Текст книги "Наваждение (СИ)"

Автор книги: Drugogomira

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)

…Потом – совершенно идиотская ситуация с боксерской грушей, которая могла бы не сложиться, будь у нее менее богатая фантазия. Юра же специально её в отель притащил, чтобы она на ней злость свою выпускала; в «Гранде» никаких груш отродясь не было! Понимает она это только сейчас. Вспоминается, как врач, позволив себе немного поупряжняться над ней в остроумии, терпеливо учит её занимать правильную стойку и боксировать. Соблюдает все приличия, не позволяет себе ни одного лишнего касания. Подчеркнуто держит дистанцию. Оторвать от него взгляд – невозможно.

…А потом… Дистанция сходит на «нет». Рыбная кость, она склонилась над чужим разинутым ртом с фонариком, он близко, она чувствует этот еле уловимый запах от кожи, слышит его хриплое: «Ксения, дышите». Голова кружится…

Кажется, вся её прежняя жизнь уверенно, торжествующе, с фанфарами, песнями и плясками покатилась под откос с этого самого момента.

…Трава. И нежелательная от неё побочка, выраженная в адском желании немедля ни секунды заняться безумным, безудержным сексом; она тогда как в воздухе в разрядке нуждалась! И как назло – он со своими витаминами на пороге! Кажется, она и тогда вела себя довольно-таки вызывающе, в пеньюаре ему дверь распахнула, смотрела нагло, все его границы нарушила, но он и бровью не повел. Фрукты с хлебцами откуда-то ей притащил, а после занял свой наблюдательный пункт в кресле. К её огромному удивлению – это, пожалуй, сильнее всего запомнилось – не отчитывал, да и к отцу с этими новостями не пошел. Сидел и молча за ней наблюдал, видимо, желая убедиться, что она в таком состоянии не натворит дел. Сторожил… А может, оберегал?

Почему понимание приходит лишь сейчас? Наверное, потому, что финишная черта пересечена, и она может мысленным взором охватить их отношения целиком, увидеть всё. Оценить их, когда весь путь бок о бок уже пройден. Потому что успела его за этот месяц узнать, и теперь многие вещи выглядят совсем иначе, не так, как выглядели когда-то. «Я бы тебя не узнал, ты бы меня не узнала… Не было бы этого всего». К сожалению, она узнала. И как теперь с этим быть, жить, не поймет.

…Предложенное им пари на её вес, которое она с оглушительным треском проиграла. Фотосессия в стиле ню, и снова – лишь сейчас к ней приходит осознание, почему именно такая ставка, почему именно ню. Потому что комплексы, да, потому что у её врача – нестандартный подход. Это до сих пор самый комментируемый пост в её Instagram-аккаунте. Столько комплиментов, сколько она собрала под ним, ей за всю жизнь не доводилось слышать. До сих пор каждый день кто-то продолжает поднимать её самооценку, она стала нравиться самой себе в зеркале. Он снова знал всё наперед. Был в ней уверен.

Коленки замерзли, от земли тянет холодом, но Ксюша продолжает сидеть, отказываясь выныривать из своих воспоминаний в реальную жизнь, в которой больше нет её врача.

«Наверное, уже уехал…»

…Сидит напротив и учит её медитировать; ведет по этому неизведанному для неё пути своим бархатным голосом. Она погружается, тонет в нем, растворяется, очень старается и, кажется, у неё даже немного получается. Что-то слышит в себе, слышит шёпот, и этот шёпот сообщает ей, какой на самом деле может быть её жизнь, чего она в ней хочет, какой человек должен быть рядом… Открывает глаза, жмурится от резкого солнечного света и видит этого человека. Шуточки жизни начинают сводить её с ума, а Юра – Юра по-прежнему как Будда в Нирване.

…Пьяный Питер, в отчаянии набранное сообщение с несправедливыми, злыми обвинениями в испорченной жизни и невыносимое молчание – ответом. Звонок на следующий день, потому что ждать личной встречи более невозможно. Она помнит липкий страх, пришедший вместе с осознанием, что он решил больше не портить ей жизнь, и спустя минуту прогнанный пониманием, что он её со своими метаниями один на один не бросит. Не сейчас. «Что случится, если Вы отмените эту свадьбу?». Вместо того, чтобы к черту послать, Юра дал ей почувствовать, что она может рассчитывать на его поддержку. А послал бы – был бы, наверное, прав.

