Текст книги "Наваждение (СИ)"
Автор книги: Drugogomira
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)
Пальцы захватывают края, и врач осторожно, медленно стягивает пленку снизу вверх. По освобожденному от защиты участку кожи растекается прохлада, а по позвонкам – ток; тягучее, вязкое молчание топит. В этой говорящей тишине она слышит лишь гулкий стук собственного сердца и его прерывистое дыхание.
Тени взывают к ней, настигают её, окутывают её, накрывают… Бежать больше некуда, она загнана, её поймали… ...Слишком поздно… Воздух… Рассудок потерян, у неё не осталось ни малейших сил на сопротивление. Она не хочет сопротивляться, ей всё равно, что с ней будет потом. Это будет потом.
Where can I go / When the shadows are calling / Shadows are calling me?
What can I do? / When it’s pulling me under / Pulling me underneath?
It’s getting close
I lose control
It’s taking over…
В воздухе висит единственный вопрос без ответа. Один на двоих.
– Теперь нужно промыть, – почти что шепчет Юра, и, не сходя с места, не поднимая глаз, наощупь тянется через её плечо к полотенцу. – Намочите. Хотя – нет. Подождите.
Срывается из ванной куда-то, пропадая чёрт знает, на сколько. Грудь вздымается и опускается, воздуха вокруг так ничтожно мало, его весь выкачали. Ей сегодня весь день нечем дышать. Она нутром чует, что всё происходившее и происходящее с ней в его присутствии – это не то, что не предел, это не то, что прелюдия – это даже не зачин. С силой стискивает зубы, и губы превращаются в тонкую линию, скулы прорисовываются так четко – хоть рисуй. Пальцы в остервенении вцепились в льняную ткань рубашки, прихватывая края в районе груди, чтобы не упала. Теперь она помнется.
Добровольно отправила себя на казнь, хотела убедиться, что «нет». Он – скала. Убедилась!? Хотела посмотреть, что с ней будет. Посмотрела!? Ей же всё мало, всё мало с ним ощущений! Мазохистка конченная!
«Давай! Добивай себя!»
Если бы она тогда, полгода назад, наплевав на уязвленное самолюбие, настояла бы на своем, кто знает? Может сейчас они бы были очень счастливы вместе. Она предпочла оскорбиться и уйти с гордо вздернутым носом. А как ещё, когда тебе говорят, что всё это – пустое и никому не поможет? Тогда он был для неё никем, она отпустила его легко… Сейчас… Он нужен ей больше воздуха. Без воздуха она, по крайней мере, как-то справляется; он же стал её смыслом по утрам открывать глаза. Ксения захлебывается в собственном бессилии, ненавидит себя за свою бесхребетность – что тогда, что сейчас. Картинки семимесячной давности стоят перед глазами, и тело отзывается слабеющими ногами, зашкаливающим сердцебиением, немеющими пальцами. Нутро плавится.
Наконец, Юра вновь появляется в дверном проеме – с пачкой стерильных влажных салфеток, что лежала на столике у дивана, и купленной в салоне мазью, брошенной ею там же. Вновь смотрит куда угодно, но только не на неё, не на отражение в зеркале. Она, напротив, не может оторвать от него глаз. Её в нём завораживает и настораживает абсолютно всё. Рваные движения, упорно опущенный взгляд… Волосы лежат иначе, не так, как лежали пять минут назад: взъерошены и наспех приглажены пальцами.
– Продолжим, – произносит он глухо, – Потерпите немного, Ксения.
Салфетки касаются кожи, и по телу разбегается очередной табун мурашек. Салфетки холодные, но кожа горит. Аккуратными, легкими, выверенными движениями врач проходится по рисунку, убирая остатки суковицы и клея, хмурясь при этом все сильнее, склоняя голову всё ниже.
– Её надо промыть с мылом и нанести мазь. Разворачивайтесь к раковине спиной, – голос хриплый и тихий, и Ксении чудится, что спокойствие его – фальшивое; чудится, что дыхание участилось. Её затягивает в омут… Всё, как в тумане… Её словно опоили… Ей уже не спрятаться, не скрыться от себя самой.
