Текст книги "Чужого поля ягодка"

Автор книги: Карри

53. «Не рыдай мене, мати…»

Безукоризненно следуя правилам движения, флайер перестроился в крайний, «медленный» ряд, и уже оттуда ловкой рыбкой вынырнул из транспортного потока и завис невысоко над посадочной площадкой: Миль подсознательно не желала касаться земли, на которой едва просохла кровь её малыша…

Но висеть долго значило привлекать ненужное внимание патрульных. Не светись, а то никакая «Недотрога» не прикроет… Мягко коснувшись дорожного покрытия, флайер замер. А чего соваться в ресторан – и отсюда понятно, что нет там Бена. Его обожаемый ментозапах Миль ощутила бы на раз, ещё на подлёте. И поблизости его нигде нет. Значит, что? Значит, ждём…

…Она не ожидала, что воспоминания ещё так живы. Додумался же Бен назначить встречу именно здесь… Вид «Весёлого Дракона» растревожил давно, казалось бы, затянувшуюся рану. Ведь столько времени прошло… А на самом деле – сколько…? Миль подсчитала: надо же… всего-то… ну да – сорок дней! Бабушка бы свечку поставила…

Свечки под рукой не имелось, а душа маялась: вопреки здравому смыслу, так и тянуло прийти туда, где погиб малыш. Возможно, в древнем обычае соотечественников поминать умерших есть всё же что-то, некая глубинная мудрость… Мёртвым, может, и всё равно, а вот живым – нет. И Миль не выдержала: порылась в покупках, выбрала горсть сладостей, бутылку с водой, стаканчик… И потащилась туда, к чёрному входу в ресторан…

Ещё не дойдя до угла, Миль ощутила поселившуюся в этом месте бесприютность и тоску – куда там печали, терзавшей её душу! С каждым шагом воздух густел, наполнялся, как туманом, пронизывающей осенней стылостью, укрываясь серой хмарью до самых крыш – это летом-то, в солнечный день… Миль свернула за угол… постояла…

В этом узком пустом проулке стояла тишина… Наверное, здесь теперь всегда так. Вон там, напротив двери, была тогда лужа крови… Тихонько посвистывая, подвывал ветер, зацепившись за какую-то дребезжащую мелочь… Туман только клубился, переползал, перемешиваясь, но не рассеивался. Мельчайшие холодные капельки оседали на щеках… на губах… на душе… Миль лизнула губу – солёные…

Ветер всё скулил тоненько, жалобно… По-детски. Да нет, это не ветер… Это ты плачешь, мой сыночек… Не плачь, вот – мама пришла… Иди ко мне, вот я… Чего ты хочешь, маленький? Смотри, вот конфетки, печенье, вот водичка… Прости – игрушек нет, я принесу их тебе в следующий раз…

Миль опустилась на колени, высыпала принесённое в невесть откуда взявшуюся лужу крови, налила стакан воды и поставила рядом. Протянула руки – иди ко мне, милый! Я так люблю тебя… Лёгкий порыв бросился навстречу, приник к сердцу, обвил шею прохладным крылом, коснулся её щеки, стирая слёзы – Миль зажмурилась и почувствовала, как заломило груди, враз налившиеся прибывшим молоком… А тугой порыв всё толкался, теребя ворот куртки, завивался упругим вихрем на её руках, и руки потяжелели… Хочешь, я останусь с тобой, милый? Она расстегнула и сбросила промокшие куртку и блузку, обнажила груди – желтоватое молоко густыми тёплыми каплями скатывалось и исчезало, не касаясь колен… Капли превратились в тонкие струйки, фонтанчиками брызжущие из сосков – не касаясь земли, они таяли в воздухе… Бережно обнимая упругую живую пустоту, которая в её руках запульсировала, теплея с каждым мигом, Миль под нежную колыбельную тихонько постанывала в сладкой истоме…

На мониторах, отслеживавших проулок у чёрного входа, долгое время был только серый туман – который уже день удивлявший всех, и хозяина «Весёлого Дракона», и Рольда с ребятами. В этот проулок с его промозглой сыростью и постоянно завывавшим сквозняком никто не желал заходить с того самого дня, как в нём случилось несчастье с Миль. Кровь давно смыли, но всё равно даже водители, подвозившие к ресторану всякие припасы, не рисковали подъезжать с чёрного входа. Неуютно им там становилось. Не по себе. Тоскливо до слёз. Плачущий водитель грузовика – это потрясение прежде всего для него самого…