…Разговор в её номере. Он снова и не думает отчитывать её за её срыв, наоборот, пытается поддержать, как умеет, найти нужные слова. Рассказывает про себя, собственные страхи – одиночества и пустоты, про ощущение никчемности, поглотившее его после смерти близкого человека. Про собственную зависимость. Она видит в нём себя саму. В его глазах – ни холодности, ни иронии, в них много боли и много веры. Он просит её собрать все силы, не сдаваться, продолжать взбивать лапками молоко, превращая его в масло, до победного. Она не верит, а он верит, что она сможет выбраться из своей западни. «Вы прислушаетесь к своему сердцу, а не к разуму. Не бойтесь совершить ошибку, мир не перевернется, может даже статься, Вы станете счастливее. И ни при каких обстоятельствах не показывайте мне это фото». Фото… На этом фото – всё, что есть.

Как она от него бегала всё это время, пытаясь соблюдать между ними хоть какую-то дистанцию! Всё её попытки оказались бесплодны, все её потуги не помогли – она всё равно встала у края своей пропасти. Он же свою дистанцию держал всегда, соблюдал неукоснительно. Но она, дистанция их, таяла с каждым днем. Хотел он этого? Вестимо, нет, вестимо, были у него свои веские причины. Он хотел её доверия, но – на безопасном расстоянии. И – шел за ней в лес в грозу. Тащил на себе до отеля. Вскрывая её маленькую ложь, не сдавал жениху. Уязвленный её выходкой, всё же приходил по первому зову с компрессом. Ездил за ней за 120 километров на платформу, искал её там безрезультатно. Пил в баре, думал на крыше. И – молчал. Играл для нее на этой самой крыше, чтобы в танце она почувствовала жизнь. Вез её в тату-салон за исполнением мечты, молча выслушивал про постороннего. Выдергивал пьяную из чужих загребущих лап, смотрел гневно, выдавал ей свою рубашку, отдавал свою постель, спал на диване, а на утро – вновь ни в чем не бывало. Хоть бы раз наорал, что ли… Замирал на мгновения в её руках, молчал всю дорогу до отеля. Защищал перед Ваней – он всегда защищал её перед Ваней. Кажется, возникни острая необходимость – и врезал бы ему разок. Успокаивал её, бьющуюся в истерике, говорил: «Нас двое». Бренчал ту песню. Снова пил. С последствиями. Доверялся ей, позволяя перебинтовать ладонь. Пытался говорить с отцом.

И с первого дня упорно, методично вкладывал в неё веру – в саму себя, в свои способности, силу духа и таланты, в свою привлекательность; раскрывал глаза на сильные стороны, будил внутренний голос. С ним она будто бы стала сильнее, смелее, раскрепощеннее. Вновь стала собой.

И в какой-то момент даже поверила, что может быть еще кому-то, кроме жениха своего, нужна.

Была бы нужна, он бы так не поступил… Он бы признался, наверное, что помнит… Использовал бы хоть одну из массы предоставленных возможностей. Он бы сейчас не жалел.

Наверное…

Не хотела близко к нему подходить – и подошла. Боялась привязываться – и привязалась. Именно к ему она отправилась «исповедываться», именно ему захотела рассказать, как дошла до жизни такой – знала, что именно у него найдет поддержку, что именно он её поймет. Это в его глазах она увидела искреннее сочувствие после пропажи Дарси, лишь для него и для Юльки в её трагедии не было ничего смешного. Он, уже будучи уволенным, искал поссума по всему отелю, доставал его из бассейна – лишь бы она успокоилась. На его лице она видела еле сдерживаемую улыбку в момент, когда оказалась не в состоянии скрыть радость от того, что он тут всё же доработает. Обнимал её он! Не папа, не мама, не Ваня – он обнимал! Боже, как мало человеку на самом деле иногда надо в этой жизни – искренние объятия, и всё.

«Нет, не всё…»

Ксюша очень старается бесстрашно смотреть правде в глаза. Отвечать на собственные вопросы честно, какую бы боль эти ответы с собой не приносили.

Игрался с ней? Преследовал какие-то свои эгоистичные цели?

Нет.

Жалеет?

