Текст книги "Наваждение (СИ)"
Автор книги: Drugogomira
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)
В одиночку.
Всё, чего он хотел – закрыть глаза. Забыться, выпасть из этой жизни в другую. Пережить вечер и ночь, новый день. И еще один. И еще… И снова.
.
.
.
– Не нравишься ты мне, Юрец, – прерывая долгое молчание, вновь завел Серёга заезженную пластинку, – Не таким ты должен завтра садиться в самолет. Зачем тебе эти Штаты? Счастье твое не там, – заметив, как друг нахмурился болезненно, как вновь мгновенно налился свинцом его взгляд, Серый виновато развел руками: извини, мол, нет сил молчать. – Ты сделал то, о чем думал? Сказал?
– Да, – последовал лаконичный бесцветный ответ. В задумчивости взяв в руку телефон, Юра начал переставлять его с ребра на ребро. Экран загорался и снова гас, снова загорался и гас. Собеседник наблюдал за этой машинальной манипуляцией как завороженный, ожидая, видимо, еще каких-то комментариев, ведь в прошлую их встречу на кухне Юрца было буквально не остановить. Но продолжения не последовало.
– А она?
Сергей чуял, что каждую кроху информации из врача придётся клещами тянуть: он закрылся от мира, как когда-то уже закрывался, захлопнулся, как морская раковина, и створки её уже не разжать. Серый не терял надежды и тянул, пытаясь его встряхнуть, заставить выговориться: тогда хоть немного, но полегчает ему. Но сегодня Юра был скуп на откровения и эмоции.
И вот вроде же ничего особенного, Сережа привык, скорее, как раз к такой скупости, но проблема заключалась в том, что он уже увидел друга детства другим, уже видел, каким на самом деле он может быть. Видел эффект разорвавшегося снаряда, который та девушка произвела, появившись в Юриной жизни, а сейчас имеет несчастье наблюдать страшные последствия того взрыва. За него Серёге больно, как за себя, если не больнее: с собой-то всё всегда, по крайней мере, понятно. А что сейчас внутри у Юрца, как его вновь заставить дышать, неизвестно вообще, и от этого Сержу еще херовее. Вот кому он сейчас пишет и что?
22:53 Кому: Ксения: И ты меня прости.
Доставлено
Прочитано
– Она? – эхом переспросил врач. Пальцы с усилием надавили на боковые кнопки, отключая телефон. Перевернув аппарат экраном вниз, Юра отодвинул его на противоположный край стола, – Извинилась за неоправданные ожидания. Иначе не могло быть, Серый. Я в любом случае ни на что не имел права надеяться.
Замолк ненадолго, но всё же продолжил:
– Мы и расстались хреново: она поняла, что я помню, и сделала вывод, что я с ней всё это время… Игрался.
Про случившееся до того, как Ксения сделала этот вывод, врач говорить не желал, нутро наотрез отказывалось вновь пропускать через себя ту боль. Прошло два дня, а он до сих пор не в силах даже думать об их ночи, не то что искать своему состоянию слова и от вопросов, которые сейчас из Серого потоком хлынут, отбрыкиваться. Сил нет ни на что вообще. Исчерпан.
Друг встрепенулся и, резко поставив стакан с виски на стол, уставился на Юру во все глаза.
– Да лааадно!? Все-таки узнала? – не получив в ответ ни слова, ни даже кивка, схватился за свой смартфон: – Хочешь, я позвоню!? У меня же сохранился телефон с фотосета еще! Я ей на пальцах разложу, что тогда у тебя в жизни творилось и с каким упрямо прущим к цели танком она вообще связалась.
Врач покачал головой.
– Нет, Серёг, не вздумай. Ей и так хватает, поверь. Да и выбора у неё нет в любом случае.
Голос звучал отстраненно. Что в голосе этом, что на лице его не было ровным счетом никаких эмоций, и это пугало Сергея невозможно – он словно с роботом сейчас разговаривал. Словно кто-то всю жизнь из его лучшего друга высосал. Словно за Юрцом из параллельного мира дементоры пожаловали… Вот так выглядит их работа – пример прямо перед глазами!
Поднявшись со стула, Юра отнес чашку в раковину: движения его были механическими, врач действовал на полном автомате, без намека на включение в реальность.
