грязные, затоптанные, разорванные листки с узкими выцветшими буквами: «Поль, милый...». И где-то рядом синие глаза глядят на нее с печальным укором, а затем кто-то отвернулся и ушел… «Не смотрите так! Я пыталась защитить! Не оставляйте меня!» – закричала Саша и проснулась в слезах.

Семиков и Пустыгин остались в новом доме и на обыски ходили еще не один раз.

ГЛАВА 9. ПАДАЮЩАЯ ЗВЕЗДА

– Саня, я вернулась, твоя очередь, – под Юлей заскрипела кровать.

Саша вскочила, будто подброшенная пружиной. Ей пора! Сутки теперь поделены на эти трехчасовые уличные дежурства. Иначе – нельзя: положение угрожающее. Все пригороды в руках Юденича – каждую минуту можно ожидать, что белые ворвутся в город. Занятий нет, хотя уже осень, и остальное время у них, кроме текущих коммунских дел, занято помощью на строительстве укреплений и в госпитале.

Сегодня Саша дежурила с Сережей Мацко. Стелла, конечно же, с ними. Белые ночи давно позади. Вокруг все черно, непроглядно. Они до боли в глазах всматриваются во тьму улицы – света сегодня опять не дали. Для Саши это особенно тягостно – фонарь-то все время включенным держать не будешь, а ее личные взаимоотношения с темнотой с детства не улучшились.

– Ребятки, – в темноте голос Стеллы прозвучал с каким-то особым воодушевлением, – а вы слыхали, на Шлиссельбургском парней, девчат, еще моложе, чем мы с вами: и тринадцати -, и четырнадцатилетних, на фронт мобилизовали уже?

– Ну, и какая от них польза? – откликнулся рациональный Сережа. – Небось, и стрелять толком не умеют. Пойдут, перестреляют их всех в первый же день – и кранты.

– Сережка, разве не здорово – грудью остановить пулю? Санка, Сережка, мы ж поем: «И как один умрем в борьбе за это!»

Стеллины слова, вроде бы, исполненные смелости и благородства, как всегда, вызвали неприятие в Саше:

– Погибнуть ради гибели? Остроумно, что говорить! Цели, в твоем порыве, звездное создание, прости меня, не вижу. Если, конечно, это не цель для пули. Другое дело, если безвыходная ситуация. Например, вот сейчас бы на нас напали. Кто единственные защитники нашего дома в этот момент? Мы. И мы отстреливались бы, пока не подойдет настоящий военный отряд. И пусть погибли бы все, как Гавроши, так хоть со смыслом!

– Санька, ты, по-моему, забыла, что у нас одна берданка, да и та незаряженная, – дружелюбно сощурил на нее глаза Сережка.

– Санка, это расчет какой-то получается! Искать смысл – это низко, это для обывателя! Я от тебя не ожидала такого! Ты ж все сожгла в себе, тебе терять нечего! Я всегда думала – у тебя мечта – положить жизнь на алтарь революции! А ты! – Стелла говорила с восторженным исступлением, но Саша различила в ее голосе нотки враждебности. Она сухо отозвалась:

– Не понимаю, какое самосожжение ты мне приписываешь. Ерунда! Извини, не оправдала твоих ожиданий.

Сережа повернулся в сторону Стеллы и со злостью сказал:

– Саня ходит в госпиталь. Ей благодарность недавно выносили, без каких-то там алтарей. Как она уколы делает, за ранеными ухаживает, так, может, и Людмила Кирилловна не сумеет! А ты, Белахова, ступай и останавливай грудью пули, если приспичило, все равно от тебя никакого другого проку нет!

Стелла вскрикнула: «Сережка, у меня вдруг открылись глаза!!», рванулась, вскочила, и, зарыдав, побежала от них в черноту улицы.

– Сережа, ну, как ты мог такую грубость ей сказать? Пошли, догоним.

– Ничего, – безжалостно отозвался Мацко. – Побегает – успокоится. Ты, слышь, сядь, мне с тобой поговорить надо.

Но Саша не могла допустить, чтобы, пока она сама станет с Сережей разговоры разговаривать, где-то на улице, плача, бродила, пусть и раздражающая, но несправедливо оскорбленная Стелла.

– Что это у тебя за черствость такая? Вставай! – она решительно пошла в том направлении, куда помчалась Стелла, и Сережа нехотя поплелся следом.