Бросив в зеркало короткий взгляд, не найдя встречного, Ксюша медленно развернулась к врачу, но успела увидеть перед собой лишь ткань темно-серой футболки. Стремительно оказавшись от девушки по правую руку, Юра включил кран, настроил температуру.
– Нет, давайте боком к раковине, спиной ко мне. Так удобнее.
Теперь она не видит его совсем. Покорно наклоняет голову и пряди волос падают, скрывая лицо. Наконец-то можно разрешить себе жмуриться и кусать губу! Можно закрыть глаза и отдаться ощущениям, совершенно не контролируя выражение, мышцы, воображение. Она тонет и отказывается всплывать на поверхность за спасительным глотком воздуха. Пусть завтра не наступит… Пожалуйста! Она готова продать душу дьяволу за эту возможность. Пусть время остановится!
Огонь разливается в жилах, тьма поглощает, подавляет дух. Тьма сомкнулась вокруг… Её мира больше нет… Её больше нет.
Like blood in my veins / Darkness is sinking / Darkness is sinking me
Commanding my soul / I am under the surface
Where the blackness burns beneath
Слегка оттягивая воротник рубашки, Юра заправляет за него полотенце – видимо, чтобы не намочить ткань, ведь вода потечет по спине. Так девушка думает, точнее, пытается думать: голова отяжелела, и вместо мозга там давно уже комок ваты. Вода и впрямь течет по позвонкам за шиворот, и лён тут же начинает липнуть к телу. Круговыми движениями врач тщательно наносит мыло, не пропуская ни одного самого маленького и незначительного участка, отжатым влажным полотенцем промакивает, промывает чистой водой и вновь промакивает. Он не совершает ни одного лишнего касания, но перед её мысленным взором снова сон недельной давности, где его прикосновения окрашивают ее серый мир в яркие краски, где нет ничего – лишь он и она, где она ощущает себя высшей ценностью, где не видит его лица.
«Ты замуж выходишь, Ксюша… Помнишь?»
Не помнит. Ничего она не помнит. Всё как в дурмане, в молоке, всё плывет и растворяется под его касаниями. Пуговица на планке рубашки врезается в ладонь с такой силой, что как пить дать останется след. Расстегнуть их, оставшиеся, – одну, вторую, третью… Она в трансе, она и впрямь хочет это сделать, но пальцы онемели и не слушаются.
«Пожалуйста, скажи что-нибудь…»
Тонким слоем мази Юра покрывает кожу, пальцы скользят по спине без усилия, осторожно… С секунды на секунду он закончит, а она так и стоит, не в силах шелохнуться, сжимая в кулаке края рубашки.
По телу бежит ток. Затягивает, затягивает, не вздохнуть! Выбиваясь из сил, уходит на глубину, погибает…
I’m slipping into the deep end / I’m in over my head / I can’t catch my breath
I’m slipping into the deep end / Feel the current within
I can’t help but give in
Ей нужен спасательный круг! Пальцы с силой вцепляются в холодный мрамор раковины. Воздуха нет совсем… Его просто нет. Сейчас вокруг неё – вода. Голова кружится, она вот-вот рухнет. Он сделал чертову свою работу и уйдет сейчас, там Рита, и…
Она обессилена. Она сдается.
«Я сдаюсь…»
– Юрий Сергеевич…
.
.
.
Пытка, на которую врач себя подписал, под этим взглядом не в состоянии больше сопротивляться собственному желанию увидеть её истинные чувства, оказалась для него самого совершенно невыносима! Он думал, что приблизительно знает, что его ждет, когда ей это предлагал. Потрясающая наивность! Нет, как в очередной раз с удовольствием показывает ему жизнь, он не знает ровным счетом ни черта!
Раз ты такой умник, семь тебе кругов ада и восьмой – в качестве бонуса за железное терпение.
Он и пяти минут не выдержал. Побег из ванны в комнату за влажными салфетками и мазью – лишь предлог для короткой передышки! Там, посреди люкса, Юра стоял, вцепившись пальцами в волосы, пытаясь перевести дух и немного прийти в себя.
