Текст книги "Таков мой век"

Автор книги: Зинаида Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 62 страниц)

– Я, я – сержант пулеметного расчета, – ответил один из молодых людей.

– Хорошо, возьмите с собой еще двух человек и займите место возле пулемета (другого оружия на «Рене-Поле» не было). – Попытайтесь объяснить им, как он действует. Впрочем, я надеюсь, нам не придется пользоваться оружием. А теперь – спокойной ночи!

Я была в ужасе от мысли, что придется садиться в шлюпку с женщинами – они уже себя показали – и шепотом спросила лейтенанта, нельзя ли мне погрузиться на плот вместе с мужчинами. «Да ради Бога, – улыбнулся он. – Только, между нами, плот всех нас не выдержит». Он был доволен мной, я была довольна им и его товарищем. Крейг пригласил меня перекусить в кают-компанию. Я согласилась при условии, что смогу захватить с собой подругу. Вытащила из каюты польку, и мы принялись за угощение. Капитан много пил, все время брюзжал и портил всем настроение. Ему не нравилось, как развивались события. Лейтенанты тоже были, по-видимому, встревожены. Назначенный час отплытия давно прошел, а мы все стояли на якоре. Дело в том, что пропал радист. Его искали по всем портовым кабакам и обнаружили в весьма плачевном состоянии. И тоже в плохом настроении. Оставалось только надеяться, что в случае чего SOS он все-таки подать сумеет. Похоже, дисциплину на судне поддерживать было непросто. Если радист забыл об отплытии, то молодой матрос с гривой белокурых волос, одетый, как битник 60-х, и нетвердо стоящий на ногах, в ответ на замечания боцмана запел во весь голос на мостике «Интернационал» по-норвежски. Каждый борется со страхом по-своему.

Приближалась полночь. Прежде чем покинуть судно, Ж. с электрическим фонариком обошел своих подопечных, как пастух стадо. Усталость и волнение сделали свое дело, возмутители спокойствия притихли. Наконец суденышко, потушив огни, вышло из порта. Спуститься в трюм у меня не хватило духу, и я улеглась рядом с медсестрой-бельгийкой в крохотном помещении, где нес вахту Ян Крейг. Но заснуть не смогла. Взяв корзинку, спустилась в машинное отделение: жара, запах горючего и смазки, шум, грохот и странное морское содружество – норвежец, грек, испанец из Гибралтара, бельгиец, француз, кто доброволец, кто наемник, в вечном противостоянии, – но мне с ними все же было интереснее, чем наверху с пассажирами. Приняли они меня благожелательно, мы ели мои апельсины, пили мой коньяк, а работа между тем шла своим ходом.

Когда я поднялась на палубу, Ян Крейг все еще стоял на вахте. Он едва держался на ногах от усталости, с трудом говорил. «И часто вы ходите в такие рейсы?» – «Мы с Джимом служим на минном тральщике; сейчас он в доке на Гибралтаре. (По-британски сдержанный Ян не рассказал, что корабль их подорвался на мине). А что такое Гибралтар, сами скоро увидите. Вот мы и вызвались с Джимом в увеселительную прогулку – перевезти беженцев. Лиссабон для нас праздник. Знаете, позавчера, перед тем как сойти на берег, мы положили деньги себе в носки, чтобы не украли. Но в кабаке пришлось разуваться – все, что оставили в карманах, истратили. Надо сказать, довольно унизительная сцена». – «Вечно вы, англичане…» – начала я, но Ян меня перебил: «Мы не англичане, я – шотландец, Джим уэльсец, не англичане мы!»

Когда Джим принял вахту, я вышла на палубу. Дул свежий ветерок, полнейшая тишина окружала «Рене-Поль», дрожавший, как перегруженная лошадь. Море было совершенно спокойным – или это выпитый коньяк спас меня от привычной морской болезни? Может, смерть неподалеку, но жизнь, во всей своей чудесной неопределенности, тоже рядом. Небо начинало светлеть. Привалившись к пулемету, вздыхал по сигарете, завернувшись в одеяло, сержант. Как только взошло солнце, мы все закурили. Но тут же началась качка, и я посреди палубы свалилась замертво на плот. Из трюма, потягиваясь, вылезали один за другим пассажиры, посматривали на небо, на горизонт. Наконец, уже при ярком свете дня, показался берег. Мы входили в крепость свободного мира, и было это 25 декабря, в Рождество, праздник нашего спасения. На рейде стояли военные корабли, одни целые и надраенные, другие – с зияющими проломами в бортах, стальные инвалиды, выведенные из строя воины. «Рене-Поль», доставивший нас к месту, присоединился к ним.