Но сегодня туман в проулке, наконец, рассеялся, и солнце высветило на тротуаре – кто бы мог ожидать – полуобнажённую девичью фигурку. Бармен, скучавший в почти пустом по утреннему времени зале за чашкой горячего чая, чуть не подавился, обжёгшись, зашипел, выронил чашку и уставился на вдруг прояснившийся экран: нет, ему не показалось, коленопреклонённая девушка, что-то бережно державшая на руках, слегка раскачивалась в такт неслышной мелодии… И тёмное пятно – тень? – у её коленей постепенно уменьшалось, стягивалось к ней, сходя на нет… совсем пропало…

Бармен торопливо проверил, работает ли запись, и облегчённо выдохнул: всё работало…

«Вот это будут кадры», – предвкушал он, не зная, какое его ждало разочарование…

…Он был таким, каким она показывала его Бену – красивым и на редкость хорошо сложённым, славным сероглазым мальчиком со светлым пушком на круглой лобастой головёнке. Лёжа на её руках, улыбался перемазанными молоком губками, обнимал Миль за шею, гладил по щекам, и мягонькие ушки розово просвечивали на выглянувшем солнышке… Миль слышала его – как и в те дни, когда он был в её чреве. Любовь и тепло, свет и доверие, покой и радость… и бесконечная нежность… Он светился, лучился и переливался, такой тяжёленький, тёпленький, мягкий и упругий… Живой…

«…никуда больше не уйду, малыш, буду здесь, с тобой, всегда…»

«…не здесь… здесь плохо…»

«… тогда ты останься со мной… ты такой маленький… твоё место в моей душе – по-прежнему за тобой…»

Ледяной ветер взъярился вокруг них, дёргая Миль за волосы.

«Думаешь, это так просто? Как ты будешь жить с таким грузом? – спросили её. Миль вздрогнула, малыш испуганно прильнул к ней. – Это всё, что ты можешь ему предложить? Место в душе?»

Обхватив малыша покрепче, она яростно закричала:

«Да! Место в моей душе – и всю мою любовь!»

«Его место здесь. А любовь… Я любил – их всех… И посмотри, что они со мной сделали…» – печаль, густея, опадала вокруг тяжёлыми, серыми снежными хлопьями.

«Но ведь ты жив? Тех, кто сделал это, нет уже шестьсот лет. А ты всё ещё боишься любить».

«Его место здесь».

«Он был «здесь» сорок дней! И что ты предложил ему? Одиночество? Ты взял его кровь и плоть! А душа его принадлежит мне!»

Снег залеплял глаза, ветер рвал волосы и бил в лицо… скорчившись, она заслоняла собой малыша, стискивала всё плотнее… Пока объятия не опустели и руки её не сомкнулись на ней самой…

Увидев на экране, что ясный летний полдень как-то разом опять посмурнел и в этом сумраке повалил густейший снег, бармен выскочил через тот самый чёрный ход, огляделся – сугробы росли на глазах! – с трудом признал в засыпанном снегом бугорке человеческие очертания, и побрёл по снежным заносам, высоко поднимая ноги… Откопав сжавшуюся в клубок девушку, заставил подняться, укутал в свою рубашку и потащил под крышу, в тепло…

Сперва, сунув в её холодные ладошки чашку с горячим чаем, он устроил её на мягком диванчике в помещении, где в свободные минуты отдыхал персонал кухни, потом стал набирать номер экстренной службы… но пришедшая в себя гостья, решительно покачав головой, запретила ему это делать. И, что характерно, всё – молча.

О чём-то ему эта неразговорчивость напомнила… Но он не зря столько лет успешно проработал в своём ресторанчике, и уж что-что, а нутром чуять, когда с гостями не стоит спорить, научился: ну хочет девчонка заболеть – её право. «В конце концов, вид у неё, хотя и потрясённый, но адекватный, а индикатор на руке инициированный», – решил он, заказывая себе в синтезаторе новую рубашку.

