Текст книги "Таков мой век"

Автор книги: Зинаида Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 62 страниц)

Глава VI

Более двух лет провела я в путешествиях с кратковременными остановками на отдых в Берне. Меня должен хорошо помнить мост в Киле, ведь там пролегала самая короткая дорога в Баден. Накануне нового, 1946 года я приехала туда в белом автобусе, предназначенном для балетного театра на Елисейских полях. Я достаточно долго ждала, когда рассеянная по ресторанам Страсбурга труппа займет места. Компанию мне поначалу составлял один бледный темноволосый юноша с самыми прекрасными и самыми грустными глазами на свете, которые он показывал, приподняв темные очки. Ему суждено было стать одним из лучших моих приятелей среди журналистов. Это был Жан Бредли. В июне 1940 года Жану исполнилось восемнадцать лет. Родители его были убиты прямо на его глазах во время массового бегства. Он вернулся в Париж, однажды кто-то привел к нему британского летчика, которого он приютил. На него донесли. Дальнейшее обычно для того времени – полтора года в одной тюрьме, полтора – в другой. Два года в лагере для заключенных.

Позже, в 1948 году в издательстве «Жюльяр» с предисловием Жозефа Кесселя выйдет его страшная книга «Вольные дни». Думаю, мой юный друг хотел избавиться от своих демонов, описав, с какой жестокостью заключенные – при приближении союзников – изливали свою ненависть на немцев. Когда я познакомилась с Жаном Бредли, в нем не было никакого гнева, только горечь, разочарование, романтика и чистота. Пока мы знакомились, автобус заполнялся известными артистами балета: Соланж Шварц, Ролан Пети, Борис Кохно и будущие звезды, – например, Жан Бабийе. С нами путешествовала белая голубка, уютно устроившись в рукаве своей хозяйки. Среди нас был и незаявленный пассажир, что, несмотря на контроль, не помешало нам пересечь границу и всех развеселило – провести жандармов всегда приятно французам. На деревенских площадях стояли рождественские елки. Во всех офицерских столовых готовились к роскошному обеду. В меню были устрицы, гусиная печенка, рагу из косули, спаржа, индейка с трюфелями, сыры, рождественский торт. В Курзале двадцать четвертого декабря битком набитый зал аплодировал «Ярмарочным плясунам» Анри Соге. Балет закончился, машины и пешеходы слились в непрерывный поток, направлявшийся к кафедральному собору. Переполненный сверх всякой меры еще задолго до начала мессы собор окружала толпа. Генералы Кениг и де Монсабер прошли мимо почетного караула. Хор Страсбургского собора пел старинные французские рождественские песни в немецком храме.

 
Мир,
О Боже, ты моя надежда.
Мир,
Прекрасной Франции
Дай мир!
 

Двадцать пятого я обедала в штабе генерала де Монсабера, где царило нескрываемое веселье. Хотя здесь и присутствовал генерал авиации Шамб, историограф Первой армии, вместе с женой и дочерью, атмосфера была демократичной, и вскоре официант в белой курточке и буфетчица танцевали вместе с гостями.

А как же встретили Рождество немцы? Комендант на время праздников отменил светомаскировку, но этого оказалось явно недостаточно для их веселья в те тяжелые дни. Я отправилась с визитом к фрау Мюллер, она жила в предместье, в маленьком домике вместе с шестнадцатилетней дочерью. На табуретке стояла елочка, украшенная блестками и белыми свечками, под ней – портрет мужчины в военной форме, он находился в лагере для военнопленных в Великобритании. «Это грустное Рождество», – сказала мне фрау Мюллер, а на столе стояли лишь сладости, подаренные квартировавшим в одной из комнат французским офицером.