Великобритания

Нет! Мы страдаем не напрасно. Страдаем мы одни, потому что только мы рискуем. Мы рискуем за всех трусов, которые не рискуют ничем. Помилуй нас, Господи!

Бернанос

Над «Рене-Полем» низко пролетел самолет. Разрывы снарядов с подводных лодок, защищавших Гибралтар, бухали через равные промежутки, словно салют в нашу честь. Старый еврей – я еще ночью видела, как он стоял возле релингов, – забыл про свою астму, на лицах у всех светилась радость.

Прошел час, потом другой. Мы по-прежнему оставались на борту неподвижного «Рене-Поля». Португальское вино, прихваченное бельгийцами с берега, уже выпито, шоколад съеден. Ян Крейг, проходя по своим делам мимо меня, указал на красивый корабль, стоявший на рейде: «Там вам будет удобнее, чем на «Рене-Поле»». – «Это наше судно, – сказал поляк, лысый и грустный. – «Батори» удалось уйти из Гдыни».

Пересадка проходила без спешки, как обычная рутинная работа. На трансатлантическом лайнере «Батори» впору было уверовать, что вернулось время туристических круизов. Стюарды в безукоризненной форменной одежде занимались багажом. Я, улыбаясь про себя, припомнила, как накануне некоторые неосторожные пассажиры требовали предоставить им на бельгийском судне лучшие места на том основании, что они бельгийцы. Расплата не заставила себя долго ждать: на «Батори» хозяевами оказались поляки. Вероятно, из-за польской фамилии мне дали одну из лучших кают первого класса и предложили самой выбрать себе соседку. К удовольствию помощника капитана, я указала на темноволосую польку, воспитанную и, несмотря на молодость, искушенную. «До чего же я рада! Еще чуть-чуть, и мы с Божьей помощью доберемся наконец до Англии», – говорила я, укладывая вещи. «Вы так уверены, что вам там понравится? – спросила она. – Я-то уже жила в Англии. Думаю, вас ожидает масса сюрпризов».

Мы поднялись на палубу, где уже собралось несколько сот офицеров: австралийцев, канадцев, британцев. Размещенные в трюмах солдаты выходили подышать воздухом на отведенную для них нижнюю палубу. Лично я поселила бы в трюмы гражданских, вроде меня, а все лучшее отдала бы военным.

– Но это нереально, – заметил офицер-летчик, только что, как и мы, погрузившийся на корабль, когда я высказала ему свое соображение, – хотя бы из-за численности. Хороших мест под солнцем мало, а военных слишком много!

– Раньше у солдат был хоть какой-то личный интерес в войне. Грабежи, насилие, военные трофеи… Сегодня же они воюют, рискуя жизнью, а выгоды от победы никакой не получают; генералы и государственные мужи пожинают славу, спекулянты наживаются…

Летчик в возмущении отпрянул.

Скалистый берег был нафарширован орудиями, как огромная каменная индейка опасными трюфелями. Зенитные батареи на бетонных площадках задирали к небу жерла пушек. Солдаты, худые, загоревшие, лежали неподалеку на солнышке; там и тут виднелись белые и зеленые пятна сохнущего белья, и вокруг бегала собака.

Возле подбитых кораблей несли боевую вахту крейсеры и торпедоносцы. Рядом покачивались на волнах разномастные старые посудины, и, словно трагический маятник, отмеряли равные промежутки времени подводные взрывы.

Было 25 декабря 1941 года. Судовое радио «Батори» сквозь шум и треск приглашало пассажиров и особенно пассажирок на празднование Рождества в гарнизон Гибралтара.