Бармену пора было на рабочее место. Это насквозь мокрая девица могла сколько угодно сидеть, обсыхать и греться, прихлебывая чай… Однако через минуту-другую и она покинула уютный диван, уверенно протопав в дамскую комнату…

Попав в тепло и оттаяв, Миль довольно долго не могла понять, что случилось в этом чёртовом переулке – неужели она правда спорила с кем-то – с кем?! – о своём малыше? И она очень хотела верить, что ничего ей не пригрезилось – а с какой стати должно мерещиться, она не спала, не болела, никаких лекарств уже давно не принимала… Да она вообще не склонна к галлюцинациям! Значит, и впрямь боролась за малыша. А вот отстояла она его или нет… Как узнать?

Слегка отогревшись – спасибо, кстати, бармену! – и перестав трястись, Миль ретировалась в дамскую комнату, убедилась, что одна, пристроила на вешалку рубашку с барменского плеча, и уставилась на незнакомку в зеркале. Да, с зеркалами ей в последнее время отношения наладить не удаётся – отражения госпоже Рэгхаз достаются раз от раза страшноватей и страшноватей… И как бармен не испугался этого страхолюдства.

Ну-с, госпожа, я вас не знаю, но я вас умою…

Брюки оказались мокрыми и перепачканными столь основательно – тут тебе и кровь, и пылища, и прочая непонятная грязюка – что их оставалось только выкинуть… Груди и живот в чём-то липко-сладком… Похоже, она и впрямь кормила малыша… При одном воспоминании об этом груди опять заныли… Цыть, вы! – мне же некого кормить… Молоко, тем не менее, прибыло, что оказалось достаточно больно, и опять засочилось… Миль растерянно приложила к ним полотенце. Ё-моё, неужели всё же придётся носить ненавистный бюстгальтер?!

Ну, хоть со стандартной одёжкой проблем нет…

54. Волк и его Волчата

В дверь постучали, в приоткрытую дверь просунулась рука, держащая двумя пальцами какие-то грязные тряпки, и голос бармена объявил:

– Прошу прощения, госпожа – но это, кажется, ваше…

Да никак это куртка! И то, что осталось от блузки… Бармен получил назад свою рубашку, а бедная куртка вместе с бывшей блузкой, не пережив разлуки с брюками, отправились по их стопам в утилизатор, завещав непострадавшее содержимое своих карманов достойной преемнице.

А отчего бы пострадать содержимому: Узлы на сей раз были выполнены из крепких материалов, и коммуникатору с трофейным парализатором тоже повезло – карманы с ними были застёгнуты, и влага туда не попала…

Заняв знакомое место у окна, Миль всё же выложила парализатор на стол – пусть полежит, подсохнет, мало ли что – и заскучала. Что-то долгонько нет Бена… или ей просто так кажется…

На столик упала тень – бармен подошёл осведомиться, всё ли хорошо у его гостьи, не желает ли госпожа покушать… Не желает, собиралась ответить Миль, но, желудок госпожи, словно только и дожидался этого вопроса, неожиданно во всеуслышанье возопил о желании не то, чтобы покушать, а прямо-таки нажраться, да ещё столь громким и мерзким голосом, что убедительно соврать у Миль всё равно бы не получилось. Пришлось заказать знакомые фирменные фрикадельки. Покосившись на обсыхавший парализатор, бармен с улыбкой поклонился и щёлкнул пальцами – заказ доставили тут же. И то, какие могут быть проволочки – блюдо дежурное, а в зале, не считая Миль, и посетителей-то всего пара-тройка человек…

На порциях здешние повара никогда не экономили, и нежданно вернувшийся аппетит сыграл с Миль дурную шутку: объевшаяся «госпожа» совершенно безответственно задремала, прикорнув прямо за столом, даже и во сне бдительно придерживая чёрный параллелепипед парализатора… Убиравший посуду официант не потревожил её сна и, уж конечно, не позарился на грозное оружие, но разглядывал спавшую гостью пристальней и дольше, чем позволительно, да потом ещё и вовсе уж неприлично шептался о чём-то с барменом, поглядывая то на неё, то ещё куда-то…

Он весь день посматривал на неё между делом, глядя и так, и этак. Но сонную рассматривать её было ещё неудобнее, а зал тем временем наполнялся, подошли обычные посетители и завсегдатаи, работы у парня прибавилось… Свободных мест оставалось всё меньше.