Второй раз уже не сбежишь. Пальцы дрожат, дозированно подаваемый в легкие кислород обжигает, каждое прикосновение к её коже – как удар электрошокером. Язык онемел, к нёбу прирос, засох и отвалился: врач не в силах и слова произнести, не может задать свой вопрос. Но ему и не надо его задавать: достаточно мельком увидеть выражение её лица, увидеть, как побелели костяшки вцепившихся в раковину пальцев. Если они сейчас пересекутся взглядами в зеркале, мир просто возьмет – и исчезнет, ухнет в тартарары. И он смотрит куда угодно, вцепился глазами в проявляющийся рисунок и разглядывает его, лишь бы удержаться в этой реальности. Перед затуманенным взором – акварельная татуировка в виде веточки в пышном дымчатом цвету. Юра такой техники и не видел никогда. Крылья её лопаток взлетают и опускаются… Он не может больше себе противостоять! Все кончится плохо, очень плохо! Прямо сейчас и кончится…
.
.
.
«Я сдаюсь…»
– Юрий Сергеевич.., – голос дрожит и кажется ей самой совершенно чужим и далеким. Неведомая сила толкает её продолжать, вопреки здравому смыслу, который подсказывает ей очевидный ответ – «нет».
«Не говори ничего, я тебя прошу… Скажи…»
– Я всё никак не соберусь с духом, чтобы сказать Вам…
«Не надо…»
«Да что ж это такое!? Почему так сложно!?»
Резко вскинув голову, Ксения смотрит на врача в отражении зеркала – и видит, наконец, его лицо. Линия его рта становится тоньше, взгляд под густыми ресницами темнеет буквально на глазах, на безоблачное небо стремительно набегают грозовые тучи, затягивая радужку. В них начинается шторм – и её в этом шторме швыряет туда-сюда, как щепку.
«Просто скажи ему «Спасибо Вам за всё» и всё!»
– Вы… Юра.., – «Ну давай же!!! Господи!!!» – Ты мне не посторонний… Совсем нет.
Вот он – конец. Встреча с дном его бездны.В свободном полете со всей дури прямо на камни. Неминуемо, неизбежно, ожидаемо – насмерть.
Она не в силах выдержать этот изменившийся в одно мгновение взгляд. Этот пронзительный взгляд. Этот прошибающий до самых костей взгляд, шпарящий взгляд. Безумие… Безумие в рыхлой тишине! Ресницы смыкаются, прерывая зрительный контакт, эту нестерпимую пытку. Она захлебывается в собственных чувствах, глотает воздух пересохшим горлом, в ушах стоит невыносимый шум.
Ничего не происходит!
Зачем она ему сказала!? Неужели полегчало теперь!? Нет, не полегчало! Сердце сорвалось вниз и, шмякнувшись оземь, с глухим треском раскололось, превратилось в груду острых черепков. «Или у него есть на это веские причины», – звучит в голове Юлькин голос.
Горячие слезы подступают, предательски блестя, беззвучные рыдания душат, разрывают гортань; плечи вздрагивают, начинают бесконтрольно трястись; волосы вновь падают на лицо, скрывая хотя бы соленую воду на ресницах. Напряжение, висящее в воздухе, невыносимо, она уже совсем ничего перед собой не видит, но чувствует: Юра стоит прямой, как стрела, в десяти сантиметрах – и не двигается. Да что же это!? Что с ней происходит!? Пусть уйдет! Пусть проваливает к своей Рите!
– Это… Это всё, что я х-хотела т-тебе сказ…
– Ксения… Ксюша…
«Я больше не могу…»
Ладони ложатся на плечи, без усилия разворачивая к себе. Мгновение – и кольцо сильных рук смыкается на спине, и вот она уже рыдает, уткнувшись носом в его плечо, прислушиваясь к бешеному биению соседнего сердца.
У него не осталось никаких физических сил себе противостоять, не осталось психических: он все их потратил – в этой бесполезной, бесплодной, никчемной борьбе со своей моралью и принципами, представлениями о долге, о том, что правильно, заведомо зная, что проиграет не только бой, что проиграет войну.
– Не плачь. Пожалуйста.