Елка у гранатометчиков, танцы у артиллеристов, коктейль у офицеров инженерных войск. То и дело с берега подходили катера и шлюпки.

Совсем недавно я гуляла в садах Экс-ан-Прованса, любовалась церквями в стиле Мануэля I и Тежу, наблюдала, как на площади Россио толпилась молодежь. Вчера еще плыла на захудалом «Рене-Поле», и вот сегодня вокруг меня роскошь «Батори». Мы жили, точно по Прусту, «одним днем, как герои или как пьяницы», но жизнь наша отнюдь не напоминала добротно сделанный роман. Не было в ней ни единства построения, ни гармонии стиля, ни постоянных действующих лиц – просто мелькание эпизодов! Франция в разгаре трагедии и занятый интригами Лиссабон. Несколько сот километров отделяли голод от изобилия, еще несколько – мир от бомбардировок. Нет, я не жалела о том, что осталось позади. Министру Моту, пытавшемуся убедить меня, что лучше задержаться на несколько месяцев в Лиссабоне, я ответила достаточно резко: «Не для того я вырвалась из Франции, чтобы помереть от несварения!» В Гибралтаре я наконец нашла то, что искала: уверенность, что кто-то еще помнит о войне.

Матрос доставил мне приглашение от Яна Крейга поужинать с ним в гостинице «Сплендид».

И я, вслед за другими, сходившими на берег, спустилась по трапу в шлюпку, хоть и пробило еще только четыре часа. Странно было видеть целый город, состоящий из одних мужчин. Гражданское население эвакуировано, публичные дома по настоянию благонравных дам закрыты, и лишь витрины с нейлоновыми чулками, флаконами духов и драгоценностями напоминали о другом мире, в котором обитают женщины. По улицам плотным потоком двигались мужчины в военной форме, в основном пьяные, несмотря на ранний час. Эта крепость, находившаяся под постоянной угрозой – правда, на нее еще ни разу не нападали, – наводила на мысль об аванпостах крестовых походов на Востоке.

Конечно, были тут и кино, и спорт, но все в установленном порядке, заранее подготовлено в соответствии с армейской службой. Так проходили месяц за месяцем. Та же обстановка, те же каменистые улочки, те же переставшие смешить обезьяны, пыль, жара, джин – 10 шиллингов за бутылку. Би-би-си передавало сообщения о бомбардировке мирных населенных пунктов или обжигавшие душу песни о любви. В каждом мужском взгляде горел голодный огонек, от него становилось не по себе, как от непристойного слова. Не заигрывание, не флирт мирных дней, – в них читалось то самое желание, которое по весне заставляет оленей сталкиваться лбами при виде лани.

Нескладная блондинка выходила из магазина в сопровождении полковника, несшего многочисленные свертки. Она победно улыбнулась мне. «Тут можно купить все, что угодно. Представляете, товары от Элизабет Ардан, духи от Герлена, белье, я уж не говорю о чудесных чулках!» На безбровом лице дылды ярко выделялись две нарисованные карандашом черточки. Голос ее журчал, как Висла. Она лениво улыбалась окружающим, и мужчины, забыв о чинах, застывали и впивались в нее пронзительным, как жалоба, взглядом.

Город был невелик. Я быстро отыскала клуб гранатометчиков, пригласивших меня в качестве почетной гостьи. Зал украшали разноцветные гирлянды, сверкала рождественская елка, за мной принялось ухаживать не меньше сотни до смешного молоденьких офицеров. Я оказалась не единственной представительницей своего пола на празднике. Были еще любезная старушка в синем – жена англиканского священника – и двенадцатилетняя девочка, дочь врача. Поставили пластинку, и мы втроем вышли танцевать, время от времени меняя кавалеров, чтобы никого не обидеть. Я ела рождественский пудинг, пила виски, усевшись наконец рядом с важным полковником, – правда, язык его что-то плохо слушался. Впрочем, к чему разговоры? Вести беседы вовсе не обязательно. Да и о чем? Никого тут, похоже, не интересовали дела на материке, с точно таким же равнодушием относившемся к посторонним.