К стоявшему в углу столику, за которым спала девушка, подтянулись подростки, потоптались в нерешительности – будить, не будить… и кто-то коснулся спящей…

…Лёгкое прикосновение к плечу заставило Миль прямо из состояния дрёмы подскочить, схватив парализатор, и даже выстрелить, не глядя… Слава Богу, её успели ударить по руке, и заряд ушёл в пол, никому не причинив вреда. Полностью проснувшись, она нашла себя в крепком захвате и обезоруженной. И крайне сердитой от смущения, что застали врасплох и что чуть не натворила бед: вокруг озорно скалились мальчишки, вооружённые кое-чем посерьёзней её парализатора, но все их стволы мирно смотрели вниз.

– Да отпустите вы её, она не хотела никого убить, просто мы её напугали! Правда ведь, госпожа? – сказал кто-то со смехом. И Миль тут же отпустили и даже вернули оружие.

– Реакция у вас, согласен, прекрасная, но всё же спать в общественном месте небезопасно… для окружающих! – эти паршивцы так заразительно хохотали, что Миль не вытерпела и тоже зафыркала.

– Что ж такое вам, простите за любопытство, снилось, а?…

– И по какому поводу веселье? – спросил знакомый голос: Рольд раздвинул столпившихся «волчат» плечом и, не узнавая, взглянул на Миль вопросительно. Коротко поклонился: – Всё в порядке, госпожа? Надеюсь, мои сорванцы вас не обидели?

– Как можно, Рольд! Просто девушка тут немножко постреляла, – охотно объяснили ему. – Но это она не со зла – ну, спросонья, не разобрав!

– Госпожа?… – она на миг вскинула на него глаза. – Миль?! Вот это сюрприз… Ты… вы одна? Так, – он повернулся к ребятам. – А вам что – заняться больше нечем, да?

Подростки тут же быстренько рассосались. Миль вернулась в кресло, спрятала парализатор в карман. Однако, вот это она заспалась… Видимо, противостояние в том неладном проулке обошлось ей дороже, чем она полагала. За окнами уже вон темнеет, а Бен так и не пришёл…

Зал к вечеру наполнился людьми, воздух – вкусными ароматами, весёлым гомоном и взрывами хохота, декорации эстрады сдержанно перемигивались и неспешно поигрывали объёмными композициями, перетекавшими друг в друга под ненавязчивые музыкальные темы. Кое-кто уже танцевал на свободной площадке. Хорошо живут люди, мирно…

– Миль… – позвал Рольд. – Что-то случилось? Ты… вы?…

Миль улыбнулась уголком рта, отмахнулась, не глядя на него – какая разница: ты, вы….

А официантик что-то уж слишком настырно глазеет…

– Эй, ну я же не просто так любопытствую. Раз уж ты в одиночку да с парализатором на людей бросаешься – дело выглядит серьёзным.

Миль вздохнула – он не отвяжется. Достала коммуникатор:

«Оно серьёзное. Но не твоё. У тебя своих дел – вон, целая стая».

Он усмехнулся и укоризненно поцокал языком:

– Нападение – лучшая защита? Ты мне не доверяешь? Или кому-то из моих?

Она замялась, искоса глянула на пробегавшего мимо официанта – тот поспешил отвернуться. Рольд перехватил эти переглядки и спросил:

– Вот этот? И чем он провинился?

«Он об меня сегодня все глаза обмозолил. Пустяки, конечно, но неприятно».

– Одну минуту, всё выясним, – поискав официанта глазами и не найдя его в зале, Рольд поднялся и пошёл к стойке. Бармен тут же наклонился к нему, что-то показал. Они коротко переговорили, и скоро Рольд вернулся к столу, сел и тоже стал разглядывать Миль – она старательно смотрела по сторонам, памятуя о свойствах его взгляда – потом спохватился:

– Совсем забыл, зачем ходил. Не сердись на парня, он тебя не сдаст, просто не мог понять, ты это или не ты, – он протянул Миль её собственный портрет. А ведь и верно, будь у парня другие мотивы, он бы её и заметить не смог – «Недотрога» бы не позволила. – Признаться, я и сам с трудом тебя узнал. Очень уж ты изменилась за такое короткое время.