Губы касаются макушки. Её волосы пахнут морем и солнцем, она трясется в его руках, всхлипывая, а он – он давно уже всё. Вечность как умер. Его больше нет. Разбился о свои камни, стоило увидеть, как она вцепилась пальцами в раковину, стоило услышать это ее выдранное из самого потаенного уголка души «Юра», это «Ты мне не посторонний». Он знал, что разобьется, иначе не могло быть. Сам себе подписал приговор. А ей?
И ей подписал – только что, прижав к сердцу. Предпочтя объятия холодности. Между признанием и глухим молчанием выбрав молчаливое признание. Её реакция на его ступор окончательно лишила врача остатков уверенности в правильности принятого решения не показывать ей собственных чувств. Он больше не понимает, что для неё лучше. А может… А может, лучше – жить с осознанием, что это было взаимно, чем в убеждении, что никогда не была ему нужна. Это неправда. Нужна! Нужна сейчас и будет нужна. Может быть, однажды она ему позвонит и скажет, что отсудила половину совместно нажитого; может, однажды они найдутся, вновь встретятся где-то, в нью-йоркском клубе у барной стойки, и…
.
.
.
Губы касаются макушки, касаются лба, висков; в его руках она затихает, неосознанно подставляя под целительные поцелуи лицо. Глаза горят, горькие слезы отчаяния всё еще катятся, но уже беззвучно. Потеряет его завтра… Всю футболку ему промочила, хоть отжимай. Губы по очереди касаются полыхающих век, убирают с ресниц соленую воду… Кто-то стучит в дверь. Настойчивее. Пусть стучит… Их здесь нет. Никого нет… Объятия становятся лишь крепче, и её бедное сердце сейчас выпрыгнет через горло, его сейчас в клочья разорвет, ничего от него не останется.
Уже давно ничего не осталось.
Страшно распахнуть ресницы и понять, что всё это – всего лишь сон, плод ее воспаленной фантазии, истерзанного воображения. Страшно заглянуть в его глаза и прочесть в них сочувствие, сожаление и ничего более. Страшно, ведь в её взгляде он увидит мольбу. А особенно страшно чуть приподнять навстречу губам подбородок и получить в ответ дружеский поцелуй в нос.
Убирает дорожки слез с щек, под ногами плывет пол, она в зоне мощной турбулентности, ноги совсем её не держат, сквозь шум в ушах слышно, что кто-то очень, очень настырный продолжает стучать. Тут никого… Пальцы неуверенно скользят по футболке вверх, замирая в районе его лопаток. Она молится, чтобы он продолжал, не останавливался, она готова вечно так здесь стоять, лишь бы он не выпускал ее из своих рук. Повороты головы за его губами невольны; щекой проводит по щеке – такая же чуть колючая, что и тогда… И дыхание такое же горячее… Он и она… Сквозь мокрые ресницы видит ямочку на подбородке – так же близко… В его кармане начинает вибрировать смартфон.
«Да что им всем от нас надо!?»
Юра не реагирует на телефон, на стук в дверь, но она ощущает, как постепенно слабеют объятия. Нет! Пожалуйста, нет!
«Не оставляй меня…»
Протестуя, девушка вдавливает ладони в лопатки, прижимается крепче, легко касается губами его шеи – там, где колотится сердце… Дрожит в его руках все сильнее, сквозь туман осознавая, что он не отталкивает, ощущая ответную дрожь. Она не может его отпустить! Над самым ухом, обжигая кожу, разносится еле слышное, хриплое и очень слабое:
– Ксюша, ты будешь об этом жалеть…
То ли утверждение, то ли вопрос в этом «будешь». А может, он снова смеется? Пожалеть о чем-то, связанным с ним? Жалеть об этом!?
Семь месяцев прошло, а он – всё туда же… Тогда Юра другое имел ввиду, она знает. Но ведь тогда – не сейчас…
Девушка с шумом втягивает носом воздух, от невыносимого желания доказать себе и ему обратное сводит нутро… Как же она может пожалеть? О чем? Она жалеет совсем о другом: что не поправила себя в машине, ляпнув про постороннего. Что весь этот месяц ей не хватало воли, смелости. Что её гордость всю жизнь шла и идет впереди неё. Что не разглядела его тогда и не вцепилась мертвой хваткой. И она знает наверняка: совершенно точно всю оставшуюся жизнь она будет горько жалеть, если снова отпустит его сейчас.