Когда я снова вышла на улицу, на скалистую гряду опускался серо-сиреневый вечер. По Гибралтару в сгущавшихся сумерках по-прежнему бесцельно разгуливали его стражи. Только еще сильнее опьяневшие. И не избавившиеся от проклятого наваждения. Алкоголь в таких делах не помощник, он лишь усугубляет положение.

Ян Крейг в безупречной форме ждал меня в холле гостиницы. Успел ли он хоть немного поспать? Хотя такую усталость, как у него, не снимут несколько часов отдыха. Нос заострился, под глазами – фиолетовые круги. В столовой с белоснежными скатертями сидели офицеры и несколько медсестер. К нашему столику потянулись приятели лейтенанта поздороваться: они разыгрывали его до тех пор, пока не разозлили окончательно. Еда тут была невкусной, зато вино неплохим.

– Да, несладко жить в Гибралтаре, – сказала я.

– О, не хуже, чем в любом другом гарнизоне, для офицеров, конечно. Мы можем, неофициально, разумеется, сплавать в Испанию, немного развеяться. Остальным намного хуже! Недаром с каждым конвоем отправляют отсюда тех, у кого началась депрессия.

– Вам известно, когда мы отправляемся?

– Нет, этого не знает никто. Возможно, «Батори» еще неделю-другую постоит. Тогда вы доставите нам огромное удовольствие, если встретите вместе с нами Новый год. Это не только мое приглашение, но и капитана минного тральщика.

Около полуночи Крейг проводил меня на дебаркадер. Я снова попала в водоворот людей, город колыхался и раскачивался у меня под ногами. Матрос буквально на руках снес меня в шлюпку. Все вокруг погрузилось во тьму. Я добралась-таки до своей каюты и застала соседку в радостном возбуждении: она отыскала своего жениха, польского офицера, и теперь он поплывет вместе с нами. Мы познакомились.

На следующий день «Батори» принимал новых пассажиров. 27-го числа, едва открылся и заполнился посетителями бар, на судне появился губернатор Гибралтара лорд Горт. Он представлял короля, который в свою очередь представлял Великобританию, и мы приветствовали его вставанием. Пурпур отворотов губернаторского мундира словно отражался в румянце его щек. Он побеседовал с капитаном-поляком, красивым, бледным и романтичным, похожим больше на Шопена, чем на морского волка. Губернатор похвалил «Батори», сказал несколько слов о прекрасной погоде.

По-видимому, скоро отплытие. Не придется мне встречать Новый год на минном тральщике. И точно, 27-го мы тронулись в путь. «Батори», слишком быстроходный для конвоя, вышел в море один. На палубе соседнего супердредноута выстроился экипаж. Наш корабль дал сигнал, «Рене-Поль» отозвался, взмыли на реях стоявших у причала судов флажки – нам желали счастливого плавания. С обеих сторон пристроились к «Батори» два эсминца, два серых сторожевых пса, бегущих по серой воде, – они будут сопровождать нас до выхода в открытое море. На самом корабле все готово к отплытию: уложен в спасательные шлюпки НЗ, сняты с пушек чехлы, матросы заняли свои места. Создавалось ощущение безопасности, возможно, иллюзорное.

Очень быстро образовались группки по интересам, наметились флиртующие парочки. И в бар, и в ресторан, и к карточному столу пассажиры, словно так и надо, выходили в спасательных жилетах – на этот счет корабельные правила были неумолимы. Дремал в шезлонге благородной внешности мужчина; когда-то он был сенатором в царской России, потом министром в Польше Пилсудского, а теперь ехал с женой в Лондон, где обосновалось польское правительство. Русский армянин, великолепно говоривший на трех языках, прослужив несколько месяцев в иностранном легионе, пробивался еще с одним своим товарищем-чехом в вооруженные силы «Свободной Франции». Он с увлечением играл в бридж, а в свободное от карточной игры время был одним из моих любимых собеседников. «Не люблю ни немцев, ни антисемитов, – говорил он. – Я армянин, и ни одному еврею меня не облапошить. Но опять же, нос!.. Так легко совершить непоправимую ошибку. Немцы могли бы меня депортировать за один только нос!»