Конечно, жалеет, это очевидно, как день. Он ведь этого не хотел, она перебрала в памяти все до одной их совместные ситуации. Не хотел, но она его спровоцировала. Женские слезы – страшное оружие.

«Да, я жалею – о том, что в твоей ситуации провожу тебя ещё и через это. Меньше всего я хотел причинить тебе боль». И это правда – он действительно не хотел. И об этом жалеет тоже. Может быть даже – только о том, что всё же причинил.

Но этого она уже никогда не узнает…

Ксюша снова ничего не понимает… Почему всё так сложно!? Ведь еще ночью, еще днем всё выглядело очевидным! Почему этой Вселенной абсолютно всё равно, что происходит в жизни этих мелких муравьишек? Почему он сразу ей не сказал, сразу, при первой встрече, не дал понять, что всё прекрасно помнит? Почему лишил возможности вырваться из своей западни в счастливую жизнь? Она бы вырвалась! Почему решил всё за неё!? Как это можно простить?

30 июля

В этой пустой квартире невыносимо!

Он больше так не может.

Не может выдержать ни минуты.

Ни минуты больше не может жить с осознанием, что её потерял.

Что оставил её в уверенности, что с ней игрался, что жалеет.

Что не дал ей понять, как она ему нужна.

00:05 Кому: Серый: Как бы отмучиться поскорее?

00:08 От кого: Серый: Ты нам с ней еще тут пригодишься. Не дури, ты же видишь выход! Давай приеду?

00:09 Кому: Серый: Нет, не надо. Завтра я сам приеду

Юра видит выход – очень иллюзорный, призрачный, и тем не менее – по-прежнему единственный в положении, в которое себя и её загнал.

И он пойдет на это, он сдаётся.

Он осознает, что впереди его ждет оглушительная, немыслимая боль, что придется пройти и через неё.

Она откажет, конечно же. Но, возможно, хотя бы что-то поймёт.

Это – преступление против её семьи, он своими руками её к нему подталкивает. Врач не поймёт, на что надеется.

Она должна знать!

«Откажись…Согласись!»

00:20 Кому: Ксения: 31 июля, 18-40, Шереметьево-II, SU102, Москва – Нью-Йорк

00:21 Кому: Ксения: 775 Westminster Avenue, Brooklyn, NY, 11230

00:22 Кому: Ксения: Я жалею о многом, но больше всего – о том, что отпустил тебя тогда.

Не доставлено.

Возвращаться в отель за полночь, «на частнике», ехать, безучастно уткнувшись лбом в стекло. Не бояться не доехать – бояться войти в коридор третьего этажа и четко осознать, что их больше не разделяют двенадцать шагов, что 305-ый пуст. Понять, что в этом отеле больше нет его. Что в её жизни больше нет его. Не видеть смысла просыпаться следующим утром. Не видеть смысла абсолютно ни в чем.

На ватных ногах добраться до 301-ого.

Обнаружить на дверной ручке крафтовый пакет.

Достать оттуда старого медведя.

Трясущимися пальцами развернуть вложенную в плюшевые лапы записку.

«Он сказал, что хочет остаться с тобой».

В бреду, в горячке – до кровати, включить телефон и…

Задохнуться.

________________________

Сообщения доставлены

Сообщения прочитаны

.

.

.

Был(а) в сети 37 минут назад

Комментарий к Глава 28.2 // Он сказал, что хочет остаться с тобой В тексте:

JPLND

– In My Hands

https://music.youtube.com/watch?v=pYkAtZUoxcA&list=PLxByfwpmo_UjrbUNwvNcGD7gKAqHPl6Ah

Перевод [мой]:

...Воспоминания остаются там, где ты их оставляешь.

Черпай воды, пока глубины не отдадут своих мертвецов.

Что ты ожидал найти?

Было это что-то, что ты оставил позади?

Неужели ты не помнишь ничего из того, что я говорила? Я говорила:

“Не отступайся, не оставляй меня наедине с собой…”

...Она кричит о том, что ее жизнь, словно черно-белое кино,

Лживые реплики мертвых актеров. Кричит снова и снова, снова и снова…

Не отступайся, не оставляй меня наедине с собой!

Не отступайся, не оставляй любовь истекать кровью!

Не оставляй любовь снова истекать кровью в моих руках.

Любовь кровоточит в моих руках.

