Текст книги "Таков мой век"

Автор книги: Зинаида Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 62 страниц)

На прощальной встрече я с Франсуа и Б. съели вкуснейший пармский окорок и дыню в ресторане, снабжавшемся с черного рынка. «Не знаю, возьмете ли вы, но я хотел бы передать с вами в Лондон некоторые документы для премьер-министра Пьерло». Мне даже в голову не пришло отказаться. Получив документы, я обнаружила, что это вовсе не один-два листочка, а увесистый, к тому же запечатанный сургучом пакет. Сразу же возникла новая проблема. Гражданских пассажиров в международных поездах бывает мало, и меня без сомнения будут досматривать и французы, и испанцы. Мне вовсе не улыбалось провести всю войну в лагере. А еще меньше хотелось переходить пешком Пиренеи – не люблю горы. Я уже собиралась возвращаться с документами Франсуа в Экс, как вдруг мой взгляд упал на витрину агентства «Люфтганза». Вот что я сделаю – попробую добраться до Англии с помощью немецкого самолета. Пассажирка германской воздушной компании вряд ли вызовет подозрение властей. Я вошла в агентство. Вокруг меня засуетились: клиентов было мало. Я показала паспорт, рассказала свою историю. В Анголу? «Разумеется, это возможно. Когда вам удобно? Через десять дней? Великолепно!»

Я с триумфом вернулась в Экс. Написала Марли, чтобы зарплату мужа пересылали, пока не кончится война, моей матери. Написала ей и послала в качестве прощального подарка килограмм миндального печенья с проводником из Шалон-сюр-Сон: он слопал его сам, а деньги, которые я дала на пересылку и за труды, прикарманил. Потом я поехала в Виши, чтобы получить разрешение на провоз значительной суммы денег. Не вся она принадлежала мне. Друзья-евреи попросили перевести несколько десятков тысяч франков в Соединенные Штаты.

Ставший столицей, Виши с множеством чиновников выглядел забавно и вместе с тем печально. Роль его была ясна – спасать мебель из огня, но у каждого на этот счет имелись собственные соображения. Руководил спасательными работами адмирал Ли, поскольку остальной мир был озабочен будущим Франции, а генерал де Голль не всем внушал доверие.

Отослав чемоданы в Лиссабон, я доживала последние деньки в продуваемом октябрьскими ветрами Эксе. Оставалось только поблагодарить моего друга из мэрии. Опасаясь, что приглашение на ужин, если будет исходить от женщины, смутит его, я решила скооперироваться с двумя немецкими беженцами, которые тоже были ему многим обязаны. Ужин мы заказали заранее, в отдельном кабинете, подальше от любопытных взглядов. Наш благодетель пришел, воздал должное и кухне, и погребам, пожалел, что я уезжаю, рассказал уйму марсельских анекдотов и, несмотря на наши бурные протесты… заплатил по счету. «Не беспокойтесь! Мне платят люди побогаче вас, когда им нужно, да столько, что дьявол меня побери, если я вам хоть одну рюмку оплатить позволю!»

После окончания войны я разыскивала этого чудесного человека, хотела добиться для него специальной награды от бельгийского правительства. Но мне сказали, что он погиб при бомбардировке Марселя. Еще один долг остался неоплаченным.

Последний свой вечер во Франции я провела в деревенском домике Андре Блоха, недалеко от Экса, с Полем Штейном, Пьером Гастала и другими друзьями. Один из них, рискуя попасть в тюрьму за подпольную сделку, сходил на какую-то ферму и купил молодого ягненка. Мы зажарили его на костре, поглядывая по сторонам, как бы дым не привлек жандармов. В колодце среди оливковых деревьев охлаждались дыни, рекой лилось смородиновое вино. Разделившие в тот вечер со мной трапезу счастливо избежали смерти, кроме самого младшего, Пьера Гастала, погибшего в Париже, куда он вошел с армией Освобождения.

Я покидала Францию с радостью, но ясно сознавала, что оставляю тут свою молодость. Хотя поведение французов неприятно поразило меня и причинило немало боли, тяжелое впечатление смягчала человечность взаимоотношений, проистекавшая из разумного пренебрежения законами и бюрократическими препонами. То, что один запрещал вам именем порядка, другой разрешал, памятуя о том, что человек не должен быть полностью подчинен государственной машине, о какой бы стране ни шла речь. В том, что один человек может исправить несовершенство законов и руководствоваться в своих поступках состраданием или здравым смыслом, заключена глубокая и нечасто встречающаяся мудрость.