Открыть кран, помыть, закрыть кран, поставить на сушку.
Почувствовать, как груз на плечах придавил к земле окончательно.
Позволить себе больше не сопротивляться.
– Серый, ты не против, если я спать пойду? Кажется, батарейка моя всё-таки сдохла.
Сергей окинул Юру тяжелым взглядом, борясь с острым желанием наплевать на его просьбу не вмешиваться, на позднее время, на всё вообще – и связаться с причиной его вот такого состояния сию секунду.
– Иди. Скройся с глаз моих! Падать можешь на мою кровать – тебе она сегодня явно нужнее. Постельное белье, если вдруг что, утром менял.
А он как-нибудь на диване перекантуется.
Не спится.
…И я живу как в бреду, я просто пытаюсь быть!Я маленький человек, мне нужно куда-то плыть.Мне нужен какой-то свет, чтоб видеть хотя бы сны.
...Чтоб видеть хотя бы сны… Время сжигать мосты, время искать ответИ менять сгоревшие лампочки.
Комментарий к Глава 29 // «Федотову Л.Г.» В тексте: The Uchpochmack – Lightbulbs
https://music.youtube.com/watch?v=kVRMvr51LyA&feature=share
Отсылка к драбблу “Тибетский бальзам” – с подачи @Airily
====== Глава 30 // Новая жизнь ======
Комментарий к Глава 30 // Новая жизнь Ну что? Впереди лишь эпилог.
Гимн месяца их отношений. Всё напрасно:
*Tommee Profitt, Fleurie, Jung Youth – In The End
https://music.youtube.com/watch?v=8qLL2Gx3I_k&feature=share
Перевод: http://www.perevod-pesen.ru/tommee-profitt-in-the-end-feat-jung-youth-fleurie/
Глухой стук в дверь возвестил о приходе долгожданного посетителя. Где его черти носили? На часах полдвенадцатого ночи!
.
.
Федотов не знает, каким чудом не остановилось сердце, пока он ждал своего визави – остаток дня был проведен на диване в компании исписанных уборным почерком, измятых листов и просроченного пузырька валерьянки, который Лев буквально по счастливому для него стечению обстоятельств обнаружил в нижнем ящике прикроватной тумбы. Забаррикадировавшись в люксе, хозяин отеля весь день не открывал никому, предельно скупо отвечал на входящие звонки. Для управляющей и Иришки – он по срочным делам в городе, а остальные могут и подождать.
Там, через несколько люксов, его дочь, исправно и односложно отвечающая на все звонки и сообщения: «В порядке». Щадит старика, не хочет давать ему поводов думать, что вены может себе вскрыть или таблеток наглотаться, и на том, что называется, спасибо. Звонить – звонил, писать – писал, а заставить себя вновь пойти к ней не мог. Не смог бы он после всего, пережитого за день, снова выдержать этот взгляд. Каждая строчка письма, каждое слово стоят перед его глазами и будут, кажется, стоять всю жизнь. Эти листы ему больше не нужны. Умирая, он будет видеть их перед мысленным взором. Это ведь еще какой вопрос, что лучше. Прожить десять-двадцать-тридцать лет – сколько там ему осталось? – зная, на что подписал свою дочь, осознавая, что разлучил двух – Лев до сих пор отказывается принимать эту мысль – любящих людей, просыпаясь в холодном поту от ночных кошмаров и не понимая, как смотреть ей в глаза; или подохнуть от руки наёмников Саныча в ближайший месяц или два, но не мучиться совестью.
«Вы рискуете потерять свою дочь. В прямом смысле».
«Если Вы продолжите в том же духе, что и сейчас, огонь погаснет. Давайте начистоту – там уже тлеющие угли вместо огня. Я прошу Вас не лить сверху ведро воды».
«Остро желая не подвести Вас, боясь за Вас, она убивает себя».
«Спасти Вашу дочь может только свобода, отцовское прощение, любовь и понимание; возможность заняться делом, попробовать свои силы в самостоятельном полете. Решать Вам. Жить с Вашим решением – ей».