Он помотался по свету. «Подумать только, есть люди – и немало, – которые никогда не покидали своей страны, своего города, своего дома! Меня трудно удивить. Помню —.было мне тогда четыре года – повар-татарин, в Тифлисе, гонялся по всему дому с ножом за грузином из прислуги, хотел зарезать. Но комфорт я уважаю; после Миранды – ванна, постель, хорошая еда. И женщины… и бридж или покер перед тем, как утонуть…»

Еще там был индийский майор, невысокий, застенчивый, усатый, говоривший мало, зато умевший слушать. Позже мне сказали, что он владеет всеми индийскими диалектами, но сам он об этом не проронил ни слова. Удивительная вещь – на корабле почти не было французов, всего пять или шесть человек, включая армянина и чеха, зато великое множество поляков, сотня бельгийцев, человек двадцать голландцев.

Я страшно удивилась, увидев на «Батори» молодого каталонца из Лиссабона. «Никогда бы не поверила, что мы снова встретимся! – сказала я. – Испанец плывет в Англию, это же надо!» – «Ну хорошо, теперь я могу вам открыть то, о чем вынужден был молчать в Лиссабоне. Я хочу предложить англичанам свои шахты в Марокко». – «Вы, стало быть, антифранкист?» – «Вовсе нет, – отвечал он, – я фалангист, но поссорился с Суннером и вынужден был спешно бежать из Испании». Поскольку он неожиданно оказался при деньгах, то тут же отдал мне небольшой долг.

Поляки окружили меня рыцарским вниманием. Я относилась к ним с большим уважением. С самого 1939 года продолжали они воевать, пробиваясь сквозь границы, тюрьмы, лагеря в Иране и северной Африке. Аспирант с изуродованным шрамом лицом по имени Антуан – Антек (было ему двадцать два года, но он считал себя очень старым), говорил мне: «Что же, молодость моя прошла. В 1939-м я был варшавским студентом. Мы сражались в Варшаве; через Румынию добрались до Франции; там тоже воевали, правда, недолго. Я сбежал из госпиталя в Дижоне, оказался на принудительных работах в Алжире. Опять сбежал, теперь уже в Гибралтар. Но мы еще повоюем, верно? – добавлял он с надеждой. – Я должен, должен забыть тот черный день. Я лежал тогда в дижонском госпитале с лицевым ранением; и, хоть метался в жару, услышал ликующий голос посетительницы: «Все в порядке, мальчик, только что подписано перемирие», – в порыве гнева, о чем сожалею, ведь это была женщина, я выплеснул ей в лицо графин воды. Я был в отчаянии, неужели война закончится поражением?»

Особняком держались пять или шесть бельгийских офицеров, и среди них майор Пирон, которому вскоре предстояло стать генералом Пироном, командующим армией Освобождения. Лишь один из них занимался солдатами, среди которых находились мои приятели по Капарике, и иногда заглядывал к ним. Мне тоже доводилось спускаться в неудобный кубрик в трюме. В армиях большинства европейских стран столь равнодушное отношение офицеров к своим солдатам было делом обычным. Совсем по-другому вели себя британцы – ни один офицер не уходил к себе в штаб, не удостоверившись, что солдаты расквартированы и накормлены.

Оказавшись в ресторане первого класса, вполне можно было представить, что ты в развлекательном круизе, – разве что военные мундиры напоминали о назначении рейса. Меня посадили за стол второго помощника, откуда я хорошо видела капитана «Батори», в чьих руках – разумеется, после Господа – находилась наша судьба. Он лучше смотрелся бы за роялем, чем за штурвалом корабля, но ему удалось благополучно доставить нас опасным маршрутом в порт назначения. «Батори» впервые после долгого перерыва прошел каналом Святого Георгия: сюда несколько месяцев не заходили корабли: слишком много вражеских подводных лодок бороздило прибрежные районы. Понадеялись – и, как показали события, совершенно справедливо – на то, что, сбитые с толку долгим отсутствием конвоев, подводники уже не выйдут на охоту.