====== Глава 29 // «Федотову Л.Г.» ======

Длинная ночь, нервные дни,

И в квартире накурено, очень накурено.

И дождь с утра зарядил, и вздох остался внутри.

И мое сердце не выдержит, точно не выдержит…

Как Ксюша пережила эту ночь, она сама не знает. Свернувшись клубком на диванчике, подобрав колени к животу, уткнувшись носом в плюшевую макушку, девушка беззвучно плакала. От медведя пахло пронесшимися годами, теплом, любовью, памятью, верой и совсем немного – деревом и травой. Горячая, соленая вода текла и падала с кончика носа прямо на свалявшуюся «шерсть», впитывалась, чтобы навсегда стать его частью, наравне с нитками, которыми та красивая женщина с фотографии штопала многочисленные «раны»; наравне со смехом и слезами ребенка, ностальгией и печалью взрослого. Сколько же человеческих эмоций эта игрушка в себя вобрала и продолжает вбирать… Сколько всего она видела и помнит.

Кап-кап, никак не остановятся. Веки опухли, слиплись и наотрез отказываются открываться. В ноздри проникает еле уловимый родной запах, и ей кажется, он где-то рядом, совсем близко.

«…Извините, медведя я все-таки не могу Вам отдать, погорячился. Тогда у меня совсем никого не останется».

«…Подарок родителей. Был подран, бит, лишался глаза, многократно вылечен лично мной, а все хирургические вмешательства проводились моей матерью. Хочу забрать, с ним многое связано, но он мне говорит, что ни в какие Штаты не поедет».

«…В детстве я с ним не только разговаривал, но и спал в обнимку. Мы хорошие друзья. Теперь он, в основном, с укором смотрит на меня своими маленькими блестящими глазками и словно бы на своем медвежьем говорит: «Юра, ты хорошо подумал?»».

«…Он сказал, что хочет остаться с тобой».

Отдал ей частичку себя.

Его больше нет здесь.

Нет.

«…Я жалею о многом, но больше всего – о том, что отпустил тебя тогда».

Прорываясь через возведенные за минувшие сутки, казавшиеся неприступными баррикады, осознание приходит к ней мучительно медленно, а придя, такой горечью, черной тоской и бездонным отчаянием проникает в сердце и душу, что Ксению начинают одолевать страшные мысли о том, как именно можно прекратить это истязание. Нет, конечно же, нет, она любит жизнь, несмотря ни на что, просто боль нестерпима. Просто в эти самые минуты ей кажется, что вынести это – выше сил человеческих.

«…Что отпустил тебя тогда».

Осознание приходит, заполняя легкие мелкой стеклянной крошкой, острой пылью, и каждый вдох отзывается колюще-режущей. Прорисовываясь недостающими линиями, обретая новые грани, всё постепенно встает на свои места. Перед мысленным взором вновь и вновь возникают, медленно сменяя друг друга, кадры, и каждый вновь воспринимается иначе, не так, как вечером, когда она, как истинная мазохистка, перебирала воспоминания, сидя на берегу реки.

Всё, для неё сделанное, всё, ей сказанное; его усмешки, улыбки и желание зашторить эмоции «занавесом», спрятать себя за маской; отстраненное поведение и всё-таки – исчезновение дистанции; ненавязчивая забота, попытки оградить от бед и борьба с отцом – всё в который уже раз за единственный день обретает иной смысл, иное объяснение.

Он вовсе с ней не игрался.

Он не просто хорошо делал свою работу, принимая весь огонь на себя.

Не просто, сопереживая, протягивал руку помощи.

Она не выклянчила у него чуть-чуть любви.

Ей в его глазах не показалось.

В памяти – шторм в Юрином взгляде в момент, когда она, обессилев в бесплодной борьбе с самой собой, в состоянии достигшего своего пика отчаяния выдрала из сердца признание в том, что он ей не посторонний.

Это было взаимно.

Их отношения – не обретенное, ускользнувшее прямо из рук счастье, отобранная новая жизнь. Растраченное на глупое притворство, стремительно утёкшее песком сквозь пальцы время. Перед глазами вновь и вновь проносятся только их часы и минуты вдвоем – упущенные шансы, много, миллион и один.

«Вы не одна. Нас двое».