Короткое? Ну, для кого как… Девчушка с портрета смотрела из прошлого весело и открыто, ещё не зная, что её ждёт…

«Сам же сказал – не похожа я на этот портрет».

– Не так сильно, чтобы совсем не узнать. День-другой… ну, чуть дольше… Подкормить, подлечить… отмыть… и сходство появится.

«Ты думаешь?» – Миль пропустила мимо ушей подколку насчёт «отмыть».

– Контролю так неймётся тебя найти, что он понатыкал твои портреты на каждом углу. Я не спрашиваю, с какой стати. Но если бы мои портреты так же улыбались со всех сторон, я бы не дрых на виду в людном месте.

«Да я здесь просто мужа жду. Ну, задремала».

– Жди. Сколько угодно. Только давай дремать ты будешь в безопасном месте под присмотром моих ребят. Та комнатка, где вы ночевали в прошлый раз, тебя устроит?

В вечерней темноте за его спиной уже зажглись огни… целая галактика огней. И он был прав. Хотя Миль и могла сидеть здесь совершенно спокойно – люди есть люди, кто-то что-то где-то кому-то ляпнет и даже не заметит, что кого-то подставил. Бережёного, как говорится, и Бог бережёт. Да и спать сидя… конечно, можно, но полноценного отдыха такой сон почти не приносит. Зато приносит затёкшие руки-ноги-спину и некоторое отупение.

– Ну, вот и славно. Доллис тебя проводит… А хотя, нет – может, чуть попозже, – внёс он поправку, глядя на сцену: там, залитая радужными лучами подсветки, сияя улыбкой, стояла Доллис, хорошенькая, как никогда. Уж её-то индикатор, когда придёт пора, станет, несомненно, белым… – Вообще-то, как ты знаешь, это довольно надолго. Устала? Если хочешь, могу сам тебя проводить.

Нет – покачала головой Миль: Доллис стоило послушать, пела она замечательно. Вот она низко наклонила голову, слушая вступление… Вот снова взглянула в зал – от улыбки не осталось и следа – и начала своим дивным, с неподражаемой хрипотцой, голосом:

 
Мой мотылёк живёт в ночи
И не летает днём.
Кружит над венчиком свечи,
В которую влюблён…
Его признанья горячи,
Верна его любовь…
Но мёд любви его горчит
И отравляет кровь.
 
 
На свете тысячи других,
Красивей и стройней.
Но он в мерцаниях своих
Танцует только с ней.
Бессилен пламенный полёт
Любимую согреть… —
Но для неё лишь он поёт
И счастлив умереть.
 
 
Сгорает белая свеча,
И, плача, дарит свет,
А он взлетает, трепеща —
Хоть будущего нет —
Чтоб умереть в который раз,
Когда я – не со зла —
Сожму бестрепетной рукой
Горячие крыла…
 

Миль удивилась. Что-то Доллис начала не со своих любимых песен… А та, кивнув музыканту, объявила:

– «Прощай», – и продолжила:

 
Огонь, что теплился в груди
Моей, навек угас.
Тебя, увы, мне не найти,
В толпе не встретить глаз,
Что обо мне грустят в ночи —
Хоть плачь, хоть бейся, хоть кричи! —
Мой Бог, какой конец
Потерянных сердец.
 

Зал притих, даже в кухне ничем не звякали. Теперь музыка лишь чуть подыгрывала, оттеняя голос:

 
Огонь, что тлел в моей груди,
Угас, навек угас.
И нам не встретиться уже
Хоть раз, хотя бы раз.
В душе надежды больше нет,
Погас её прекрасный свет…
Ах, Боже мой, какой конец
Потерянных сердец.
 

Замечательно-то замечательно… Но как-то слишком грустно для пятнадцатилетней. Обычно Доллис чередовала минор с мажором, раскачивая публику, не давая залу ни особенно печалиться, ни слишком развеселиться. Но не сегодня. Не слушая отдельных выкриков с просьбами о той или иной песне, она оборачивалась к музыканту, тот в ответ кивал, и песни следовали одна другой задумчивей.