1 ноября, в День поминовения усопших, я находилась в Мариньяне. Меня доставили туда на машине компании «Люфтганза» вместе с двумя офицерами. Мой чемодан – ни одному таможеннику в голову не пришло его открыть – подняли в самолет со свастикой. Я небрежно помахивала сумкой, в которой лежали документы сенатора Франсуа. Странный свой паспорт держала в руке. Но пограничник едва осмелился взглянуть на него. А вдруг я любовница одного из офицеров? На борт поднялись еще несколько офицеров с крестами на груди и один пассажир-испанец. Я оказалась единственной женщиной. И впервые летела на самолете, к тому же было это 1 ноября. От страха перед предстоящим испытанием я начисто забыла о сумке с опасными документами.

Но ничего страшного не произошло, напротив, в воздух мы поднялись очень плавно. Земля осталась под крылом, за иллюминаторами – облака. Обстановка в салоне была очень теплая. В отсутствии конкуренции я пользовалась сногсшибательным успехом. Каждый старался со мной заговорить на удивительной смеси европейских языков. Мой сосед даже заказал шампанское; мы подняли бокалы. «А что вы везете в такой большой сумке?» – спросил в шутку полковник. И я, тоже в шутку, ответила: «Секретные документы», – весь самолет дрожал от хохота! Позади остался Руссийон, мы летели над морем. Потом показалась красновато-желтая земля с извилистыми очертаниями – Испания. Я подумала, что скоро мы будем в Мадриде. Кто знает, вернусь ли я из этого путешествия живой, увижу ли картины в Прадо.

– Ах, до чего мне хочется побывать в Прадо! – сказала я испанцу.

– А что вам мешает?

– Я как-то заранее не подумала и попросила транзитную визу, теперь у меня в паспорте стоит отметка: «Задерживаться запрещено».

– Как неосмотрительно вы поступили! Но, думаю, это можно будет исправить по приезде.

Самолет начал спускаться. Мне заложило уши. Но начало моего путешествия было столь удачным, что я не сомневалась в счастливом финале.

«Юнкерс» коснулся земли. Я должна была дожидаться прямо на аэродроме другого самолета, который доставит меня в Лиссабон. Офицеры откланялись, а испанец вступил в переговоры со службой безопасности. Действительно, все уладилось, как он и обещал. Покидая летное поле, я погладила крыло «юнкерса» – лучшей моей защиты.

Такси отвезло меня в «Палас-отель». Люблю старинные гостиницы в стиле рококо, выстроенные в не стремившемся к утилитарности веке, да и роскошь мне никогда не приедается. Приняла ванну и отправилась в Прадо. Дело сделано. Что бы теперь ни случилось, я, по крайней мере, успела увидеть Гойю, Мурильо, Веласкеса, примитивистов, но – увы! – не отыскала портрет бородатого дона Педро Ивановича Потемкина, царского посла XVII века, который где-то тут выставлен. В восемь часов в кафе я встретилась со своим испанцем и его супругой. Какой счастливой я себя чувствовала оттого, что очутилась в Испании. Но Мадрид был болен, изранен, обескровлен, статуи еще не вернулись на свои постаменты, на домах – следы снарядов. Истощенные дети тянули к вам руки. До чего мне все это было знакомо! Бедная Испания, как и богатая Россия, заплатила дань гражданской войне.

В Мадриде я провела три дня; повидалась с Жермен Итье и ее мужем, которые занимались бельгийским Красным Крестом. Они обрадовались, когда узнали, что я избежала «Миранды» и других концлагерей, где дожидались освобождения французы, канадцы, бельгийцы, голландцы. (Между прочим, правительство Виши выдало одного испанского беженца и арестовало беженцев русских, тогда как Франко не выдал Германии ни единого патриота из союзнических стран.) Мне было почти стыдно, что я путешествовала с таким комфортом.