Голоса внутри звучат его голосом, Ксюша повернулась к кровати спиной, чтобы не видеть, не добивать себя снова и снова, но тело помнит каждое прикосновение, каждый поцелуй; она слышит шепот в ухо, чувствует сильные руки вокруг талии, чувствует его внутри и снаружи, а перед глазами стоит этот взгляд.

У неё нет никаких сил вывозить боль в одиночку. В его объятиях было так спокойно, и стрелки стояли, а теперь вокруг пустота пустот и пробирающий до костей холод, а сердце пропустили через мясорубку. Она бы очень хотела, чтобы плюшевые медведи умели разговаривать, хотела бы услышать истории о его жизни вместо утешающей колыбельной; хотела бы, чтобы её убаюкали. Чшшш… Плюшевые медведи не разговаривают: они покорно замирают в руках, пригреваются у сердец. Они немы, но готовы слушать. Вечно.

Кажется, она бредит.

– Ведь мы же м-могли бы…, – шепчет Ксюша в мокрое медвежье ухо. Шепот еле слышен и то и дело прерывается судорожными всхлипами, грудная клетка трясётся, непрерывно сокращаясь, – Мы же могли бы хо-хотя бы по-попробовать… Мы могли бы счастливы быть… Я… Я бы б-бросила тут всё… Я… Я бы за тобой к-куда угодно по-поехала… Если бы ты у-успел сказать…

Медведь слушает и молчит, стойко снося собственные муки: его заливает солеными ручьями, если бы у него были рёбра, они бы давно уже хрустнули, треснули, ничего бы от этого медведя не осталось. Но – он плюшевый и ему, кажется, не привыкать.

– Что ты наделал? Что мне теперь делать?

Что ей делать? Бежать, подводя отца под гильотину? Она не может, он же понимает! Три-пять лет ждать возможности развестись, приехать к нему в Штаты, найти по присланному адресу и обнаружить жену и двоих детей?

«Я жалею о многом, но больше всего – о том, что отпустил тебя тогда».

…Отпустил тебя тогда…

…Жалею…

…Отпустил… Тогда…

…О многом, но больше всего…

...Отпустил…

Почти двое суток без сна – и всё-таки организм сдаётся, мозг сдаётся, сердце сдаётся, сдаётся душа.

Темнота.

Ксюшу разбудил яростный стук в дверь. Тело ломило от долгого нахождения в застывшей, скрюченной позе, виски сдавливало в сжимающихся тисках. Настолько паршиво девушке еще в этой жизни, кажется, не было никогда. Словно бы кто-то душу из её тела высосал, забрав всё, что имеет смысл, лишив всех до одной эмоций, оставив лишь пустую оболочку. Телефон валялся на полу, а медведь так и провел ночь под сердцем.

«Какое сегодня число? Тридцать первое? Первое? Кто ломится? Зачем?

Я что, проспала собственную свадьбу? В чем дело?

Вроде бы всё еще тридцатое…»

Издав сдавленный стон, девушка скатилась с дивана и поплелась открывать. Ей было абсолютно все равно, кто там, за дверью, находится. Какая разница, кто? Не он.

– Дочь! Ты что творишь? Ты меня в могилу решила свести?

Разъяренный, бледный отец стоял на пороге, поджав губы и сверля её испепеляющим взглядом.

«О нет… Пап, только не ты… Уйди… Не трогайте меня… Никто!»

– Па, в чем дело? – тяжело вздохнула Ксения, пытаясь найти в себе силы и изобразить на лице хоть какие-то эмоции, – Я же предупредила тебя… Что?

– Смотать удочки в пять утра? Я пока глаза продрал, тебя уже и след простыл! – начал выговаривать отец, одновременно потуже затягивая пояс на халате, – Ну, думаю, ладно, опять за старое, но телефон-то хоть можно было включить по возвращении?

– Я включила…

«Включила же, прочла…»

– Да!? А почему тогда я всё утро звоню, а мне говорят, что ты вне зоны действия сети? Какого лешего!? Пропусти-ка! – бесцеремонно подвинув дочь, он прошел в люкс и замер, оторопел, в изумлении взирая на устроенный в комнате погром, валяющийся торшер, перевернутую кровать, хаос на столике, таблетки, наличку, одежду, белье, плед и медведя на диване и смартфон подле. – Это что еще за Апокалипсис? Ксюша!? Потрудись объяснить!