Луч фонаря высветил Стеллу за первым же углом. Она стояла неподвижно, закинув лицо к своим небесным тезкам и растопырив в стороны руки с вывернутыми вперед ладонями.

– Чего психуешь, Белахова? – «любезно» обратился к ней Мацко. – Это ты пулю искать, что ли помчалась?

Саша перебила его:

– Стелла, разве стоит таких переживаний неудачное слово? Просто слово? Несколько слов? Успокойся, пожалуйста. Тем более что сейчас последуют искренние извинения. – Саша мимолетно улыбнулась в сторону Сергея.

Мацко сказал: «уф», с неприязнью покосился на Стеллу и пробурчал:

– Ладно, Белахова, извиняй, – помолчал и отчеканил: – раз Саня просит.

Саша вздохнула. Этот, второй треугольник ее общения, в отличие от того, где катетами служили Фимка с Юлей, давно ее беспокоил. Не надо быть особо проницательным, чтобы понять: Стелла перенасыщена пламенными чувствами, а ее предмет отличается полнейшим отсутствием ответных. Неудивительно, впрочем, – он, отнюдь, не стоик, а кто еще был бы способен выносить Стеллу в больших дозах? Но дело усугублялось тем, что если он кого-то и дарил вниманием в доступном для его суховатого характера объеме, так это ее, Сашу. Увы, это было именно то, на что в нынешнее злосчастное дежурство открылись глаза у Стеллы, последней из всех.

На следующий день, вернее, на следующую ночь, Стелла вдруг неожиданно возникла около ее кровати, в длинной ночной рубашке, с разложенными по плечам и груди волосами, и лихорадочно зашептала:

– Санка, я тебя заклинаю, отдай мне Сережку! Он мой, слышишь, он мой! Отдай!

– Наташа, – Саше почему-то показалось, что настоящее имя скорее приведет в чувство потерявшую голову Белахову. – Сделай паузу, вдохни глубоко и призови здравый смысл. Сережа, чтó, украденный платок? Как его можно отдать? У меня со всеми – общие дела, работа... И с Сергеем. И какие тут причины для заклятий? Может, в бубен еще побьем, как шаманы?

Стелла, зажав уши, трясла головой и никаких доводов рассудка слушать не желала:

– Он из-за тебя... Не отнимай, не отнимай Сережку, мы с ним пойдем рука об руку, станем мечтать, разговаривать, спорить... Он – мой Бог, пойми, пойми!

Саша хотела было, шутя, напомнить, что не далее как два дня назад Стелла яростно отрицала всякое наличие Создателя, клеймила и самого Бога и имя Его, делая доклад в кружке «Юный атеист», но вовремя спохватилась – какие тут шутки, когда Белахову всю трясет.

– Хорошо, Стелла, что от меня требуется? Отказаться от всякой совместной с ним деятельности? Убегать, едва завижу? Возьми себя в руки и спокойно, внятно объясни мне. Без истерики.

– Скажи ему, что он тебе не нужен. Усталый, печальный, бледный, как смерть... Он нужен только мне!

– Что за умопомрачительную ерунду ты несешь? – соскочила Саша со своего рассудительно-участливого тона. – Ты о ком это? Сергей – вполне бодрая и позитивная личность. С крепкими нервами. Не весельчак, конечно, но это его не бледнит. Просто, мы все сейчас не слишком румяные.

– Уходи, уходи! – зарыдала Стелла, забывая, что это она сидит на Сашиной кровати и при обозначившемся в разговоре тупике, из них двоих естественнее удалиться именно ей. – Я этого не переживу...

– Хорошо,– скрепя сердце, сказала Саша.– Я попробую поговорить с Сережей.

Она мечтала, чтоб визит Стеллы поскорее закончился. Эта девочка как будто Сашино кривое зеркало. И это делает разговор о ее страданиях неприятным вдвойне. Вот и глазами хлопает, словно дразнит.

Про себя она решила, что, конечно, всю эту чушь насчет «мой», «твой», «отдай», она Сергею пересказывать не станет, но попытается объяснить, что над человеком вообще не стоит издеваться, а уж если ты ему нравишься, то это еще и жестоко.