После трехдневной «фиесты» я снова села на самолет компании «Люфтганза». На этот раз моими спутниками оказались гражданские лица. Они все были молоды и походили на викингов. Под прекрасного покроя одеждой играли налитые мускулы. «Мы пасторы, – объяснили они, – только что окончили теологический факультет в Гейдельберге и направляемся миссионерами в Бразилию». Мне было легче представить их прыгающими с парашютом, чем проповедующими божественную любовь в храме. Обольщение, диверсии, пулеметы в Центральной Америке? Однако среди врагов я все же чувствовала себя увереннее, чем среди неверных друзей, и эта часть моего путешествия тоже окончилась шампанским и улыбками.

От Итье я узнала, что аэропорт в Лиссабоне международный, что там три контрольных пункта: португальский, британский и немецкий. Только бы не ошибиться!

Мои юные спутники решительным шагом направились к одному из них – значит, тот, что нужен мне, английский, с другой стороны. Я быстро повернула туда. Мои «пасторы» закричали: «Нет, нет, не сюда. Идите к нам!», но я дружески помахала им рукой и пошла своей дорогой. Толкнув дверь, я оказалась лицом к лицу с двумя удивленными англичанами. Объяснила, кто я и откуда. «Но как вы сюда добрались?» – «Вот на этом немецком самолете». Это было тяжелым испытанием их хладнокровия; однако, когда прошел шок, они вызвали англичанина в штатском, который и доставил меня в посольство Великобритании.

В Лиссабоне

После оскверненного Парижа, полуголодного Экса, истощенного Мадрида Лиссабон производил удивительное впечатление: по вечерам зажигались огни, а обувных магазинов было такое множество, что закрадывалось сомнение, действительно ли у португальцев, как у всех прочих людей, только две ноги. Успев привыкнуть к голоду, я первые дни шарахалась от витрин продовольственных магазинов, ломившихся от колбас, сливочного масла, сметаны, сыров. И все же я была благодарна судьбе за эту небольшую передышку.

Жермен Итье порекомендовала мне гостиницу «Тиволи». Там я и остановилась, оказавшись внезапно в удивительной для меня обстановке нейтральной страны, где противники живут бок о бок, словно не замечая друг друга. В барах, ресторанах, гостиных вечно кто-то шушукался, повсюду царила атмосфера подозрительности.

Первым делом я направилась в британское посольство. Принял меня любезный чиновник, засыпал вопросами. Я не была шпионкой и военных сведений дать не могла, так что ему пришлось довольствоваться психологической атмосферой оккупированной Франции. Я не без удивления обнаружила, что мой собеседник относился к маршалу Петену не без симпатии, и мое замечание, что не стоит видеть в петеновцах тайных друзей Великобритании, не доставило ему удовольствия. Еще я сказала, что, пока де Голль не создал свою организацию, можно – после нападения Гитлера на СССР – опереться на французских коммунистов, располагающих широкой партийной сетью. Меня познакомили с консулом, господином Митчеллом, давно обосновавшимся в Португалии бизнесменом, и тот сразу же очень сердечно пригласил меня познакомиться с его женой. Я сочла своим долгом, поскольку собиралась в Англию, дать возможность британским дипломатам посмотреть документы сенатора Франсуа. Они изучили их и вернули. «Надеемся, вы очень скоро сможете лично передать их своему премьер-министру».

После этого я отправилась в дипломатическую миссию Бельгии. Она очнулась от нежной дремоты мирных дней и окунулась в бурную деятельность. Никогда еще на территории Португалии не находилось столько бельгийцев. Когда сталкиваешься с чиновниками, нередко создается впечатление, что их задача – во что бы то ни стало помешать каждому, кто к ним обращается. Желающие попасть в Великобританию никак не могли этого добиться, зато те, кто старался всячески избежать такой участи, как раз отправлялись в первых рядах. В довершение всего в миссии было два министра: один старый, граф де Лихтервельде, не привыкший работать в чрезвычайных обстоятельствах, другой, назначенный из Лондона, – господин Мот. Да еще, словно двух министров-бельгийцев на одну Португалию было мало, в Лиссабоне обосновался в качестве представителя бельгийского Красного Креста сам посол, граф де Керхове де Деттергем: он предпочитал сохранять дистанцию по отношению к правительству, находившемуся в Лондоне, относился к нему с пренебрежением вельможи и не стеснялся критиковать своих коллег. С ним я была знакома раньше, когда он занимал пост губернатора восточной Фландрии, а затем посла Бельгии во Франции. Он принял меня замечательно, зато с двумя другими, особенно господином Мотом, отношения не заладились с самого начала. Министру Моту никак не хотелось признавать меня бельгийкой. Впрочем, меня это нисколько не трогало. Я рассчитывала, что попасть в Лондон мне помогут англичане. А на деле моя участь зависела от лица, официально не занимавшего сколько-нибудь значительной должности, но являвшегося основной движущей силой всех закулисных интриг. В принципе, думаю, мы прекрасно сговорились бы с господином Ж., энергичным, способным и умным, хотя и не слишком образованным молодым человеком, если бы не его неверное представление о моем характере. Он совершил психологическую ошибку, и с тех пор наши отношения складывались трагикомично. Ж., в прошлом комиссар одного из пригородов Брюсселя, имел склонность командовать там, где достаточно было проявить чуточку дипломатии. Возможно он и был прекрасным следователем – во всяком случае, я так предполагаю, – но абсолютно не учитывал, что разные люди обладают разными характерами. Я должна бы его благодарить – именно он помог мне выбраться из Франции, но, несмотря на это, мы в течение всего моего пребывания в Лиссабоне вели настоящую войну, что его чрезвычайно раздражало, а меня, неразумную, развлекало.