Труппа Сорбоннского античного театра представляла в Бадене «Персы» Эсхила. Странный резонанс в поверженной стране вызывали слова: «Зевс карает за слишком надменные мысли, заставляя жестоко сожалеть о них». Кстати говоря, цивилизованные страны все чаще отказываются от преподавания в школах мудрости и красоты античного наследия, и мы все глубже погружаемся в настоящее, в прожорливую современность. Однако желание продлить свою жизнь во времени, пусть лишь надписью на старинных камнях, похоже, переполняет и наших современников. Кто только не оставил своего имени, нацарапанным на величественной башне Цезаря под Баденом! Перочинные ножи и гвозди пошли в ход в руках американцев, британцев, французов и русских. Приняв подписи двух французских солдат из роты охраны генерала Кенига за автограф французского генерала, красный генерал также посчитал нужным оставить рядом свое имя.

Мои баденские друзья плохо разбирались в комплексах русских. Однажды вечером художник Режи Мансе попросил меня сопроводить его в Курзал, куда корреспонденты пригласили нескольких офицеров советской миссии, никто из которых не говорил по-французски. Возбужденный от вина Режи Мансе неожиданно прокричал мне со своего конца стола: «Спросите у них, Жак, читали ли они «Генерала Дуракина»?» Пусть мое детство и отравили рассказы графини де Сегюр, которые мне казались глупыми еще в восьмилетнем возрасте, я была уверена, что советские офицеры никогда не слышали о Розовой Библиотеке. Я не успела перевести вопроса Режи, как русские, поняв два знакомых слова – «генерал» и «Дуракин», – встали из-за стола и пошли прочь. Один из них бросил мне: «Передайте им, что идиоты – французские генералы, а не наши».

Везде между раскованными западными людьми и подозрительными советскими военными, не доверявшими хитрым иностранцам, происходили подобные недоразумения.

Я отправилась на открытие Майнцского университета в Рейнланд-Гессе-Нассау, которое организовал генерал Эттье де Буаламбер. Юг Рейнской области долгое время оставался плацдармом прусских завоевателей. Из Майнца мы ехали вдоль реки мимо разрушенных мостов, мимо барж и затопленных кораблей, мешавших навигации. На поросших виноградниками берегах виднелись разрушенные города, а Лорелее оставалось лишь плакать на своей скале.

Кобленц был сметен на 90 процентов, и военное управление расположилось по этой причине в Майнце, разрушенном всего на 70 процентов. Из Бадена о моем приезде сообщили в пресс-службу, но, как это нередко случалось, мой мужской псевдоним привел к недоразумению. Кровать мне отвели в помещении, предназначенном для сильного пола, и собратья по перу несколько изумились при появлении сестры по профессии. Однако приличия были соблюдены: меня разместили в семье чиновника.

Церемония открытия была назначена на следующий день. Некоторое время мы переминались с ноги на ногу в ожидании начала. Молодые журналисты волновались, а опытные принялись набрасывать статьи еще до начала событий.

Действительно, происходило чудо – рождение университета в такое время. Во французской зоне уже вновь открыли свои двери два университета – католический, во Фрайбурге-ан-Брисгау, и протестантский в Тюбингене. Но в Майнце не возобновлял занятия старый университет, а создавался новый.

В XV веке в этом городе уже был университет, закрытый по приказу великого герцога Гессенского в XVIII. Новый университет был смешанный: теологи-католики и теологи-протестанты должны были разделить два десятка мест. Мы направились мимо украшенных флагами руин в казарму у городских ворот. Ее отремонтировали, и вот в большом зале, под словами «Ut Omnes Unum»[103]103
  Союз для всех (лат.).


[Закрыть], перед сидящими в партере генералами и местными властями, перед многочисленными выдающимися немцами, такими, как доктор Альберт Штохр, епископ Майнцский и суперинтендант протестантской церкви земли Рейнланд-Гессе, при ослепляющих огнях фотовспышек, в сопровождении профессоров в черных мантиях с яркими лентами поднимаются на сцену ректоры других университетов в средневековых одеждах.