Лев то и дело хватает телефон и отбрасывает назад на диван: желание набрать Симонова и ласково поинтересоваться, какой реальный выход из сложившейся ситуации видит он, такой хороший, нестерпимо. Нетерпимее лишь желание бежать к дочери, падать ей в ноги и просить прощения за всё – вообще за всё, через что она всю жизнь проходит его милостью. Оба этих желания Федотов глушит валерьянкой, убойный запах которой наполнил номер и наверняка распространился в коридор.
Сначала он должен дождаться своего гонца, а там станет ясно, вечно ли ему гореть в аду, или когда-нибудь он все же родится в другом теле и получит шанс искупить свои грехи, прожив новую жизнь иначе.
.
.
Резко распахнув дверь люкса, Лев Глебович гневно уставился на долгожданного гостя.
– Витёк, где тебя черти носят весь день, а!? Я думал, кони двину раньше, чем ты явиться изволишь!
Посетитель потянул носом воздух, принюхиваясь к резкому запаху лекарственной настойки, и обеспокоенно скользнул взглядом по лицу своего заказчика, видимо, прикидывая, правда на тот свет собрался или для красного словца сказанул.
– Извините, Лев Глебович, хотел этим вечером успеть попробовать еще что-то собрать, у него сегодня как раз мероприятие, но в заведение не попал – там вход по приглашениям. Удалось лишь пару кадров из-под руки сделать – на выходе из авто. Ну, и то не…
– Давай, что есть, – грубо оборвал Виталия Федотов, протягивая руку и цепляясь дрожащими пальцами за плотный жёлтый конверт, – Много там?
Визитер пожал плечами, опасливо оглянувшись в коридор – не слышит ли их кто:
– Негусто, мало времени Вы дали, но думаю, улов Вас должен устроить. Не зря беспокоились. Двое с воскресенья на среду, да еще какие! И вот сегодня вечером мелкая рыбёшка. Последние фото не такие добротные, при ночном освещении качество съемки страдает, сами понимаете. Но лицо видно – это он.
Шестеренки в голове Льва Глебовича со скрипом запустились, закрутились. Значит, трое. За каких-то пять, мать его, дней. Пока, значит, его дочь тут отель слезами затапливает, убивается, пока готовится взойти на… «эшафот» ради семейного благополучия, там трое. Меньше, чем за неделю!
«Вот падла! Убью сволочь!»
– Витёк, если вскоре получишь новости о моей преждевременной кончине, ты уже в курсе, кто заказал, – ответил Лев мрачно, поражаясь собственному не пойми откуда взявшемуся спокойствию по сему поводу. Мысли эти почему-то не вызывали в нём никакого отклика. Сейчас ему хотелось лишь одного – вскрыть конверт, увидеть доказательства своими глазами, а после пойти и собственноручно свернуть чью-то шею. За-ко-пать. Уничтожить! Стереть с лица Земли! И будь потом, что будет.
«Прав был… Опять!»
Мужчина вскинул на Федотова пристальный взгляд и молча, одним кивком, указал на конверт. Этот, мол? Лев так же молча утвердительно покачал головой в ответ.
– Копии прибереги у себя пока, инструкции позже от меня получишь. Не знаю пока, что ты нарыл и как мне это теперь использовать, но ежели что… А! – Федотов отчаянно махнул рукой в пустоту, – Иди уже!
31 июля
– Уборка номеров!
Комиссарова, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стояла под дверью президентского люкса хозяина отеля в надежде, что ей никто не откроет, и она сможет войти и спокойно выполнить свою работу. Костяшки пальцев уже побаливали от непрерывного стука о дерево. Дверная ручка была «голой»: на ней – как и обычно, впрочем, – не болталось предупреждающих табличек с просьбами не беспокоить, но всё же испытывать судьбу на прочность Юльке ой, как не хотелось! Лев Глебович – он же такой! Слушать ничего не станет – спустит на неё всех собак за вторжение без приглашения, Валентине выговор устроит, а та, в свою очередь, отыграется на ни в чем не повинной жертве. Классика жанра!
Молчок. Никто по ту сторону двери не слал горничную лесом, не спешил открывать. Помявшись еще минуту, Юля приложила карточку к замку и, толкнув дверь бедром, вошла внутрь, катя за собой тележку с химией и тряпками.