Однако результат ее разговора с Сережей получился противоположным искомому. Тот, не дав ей развернуть приготовленный тезис о чуткости и милосердии, безапелляционно заявил, что Белахова – дура, от которой надо держаться подальше. Саше удалось только вырвать обещание воздерживаться от доведения этого мнения до сведения самой Белаховой. Сережка дал его торопливо-небрежно и тут же завел другой разговор. Начал он с изложения ей своих планов после школы идти на рабфак, а дальше – в институт, чтоб стать инженером-электротехником. Саша с уважением и завистью подумала: «как он четко и определенно все наметил и расписал. И не просто «инженер», а именно инженер-электротехник». А потом оказалось, что в этих планах есть место и для нее, Саши. Сережка, сощурив глаза, увлеченно объяснял:

– У меня, сама знаешь, с языками плохо выходит, даже с русским, а уж с иностранными – полная хана. До других не доходит, а я-то сообразил, без них настоящей высоты не видать, так чтобы со старыми «спецами» потягаться. А вместе с тобой – я добьюсь! И я для тебя – то, что нужно. Думаешь, я не понимаю, что ты – из «бывших»? Слепым надо быть – у тебя ж всё: повадка, походка, разговор, французский тот же – вопит просто об этом. Это тебе не Белахова нескладушная! Я уж про фамилию не говорю. Ну и какая у тебя с такой фамилией дорога? А я – потомственный пролетарий. И я в лепешку расшибусь, а пробьюсь! Ну, и ты со мной. Возраста достигнем, распишемся, станешь Мацко, – и дело в шляпе. Про Шаховскую и не вспомнит никто!

– Сергей, – прервала его Саша, – если надо, я с тобой позанимаюсь и русским и французским. Буду рада помочь. Но ты ничего другого не придумывай. А главное – запомни, твердо запомни: моя фамилия у меня на всю жизнь! Другой не будет!

– Саня, – смущенно сказал Мацко, покраснел и опустил голову. – Я ж не только из-за французского... или фамилии...

Тут за дверью раздался какой-то не то всхлип, не то вскрик, а затем быстрый удаляющийся перестук башмаков. Они с Сережкой переглянулись, не сговариваясь, кинулись к двери, но увидели только спину Белаховой, исчезающую за дверью красного уголка. Сережка в сердцах махнул рукой и пошел в противоположную сторону. А Саша, будто ее кто-то подталкивал, направилась вслед за Белаховой. С другой стороны подходили Фима с Люпусом и еще несколько ребят. Она вспомнила, что вот-вот должен был начаться обзор текущего положения на фронтах. И вдруг из-за двери раздался стук открываемого окна, и голос Белаховой прокричал: «Прощайте! Стелла уходит к своим сестрам – другим звездам!». Все гурьбой ворвались в красный уголок и взорам их предстала Белахова, стоящая на подоконнике, раскинув руки, спиной к улице. Завидев Сашу, она устремила на нее неподвижные вытаращенные глаза и страшным шепотом произнесла: «Санка, я прощаю тебе все! Живи, забудь обо мне. Теперь он безраздельно твой! А если хочешь искупить, дай руку, шагнем вместе...». И она принялась медленно отклоняться назад, запрокидывая голову к небу. Времени хватило, чтобы Люпус, оказавшийся ближе всех к подоконнику, подскочив к окну, помешал Белаховой осуществить намерение стать звездой падающей. Бесцеремонно стянутая с подоконника, она опустилась на пол и застыла. Двигались только ее руки, отталкивающие всякого пытающегося помочь подняться. Прибежала Людмила Кирилловна и увела в медпункт сопротивляющуюся звезду, невнятно выкрикивающую в сторону Саши: «клялась поговорить...», «все – ложь, ложь!».

Дальше были шумные расспросы, бурное заседание Совета, где от Саши сначала требовали объяснений, потом осуждали за скрытность, потом подбадривали и уверяли, что никто ее ни в чем виновной не считает. Она никакого участия во всем этом не принимала. Не жаловалась, не оправдывалась. Как будто все это относилось к кому-то другому, не к ней.