В торжественной обстановке большого зала впервые со времени моего приезда в Германию я услышала от немца признание вины его страны. Доктор Шмидт, католик, проживший все годы нацистского режима на нелегальном положении, стал первым ректором Майнцского университета. Выступив против «мифа о духовной автаркии», доктор Шмидт вспомнил о временах, когда творили Моцарт, Гайдн, Бетховен, о золотом веке немецкой поэзии, о первом представлении «Ифигении» Гете в Эттерберге близ Веймара, где сто пятьдесят лет спустя в лагере Бухенвальд «потерявшие человеческий облик люди совершили самые жестокие преступления новейшей истории». «Как стало возможным такое перерождение немецкой души?» – вопрошал он и сам же отвечал: «Последовавшие за Тридцатилетней войной бедствия, усугубленные ностальгией по могуществу и величию, по политической самостоятельности, привели от Фридриха II, Бисмарка, Вильгельма II к Гитлеру». Ректор страстно разоблачал «бездуховный националистический фанатизм и нацизм, разорвавший духовное единство Германии с западным миром и подменивший личное мнение человека доктриной партии».

Да, я впервые слышала подобную речь в Германии, а затем, тоже впервые, вместе с французами была приглашена к немцам на последовавший за церемонией прием. В два часа генерал Кениг председательствовал на обеде в замке Вальдхаузен, где собралось несколько сотен гостей. Корреспондентам предоставили льготы для звонков в газеты, но связь работала неважно, и через несколько дней мы смеялись, читая в парижской газете статью одного из коллег, в которой обнаружили странную опечатку – «темно-багровые лапы Майнцского епископа».

Доктор Шмидт напрасно обличал влияние Пруссии, любопытно, что кадровую основу СС, по моим сведениям, составляли не традиционно воинственные пруссаки, а в основном баварцы и рейнландцы, хотя полковник Б. из военной администрации пытался убедить меня, что Рейнская область по сравнению с другими немецкими землями как раз была меньше заражена нацизмом.

Наиболее болезненной везде оставалась проблема чистки. Действительно, за малым исключением все трудоспособное население состояло в партии, и без поддержки большей части страны фашистская Германия не смогла бы так долго противостоять последнему наступлению войск союзников. Первоначально американцы в излишнем усердии были готовы «выплеснуть с водой и ребенка», они начали было столь строгую чистку, что после нее не осталось бы ни одного человека, способного сотрудничать с ними в строительстве послевоенной Германии. Менее категоричные и более разумные французы отдавали себе отчет в том, что большинство тех, кто мог быть полезен, ранее состояло в нацистской партии, не имея, впрочем, на своей совести преступлений. Чистки, денацификация проводились ими очень гибко. Военных преступников разыскивали, а всех, кого можно было простить, принимали на службу.

Ясно, что членства в партии сумели избежать только богатые, имевшие средства жить за счет своего состояния, либо те, кто работал на самых низших должностях – уборщицы или портье. Все возражения «антифашистов», возникшие через двадцать лет после окончания войны при назначении на пост министра или на должность крупного чиновника в международных организациях бывшего сотрудника Вермахта или сотрудника Гитлерюгенда, совершенно несерьезны. Было бы ошибочно искать среди пятидесятилетних немцев людей, не состоявших в нацистской партии или не воевавших в фашистской армии.

Поняв это, американцы прекратили изначально активную охоту на ведьм, ограничившись розыском крупных преступников и идеологов движения.

Однажды в пресс-клубе Мюнхена американский юморист Людвиг Бемельманц, австриец по происхождению, рассказал мне забавную историю о денацификации: в одной из союзных зон оккупационные власти захотели привлечь к массовым мероприятиям не запятнанных сотрудничеством с нацистами немцев, им удалось найти одного, но и тот, увы, оказался деревенским дурачком…