.
.
Подняв, наконец, голову, широко распахнув и без того огромные глазищи, Ксюша вглядывается в него недоуменно, с укором. В этих глазах он тонет, потеряв остатки надежды когда-нибудь всё же спастись. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих, а он хочет захлебнуться, сию секунду и навсегда. Её запах обволакивает сознание, от её прикосновений бьет током в несколько сот вольт, он отказывается расцепить кольцо рук, чувствуя, как она в них тает, как вот-вот растворится и исчезнет.
Решительно мотнув головой, вновь устремляя на него полный уверенности взгляд, девушка шепчет:
– Никогда. И ты не смей. Что бы не случилось…
«Что бы не случилось…»
«Забудь о своих веских причинах хотя бы на минуту!
Не думай об этом…»
Поцелуй в самый уголок губ робкий: ей, чтобы свою просьбу облечь в форму, пришлось встать на цыпочки. Нежный, но его сбивает мощнейшим течением необузданной горной реки, все до одного её неприступные пороги – будут его. Звук выключается резко, стремительно гаснет свет, вокруг мгла, он больше не стоит ногами на этой земле, не чувствует внутренней боли, раздирающего нутро отчаяния. Одну любовь. Нет никого, ничего – он и она. Она собирает его с каменистого дна его бездны по кусочкам, вдыхая жизнь, надежду, воскрешая поцелуями. Падает, падает вместе с ним – без страха, без капли сомнений, храбро.
Губы шелковые, ласковые, податливые; вся она – податливая, гибкая, кроткая и невозможно тёплая. Человеческое тепло, необходимое любому, как вода. Ты можешь без него дольше, чем без воздуха, но рано или поздно душа иссыхает и умирает. Она делится с ним своим теплом, утоляя казавшуюся извечной жажду. Тело отзывается дрожью на каждое прикосновение. Секунды летят, а может – стоят, и она смелеет, требует еще немного больше, и еще, чуть прикусывает губу, вжимается в него, с усилием ведет ногтями по спине, стягивает пальцами волосы, сплетает на шее руки. Заставляет забыть собственное имя! Дыхание шумное и прерывистое, он чувствует, как вздымается её грудь; контроля нет, кровь закипела в венах, растеклась по телу лавой, лупит в голову, оставляя её совершенно пустой! Он не в себе… Кто он? Зачем пришел в этот мир, если не за ней?
Запрокинув голову, выдыхая через приоткрытые губы, отдаёт на растерзание хрупкую шею. Представшая взгляду картина, эти тихие, всё еще контролируемые звуки лишают его тех крох разума, что еще в нём остались. Никто не смеет её касаться, кроме него… Никто! Она – его! Сознание в пелене, в тумане, всё вокруг в вуали, он двигается наощупь, от ключиц к манящему, чувствительному месту за мочкой её уха. В этой точке бешено бьется её рваный пульс, запах кожи опьяняет сильнее шестидесятиградусного виски, дурманит, манит. Судорожно хватая ртом воздух, свободной рукой Ксения ищет в пространстве позади себя хоть какую-то опору. Где-то там, в полуметре от нее или около того – он совершенно дезориентирован, – длинная мраморная раковина с уставленной всевозможными пузырьками столешницей. Ему самому сейчас нужна опора… Уже не отдавая себе отчет в том, что вообще делает, подхватывает на руки; раздающийся звон падающих на пол, разбивающихся, катящихся по углам склянок не отрезвляет, а лишь сильнее распаляет. Ксюша, кажется, вообще не замечает, что её сокровища только что пали смертью храбрых. Сидя на столешнице, обхватывает ногами бедра, притягивает ближе, ближе; сжимает ладонями щеки, рвано дышит; коснувшись лбом лба, вглядывается в него, и в её взгляде врач ясно читает исступление.
Им нужно остановиться!
Что она творит? Что они творят!? Не остановить себя, не удержаться, срываться с ним вместе, набирая в полете скорость! Только что захлебывалась в отчаянии, думая, что он её оттолкнет, только что умирала в объятиях, растворяясь в них, ни о чем больше не прося, прося только об одном – чтобы время встало! И так стремительно скоро ей стало мало лишь поцелуя – он нужен ей весь, целиком, без остатка, до дна! Сейчас же! Невозможно оторваться от этих губ! Невозможно отвести взгляд от этих ставших цвета ночного неба глаз, невозможно отказаться от ощущения парения и невесомости, только что его испытав и поняв, наконец, как бывает, как должно быть! Невозможно дышать.