С самого утра к карточному столу стекались любители бриджа. Мне тоже, когда отпускала морская болезнь, доводилось играть, в том числе с уцелевшими моряками с «Роял Оук». Иногда партия прерывалась тревогой. Однажды, когда я пластом лежала в каюте, измученная морской болезнью, раздался сигнал тревоги. Я слышала предупреждающий звон, но мне было так плохо, что я подумала: «Ну и пусть, умру я или останусь жить, какая разница!» Но я упустила из виду воинскую дисциплину. Какой-то матрос открыл мою дверь и приказал выйти на палубу. Я лишь повторяла: «Плевать я хотела на вашу тревогу, мне все равно!» Но он схватил меня за руку и, не обращая внимания на протесты, вытащил на палубу.

Возле отведенной нам шлюпки уже собрались мои спутники. Было холодно, моросило. Ко мне обратилась жена польского министра: «Как вы думаете, если случится кораблекрушение, мне лучше снять норковое манто? Ведь это единственная ценная вещь, которая у меня осталась». Я попыталась разрешить столь сложную проблему. «Смотря какое кораблекрушение. Если придется плыть, то мех все равно испортится, да и вас потянет на дно. С другой стороны, если нам удастся сесть в шлюпку сухими, тогда, конечно, в манто вам будет теплее». Тут тревога кончилась, и каждый вернулся к своим занятиям.

Всему когда-нибудь приходит конец. Впереди замаячили размытые дождем мягкие очертания холмов, в воздухе показались защитные аэростаты. Мы прибыли в Шотландию, в Гринок. «Слава Богу! Война не кончилась!» – воскликнул стоявший рядом со мной Антек. На судно поднялись полицейские. Британцы сошли на берег. Маленький майор, прощаясь со мной, произнес загадочную фразу: «Главное, не меняйте показаний!» Я отдала паспорт неодобрительно поглядывавшим на меня полицейским; они ничего не спросили, но документ взяли. Несколько иностранцев, к которым благоволили власти, тоже покинули корабль, в том числе и молодой каталонец. Всех остальных распределили по группам по национальному признаку: поляки, бельгийцы, французы, голландцы распрощались с «Батори». Меня, несмотря на бельгийский паспорт, и еще человек тридцать, среди которых были армянин Борис, чех Фирлинжер, несколько австрийцев и палестинка, по неведомой причине задержали. Пересадили на маленькое суденышко и выдали круглые значки с буквой «S» – мы должны были прикрепить их на грудь.

Это меньше всего напоминало триумфальный прием, которого я ждала, и во мне закипала ярость. «В отваге нет святости», – сказал Эмерсон, и действительно, одержав над собой победу, мы неминуемо впадаем в гордыню или тщеславие. Я была молода, довольна собой и считала, что достойна если не награды, то хотя бы уважения, – после бомбардировки госпиталя блеск Военного креста слепил мне глаза, и я думала, что, прибыв в Англию, непременно услышу: «Как это мило с вашей стороны, что вы к нам приехали!» Когда я пустилась в путь, положение на фронте складывалось безнадежное. И если я стремилась в Великобританию, то только затем, чтобы разделись с ней тяжелую участь. И вот вместо поздравлений – арест, меня даже исключили из национальной группы, к которой я принадлежала по паспорту.

Борис, напротив, не терял хладнокровия. Нас без всяких объяснений сгрузили в салон прогулочного кораблика. Было ужасно холодно. Один солдат, с винтовкой со штыком, был часовым; другой, тоже вооруженный, находился в салоне, он смотрел на нас, но не видел. И была такая тоска, что хотелось выть. Я сказала Борису: «Если бы знала, что меня ждет, осталась бы во Франции». – «А чего вы, собственно, ждали? – спросила меня палестинка. – Цветов? Орхидей? Сразу видно, что не знаете англичан!» – «Лично меня интересует одно, – заметил Борис, – что означает эта буква «S»? Spy? Suspect? Syphilitique?»[89]89
  Шпион? (англ.). Подозрительная личность? (фр.). Сифилитик? (фр.).