Перед отъездом из Рейнланд-Гессе-Нассау я была приглашена на завтрак губернатором. Это был коренастый, с живыми глазами и решительными жестами, человек. Эттье де Буаламбер сделал блестящую военную карьеру: лейтенант в 1939 году, капитан в 1940-м, офицер связи при британских вооруженных силах. В Лондоне он присоединился к де Голлю, участвовал в экспедиции в Габон, был арестован вишистами и бежал, вторично вступив в ряды голлистов в Лондоне, принимал участие в различных операциях, потом представлял воюющую Францию в Консультативном совете. Он собрал вокруг себя команду из бывших участников Сопротивления и политзаключенных, выживших в Дахау и Бухенвальде. Не боясь упреков ни в слабости, ни в пристрастности, они, как мне кажется, проводили гуманную политику. Случайно я получила этому подтверждение. Пока мы пили аперитив в резиденции губернатора, туда прибыл офицер с докладом о трудностях в реализации одного из соглашений, заключенного между союзниками. Было решено отправлять немецких беженцев в места их постоянного проживания. На бумаге этот план выглядел достаточно разумным, но в нем не учитывались некоторые последствия. Жители северного Рейна нашли убежище, например, у родственников на юге Рейна, сюда же берлинцы бежали от бомбардировок, мекленбуржцы – от наступления советских войск. Кому-то удалось найти работу, некоторым – скопить необходимые запасы продуктов, дров, сотню килограмм картошки. Потерять все, вернуться в разрушенный дом, в город, где не осталось друзей, – это пугало людей.

Офицер, назначенный губернатором следить за выполнением решения союзников, сообщил, что опасается самоубийств. Я услышала ответ генерала Эттье: «Так отправляйте только добровольцев». – «Но, генерал, это противоречит четырехстороннему соглашению». – «Наплевать на правила, когда речь идет о человеческих жизнях», – решительно ответил генерал. Нам не дано уже представить, как успокаивающе звучали эти слова в жестоком послевоенном мире, и как мало людей осмеливались предпочесть человечность несправедливому приказу.

Мы прошли к столу, и я, как единственная дама, заняла место справа от губернатора. Рядом со мной сидел хорошо говоривший по-французски молодой человек, глава одной из союзных миссий, я не хочу упоминать, какой именно. Мы ели кабана, подстреленного нашим хозяином. У меня достаточно красивые руки, и я с некоторым удовольствием признаюсь, что заметила оценивающий взгляд моего соседа. Когда подали кофе, глава миссии пригласил меня к себе в кабинет, где обещал предоставить интересные сведения для статей. Назавтра я пришла. Он был один. Мы поговорили о занимавших меня вопросах, а потом перешли к тому, что интересовало его.

Нет, не красота моих рук привлекла его внимание, а маленькие швейцарские часы на моем запястье: «Мадам, ведь вы часто бываете в Швейцарии, не сумеете ли вы привозить оттуда время от времени несколько часов? Я знаю, что оккупационные марки не представляют особой ценности, поэтому предлагаю обмен. Могу предложить либо портфели из самой качественной кожи, либо, посмотрите, искусственные драгоценные камни – сапфиры и рубины, изготовленные в здешних местах. Думаю, что это честное предложение». Увы, я не создана для контрабанды и отказалась от одного из многочисленных прибыльных дел, на которых в те смутные времена делали целые состояния.

Во время оккупации в Париже сотни тысяч людей торговали всем, что попадалось им под руки. В первые же послевоенные годы сделки с золотом совершались на каждом шагу, его меняли на валюту, им оплачивали работу. В течение многих недель в Берне Святослава осаждали швейцарцы, горевшие желанием купить золото (покупка золота была разрешена лишь дипломатам), а также русский эмигрант, отправлявший беженцев на сельскохозяйственные работы в латиноамериканские страны. Он получал за каждого комиссионные, которые предложил разделить с моим мужем, если тот представит его влиятельным людям. Святослав не удержался и прежде, чем выставить его за дверь, спросил, разве торговля женщинами перестала приносить прибыль?

Случалось, как я уже говорила, и нарушать временные запреты. Пять блоков американских сигарет я обменяла на пишущую машинку (свою потеряла во время одного репортажа). Остро нуждаясь хотя бы в небольшом количестве денег на поездки по оккупированным странам, я вывозила из Швейцарии незначительные суммы в долларах и швейцарских франках. Вспоминаю, как во время моей первой поездки во Франкфурт настойчиво расспрашивала в купе двух французских офицеров: «Расскажите, как все происходит, где в Берлине я могу обменять доллары?» В ответ на мой вопрос я услышала взрыв дружного хохота.