В нос тут же ударил ядрёный запах валерьянки. И пусть гостиная абсолютно пуста, интуиция нашёптывает ей, что Федотов всё же может быть здесь. Витающий в комнате стойкий душок, ассоциирующийся у девушки исключительно и только с её ветхой бабушкой – дай Бог ей здоровья покрепче! – почему-то лишь укрепил горничную в своём пока беспочвенном предположении.
Комиссарова снова напрягла слух, храня в душе слабую надежду в случае чего все-таки успеть унести ноги подобру, как говорится, поздорову. Но – ни журчания воды, ни шорохов, ни храпа. Ти-ши-на.
«Может, и нет его…»
Взгляд побежал по гостиной: девушка быстро оценила обстановку, подметила малейшие нюансы, задержалась глазами на лежащих не на местах предметах, пятнах грязи; прикинула объем усилий, которые ей придется приложить, чтобы привести номер в порядок. Федотов славился любовью к выпивке, а значит, неизменно на столе горничных ждали использованная рюмка и пустая бутылка, если не несколько; в любви же к хаосу он замечен не был, а значит, уборка, как всегда, займет от силы минут тридцать. Сегодня хаос олицетворяли листы бумаги, веером рассыпанные на полу у дивана.
Да она здесь, похоже, просто надорвется, лопнет от натуги!
«Что ж, приступим!», – подумала Юлька, нацеливаясь на макулатуру. Поднять, аккуратно сложить на диван, очистить стол от очередной стеклотары, на этот раз – из-под дорогущего коньяка, от одинокой рюмки, протереть поверхность и положить их туда. Делов на две минуты.
Приблизившись к объекту, горничная вновь замерла, навострив уши, и, убедившись, что в номере по-прежнему стоит гробовая тишина, нагнулась к листам. Похоже на какое-то письмо, написано от руки довольно разборчивым почерком. Ну, по крайней мере, фраза «Уважаемый Лев Глебович, нам с Вами так и не удалось найти общий язык…» читается без труда. Глаза «споткнулись» о знакомое имя – «Ксения», и в тот же момент девушка забыла о том, что читать чужие письма нехорошо.
Вообще-то, ранее за Комиссаровой такой дурной привычки замечено не было. Вообще-то, она «не такая», но остановиться просто-напросто невозможно! Как – остановиться? Ведь каждая из этих ровных, плотно лежащих друг к другу строчек касается Ксюши! Догадка о том, чья рука это писала, крепнет с каждой секундой; взгляд галопом несётся по тексту, цепляясь за отдельные слова и фразы; по позвоночнику бежит мороз, а по коже – стада мурашек. «Речь, как Вы, наверное, уже догадываетесь, снова пойдет о Ксении. Точнее, о её состоянии» …«рискуете потерять свою дочь».., …«успела сделать осознанный выбор»..., …«разлад»…, …«говорил с близкими ей людьми»…, …«к породе абъюзеров»..., …«следы помады»…, …«паранойя»…, …«безысходность»…, …«любит и ценит»…, …«дорожит»…, …«чего-то стоит»…, …«бесконечной критики»…, …«бесполезности и нереализованности»…, …«требуете непомерно много, не предлагая ничего взамен»…, …«проблем с едой»…, …«чувство вины»…, …«корень один»…, …«внимания»…, …«отцовской любви»…, …«чувствуйте её»…, ….«не пытайтесь откупиться»…, …«собственное одиночество»…, …«преданной самым близким»…, …«чуткая, ранимая, добрая, запутавшаяся»…, …«тонна достоинств, не замеченных»…, …«много жизни»…, …«свет»…, …«погаснет»…, …«убивает себя»…, …«на что был способен и что мог себе позволить»…, …«прощение, любовь и понимание»…, …«ложь»…, …«поддержать»… «Ю.С.».
«Твою! Мышь!»
Стоя посреди люкса с трясущимися в дрожащих руках листами бумаги, Юлька в состоянии думать только об одном: откуда такая несправедливость!? Кто из этих двоих заслужил, чтобы вот так?
Почему Ксюша завтра должна выйти замуж за человека, не способного увидеть в ней хотя бы толику из того, что за месяц увидел врач? Почему рядом с ней останется слепой, бесчувственный козлина, а тот, кто мог бы осветить её тьму, через несколько часов сядет в самолет? Если уже не там! «Всё, что мог себе позволить…». Почему жизнь настолько жестока? Почему так многого в ней люди порой не могут себе позволить? Почему вынуждены прогибаться под обстоятельства, отказываясь от самого главного, что в ней есть, от высших её ценностей?