 
На нитях серебряных, длинных и тонких,
Хрустальные звёзды свисают с небес…
Тихонько качает их ветер бессонный,
И звёзды печально звенят в фа-диез…
А может быть, в ре… Но, конечно, в миноре…
Летит, осыпается чудо-пыльца…
На плечи, на душу, на радость, на горе…
…Сегодня в опале, а завтра в фаворе…
…На судьбы, на мысли… ресницы… сердца…
 
 
Летит, осыпаясь, мерцающий звон…
И кто-то погублен…
А кто-то – спасён…
 

– Эй, Доллис! Это что такое ты сегодня поёшь? – всё-таки выкрикнул кто-то.

Доллис дёрнулась на выкрик, поправила микрофон на шее и низким вибрирующим голосом как-то приглушённо-яростно заявила:

– Если кто-то ещё не понял: сегодня не будет дурацких весёлых песен. Не нравится – выход вон там! Следующая песня называется – «Ностальгия»!

Народ в недоумении запереглядывался, но никто не ушёл. Доллис запрокинула голову и запела, закрыв глаза:

 
По ком душа моя грустит?
О ком печалится и плачет?
Кого за глупости простит,
Чтоб всю судьбу переиначить?
 
 
Из-за кого покоя нет
Ни в светлый день, ни лунной ночью?
Кто и загадка, и ответ,
Кто мне откликнуться не хочет?
 
 
Где та, единственная, дверь,
В каких веках, в каком пространстве,
Где я закончу счёт потерь,
Куда вернусь-таки из странствий?
 
 
Где будет всё, как быть должно —
Так мило, дорого, знакомо,
Где для меня горит окно,
Где я пойму, что вот я – дома.
 

«Это, скорей, про меня», – подумалось Миль, а Рольду она написала:

" Что такое с Доллис? Несчастная любовь?» – но Рольд только плечами пожал:

– Думаешь, это её стихи?

«Откуда мне знать? Это твоя стая. Но даже если стихи не её, выбор репертуара-то за ней…»

О качестве стихов можно было, конечно, спорить, но вот музыка всё искупала, не говоря уже об исполнении.

Следующая песня не нарушила тенденции – Доллис коротко объявила:

– «Знаки».

 
Испить из родника, склонив колени,
И встретить взгляд чужого отраженья,
И только через миг узнать, тоскуя,
Твою печаль в прохладе поцелуя…
 
 
Ладоням ветра волосы подставить,
Закрыв глаза – твою ладонь представить…
Пусть гладит, как в лугах он гладит травы…
И пить печали сладость и отраву…
 
 
В толпе людей и суетной, и пёстрой
Почти бежать с уколом боли острой:
Твой силуэт желанный обрести —
На краткий миг… как сон зажать в горсти…
 
 
Проснуться в белом пламени луны… и —
И проклинать, благословляя, сны… и —
И леденеть в объятьях пустоты:
Я ль умерла – иль не родился ты?
 
 
У прочной грани хрупкого стекла
Я б заговор с отчаянья прочла…
Всю кровь отдать по капле, но найти
Пунктир к тебе ведущего пути…
 

– Пожалуй, ты права, – задумчиво сказал Рольд, внимательно приглядываясь к беспощадно высвеченному лицу певицы, казавшемуся из-за исказивших его откровений-переживаний и старше, и ранимей… – А вот я что-то пропустил…

 
Протягиваю руки – и почти…
Почти касаюсь плеч твоих и рук…
На пламя глядя, в пламени прочти
Нам приговор: блуждать за кругом круг…
 
 
Твоих волос перебирая прядь,
Играет ветер, чёлку теребя…
Счастливец он! И мне бы… но опять
Не совпаду и не коснусь тебя…
 

По щекам Доллис, посверкивая, скатывались слезинки, теперь она пела с закрытыми глазами. Миль уже не глядела на Доллис – она так же, с закрытыми глазами, вслушивалась в голос, которого у неё самой никогда не будет, но пел этот голос и за неё, безгласную, тоже…

 
Швами наружу душа —
белыми нитками шита,
вывернута,
без защиты,
крылышками трепеща —
светится огонёк,
первый сквозняк – и насмерть…
Ан —
мечется – да не гаснет,
тянется – за порог…
Пленницею в гостях…
Долго ли сдюжит клетка —
клювом её отметки
выбиты на костях…
 