«Как вы хотите, чтобы я вам объяснил, – ответил мне, наконец, один из офицеров, – если в наши обязанности входит бороться с контрабандой!»

В панике, предвидя конец своей карьеры, высылку, скандал, который запятнает Святослава, я вывернула карманы: «Сосчитайте! Этого едва хватит для моих профессиональных расходов на месяц!» Они благородно отказались от моего предложения и поспешили забыть столь нескромное любопытство, сочтя меня, несомненно, слишком глупой для деловой спекулянтки. Думаю, была и другая причина – они были французами.

Коль скоро в этой главе я затронула незаконные операции, то здесь же расскажу историю, которая приключилась со мной в одной из последних поездок. В то время, уже по требованию граждан оккупированных стран, было восстановлено движение поездов между Германией и Австрией. Моей соседкой по купе оказалась молодая австрийка с младенцем на руках. Ребенок спал на полке. На границе в купе вошли немецкие таможенники. Они не имели права досматривать меня, но попутчицу – безусловно. Женщина внезапно взяла ребенка и попросила меня подержать его, пока она достанет чемодан. Я едва не выронила тяжеленного для своего нежного возраста дитятю. Закутанный в одеяла ребенок по природе своей не мог столько весить. Таможенники ушли, ничего не найдя в чемодане, а слегка побледневшая женщина забрала у меня свое вдвойне драгоценное дитя.

Глава VII

И вот, наконец, я отправилась, заручившись с помощью служб французской прессы официальным разрешением, в американскую зону, сразу попав из бедного мира в богатый. Нельзя было не восхититься идеальной организацией американской армии и возможностями этой страны.

Я попала в места гораздо более разрушенные, чем Баден. Поезд ехал по разоренному краю, на каждой станции через окна на нас смотрели немцы, для которых время путешествий с удобствами было позади. Они сидели на платформах в ожидании редких составов, вооруженные пакетами и чемоданами. Мальчишки на разрушенном вокзале во Франкфурте ничем не отличались от своих сверстников в Неаполе. Они устремились ко мне с полными надежды глазами, споря за мой чемодан. Аккуратно одетая девочка распахнула дверцу моего джипа, ожидая не денег и не жевательной резинки, а несколько сигарет, лучшей обменной валюты.

Мы пересекли Майн по мосту, названному американцами «золотые ворота» в память о Сан-Франциско. На углу одной из улиц два старика продавали горячие булочки на карточки, рядом бродили несколько смахивавших» на советских партизан валькирий в брюках, повсюду встречались инвалиды. Но все же по сравнению с французской зоной здесь царило определенное благополучие. Работали рестораны, и их меню, вывешенные при входе, заставили бы глотать слюнки гурманов с Пфальца. За марку и двадцать пфеннигов посетитель съедал шницель по-венски или ромштекс. Овощной суп или лапша тянули пфеннигов на восемьдесят. В чистых витринах продуктовых магазинов в основном лежали макароны и эрзац-продукты. Как и повсюду, мелькали национальные этикетки на пакетах: «Немецкий чай».

Очередь я увидела только около кинотеатров: «Жизнь Авраама Линкольна», идеального демократа, привлекла множество зрителей. Впрочем, особого выбора у них не было. В развалинах развивался и «гешефт», цветочница продавала елочные веточки, на главной улице вовсю торговали скромными сувенирами.

Несмотря на чахлое благополучие и терпимость оккупационных властей к «братанию», немцы смотрели на них косо. Быть может, сказывались слишком большие надежды на американцев. Широкие возможности дяди Сэма заранее воспламеняли воображение. Последовало разочарование. Американская юстиция была непреклонна, и поначалу чистка проводилась весьма жестко. Бюрократии в американской зоне недостает фантазии, которая царит во французской. Все бормотали новую молитву «Господи, пошли нам быстро Пятый рейх, а то Четвертый уж больно похож на Третий».