.
.
Накануне Комиссарова полдня без толку стучалась к Ксюше в номер – и не слышала движения. Заваливала сообщениями и получала в ответ неизменное: «Я в порядке, хочу побыть одна». Подруга просто не пускала её на порог, не хотела никого видеть. И так тошно от этого всего было, не передать никакими словами! Юля чувствовала неизбывный ужас, думая о том, что там сейчас с Ксюшей за этой дверью происходит, но ломиться к ней в запертую наглухо душу – нет, это где-то за пределами представлений горничной о поддержке и морали. И рыжая оставила попытки.
А вечером на скинутый в мессенджер вопрос, неужели всё настолько херово, ответ-таки пришел: «Юль, он отказался от меня в первый же день. Всё помнил и предпочел не делать ничего. Решил за меня, лишил возможности стать счастливой! Он был для меня единственным по-настоящему веским поводом вырваться в новую жизнь. Я смогла бы! Мы могли бы хотя бы попробовать, мы могли бы быть! А теперь что толку? Поздно! Шанс упущен! Я не успела, я повязана. Как ты думаешь, достаточно херово или нет? Всё! Давай больше не будем на эту тему, я тебя прошу. Я в порядке. Спокойной ночи».
.
.
«…Всё, что мог себе позволить».
Громкий всхрап, донёсшийся вдруг со стороны спальни, перепугал рыжую до полусмерти. Резко дёрнувшись, обернувшись на звук, она замерла на месте истуканом. Федотов всё-таки тут, чутье её не подвело! Он тут, а она стоит посреди гостиной и пялится в лично ему адресованное письмо, забывая вовремя делать вдохи и выдыхать.
Тупит!
Нет! Это невозможно! Так не должно быть! Не должно так быть, если в этом мире осталась хоть капля сраной этой справедливости! Ксюша просто не догоняет чего-то, точно, так и есть! Юлька не знает, говорили ли эти двое, о чем они говорили, но чует – здесь какое-то возмутительное, вопиющее недопонимание! Не может человек, написавший такое, не чувствовать! Если это обычное сострадание, то она Мать Тереза! Королева Английская! Пеппи Длинныйчулок!
Еще несколько секунд – и Юлька выносится из номера вихрем, судорожно выкатывая следом тележку, чтобы замести улики. В левой руке – три украденных у Федотова листа бумаги.
Всю минувшую ночь, точнее, те жалкие четыре часа, что Юре удалось вырвать на сон у собственного давно вскипевшего мозга, ему снился… фитилек догорающей свечи, готовый вот-вот упасть в горячую расплавленную лужицу. И потухнуть. То была большая, высокая свеча – откуда-то он это знал. Но в эти мгновения она доживала свои последние минуты, ей осталось всего ничего – совсем скоро о её существовании будет напоминать лишь застывший воск, растекшийся по гальке и булыжникам, и черный уголёк поверх.
В этом странном сне врача окружал пустынный зимний пляж, сгущались сумерки, в ушах стоял шум разбивающихся о берег волн и завывающего ветра. В этом сне он, продрогнув до костей в своей куртке, сидел на камнях и не сводил глаз с маленького, слабого огонька, слышал потрескивание и понимал, что смиренно наблюдает не за фитильком вовсе, а за тем, как догорает его надежда и вера, как завершается огромный этап его жизни, умирает что-то, некогда большое и сильное. Ему в своем сне отчего-то было важно увидеть, как потухнет во ознаменование конца всему, что имело для него значение, этот фитиль. Чтобы встать, размять затекшие ноги и идти дальше. На поиски новой свечи, на поиски новых смыслов.
Огонёк всё горел. Минуты и часы сменяли друг друга, день сменяла ночь, порывы ветра пронизывали насквозь, но фитиль был словно каким-то невидимым куполом защищен. Яркое пятнышко становилось меньше и меньше, синело, но по неясной для врача причине продолжало жить – наперекор законам физики и логики.