– Где вы остановились? – спрашивал он. – В «Тиволи»? Речи не может быть! Там слишком много шпионов. Как только освободится место, переедете на виллу в Капарике, там живут бельгийцы.

Но мне вовсе не хотелось в общежитие. И я отвечала:

– Нет, в Капарику не поеду. Секретов я военных не знаю, стало быть, и выдать их не могу. Будущее мое неясно, прошлое было бурным – не исключено, что и жить-то мне осталось всего несколько недель, поэтому я желаю провести их так, как мне нравится.

Господин Мот попробовал меня уговорить:

– Отчего вы не хотите в Капарику? Там так много народу, женщин, детей…

И, заметив, что это меня нисколько не прельщает, добавил:

– Даже один генерал живет!

Но я наотрез отказалась, несмотря на такой соблазн. На том мы неделю-две и стояли. О своих разногласиях с Ж. я рассказала во время обеда графу де Керхове.

– Что за глупость? (Он выразился покрепче.) Какого черта они заталкивают вас в Капарику? Что за странная идея? Да в Лиссабоне полно бельгийцев.

Из Лиссабона мне было легко связаться со Святославом, и он, получив увольнение, каждый раз ездил теперь в Лондон, чтобы ускорить оформление моей визы. А пока я, в компании с Марком-Антуаном Эвеном из Института Франции, любовалась памятниками португальского барокко; с представителем испанского Красного Креста встречала восход солнца на Тежу; пила чай с поэтессой Мерседес Фехос в цокольном этаже «Каравеллы». Памятный оказался чай: посуда вдруг запрыгала на столе, лампы под потолком закачались. Все побледнели от страха. Слишком хорошо еще помнили в Лиссабоне сильнейшее землетрясение! Но это оказалось не очень значительным; кажется, монокль сопровождавшего нас португальского дипломата так и приварился навек к его глазу!

Я по достоинству оценила сантолу в черном соусе, молодое вино в маленьких ресторанчиках и более изысканные блюда «Аквариума». Слушала в большом темном зале со сводами фадос. Сюда еще приходило много женщин. Публика состояла в основном из португальцев самого разного возраста и социального положения, но одинаково погруженных в меланхолическую задумчивость. В ресторане гостиницы за соседним столиком сидел господин Пейрутон, министр правительства Виши, назначенный послом в одну из стран Латинской Америки, – с женой, детьми и их гувернанткой. День за днем он громко выражал негодование, которого я не разделяла, хоть оно и было мне понятно. Он никак не мог добраться до места назначения, поскольку англичане предупредили все нейтральные кампании, что любое судно, взявшее его на борт, будет досматриваться, как только выйдет из территориальных вод.

Что касается прочих постояльцев гостиницы, то меня быстро просветили: те, кто занимался легальной деятельностью, носили в петлице соответствующие национальные знаки – свастику, ордена Франциска, Льва или Лотарингский крест, тогда как разведчики никак себя не помечали.