Слушая отчужденно, как обсуждается ее личная жизнь, в которой ее роль была не главной, она твердо знала – надо уйти… Оставаться в школе она больше не может. Уйдет до того, как Белахова выйдет из медпункта. Сережа весь день держался где-то поблизости, намереваясь, видимо, поговорить с ней, но Саша тщательно избегала такого разговора. Они с этим мальчиком чуть не стали причиной смерти человека. Если бы Люпус промедлил одну секунду... Ей пришла в голову мысль, что Стелла знала про назначенное именно на это время собрание в красном уголке. Значит, она хотела броситься на виду у всех, хотела обвинить ее, Сашу, указать, как на виновницу, а потом броситься. Иначе, зачем же она стояла на подоконнике и пошевелилась только когда вошли ребята? И тут же Саша одернула себя – вот, опять она плохо думает о Белаховой. Как всегда, в минуту душевного смятения обратилась мысленно к Виконту, стараясь представить, что бы он сказал, как бы отреагировал. Пристыдил бы ее, напомнил об абсолютной ценности человеческой жизни, каким бы этот человек неприятным ни был? Образ возник тут же, и Саша почти явственно услышала насмешливый голос: «Кошмар какой! Барышня рисковала поскользнуться и выпасть из окна по-настоящему...». Это несколько ослабило Сашин порыв к самобичеванию. Но, так или иначе – жить в одном доме с Белаховой и Сережей она больше не должна!

ГЛАВА 10. ПО СОЖЖЕНОМУ МОСТУ

Из-за напряженного обдумывания последних школьных событий Саша к утру так измучилась, что ей невольно захотелось чем-то их перебить, разрешить душе окунуться в потерянный навсегда мир. Она пойдет к Семену. Прямо сейчас. Конечно, он опустившийся жалкий пьяница. Но связанные с ним досада и неприятности давно улеглись. Помнится только теплота, с которой Виконт относился к этому ее дяде, и одолевает желание услышать хотя бы имя Поля из чьих-то уст.

Она не была у Семена с того, искалечившего всю ее последующую жизнь, дня, когда услышала от него о гибели Виконта. Если попадала на Лиговку, старалась даже не смотреть в сторону массивного, с облицовкой, каменного здания. Но сейчас ей необходимо видеть дядю... Дай Бог, чтоб он оказался в состоянии связать два слова. Тогда они сядут, она найдет в себе силы заговорить о Поле и попросит вспомнить что-нибудь из их прошлой жизни. Побольше, поподробнее. И ей будет казаться, что Виконт жив, что вот-вот возникнет в дверях… Как тогда...

Она шла на Лиговку – пешком, знакомой длинной дорогой с остановкой и молитвой во Владимирском Соборе. Восстанавливала в памяти все подробности дней, что они провели втроем, и те неустроенные дни казались ей счастливейшими.

Не заметила, как дошла. И вдруг, уже у самого жилища Семена, вспомнила про какого-то родственника, с которым Виконт, по его словам, повстречался здесь, в Петрограде. Действительно он это когда-то говорил или она напридумывала в череде предположений и поисков причин случившейся с ней беды? Нет, это не выдумка... Вечер «семейного ужина»... Она почти засыпáла тогда, оттого в голове слабо отложилось и затмилось более ярким воспоминанием о рассказе про сабельный поединок с Петром. Дядя – значит, или Шаховской или Орлов? Если двоюродный или, тем более, троюродный, то совсем не обязательно...Но Семен-то явно знал этого человека. Даже, кажется, как-то комментировал эту встречу, что-то вроде: может быть это хорошо, а может быть и нет... Вот о чем надо его спрашивать в первую очередь, а не просто тревожить себе душу. У Саши зародилась слабая надежда.

Она постучала в дверь. Дверь отворилась и перед Сашей предстала скуластая женщина с глазами-буравчиками в платочке, завязанном по рабочей моде назад:

– Кого надо? Говорить будешь-то? Чего застыла, как неживая?

– Простите, пожалуйста, – оправилась от неожиданности Саша, – здесь Семен Васильевич жил, вы не скажете, где он?

Женщина, завелась на высокой ноте, ни разу не переведя дыхания:

– Да какой еще Семен Васильевич? Нет здесь никакого Семена Васильевича! Я здесь проживаю – мне квартиру завком предоставил... Да разве эта каморка – квартира? К черту идите с такой квартирой, тут и повернуться негде... Как Зимний брать, так давай, рабочий класс, лезь на ворота, а как квартиру его бездомной частице предоставить, так нá тебе, Нюрка, погреб на три аршина – живи.