Слабый, блеклый, но стойкий огонь отказывался сдаваться, боролся с обстоятельствами, противостоял всему миру, освещая тусклым светом Юрину темноту. Крохотный маячок, очевидно, решивший что-то важное доказать ему – сидящему рядом в терпеливом ожидании его погибели.
Надежда умирает последней?
Значит, сегодня её день.
Врач не хочет открывать глаза, признавать приход дня, который, клонясь к своему завершению, разделит его жизнь на «до» и «после». Грудь ноющими ощущениями отзывается на мысли об отлете. Он не может отделаться от тревоги – чувства, которое так сложно передать словами: что-то скользкое и вязкое в районе солнечного сплетения пускает свои щупальца дальше, в самую глубину, подкрадывается, медленно опутывая нутро, уверенно, не встречая на пути преград, просачивается в душу. Первобытный страх захлестывает, а ведь вокруг ничего не происходит: вокруг – утренняя тишина и умиротворение. Покой вовне и неодолимое, с каждым вдохом нарастающее волнение в смятении колотящемся сердце. Избавиться от этого ощущения Юра не в силах.
Сегодня случится то, чего могло бы, наверное, всё же не случиться, ответь она иначе, раньше, позвони она, услышь он хотя бы голос. В голосе – всё. Сегодня ему придётся подвести черту и перевернуть последнюю страницу истории прежней жизни, начать новую. Кажется, в ушах уже слышен тихий шелест бумаги. Вернувшаяся в тело после суток скитаний душа нашептывает врачу, что это – ошибка, возможно, самая большая на всём его жизненном пути. Но когда ты их уже столько наделал, когда страшные последствия обрушились лавиной, когда единственный путь к спасению, что ты видел, отрезан, очередную допускаешь равнодушно, не боясь расплаты. Всё равно ты уже мёртв, так какая разница?
За грядущую ошибку он уже расплатился наперед, авансом – потерянной своей внутренней свободой, потерей себя. Более важных ценностей до встречи с ней для Юры и не существовало.
Осознание бесцельности к этому моменту оконченной борьбы – не по его воле оконченной, по её – не покидает, лишь глубже пускает корни. Война эта велась на пределе и за пределом его возможностей, он шел к цели, перешагивая через самого себя, нёс потерю за потерей. Для того, чтобы на последнем рубеже прийти к пониманию, что всё было напрасно. Сегодня его всё еще настоящее станет лишь воспоминанием, его реальность размоется, исчезнет, вытесненная на периферию новой, еще более безразличной ко всему реальностью; сегодня фитиль догорит. А завтра она скажет «да» другому человеку, спасая свою семью.
…Первого числа ненавистного месяца Мои демоны взбесятся, Твои демоны взбесятся..
Всё без толку, всё напрасно. А мучительнее всего, вместе взятого, осознание, что Ксения не поверила. Всё теряет смысл без веры, абсолютно всё. Всё.
Всё…
Это всё.
.Скользкое чувство в районе солнечного сплетения усиливается с каждой новой минутой. Стрелки на настенных часах бегут бездушно, безжалостно, приближая час. Времени – всё равно, есть ты, нет тебя; оно – время, оно – вечность, и оно – утекает.
«Сегодня!»
От безумного темпа, который, стоило ей по утру разлепить веки, взяло и держит сердце, чернеет перед глазами. Откликаясь на завладевший нутром животный страх, оно шарашит буквально на износ. Ей бы остановить себя, присесть где-то, хоть перед собой притвориться, что пытается успокоиться, глубже дышать. Смириться уже, наконец, с неизбежным.
Она не может! Ксюша носится по люксу из угла в угол, словно по клетке, хочет распахнуть дверь, сорваться и бежать – хоть куда, вон отсюда! От этих давящих стен, потолка, от всего, что ей напоминает! Всё вокруг, всё, что есть, солнце, небо, запахи, весь отель, эта кровать, это чертово кресло ей напоминают! Юра всегда выбирал кресло – что здесь, что у себя! Теперь его место занимает медведь – потому что Ксюша мазохистка, да, поэтому. Сейчас она пытается довести себя до ручки, пропустить через себя всю грёбаную боль этого мира, умертвить ею сердце, душу и застыть. И медведь отправляется в кресло.
Молодец!