«Не хочу… Не буду я тебе ничего объяснять. Оставь меня в покое…»

– Это…? Неважно, – нахмурившись, Ксения отвернулась к окну. Ей было не по себе от его пристального, сканирующего взгляда в самое нутро; она зареклась еще кого-то туда пускать, – «Нет, больше никогда…», – Я в порядке, видишь? Жива, здорова, не надо было так переживать.

– Дочь! Ты себя в зеркало видела? Опять полночи пьянствовала? Что это, – выразительным жестом папа обвел рукой помещение, – такое? Отвечай!

– Папа…, – она не знала, куда деть глаза, как объяснить ему так, чтобы он поверил и отстал уже от неё, наконец! Язык не поворачивался соврать, голова наотрез отказывалась работать, кроме крика: «Уйди!» в черепной коробке не было ничего. Ни одной убедительной легенды придумать не получалось… Что она может сказать?

Ничего не может. И не хочет. Пусть уйдёт…

Отец сложил руки на груди и свысока взглянул на приемную свою кровинушку. На его лице постепенно проявлялось разочарование – очевидно, своим непутёвым дитём. Убедившись, что она не собирается комментировать хаос, в котором как минимум провела ночь, папа не выдержал:

– Что, кот из дома – мыши в пляс? Стоило Юрцу за порог, как ты во все тяжкие? И нескольких дней для приличия не выдержала? Не думал я, что ты у меня настолько безнадёжна… Думал, добился он чего-то, хоть какой-то просвет есть!

Кап.

Это последняя капля в переполненную соленой водой чашу её терпения. Добивающее ножевое, контрольный выстрел в сердце уже лежащего на земле человека. Полноводная когда-то река обмелела, иссохла, на её месте теперь – испещрённая трещинами, обезвоженная земля, пески и пыль.

Лишь бы дышать продолжать.

Ей уже плевать, что он о ней думает. Да, она безнадежна! Она безнадежно несчастна, безнадежно влюблена и находится в безнадежном положении. В душе черным-черно, ей ничего от этой жизни не надо, она ничего не просит, кроме возможности самостоятельно ей распоряжаться! Ей не нужен отель, она не хочет ничего никому доказывать, пусть он считает её непутёвой, жалкой, пусть он поставит на ней крест. Всё! Всё, через что ей сейчас приходится проходить – всё ради него! Их семьи! Он не имеет ни малейшего представления о том, что у неё внутри – кратер! Что там всё выжжено, нет ничего живого! Зачем он вспоминает врача?

– Дочь… В чем дело? Ну ты чего? – притихнув, отец озадаченно уставился на Ксению – сжавшуюся, склонившую голову, прячущую от него лицо за каскадом упавших волос, – Не безнадежная ты! Ляпнул сгоряча… Ксюша!

Слезы вновь катятся. Да сколько их там? Откуда в ней их столько? Ноги не держат, и она падает на диван, чувствуя на себе растерянный отцовский взгляд. Хочется исчезнуть, спрятаться от него под пледом, уткнуться носом в спинку, объявить всему миру бойкот! Она ощущает себя маленькой девочкой, чьё горе взрослые никогда не поймут. Никогда! Пусть он уйдет. Не нужно на неё так жалостливо смотреть! Она сыта этой жалостью по горло!

– Дочь, да не слушай ты дурака старого! Я в тебя верю, справишься ты с этим отелем… Мы с Санычем вам поможем, не боись!

– Мне не нужен этот отель…, – слова сами слетают с языка, еле слышные, но папа действительно не глухой, хотя иногда очень умело им притворяется, – Мне ничего от тебя не нужно, – «Ты не всесилен…», – Оставьте вы меня все в покое, умоляю!

Не может больше смотреть на него! Не может больше делать вид, что всё будет чикипибарум. Уронив лицо в ладони, жмурится в них, вдыхает и выдыхает. Пусть он уйдет!

«Уходи!!!»

– Дочь…, – отец тяжело приземлился рядом и не понимает теперь, что с ней делать; руки очерчивают фигуры вокруг её плеч, словно в размышлении, обнять или воспитать. С тактильным взаимодействием в их семье всегда все было довольно плохо, объятия случаются здесь по праздникам и на Новый год. Но всё же он сдается: аккуратно прижимает к себе, ладонь осторожно хлопает по спине, – Что за новости такие? Что стряслось?