Я все пыталась понять, как зародилась у немцев надежда подружиться с американцами. Влиял ли тот факт, что среди руин стояли невредимыми здания «ИГ Фарбен Индустри», оплота немецкого могущества? Или слух о разладе между СССР и США? А может быть, уверенность, что американцы, чьи города не разрушала Люфтваффе, не испытывают личной ненависти? В действительности же, здешних немцев удивляло, что американцы относились к ним как к врагам.

Все учреждения военного правительства находились неподалеку от концерна «ИГ Фарбен». Я жила в «Парк Отеле», знаменитом пресс-клубе, где размещались различные информационные службы. Настоящий рай для корреспондентов: важная документация в твоем распоряжении, нет необходимости сражаться за машину. Хорошо ухоженные, вежливые сержанты с улыбкой давали необходимые сведения. Объявления в холле приглашали на пресс-конференции генерала Эйстера, шефа прессы, на концерты, на различные демонстрации, на просмотр фильмов, на заседания трибунала и на казни приговоренных к повешению…

В комфортабельных комнатах можно было найти тщательно составленные адреса профилактических кабинетов. На выдаваемых в армии спичечных коробках изображена фигура очаровательной женщины, зажигающей сигарету. Надпись на этикетке, обыгрывающая слово «спичка», звучит своеобразным «memento mori»: вы не в силах самостоятельно бороться с венерическими болезнями. И еще: «Лучшая тактика – отказ от связи, затем – профилактика». Нельзя сказать, что вас не предупреждали о подстерегающих опасностях.

Едва что-нибудь случалось или с телетайпов считывали сенсационную новость, во всех комнатах звучал сигнал, приглашающий журналистов в холл, где с утра до вечера звучала спокойная музыка, обволакивающая сообщения. За каждой дверью трещали, будто пулеметы, пишущие машинки. Можно размять ноги в спортивном зале за пинг-понгом или на механической лошадке. В баре подавали коктейль «атомная бомба», сладкий и ароматный, не имевший ничего общего с жуткой вещью, одолжившей ему название, за исключением быстро следовавшего помутнения рассудка у хвативших лишнего.

Здесь бывали Дос Пассос, Хемингуэй, Людвиг Бемельманц, в которых, к счастью, не было ничего от высокомерия мэтров французской журналистики.

Понять психологию оккупанта в оккупированной стране так же важно, как и психологию побежденного. В 1946–47 годах немецкие проблемы были такими же, как проблемы русских, французов, англичан и американцев. Я испытываю к американцам большую симпатию. Попадая в их общество, каждый раз убеждаюсь, как дружелюбны, открыты и доброжелательны их лица, – гораздо больше, чем у европейцев. Они понимают радость дарения, счастье помощи ближнему. Как часто я видела у входа в администрацию солдат, раздающих немецким детишкам купленные для них сладости.

Но я быстро испытала на себе, что в профессиональном отношении заокеанские коллеги действуют гораздо более жестко, нежели европейские. Они не стеснялись в средствах, не думали о дружбе, когда речь заходила о хорошем сюжете, источниках информации или опережающей публикации.

Американцы в Германии ничуть не походили на своих соотечественников в Великобритании. Они высадились на наш континент победителями. Война оставила свой след на высоченных парнях, обманчивая ленца которых при надобности сменялась молниеносной хваткой. Она их утомила, закалила, остепенила. Они носили заработанные кровью и храбростью ордена естественно и без показухи. Победы над многочисленными женщинами превратили их в скептиков, хотя многие из них сохранили и наивность. Приходилось слышать немало рассказов о немецких и французских графинях, герцогинях, встреченных в ночных клубах, которые, принимая излияния чувств, не отказывались также от радиоприемников и долларов.

Европа перестала быть для американцев приключением, став докукой, тяжким грузом, мешавшим махнуть домой через океан. Они чувствовали себя здесь неуютно. Им оказалось трудно разобраться в сложной политической ситуации, в которой необходимость требовала неожиданно играть ведущую роль. Обманутые и осмеянные ревнивыми странами, для освобождения которых они приложили немало сил, многие американцы повторяли, подобно моему собеседнику из Гейдельберга, что только немцы, кажется, смогли оценить оказываемую им помощь.