Завтра все изменится: завтра вместе с новым статусом она обретет и новый дом. Оставит это место, переедет к… мужу, окружит себя новой реальностью; со скрипом, с протестом, но привыкнет к иной роли. Думать о дне завтрашнем, о собственном будущем тошно, но Ксюша отчаянно пытается настроиться, уговаривая себя, как умеет.
Не уговаривается.
Куда бежать? Как спастись? Как пережить этот день? Доживет ли она вообще до его конца?
Громкий стук в дверь – что спасательный круг, брошенный потерявшему всякую надежду на спасение! А она идет ко дну… Смирившись со своей долей. И ей страшно! Еще вчера видеть никого не хотела, а сегодня ей нужен этот круг, нужен человек! Кто-то, кто возьмет её за руку и внушит ощущение, что она не одна! Обнимет и скажет, что всё будет хорошо, что всё наладится, что небо прямо сейчас не падает на землю, и жизнь продолжается, что её новый день – настанет!
Подлетая к двери, – плевать, кто пришел! – распахивает, встречаясь взглядом с мгновенно растерявшейся Комиссаровой. – «Слава Богу!» – И рта подруге не дает раскрыть, знает, что в глазах её сейчас – безумие, и это безумие Юльку напугает. Уже.
– Юль, как хорошо, что ты пришла! Мне так тошно!
Рыжая ведет себя странно донельзя: прячет что-то за спиной, переминается с ноги на ногу; на её лице, решительном каких-то пять секунд назад, вдруг проявляется смятение.
– Ксюх.., – мямлит она, глядя куда угодно, но только не в глаза, – Я тут… Я тут нашла кое-что во время уборки… Я думаю, ты должна увидеть… Я… Я так хочу тебя сейчас поддержать, но думаю, тебе лучше одной с этим остаться…, – речь сбивчивая, невнятная, – Что бы он не натворил, мне кажется, что… У него не было выбора… В общем, вот.
Поспешно закруглившись, горничная протянула подруге спрятанное за спиной письмо. Взгляд девушки мгновенно остекленел: сохранять под таким хладнокровие невозможно в принципе, и Юлька чувствует, как волосы на теле встают дыбом – второй раз за единственное утро.
– Что это? – прохрипела Ксюша, отказываясь фокусироваться на бумаге и уж тем более брать листы в руки, – Зачем?
– Я их стыбрила, и может быть твой отец меня теперь за это турнёт, – криво усмехнулась Комиссарова, – Ксюх, я клянусь! Я не знаю, о чём вы там с ним говорили, говорили ли вообще нормально, но не может такое написать человек, в котором кроме сочувствия нет ничего! Тут три листа!
– Какой человек?
Знает она, какой – нутром чует. И нутро, чуя, протестует, изображает амнезию: оно не готово к очередной порции пронзающей боли. Она ж просто перегорит, как лампочка, не пережившая очередного мощного перепада напряжения. Вспыхнет и лопнет. Инстинкт самосохранения даже не шепчет, он вопит, умоляет не заходить на новый круг, остановиться здесь и сейчас. Перестать себя истязать!
«У него не было выбора…»
Девушка пробует, сопротивляется, но вопреки всем её попыткам оградиться от всего мира неприступной стеной внутри загорается махонький, очень тусклый огонек надежды. Непонятно, на что. Непонятно, зачем.
– Ксюха! Очнись! – резко перевернув листы, рыжая вскинула их на уровень Ксюшиных глаз, – Ю.С.! Дохтор твой!
Это – запрещенный прием. Тыкать в неё письмом, написанным его рукой, подписанным его инициалами. Сейчас? В этот день!? Сердце трепыхается у самого горла, перекрывая кислород, но Ксюша, хватая ртом воздух, всё еще отчаянно пытается спастись:
– Что мне с этим делать? Я завтра замуж выхожу, Юля…
Комиссарова удивленно воззрилась на подругу. В смысле, «что с этим делать?».
– Прочитать. Дать себе шанс его понять…, – протянула она растерянно, не веря, что Ксюха прямо сейчас отказывается от такой бесценной возможности. Другой ведь не будет!