С большим трудом Саше удалось вставить еще один вопрос, была ли квартира заперта и пуста, когда в нее вселялась вот эта голосистая Нюра.

Вселившаяся по закону пролетарка разразилась тирадой на еще более высоких тонах, из которой Саша кое-как разобрала, что о судьбе прежнего жильца она, Нюра, знать не знает и ведать не ведает, и что прáва являться и устраивать ей, Нюре, допрос ни за кем категорически не признает.

Тут Саша вспомнила свои неоспоримые правá и поведала голосистой, жилице, что она, не «кто-то », а родная племянница Семена Васильевича по имени Александра.

Нюра посмотрела на нее с подозрением, но сразу сбавила тон:

– Соседи болтали, вроде как в деревню с женой подался. На Юга, кажись.

– Это Амалия Карловна, жена? Простила его все-таки?– обрадовалась за дядю Саша.

– Этого я уж знать не знаю, Амалия или Розалия...

– Все-таки,– настаивала Саша,– может, он хоть что-то оставил?– она так уже настроила себя на разговор с дядей о Виконтовом родственнике, что не могла смириться с тем, что ей нет от Семена даже крохотной записочки, что-то проясняющей. – Ну не может же быть, чтоб ничего! Вы ничего не находили?

Она не то, чтобы верила, будто действительно что-то есть, просто было ясно: как только она повернется к этой женщине спиной и уйдет, делать дальше будет нечего. Но женщина осеклась и посмотрела на нее с испугом.

– Иди к черту! Ничего я не находила. А тебе, откуда известно? Твоя что ли, цацка? Чего ты на меня вылупилась, как икона Богородицы?

Саша молча смотрела на женщину. Она ничего не знала ни о какой «цацке». Она надеялась на письмо. Нюрка неловко затопталась на месте:

– Тебя как, сказала, звать-то?

Саша тихо, вновь во что-то поверив, напомнила: «Александра».

– Ладно. Было, вроде, чего-то ... Мне чужого вовек не надо! Твое – так бери, черт с тобой! – Нюрка метнулась на мгновенье вглубь коморки и вернулась с зажатой в кулаке цепочкой. В другой руке она держала надорванный конверт. Саша схватилась за него, не обращая внимания на цепочку. Но конверт был пуст. Только на месте адреса было написано: «Не прикасаться. Цепь и монеты – племяннице Саше и только ей. Считать завещанием Поля, не сметь преступать. Не пить, ни сейчас, ни потом – в память о нем, лучшем из братьев».

Саша вдруг вспомнила: Семен говорил ей в последний день об оставленных Виконтом золотых вещах. Бедный Симус! Он спрятал вещи в конверт ОТ СЕБЯ. Ждал, что она придет. И не пропил! На глазах у нее выступили слезы. Женщина настойчиво, с видимой досадой, совала ей цепочку:

– Держи – держи, Нюрка не воровка какая-нибудь. Только монет нет – хоть ты меня режь. Была… одна, там, другая... – на жратву сменяла в голодуху. Сала б отрезала – и того сто лет, как нет! А эту – на, бери. Да бери живым манером, говорю, не трави душу.

Саша посмотрела на цепочку. Зачем ей? Зачем ей вообще что-то, когда порвана последняя ниточка, связывающая ее с прошлым? В нем растаяли Александрин и Виконт ...Саша и Поль... В настоящем есть только она одна, Александра Шаховская. И ей надо начинать новую жизнь, уже ни на что не надеясь и ни на что не оглядываясь.

Нюрка догнала ее в парадном и насильно вложила в руку цепочку, считая, что ради нее-то и было это посещение:

– Сказала же, забирай, черт тебя дери! На что мне потом по ночам во сне твою перевернутую рожу видеть!