Одно лишь омрачало мой чудесный отпуск. Дипломатическая миссия не прекращала свое давление. Мне отказали в пособии, полагавшемся женам солдат и офицеров бельгийской армии в Великобритании, и намекнули, что, если я не прекращу противиться, английскую визу получить будет непросто. Но злую шутку я сыграла с Ж. не из чувства мести. Моему другу Б., который познакомил меня в Марселе с сенатором Франсуа и в чьей преданности бельгийским беженцам я имела случай убедиться, тоже удалось наконец покинуть Францию. К несчастью, он застрял в Мадриде. И дал мне оттуда телеграмму с просьбой выхлопотать для него португальскую визу. Волей-неволей пришлось обращаться в миссию Бельгии. Б. получил визу, прибыл в Лиссабон, но служить в бельгийской армии в Лондоне у него не было ни малейшего желания. Он не отличался ни крепким сложением, ни воинственным духом. Из чувства симпатии и уверенная в том, что ничто на свете не в состоянии сделать из него воина, я заглушила на время рвущиеся из души милитаристские призывы и посоветовала ему сразу же, как он приехал, не появляться в миссии, а поскорее сесть на первый же корабль, отправляющийся на Кубу, – именно туда он хотел попасть, и кубинская виза у него была. К счастью, судно отплывало прямо на следующий день. Мы ужинали в «Тиволи», когда к нашему столику направился Ж. Я успела предупредить Б. об опасности, и он представился каким-то вымышленным голландским именем. Мужчины заговорили по-голландски.

Разумеется, Ж. не обманулся, но не мог же он задерживать человека в нейтральной стране. Так что Б. спокойно сел на свой корабль, а Ж. смог наконец-то обвинить меня, с полным основанием, в содействии дезертиру.

Благодаря своей счастливой звезде я смогла через несколько дней после этого инцидента переехать из ставшего обременительным для моего кошелька «Тиволи» в меблированную комнату к одной очаровательной женщине, Инес душ Сантуш. Она, поддерживая, как большинство португальцев, фашистов и не любя англичан, уже приютила больную туберкулезом в последней стадии англичанку, – которая к тому же симпатизировала Мосли. Инес душ Сантуш происходила из крепкой крестьянской семьи, была прямодушна, благородна, умна. Несмотря на разницу в политических взглядах, мы крепко подружились – и дружим до сих пор. Лучшего способа избежать гнева Ж. я найти не могла. Как только меня в очередной раз стали вынуждать переселиться в Капарику, я пошла к врачу, другу Инес, без труда обнаружившему у меня нервное расстройство, которое требовало лечения непременно в Лиссабоне. Тогда Ж. пригрозил сообщить португальской службе безопасности, что миссия Бельгии больше за меня ответственности не несет, а это автоматически влекло за собой либо арест, либо выдворение из страны. Дело принимало плохой оборот. Но ведь рядом была Инес, которая знала всех. Португальская служба безопасности выдала мне разрешение на пребывание в Лиссабоне, и я, торжествуя, известила об этом миссию.

Инес, стремясь показать как можно лучше страну со всеми ее проблемами, организовала для меня встречу с португальскими писателями. Писательская ассоциация, или клуб, имела отчетливую политическую окраску, и симпатии были, насколько мне известно, не на стороне союзников. Я колебалась, принимать или нет приглашение, однако вежливость и желание досадить Ж. – он, конечно же, об этом узнает, как знал все о каждом из бельгийцев в Лиссабоне, – вынудили меня согласиться. Состоявшаяся в результате столь несерьезного решения встреча началась с комического эпизода.

Проходила она в старинном здании. Поднявшись по узкой лестнице, я увидела перед собой открытую дверь, а за ней нескольких очень достойных господ с партийным значком в петлице. Они поднялись мне навстречу, и я, улыбаясь до ушей, не заметила злополучную ступеньку и растянулась во весь рост прямо перед этими достойными собратьями по перу. Они от ужаса застыли на месте и только, когда я сама, все еще лежа на полу, расхохоталась, тоже засмеялись и помогли мне подняться.

У меня появлялись новые друзья – дружба всегда входила в мою жизнь, когда я в ней особенно нуждалась. Только я вышла из кабинета министра Мота после очередного бурного приема, как столкнулась со старым знакомым по Брюсселю Алексеем Цитовичем, бывшим офицером императорского флота, служившим ныне на панамском судне. В это время морской флот нейтральных стран остро нуждался в офицерах, и неожиданно бывшие моряки русского флота, сохранившие паспорта апатридов, оказались в чести. Они служили даже на судах тех государств, которые впервые подняли на морях свои флаги: речь идет о Ватикане и Швейцарии.»