Ксюша мотает головой с таким остервенением, словно пытается вытрясти из неё сейчас всю дурь и всю память. От папы пахнет Fahrenheit, он всю жизнь «носит» этот парфюм, это запах из её детства, счастливого отчасти – своей беззаботностью. Она хочет назад, туда, в мир, в котором ощущение отчаяния и всепоглощающей пустоты были ей еще не знакомы.

– Эх, жаль, Юрца нет, сейчас бы он мне тут пригодился, – отец произнёс эту фразу задумчиво, скорее, разговаривая сам с собой, но второе за несколько минут упоминание его имени –

Это.

Уже.

Слишком!

Плечи в слабом, тактичном кольце его рук начинают трястись со страшной силой, кислород больше не поступает в легкие, застревая в горле. Внутри детонирует, и всё – поток рыданий уже не остановить. Она пыталась держаться! Честное слово… Пыталась… Хватит!

«Его нет! Нет здесь! Хватит!»

– П-папа…

– Стой, погоди-ка…

Каким именно образом этот поживший жизнь мужчина умудрился сложить факты в своей голове, сложно сказать: то ли обморок её вспомнил; то ли соотнёс день увольнения своего врача с исчезновением дочки из отеля с восходом солнца, с бедламом в её люксе и внешним видом; то ли реакция её на это имя настолько красноречива, а может всё вместе, но то, в чем наотрез отказывалась признаваться она, он озвучил сам.

– Погоди. Дочь… Ты что, влюбилась, что ли?

В папиных скупых, осторожных объятиях хорошо чувствуется, как в ожидании ответа он замер, затаил дыхание. Оба они замерли и не дышат. У неё нет сил врать и отпираться, отнекиваться, всё отрицать – она все их потратила в беспощадной борьбе с самой собой. Зачем вообще лгать, для чего? Зачем отрекаться от собственных чувств, обесценивая их? Зачем притворяться, что сердце бьется, когда на самом деле уже больше суток, как нет?

Подтвердить его догадку кивком? Кажется, её тело, её молчание уже сделали это вместо неё. Так они и сидят некоторое время – не двигаясь. Ксюша чувствует, как мгновенно напряглись все до одной его мышцы, и отчаянно жмурится ему в плечо в ожидании приговора.

Папа, наконец, отмирает: вздыхает – тяжело и протяжно:

– А я думал всё, что случилось? Как так – раз, и сказочке конец? А тут вон оно что, оказывается: ты просто во врача влюбилась.

Отстранившись, встает с дивана и подходит к окну, задумчиво разглядывая пейзаж. Сквозь мокрые ресницы девушка следит за ним неотрывно. Подобрала к подбородку колени, вцепилась пальцами в плед, и по интонациям безошибочно считывает его настроение: никаких восторгов по этому поводу он, разумеется, не испытывает. Кричать не будет, но и поддержки она у него не найдет. Как, впрочем, и всегда…

Отец долго молчал: может быть, слова подбирал, может быть, себя успокаивал, может быть, вообще о своём думал. А когда заговорил, в голосе его уже не звучало ровным счетом никаких лишних эмоций и интонаций.

– Ты еще молодая совсем, дочь, и дури в тебе пока еще много. Детства много. Ты сто раз пожалеешь потом, если крепким отношениям трехлетним, проверенному человеку предпочтешь вот такое непонятно что, чему и месяца нет. И, причем, не факт, что получилось бы у вас что-то, – обернувшись, папа внимательно посмотрел на неё, – Было?

«Я хочу сама выбирать!!!»

Прикрыв глаза, Ксюша отрицательно замотала головой. С открытыми бы лгать ему не смогла. Нет никаких сил говорить, и она молчит, в ужасе ожидая, что же еще он ей скажет. Вся сжавшись в ожидании очередного удара.

– Тем лучше. Это просто какое-то наваждение у тебя, дочь, голову он тебе задурил своим вниманием, да и всё. Вот тебе любовь и мерещится. Но, как говорится, с глаз долой – на завтра и не вспомнишь.

«Господи… На что я вообще могла надеяться…? На какое понимание!?»

– Папа… Это не так…, – тихо возразила девушка, хотя голоса внутри просто вопили от захлестнувшего её вдруг возмущения! – «Как ты можешь лучше меня знать!?» – Я не хочу об этом говорить, ты всё равно не поймешь. Не задурил, мне не мерещится. Никакое это не наваждение!