– Да я голову всю себе сломала за эти дни, я уже ничего не понимаю, не соображаю! Тут без шансов! – вспыхнула Ксения как спичка, словно лишь подходящий момент ей и нужен был, – У нас с ним настоящий был шанс, но он упущен из-за его, – болезненно скривившись, девушка пальцами изобразила в воздухе кавычки, – «склероза»! Он сам этот выбор сделал! Сам! Не попытался даже почву прощупать! Молодец, до последнего держался! Что ты мне предлагаешь, а!? Теперь уже ничего не изменить, я в западне! Это ты понимаешь? Как такое простить, объясни мне!? Самое ужасное во всём этом – и это единственное, что я понимаю, что взаимно было! Как вот это простить!?
Секундное молчание – и глаза рыжей округлились, став похожими на два озера. До неё дошло, наконец, не дошедшее накануне. Лицо озарилось вдруг осознанием, лампочка над головой зажглась, а еще спустя пару мгновений горничная взорвалась, не заботясь о том, что стоит в коридоре, где её может услышать кто угодно:
– Ксюх! Ты уж извини, я как есть скажу! Ты себя-то слышишь вообще? Ты сейчас занимаешься тем, что всю вину с себя перекладываешь! Ты меня прости, но это – глупо и по-детски! Его, значит, обвиняешь, да? Очень удобно! – резко понизив голос, прошипела она, – А ничего, что это же изначально было только твое решение – играть свадьбу или всё отменять!? Это ты всё думала и металась, взвешивала «за» и «против» и никак не могла выбрать! Ты до последнего дотянула! Ты, не он! Он тебе понять помог, но решить за тебя он не мог! Сначала ты должна была определиться! Я вообще, давай начистоту, не понимаю, причем тут врач твой! – рука с листами взлетела в воздух и опустилась, – Не понимаю, как ваше мутное прошлое общей длительностью в двадцать минут могло так повлиять на твое настоящее? Только ты несёшь ответственность за свою жизнь, больше никто! Он, значит, виноват, что не признался? – рыжая нехорошо сузила глаза, – А это не ты мне говорила: «Раз не помнит, значит я могу рядом с ним от стыда не сгорать», когда про него рассказывала? Да ты б его к себе вообще не подпустила бы, а то я тебя не знаю!
«И эта туда же… Теми же словами…»
– Вот этого всего не было бы! – Юлька строчила, как из пулемета, тряся бумагой перед Ксюшиным носом и забывая переводить дух, не давая ей опомниться, осознать услышанное, слово вставить, – Да он тебя как облупленную за единственный месяц узнал, всё про тебя понял, с самого начала! Всё! Я не удивлюсь, если тут и половины не сказано из того, что он хотел бы папашке твоему сказать! Это только вершина айсберга – только то, что отцу твоему знать надо, зуб даю! Ты себя лишаешь шанса понять его мотивы и чувства, всю жизнь свою будешь его обвинять в своей нелегкой доле! Знаешь, что? – вскинулась девушка вдруг фурией, – Делай с письмом этим, что хочешь, хоть сожги сию секунду – я его назад не понесу! Но тогда ты так и останешься в неведении! Я знаю, что это ничего не меняет, что завтра у тебя свадьба, но ты хотя бы дай себе труд человека понять! Потому что он тебя, судя по вот этому вот, – Комиссарова, снова встряхнув изрядно помятыми уже листами, настойчиво всунула их девушке в руки, – понимает, как вообще никто и никогда!
Ксюша рассеянно уставилась на перекочевавшее к ней письмо. Столь бурная реакция Юльки огорошила ее, лишила остатков почвы под ногами, все её аргументы в собственную защиту были разнесены в пух и прах, она толком и рта не успела открыть, обдумать услышанное. Даже подруга – и та считает, что единственным выходом для врача было притворство. Они оба так считают, она – на Юриной стороне!
«То же мне, адвокат нашелся…»
– Почему ты так его защищаешь? – голос дрожал. И в то же время сейчас, после Юлькиной пламенной речи, ей захотелось вдруг и самой поверить в то, что она может ошибаться и ошибается. Дать себе шанс признать не состоятельными собственные выводы… Хотя бы попробовать отпустить страшную свою обиду. Избавиться от неподъемного груза… А вдруг права подруга, а вовсе не она? Вдруг…? Вдруг всё снова, в очередной уже раз, окажется не тем, чем кажется в эту самую минуту?