[Закрыть] – «Да уж, такое гостеприимство трудно будет забыть», – вздохнул маленький бельгиец. – «Как? И вы здесь? – удивилась я. – Почему?» – «Наверное, потому, что имел глупость попросить британское гражданство, я родился тут в 1916 году». Палестинка встала и пошла к двери. Солдат преградил ей дорогу. «Ну хорошо! Я прямо здесь сделаю все, что мне надо. Мы уже несколько часов торчим тут на холоде». «Ей нужно в дамскую комнату», – сказал по-английски Борис. Солдат впал в раздумье. «У меня приказ никого отсюда не выпускать». – «Позовите офицера». Солдат, не двинувшись с места, махнул рукой своему напарнику – позови, мол, ты. Пришел офицер, и солдат, заикаясь от смущения, объяснил ему, в чем дело. Офицер покраснел. «Можете пройти, мадам», – сказал он и спешно удалился.

Часов через шесть нас отвели в кают-компанию, где матрос налил нам чаю и дал по бутерброду с маргарином. «Наверное, отравленные, – сказала палестинка. – Не знают, что с нами делать, вот и решили отравить». Чех Фирлинжер вопросительно взглянул на Бориса. «Поешь, – сказал тот, – вспомни Миранду. Надо уметь есть, даже если не хочется; про запас, на случай, если останешься совсем без хлеба».

Когда, наконец, за нами пришел офицер, я посмотрела на него с такой ненавистью, какую не испытывала даже к следователю гестапо. Но ему было абсолютно безразлично, что мы думаем. «Watch your step»[90]90
  Смотрите под ноги (англ.).


[Закрыть]. Грязные сходни дрожали под нашей тяжестью. Берег встретил нас дождем, холодом, промозглой темнотой.

Поезд с опущенными шторами уже стоял на путях. Нас разместили в вагоне третьего класса. Кроме Бориса и Фирлинжера в моем купе оказался незнакомец. Я не видела его на «Батори». Англичанин лет сорока, довольно странный, важного вида, с угреватым лицом, в слишком тесной для него одежде. «Ничего себе прием, да?» – спросил он сходу с жутким вульгарным акцентом. «Довольно прохладный, – осторожно ответил Борис. – Но мы ведь не у себя дома».

«Зато я у себя, – отрезал англичанин с наигранным возмущением. – Я восемь лет служил в лондонской полиции, потом записался в легион и вот теперь дезертировал, чтобы вернуться на родину. По дороге наш корабль подорвался на мине, я, естественно, остался без документов, но и без них нетрудно узнать, кто я такой, – у меня же сестра живет в Лондоне». Действительно, понять, кто он такой, было совсем не сложно. «Осторожнее с ним», – сказал мне по-русски Борис. Но я и сама не вчера на свет родилась. Фирлинжер достал колоду карт. «Партию в покер», – предложил Борис. «Я тоже играю», – отозвался англичанин и улыбнулся, обнажив больные десны. Мне оказалось не по силам сражаться с такими акулами, я проиграла три фунта и на этом успокоилась. Поезд постукивал колесами. Заинтересовавшись игрой, подошел поближе охранник. Маленький, тщедушный, он говорил на местном наречии. В соседнем купе полировала ногти палестинка. Рядом дремали с открытыми ртами пожилые супруги из Вены, смирившиеся со своей участью. К рассвету Борис положил в карман немалый выигрыш, а неосторожный охранник успел проиграть все свои деньги. Он мрачно отвернулся, взял прислоненное к двери ружье. На станции две женщины в форме и мужчина с наградой в петлице раздали нам чай с бутербродами.

В шесть часов утра мы прибыли на маленький вокзал лондонского предместья. Было еще совсем темно. На перроне мы снова встретили своих спутников с «Батори», с которыми нас разлучили таким унизительным образом. Оказывается, они ехали тем же поездом. Обижаться было бесполезно, тем более, что теперь нас усадили в одни и те же автобусы с замазанными белой краской окнами. Я в ярости отказалась нести собственный чемодан. «Не осложняйте англичанам жизнь», – посоветовал Борис, но я упорствовала в своем негодовании.