– Дочь, послушай, что тебе папа говорит. Знаешь, сколько раз в своей жизни я вот так влюблялся? Ветер в голове гулял. Думал, теперь-то уж точно навсегда, а неделя проходила – и всё, как обрубало, – он замолчал задумчиво, и надолго замолчал, пристально её разглядывая.

Под этим тяжелым взглядом Ксюша чувствовала себя страшно провинившимся ребенком, внушившим себе какую-то чушь, ерунду, черт знает что, и доставляющим этой блажью головную боль своим родным. Вот только разве можно за чувства винить? Она что, нарочно? Она специально!? Прикрыв глаза, скрестив на груди руки, стиснув зубы, девушка пыталась отгородиться от отчима и от мира. Закрылась в своем коконе. Хватит душу ей драть! Она не станет ничего доказывать, объяснять ему, что за апокалипсис прямо сейчас происходит у неё внутри – это ведь бесполезно. Она наткнулась на глухую стену, какой смысл? В её жизни лишь два человека – а теперь лишь один, Юлька, – в состоянии её понять. Второго у неё отобрали. Второй отказался от неё сразу, в первый же день. Но – он понимал её, как, кажется, никто и никогда.

Отказался, хотя это было взаимно… Ранение смертельно.

– Ты вообще пораньше влюбиться-то не могла!? – неожиданно взорвался папа, теряя вдруг контроль над собственными эмоциями, – Мы с Санычем уже на сделку вышли! Что прикажешь теперь с этим делать? По миру решила нас пустить!?

«Неужели тебя и правда только это волнует…?»

– Всё будет, не переживай, – отозвалась она глухо, – Ничего нам не грозит… А теперь – уходи, пожалуйста, па. Оставь меня одну. Я тебя прошу… Просто уходи.

Отец бросил на неё смурной взгляд. Он был удивлен её выпадом, неожиданно неприятно удивлён – и его замешательство можно понять. Всякое между ними бывало, но на памяти Ксюши, прогоняет она его впервые, впервые прямо говорит, что не хочет видеть и слышать. В ней не осталось ничего, совсем, не осталось сочувствия и эмпатии, сегодня в ней нет ни грамма дочерней любви, пусто там. Если её чувства никого не интересуют, если никому нет дела до её до основания разрушенного мира, почему она должна думать о том, как бы кого не задеть? Сегодня ей всё равно. Уже всё – равно.

«Уходи…»

Болезненно поморщившись, папа таки прошествовал в сторону двери. Ксения уткнулась носом в колени и вновь прикрыла глаза в терпеливом ожидании момента, когда снова сможет остаться наедине с собой; его тяжелый взгляд чувствовался шкурой. Спустя полминуты вязкого молчания до ушей девушки донеслось:

– Смотри у меня! – предостережение от непонятно чего. Как не доверял, так и не доверяет.

«Смотрю…»

Дверь, наконец, хлопнула.

Ксюша клянется сама себе, что больше её никому не откроет.

Три коротких с паузой между вторым и третьим стучат прямо внутри черепной коробки. Она сходит с ума.

«Собственного ребёнка Вы бы мечтой шантажировать не стали и на эшафот бы не повели».

Прав был Юрец! Всё-таки прав, черт бы его побрал, такого умного!!!

Разъяренный Лев который час наматывал круги по собственному люксу. Ирина опять ускакала в город, даже посоветоваться не с кем! Не собирается он ни с кем советоваться! Что тут вообще обсуждать!? До свадьбы два дня, а её непутевая дочь такие фокусы устраивает! Сюрприз так сюрприз, нечего сказать! Всем сюрпризам сюрприз! И главное, что ему с этим всем теперь делать? С ней что ему делать!? С Санычем?

Да и хрен бы с ним – с самим проектом! Ну не обогатится, не станет властелином мира, и ладно – жаль, такая возможность сорвать куш под угрозой, но всех денег все равно ведь не заработаешь, обойдется без строчки в списке Forbes. Но процессы-то все уже давно запущены, бабки вложены, куча бабок, всё, что есть! И соскакивать сейчас, терять партнера, терять всё, разоряться на издержках – это же уму не постижимо! Это же всё, пиши «пропало», это катастрофа, он останется с голой задницей и хорошо, если вообще живой!