Её пальцы медленно касаются льняной ткани на уровне груди, расстегивают пуговицу и замирают, она смотрит в его абсолютно черные, подёрнутые дымом глаза и после недолгих раздумий расстегивают следующую. И еще одну. Юра пытается перехватить ее кисть ладонью, но девушка непреклонна. Следующая… Еще сегодня утром она содрогалась от прикосновений к себе другого, моля, чтобы он прекратил её пытать. Сегодня ночью она сгорает от ставшего абсолютно невыносимым желания себя немедля отдать, умереть и возродиться в его руках. Никто не смеет ее касаться, кроме него… Она – только его!
Сухие ладони скользят под лён рубашки, на секунду замирая меж лопатками, касаясь чувствительной кожи с нанесенной татуировкой. Думает, ей может быть от его касаний больно? Да, ей больно – невыносимо больно ждать, физически больно! А его прикосновения её исцеляют, каждое! Губы горят, болят, смяты поцелуями, дрожат, а ей мало! Она хочет его всего, целиком, хочет, чтобы он её до краев наполнил, хочет наполнить его собой, утонуть в нём, умереть и восстать из мёртвых; руки сами тянутся к пряжке ремня, сколько же можно терпеть эту пытку!?
– Ксюша… Не…
Девушка «стекает» со столешницы прямо в его руки, горячо, прерывисто выдыхает в шею, опаляет дыханием ухо; он вжимается в неё всем телом, впечатывает в холодную стену, перехватывая хрупкие запястья за спиной. Полы рубашки заворачиваются, открывая затуманенному взору невесомое сетчатое бельё. Фактически прозрачное: на её нежной груди оно существует номинально. Какой поразительный контраст между фактурой ткани этого белья и бархатом ее кожи! Ткань кажется ему грубой издёвкой на фоне…
Избавить…
– Знаешь, ты сейчас напоминаешь мне Мака из «Дома».., – шепчет Ксения прямо в его губы, запуская теплые, ласковые ладони под футболку. Его разум, точнее, то жалкое, что от него осталось, умоляет остановиться здесь и сейчас, но нутро громко протестует, заглушая эти уже еле слышные мольбы.
– Что..? – Македонский? Из памяти с огромным усилием выуживаются отрывки книги, что он знает наизусть. Отрывки с участием светловолосого, веснушчатого, молчаливого, истязающего себя за единственный, случайно совершенный грех парня – предстающего в Изнанке наружности со сломанными крыльями и ржавым ошейником на шее. Когда-то он поклялся сам себе больше не творить чудес. «Все обещания нарушаются рано или поздно, как нарушил свое обещание Македонский».., – сознание плывет, остатки воли покидают врача, ухо с трудом улавливает её слова:
– Ты, так же, как и он, выбиваясь из сил, сдерживаешь спрятанного здесь, – её тёплая ладонь ложится на грудь, – огненного Дракона. Отпусти…
.
.
.
Он не помнит, как они оказались в комнате, последнее, что помнит – обжигающее «Отпусти…» шепотом в губы. Они по дороге что-то сшибли, торшер. Весь путь проделан наощупь. Нет больше ничего… Растаяло, уплыло, рассеялось. Он рассеялся в ней, растворился.
Она не помнит, как разрывались телефоны, как на ходу летела одежда, падения на кровать; помнит – голубую каемку вокруг почерневших глаз, сильные, жилистые руки вокруг талии, на спине; скользящую по внутренней поверхности бедра и с усилием сжимающую его у самой линии белья сухую горячую ладонь. Опаляющий шепот в ухо, раскалённую кожу, жгучие поцелуи, сантиметр за сантиметром, от губ через шею, по ключицам и груди – к животу. Помнит, как она всё еще не могла поверить, что это происходит наяву, взаправду, что это в Юриных руках она бьется, под Юриными губами её кровь превращается в лаву и выжигает вены, что это Юрины пальцы – там! Помнит, как её уносило волной безумия, как плыло сознание, кружилась голова и кренился потолок. Как каждое мгновение этой сладкой пытки убивало её и возносило. «Делай со мной, что хочешь…».