– Мне, вероятно, понадобится ваша помощь, – сказала я Алексею Цитовичу, зная, что могу на него рассчитывать.

Еще одним другом, посланным мне небом, стала Теа Митчелл, супруга британского консула. Я часто бывала у Митчеллов. Теа была маленькой, хрупкой, седовласой – полная противоположность мужу, плотному, полнокровному, очень энергичному, чьи служебные обязанности было легко угадать. Консула часто навещали молодые сотрудники, вероятно, коллеги Ж., и Теа доверила меня одному из них, его звали Диком. Дик меня успокаивал: «Don't worry, we will get you through»[88]88
  Не беспокойтесь, мы вас вытащим, (англ.).


[Закрыть]. Но я и так особенно не тревожилась, упорство в достижении цели – отличительная черта моего характера.

В Португалии могущество Великобритании было очевидно. И возмущало самих португальцев. Я как раз находилась у Митчеллов, когда вышедшие на демонстрацию студенты окружили их дом. Камни ударяли в стены, а в маленькой гостиной Теа безмятежно продолжали беседовать гости. И никакие завывания бури не могли им помешать.

7 декабря 1941 года – Пирл Харбор. У американки, с которой я обедала, в глазах стояли слезы, я же невольно думала о том, что теперь исход войны предрешен и впервые на горизонте забрезжила победа. Она придет не завтра, но ее дыхание уже ощутимо – столько жизней положено на ее алтарь. Будущая победа радовала далеко не всех. Гость моей туберкулезной соседки, бывший английский дипломат, когда-то занимавший высокий пост в Риме, тоже последователь Мосли, не мог сдержать ярости, – а я ликовала.

Два или три дня спустя Теа Митчелл рыдала у приемника. Она только что услышала, что сотни бойцов, и с той, и с другой стороны, замерзали в снегах и льдах России. И, как добрая христианка, оплакивала и русских, и немцев.

Прошло уже пять недель со дня моего прибытия в Лиссабон, я стала уставать от проволочек. Неужели миссии удастся расстроить мои планы? Ну что же, надо искать другие пути. Алексей Цитович, хоть и без энтузиазма, согласился участвовать в осуществлении моих планов. Я решила достичь Гибралтара с помощью контрабандистов, продолжавших – и на войне – свой промысел. Вечером в портовой таверне мы подсели к удивительным людям. Впрочем, в этой таверне все было удивительным. Рядом с моряками с кораблей самых разных стран, стоявших у причалов Лиссабона, пили оставшиеся в живых моряки с судов, подорвавшихся на минах. Одеты они были с чужого плеча – моряки не оставляли братьев в беде, – одному фуфайка длинна, другому малы брюки, некоторые еще не совсем оправились от шока и сидели с отсутствующим видом… Внешне все выглядели приблизительно, как в приключенческих лентах: и пьяные матросы, и девицы у стойки. Но они не просто отдыхали на берегу между двумя рейсами. Разве забудешь, что в море тебя поджидают мины, снуют подводные лодки, разве выбросишь из памяти товарищей, утонувших под обломками или накрытых пылающей пленкой разлившегося мазута… Что значат неплохие деньги, которые начали платить морякам, если море стало ненадежным, как во времена пиратов? Неподходящее время – по крайней мере, для них – заниматься удачным вложением капитала или копить деньги в банках.

Алексей Цитович одного за другим подводил ко мне моряков с физиономиями висельников. Обсуждали мой план. Осуществим ли он? Да, попробовать можно. И вдруг я увидела Дика – наверное, он собирал сведения о передвижении вражеского флота. Не знаю, удивился ли он нашей встрече, но мои намерения понял тут же и сказал по-английски: «Не совершайте неразумных поступков, мы вас вытащим».

Рождество уже было на носу, когда из Великобритании пришла телеграмма. Виза выдана. Святослав тоже прислал телеграмму: визу для меня удалось получить его шотландским друзьям, кузенам герцогини де Глучестер. Миссию Бельгии тоже, конечно, известили, и там вряд ли обрадовались, узнав, что все их старания ни к чему не привели. Оставалось дождаться подпольного рейса в Гибралтар.