Нас высадили перед круглым зданием. «Эмпресс-Холл», – объявил Борис. «Настоящий цирк», – прокомментировал Антек, довольный, что мы снова оказались вместе. Здесь опять нас ждал возмутительно грубый досмотр. Человек с крысиной физиономией схватил мою сумку и вытряс ее. Я просила оставить мне икону Николая-чудотворца, но он со злобой отказал. Оказавшись с пустыми руками: без удостоверения, без денег – ладно бы от врагов пострадала, а то от друзей, – я готова была кого-ни будь убить, но это тоже не так просто. И я решила провести полицейских. Наши чемоданы, стоявшие посреди круглой площадки, все еще ожидали досмотра. Я успела достать рукопись большого формата – свою поэму «Для одинокого человека» с иллюстрациями Андре Маршана – и спрятала ее за батареей. Впрочем, как только люди прослышали, что отбирают деньги, самые находчивые бросились прятать их по всем углам просторного помещения, так что досмотр этот даже нельзя было назвать эффективным.

На круглой пыльной площадке установили длинные, как в пансионатах, столы, и официантки стали их накрывать. Одни, собравшись на расположенных амфитеатром скамейках, вели беседы, другие – бельгийцы, освобожденные из Миранды, нацепив на спины кружки из оберточной бумаги, водили хоровод, напевая: «Нас арестовали!» Их бритые головы усиливали впечатление. Искушенные, вроде Бориса, снова принялись за карты, таинственным образом появившиеся снова, едва закончилась проверка.

Представитель YMCA считал, что подбодрит нас, если покажет документальный фильм министерства продовольствия, но анархисты «зрители освистали демонстрацию процесса закатывания зеленой фасоли в банки.

Мы и посмеяться повод нашли. Мужчины должны были пройти медицинский осмотр на предмет выявления венерических заболеваний. Борис в одной рубашке подошел к молоденькой докторше. «Снимите немедленно», – сказала она сухо. Борис снял, докторша покраснела, вылетела и вскоре вернулась с халатом. «Наденьте», – приказала она, не поднимая глаз. «Думаете, ее впечатлили его мужские достоинства? – объяснял Фирлинжер. – А вот и нет, волосяной покров. Она приняла его за гориллу».

Мужчины вынуждены были довольствоваться скамейками амфитеатра, для женщин же устроили общую спальню. Волей-неволей мне пришлось терпеть их соседство. Старая еврейка, страдавшая ожирением, с отработанной годами преследований покорностью снимала с себя корсет из розового тика. Бельгийцы остались себе верны и занялись улучшением своего сиюминутного положения. Одни предлагали свои услуги на кухне, чтобы быть поближе к земным благам, другие подвизались на мытье посуды, дабы иметь возможность приставать к официанткам, третьи отправились лечить воображаемый насморк в теплый лазарет.

Ко мне подошел английский офицер, почти ребенок, застенчивый и белокурый, как девушка, и сказал по-французски: «Я комендант этого транзитного лагеря. Вы удобно устроились?» На что я ответила безжалостно: «Боже, я слышала, что у англичан юмор специфический, но только теперь на собственном опыте поняла, что это значит». Бедняга хотел тут же сбежать, но опомнился и сделал еще одну попытку. «Я согласен, все это ужасно неприятно, но, надеюсь, продлится недолго». И добавил, желая, вероятно, меня подбодрить: «Мы из гвардейцев, у нас очень красивый полк, он даже несет охрану Букингемского дворца», – но понял, что оказанная честь нисколько меня не трогает, и отошел.

Часов в пять или шесть нам предложили сесть за столы по национальному признаку. Я направилась было к бельгийцам, но тут ко мне обратился майор интендантской службы Бельгии: «Мадам, по неизвестной мне причине вы были от нас отделены. Сейчас ни у кого нет на руках документов, и вы, разумеется, не можете доказать свою национальную принадлежность. Но я хочу, чтобы вы, прежде чем сесть за наш стол, дали честное слово, что вы бельгийка». Я буквально задохнулась от ярости: «Глядя на вас, досточтимый господин, никак не скажешь, что быть бельгийцем почетно, и хотя истины ради я вынуждена признаться, что я бельгийка, гордости по этому поводу у меня нет…»