В этом мире нет ни обязательств, ни мечты, ни разбитых надежд, ни прошлого, ни будущего, в нем совершенно никого и ничего нет – он и она. Она ему себя вверяет.
Тело бьет дрожью предвкушения, крышу сносит от одного её откровенного, дикого, дымного взгляда, от уверенно и нагло блуждающих по его телу тёплых ладоней, – «Что ты творишь со мной..?». Как же она дышит! Её срывающееся дыхание стало для него единственным существующим звуком. К нему он прислушивается, исследуя её точки, каждую выемку, каждый доступный ему миллиметр где прохладной, а где и горящей кожи, его – боготворит. Набирающие силу полувыдохи-полустоны лишают его рассудка, погружают в состояние аффекта, бесконечной эйфории. Пить её до дна, до последней капли, спустя секунды снова мучаясь невыносимой жаждой. Он готов так остаться, ему не нужен бесцветный мир без неё, в прежней жизни больше нет ни малейшего смысла. Весь смысл – в этом дыхании…
Она словно в собственном сне оказалась и то и дело широко распахивает ресницы, чтобы вновь увидеть его черные глаза прямо напротив собственных, с силой переплетает пальцы в пальцах, удерживая, страшась проснуться вдруг и понять, что он ускользнул от неё, как той ночью. Он – глубоко. В роднике его глаз – бездна, всё, что есть, всё, что имеет сейчас значение. Желание отдавать, желание обладать, любовь… В этой любви она нежится, греется, плавится, осознает себя высшей ценностью, нужной, важной, уникальной, настоящей, единственной – только его!
Раскаленный воздух обжигает лёгкие, они борются друг с другом, молча кричат, сплетаются руками, ногами, ладонями, сердцами и душами, прорастают друг в друге, просачиваются, наполняют, исцеляют, возносят… Мягкие волосы струятся волнами, укрывая обоих от бездушного, злого мира; тонкие, хрупкие пальцы обездвижили его запястья, в её широко распахнутых глазах вечность, исступление, бесконечная уязвимость и безграничное доверие; далекий манящий свет в непроглядной тьме… Тьма поглощает его без остатка.
Накрывать собой бережно, осторожно. Вновь и вновь сходить с ума от одного лишь вида её обнаженного податливого тела, от этих плавных линий упругой груди, шеи и ключиц, от ощущений: они полностью поработили сознание. Через ладони принимать от неё разряды тока, возвращать их назад, наблюдая, как дрожь волнами проходит по её телу. Упиваться её влажностью и внутренним жаром, терять и обретать себя в её пьяных моментом глазах, – «Смотри на меня… На меня…». – Следить за ней неотрывно, чувствовать её мгновенную реакцию на каждое своё движение, ощущать пульсацию мышц и ничего не желать сейчас так остро, как привести её к вершине! – «Я тебя дождусь…», – Замедляться и ускоряться, останавливаться и слышать мольбу в её тихих стонах.
Переворачиваться на спину и тут же уходить из горизонтали в вертикаль, потому что так – к ней еще ближе, еще глубже, потому что он не насытится ей никогда, он не может выпустить её из кольца своих рук. Покрывая поцелуями шею и грудь, бороться с невыносимым желанием оставить на коже отметины, громко заявляя всему миру, чья она! – «Здесь… И здесь… Ксюша…», – Прижимать к сердцу яростно, проникать до основания, двигаться в синхроне, неистово целовать, впиваться уже истерзанными губами в её опухшие губы, безмолвно сообщая ей: «Ты – моя! Моя!». Нутром чувствовать, что она во всём согласна, и терять связь с реальностью, держаться за неё из последних сил, сосредотачиваясь на боли от её ногтей на своих плечах. Что-то бессвязное бормотать ей в ухо и ощущать, как она распаляется добела.
«Что ты со мной делаешь…?»
Его бросает в этом страшном шторме туда-сюда, как щепку.
«Не останавливайся!»