В конце концов Доллис покинула сцену – и на этот раз никто не посмел ни сменить её там, ни попросить вернуться, потому что она, собственно, не столько ушла, сколько убежала…

Миль тоже чувствовала себя так, что хоть беги ищи уголок, чтобы выплакаться – слишком уж точно попадали эти песни на её житьё-бытьё. Кем бы ни был автор (или авторы), он откуда-то ведал больше, чем должно… А вот любопытно, такое возможно удачно вообразить или всё-таки автор сам через всё это прошёл?…

Рольд протянул руку с платком – стереть с её щеки следы нечаянной печали:

– Впервые слышу эти песни – надо будет узнать, откуда они у неё…

«Девочка взрослеет – взрослеют и её песни…» – в рассеянности Миль позабыла воспользоваться клавиатурой, спохватилась, вскинула испуганный взгляд на Рольда – заметил или нет – и попалась, утонула в его глазах… Когда он отпустил её взгляд, Миль отпрянула, прижав пальцы к губам, которые ещё помнили вкус его поцелуя, как и шея её помнила нежность его ласки… В висках стучало, покалывало кончики пальцев и что-то яро вскипало в крови, а смущённый Рольд покаянно склонил голову:

– Сам не знаю, как это вышло… Никогда себе не позволял… Не то, чтоб мне этого не хотелось, но не против же твоей воли… прости… – он осмелился поднять глаза, и, наверное, вид у неё был жутковат, потому что Рольд начал бледнеть, пытаясь одновременно и встать, и вжаться в спинку дивана, на котором сидел…

Теперь уже он не мог отвести взгляда, как ни старался… По всему залу, взметая мусор, раздувая одежды и лохматя причёски, раскачивая светильники и даже опрокидывая лёгкую мебель, гулял невесть откуда взявшийся мощный сквозняк, мигало освещение, декорации на сцене превратились в бездарную, хаотичную путаницу пятен… Люди громко возмущались, удивлённо заслонялись руками, пригибались, старшие мальчики прикрывали собой младших и немногочисленных девочек…

Миль опомнилась, отпустила Рольда – он осел на диване, хватая ртом воздух и крепко зажмурясь – посмотрела на свои руки: кончики пальцев голубовато светились, подсвечивая снизу её лицо и отражась в расширенных, сразу ярко зазеленевших глазах. Оглядев творящийся непорядок, Миль вдохнула, потянув на себя царящее в зале возбуждение, и ветер стих, ровно загорелись светильники, заработала, как положено, всякая техника…

Хмуро взглянула на Рольда: он уже оправился от неожиданности и взирал на неё с почтительным ужасом и восторгом.

– Вот это да… – произнёс он. – Слышал про «дикую» кровь, но чтоб такое… Теперь понятно, чего от тебя Контролю нужно…

«И ты меня прости. Со мной такое тоже впервые…»

– Да ладно, мне даже нравится. Никогда ничего подобного не видел…

«И, надеюсь, больше и не увидишь. Для твоей же пользы. Ты бы, кстати, поосторожнее. Судя по всему, ты и сам не чистых кровей».

– Я-то? – он горько усмехнулся. – Чистокровный «дикарь». Натурализован почти младенцем, своих и не помню…

«Тогда тебе возле меня находиться надо поменьше, а то как начнёшь вдруг мутировать… на радость Контролю всеблагому и всеведущему».

– Ну да, вот так вдруг и начну! – недоверчиво хмыкнул он.

Миль коварно улыбнулась:

«А ничего, что ты меня ни с того, ни с сего слышать стал?»

Рольд опять начал резко бледнеть, потом краснеть, потом пошёл пятнами и вытаращил на неё глаза. Миль склонила голову набок. Горло у него перехватило, он не то, чтобы говорить – дышал с трудом.

«А… ты… я… нет…» – менто его было сбивчивым, но вполне отчётливым.

«Ну, какой прогресс… Поздравляю. С такими темпами тебе в Городе очень скоро станет совершенно нечего делать. Разве что научишься держать себя в руках, а то это, как видишь, – Миль посмотрела на свои светящиеся пальчики, сжала кулачки и спрятала их в карманы, – очень и очень непросто».

Она встала – Рольд тоже поднялся:

«Где там обещанная комната?»

– Я провожу.