Как и русские, они чувствовали угрызения совести. (Но о русских ниже). Американцев потрясла Хиросима. Иногда я находила их наивными, но зато всегда – благородными.

По установившейся приятной традиции каждый иностранный корреспондент хоть однажды удостаивался приглашения на обед к генералу Эйстеру, замечательному человеку с безупречными манерами и характерным для представителя южных штатов Америки певучим голосом. В конце обеда он ненароком поинтересовался, что я имела в виду в одной из статей, когда писала: «Переезжая из французской зоны в американскую, чувствуешь, будто попадаешь из университета в детский сад». Вырванные из контекста слова, – а это, как я успела заметить позднее, обычное, к сожалению, дело, – часто кажутся двусмысленными. В действительности я не имела в виду ничего плохого и объяснила: «Я хотела сказать, что в политической жизни у французов меньше ригоризма, пусть даже и морального, чем у американцев, меньше пыла в абсолютизации своих принципов, – следовательно, они кажутся более взрослыми, давно разочаровавшимися в человеческих добродетелях».

«С другой стороны, если американцы и моложе европейцев, значит, перед ними открывается большое будущее», – добавила я.

Жизнь в Бадене скучнее и беднее, чем во Франкфурте, где было больше развлечений. Война разрушила городской театр, зато в здании Биржи давали концерты, – и пение скрипок заглушало крики маклеров.

В кинотеатрах под одобрительный свист солдат в пикантных эпизодах шли последние голливудские ленты, а по вечерам в дансинге с зазывным названием «Рандеву» офицеры «братались» с молодыми немками. Автомобилей хватало не только для работы, но и для развлечений. Перемещение в пространстве перестало быть проблемой. По вечерам мы ездили в Висбаденский театр на представление «Мизантропа» с французскими актерами; несмотря на языковой барьер, зал был переполнен восторженными поклонниками.

Как-то меня пригласил на чай симпатичный коллега из концерна Херста. Мы пошли в Офицерский клуб, по-королевски размещенный в замке Кронберг, что у подножья Таунских гор. Замок в 1893 году построили для дочери английской королевы Виктории, вдовы императора Фридриха и матери Вильгельма II. Не без некоторой меланхолии я представляла себе последнего русского царя, проезжающего по парку к величественному зданию, помнящему Эдуарда VII и прочих коронованных особ, словно канувших в прошлое вместе с довоенной Европой… Приятный уголок покоя и отдохновения, где можно ненадолго забыть о разрушенной Европе. По привычке я мучила своим неважным немецким старых слуг замка. Горничная взялась проводить нас и по дороге рассказала мне, что один американский майор присвоил драгоценности Гогенцоллернов. «И он все еще служит», – добавила она с возмущением. «Что она рассказывает, что она рассказывает?» – добивался мой компаньон. Я объяснила ему, в чем дело. Американец проводил меня на террасу, угостил чаем и принялся убеждать, что это одна из историй, призванных скомпрометировать оккупационные войска.

По возвращении в город он бросился по следу, с которого меня сбил, «затравил зайца» и поднял огромный скандал в прессе, принесший ему журналистский успех. Как я уже рассказывала, за хорошую историю самый рыцарственный из моих американских друзей был готов пожертвовать личной симпатией.

Я не ходила на публичные казни, на которые иногда приглашали журналистов, не желая быть ни свидетелем, ни адвокатом. Что там узнаешь? «Как умирает человек?» А я и так видела много смертей.

Позднее, уже в Париже, на встрече «интеллектуалов» мой отказ присутствовать на казнях не был одобрен коллегой-журналисткой. «Я бы, не побледнев, наблюдала казнь всей немецкой нации» и, подозревая меня в антисемитизме, добавила: «Мой отец называл всех антисемитов чудовищами, достойными смерти». «Жаль, что он не объяснил вам, что любование смертью безоружных людей, пусть жертвы и не евреи, – тоже удел чудовищ», – ответила я. Правда, во время войны эту даму занимала только собственная безопасность.