Стальным кольцом обхватывать бедра ногами, до одури впиваться пальцами в плечи, впечатываться в него намертво, тыкаться носом в шею и вдыхать его терпкий аромат. Оставлять на коже отметины: царапины и кровоподтеки. «Ты – мой…». Чувствовать – он с ней согласен, и сходить от этого осознания с ума. Не отпускать его от себя ни на миллиметр, не оставлять между ними совсем никакого пространства: свободное пространство, даже жалкие пять сантиметров, ее пугают, их не должно быть, она с ним – одно! Ей мало его, ничтожно мало этой единственной возможности, ей было бы мало с ним вечности! – «Еще!!!» – Остервенело желать с ним слиться, стать им! Двигаться навстречу его толчкам всё быстрее, всё отчаяннее, до предела, за пределом, и не отводить безумный взгляд – она знает – безумный, – жадно впитывая каждую, каждую его эмоцию, малейшую смену выражений на лице; падая в бездну его глаз. Зачем она его тогда послушала!? Они были бы счастливы сейчас, в этом нет никаких сомнений!
Толкать на спину и тут же обессилено падать на грудь следом, ожесточенно вжиматься всем телом, впиваться зубами в плечо. «Давай! Еще!». Быть больше не в состоянии контролировать стоны, терять связь с реальностью, терять рассудок от шепота, желать отпустить голос и кричать; чувствовать жар на ступнях, набирающие силу спазмы; ощущать, как стремительно немеют пальцы, как кипящая в жилах кровь одним махом приливает к животу; как волны кипятка, накатывая, одна за другой расходятся по телу, как под медленно растекающейся лавой в агонии скручивается нутро. Мало!!! «Еще!!!»
Вести её, подводя к самому краю. Чувствовать, как содрогаются её мышцы, как сокращаются его. Ощущать пульсацию вен. Сгорать дотла! Для этого нужна малость – смотреть сейчас на её лицо. Глушить жадными поцелуями срывающиеся с губ стоны…
Чшшшш….
Видеть только её. Только его.
Продолжать. Продолжать. Продолжать!
Ждать её и дождаться. Биться в агонии.
Срываться.
Взмывать.
Обретать.
Keep your breath on me / And keep, keep, keep going / ‘Til my body is freeKeep your eyes on me / And keep, keep, keep going / ‘Til I’m the last thing you seeKeep your touch on my skin / And keep, keep, keep going / Keep, keep, keep going… Oh, you’re taking me down / Haunting my dreamsI’m at the end of the world with youYou’re taking me on / Haunting my heartI’m at the end of the world with you
Стрелки наручных часов близятся к четырём утра. Телефоны давно замолкли, никто больше не ломится в дверь. Оба не спят, сон – непозволительная роскошь, они не могут его себе разрешить. Уснуть хотя бы на час, до рассвета – значит, потерять только их время.
Положив голову на его грудь, Ксюша вслушивается в глухой аритмичный стук сердца; обняв левой рукой, запустив кисть под ребра, прижимается крепко: просто не может отпустить, отказывается верить, что настанет минута, когда ей придется это сделать.
Он её – дольше вечности, так было и так будет, он в ней пророс и рассеялся, поселился в каждой клеточке, в самом черном углу души, в сердцевине; стал её шепотом, её вектором, маяком. И за это она ему всю себя отдаст. Ему не надо в подтверждение пустых слов, он всё давно увидел в её широко распахнутых глазах.
В голову лезут дичайшие мысли, она цепляется за них и раскручивает, а через десять минут уже молится кому-то там свыше, чтоб сбылось. Пусть он оставит ей частичку себя. Она выносит эту частичку, отдаст малышу всю свою ту любовь, что не досталась ему. Никто не догадается… Всем соврет! Безумные – мысли, которые никогда не посещали её с Ваней. Странные, смешные в своей нелепости, но они греют: внутри разливается тепло и ужасно хочется плакать. Она еле держится, если честно. Но второй раз за пару часов заливать ему грудь слезами – это уже чересчур. При нём она будет сильной.
– Ты не помнишь, но когда-то ты сказал мне, что ни тебе, ни мне это не поможет, – шепчет Ксюша задумчиво, – Зря я тебя тогда послушала…