Помогая в этот день в госпитале, куда она пошла вне всяких графиков, прямиком с Лиговки, просто чтобы ни с кем не общаться в школе, Саша все соображала и прикидывала, что ей делать, куда деваться дальше? Будь дядя Север в Питере, можно было бы попросить его дать ей возможность доучиться в какой-нибудь другой школе. Но его уже с полгода, как перевели в Москву. Надо найти работу. В госпитале? Наверное, возьмут, ее хорошо тут знают… А где она будет жить? Нет, надо на завод, попроситься на любую работу и там, наверное, дают место в общежитии. У них в группе многие собираются на завод, но в школе вообще никому ни о чем говорить не хочется. Может, спросить эту женщину, Нюрку, на каком заводе она работает, и попросить помочь? А можно прямо на Шлиссельбургский, там, возможно, опять отправляют на фронт. Саша стрелять, правда, не умеет, ее так и не научили. Она тяжело вздохнула. Но можно было бы сестрой милосердия... Все эти варианты реальные: советская власть не оставит, не должна оставить человека за бортом… Но почему она чувствует себя такой потерянной, как котенок, выброшенный из дома… Котенок? Мгновенно вспомнился Смоленск. Там у котенка была счастливая судьба – он попал в добрые руки. А теперь некому провести рукой по голове, поникшей и взъерошенной, а значит никогда она не почувствует себя дома. Нигде.

Она пришла в коммуну поздно, после отбоя и принялась тихонько собирать все свое небогатое имущество. Деревянного конька, тетрадку со стихами, одежду. Еще не рассвело, а она уже с тючком в руке пробиралась к выходу. Только бы не увидели. Только бы не разговаривать ни с кем, не объясняться. Вдруг она столкнулась лицом к лицу с Илларионом Ипполитовичем: со свойственной ему обязательностью он, дежуривший в ту ночь, обходил здание.

– Санечка, голубушка, куда это вы собрались ни свет ни заря?

– Я... Я ухожу Илларион Ипполитович. Извините, не могу объяснить причину...

– На вас просто лица нет, что случилось? Когда-то вы сочли меня достойным откровенности. Думаю, я не заставил вас в этом раскаяться. Поймите, я не могу вас так отпустить... – учитель снял пенсне, участливо заглянул в глаза. Саше захотелось плакать, но она изо всех сил старалась этого не делать, чтобы не уподобляться Белаховой. Превозмогая себя, коротко объяснила, что в школе оставаться больше не может, с утра пойдет устраиваться на завод. Туда надо пораньше прийти, до смены, да и объяснений здесь, в коммуне она не желает… Саша посмотрела виноватым взглядом на Иллариона Ипполитовича: они оба в этот момент вспомнили его слова о Сашином призвании или, наоборот, «непризвании»… Пусть Илларион Ипполитович ее извинит и отпустит.

Учитель задумался, придерживая Сашу за край тючка и тем самым давая понять, чтобы она подождала конца его раздумий.

– Что ж, – наконец сказал он, – догадываюсь в какой-то мере о причинах вашего решения. Видите ли, голубушка, даже до такого малоосведомленного человека, как я, доходят какие-то разговоры. И я вам скажу – будьте выше пересудов. Неуравновешенные особы всегда могут встретиться в жизни, не стоит жертвовать собой, своим будущим... Для меня совершенно очевидно, то, что вы во всей этой истории абсолютно чисты.

– Видите, вы сами говорите! Даже вы ... что разговоры, пересуды. Да дело и не в этом. Как я могу жить тут, зная, что во мне – причина чьего-то несчастья? Спасибо, но все решено. Я не останусь.

Илларион Ипполитович подумал еще и, наконец, сказал:

– Голубушка, если вы так тверды в своем намерении, я попробую вам помочь.

Он попросил Сашу подождать в учительской, пока у него окончится дежурство. Она, после двух бессонных ночей, продремала это время в кресле, а он, освободившись, заставил позавтракать, потом засуетился, попросил у заведующего освобождение на несколько часов и повел ее к какому-то своему знакомому, тоже бывшему преподавателю гимназии. По дороге он объяснил Саше, что учителем тот больше не работает: проблемы со здоровьем не позволяют ему вести уроки. Но, будучи человеком начитанным, любителем музыки и театра, он работает заведующим клубом завода, и по счастливой случайности, того самого механического, куда по проторенной дорожке идут выпускники их школы. Это – хорошее место, там рабочая карточка, жилплощадь. Он сравнительно недавно обмолвился, что хотел бы иметь молодого расторопного помощника: идей и замыслов у него полно, а здоровья и сил – не хватает. И еще один аспект, даже можно сказать хитрость, – молодой привнесет необходимые современные веяния и избавит от опасных упреков в старорежимности… Вот этому-то хитрецу он, Илларион Ипполитович, и намеревается порекомендовать Сашу.