Подпольного? Не совсем. Однажды Инес душ Сантуш сообщила мне: «Кажется, скоро в Гибралтар пойдет конвой с беженцами». Вскоре я получила подтверждение от молодого каталонца, благовоспитанного и загадочного – я как-то помогла ему небольшой суммой, – уж не знаю по какой причине опасавшегося ареста и покинувшего Испанию в последнюю минуту без денег и багажа. 22 декабря у Митчеллов меня тоже обнадежили: скоро, совсем скоро. И вот наконец Ж. пригласил меня, впрочем, отнюдь не ласково, по телефону в бельгийскую миссию. Я побежала как угорелая, готовая расцеловать своего врага: «Ну что? Все в порядке? Мне уже несколько дней назад сказали, что будет корабль». И все началось сначала: «А откуда знаете? Разве вам неизвестно, что время отправления всегда держится в секрете?» – «Возможно, но, по-моему, весь Лиссабон в курсе дела». – «Во всяком случае я вам еще раз – теперь уже в последний – предлагаю переселиться в Капарику. Об отплытии сообщается в последнюю минуту, там вы всегда будете под рукой». – «Хорошо, согласна. Завтра утром перееду».

Инес душ Сантуш помогла мне упаковать чемоданы, сама отослала тяжелый багаж, выгладила мое белье, купила огромную корзину и наполнила ее фруктами, финиками, шоколадом. Я побежала, чтобы бросить обещанную лепту в кружку для пожертвований святому Антонию – он хоть и Падуанский, но уроженец Португалии, где я встретила столько друзей. Всю войну Инес посылала нам банки сардин, подкармливая таким образом политических противников.

На следующее утро за мной заехал на такси Алексей Цитович и привез две бутылки коньяка. Мы переправились через Тежу, она сверкала под солнцем, хотя на дворе и стояла зима. За бортом остался белоснежный собор Св. Иеронима и старые дома Лиссабона, повернувшиеся слепыми, расцвеченными синими вьюнками фасадами к солнцу и ветру.

Капарика оказалась просторным и удобным городом, но он так сильно напоминал мне Принкипо, где я жила ребенком среди русских беженцев, что меня это угнетало. Однако тяжелое впечатление скоро развеялось: местные дамы приняли меня как чужую, зато молодые бельгийцы, прошедшие лагерь Миранда и стремившиеся попасть в Лондон, – с распростертыми объятиями. Среди них были Жан Жандебьен, будущий летчик военно-воздушных сил Великобритании, которому предстояло погибнуть накануне Победы; два молодых адвоката из Брюгге, летчик, врач, мулат Томас и другие – веселая энергичная Ватага.

Память об испанском лагере потихоньку стиралась. «Но как вам удалось оттуда выбраться?» – «Мы выдали себя за канадцев». А один добавил: «У меня, как вы сами слышите, сильный фламандский акцент, но, когда испанская комиссия спросила эксперта, долго жившего в Канаде, чисто ли я говорю, тот заверил, что точно, как в Квебеке». Военная медсестра, крепкая, начисто лишенная грации деваха, тоже прошла лагерь в Испании. «Меня вечно наказывали, – говорила она. – Я слишком упрямая: не хотела стоять по стойке смирно и кричать «ура», когда поднимали флаг. Это же не мой флаг, не моя страна, так чего мне их приветствовать?»

На следующее утро нас погрузили в автобусы, каждый из которых пошел своим маршрутом. Во всяком случае, тот, в котором я сидела под бдительным присмотром Ж., ехал по дороге один. Мне хотелось знать место назначения. Но Ж. меня одернул: «Скоро увидите, нечего задавать лишние вопросы!», и как раз в этот момент мимо нас проплыл указатель «Город Беаль де Сан Антонио» на испано-португальской границе. Туда мы и прибыли, усталые, под вечер. Нас поместили в портовый ангар, я заметила, что там было очень много народа: югославы, поляки, женщины, дети, а мужчин сравнительно мало. Один бельгийский социалист с супругой, оба очень недовольные теснотой и отсутствием комфорта, будущие солдаты, очаровательная полька, надеявшаяся отыскать на Гибралтаре своего жениха, еще одна, высокая нескладная блондинка, судя по всему, представительница древнейшей профессии, рассказавшая мне – без комплексов девушка, – что очень хорошо заработала в Лиссабоне.

В сгущавшихся сумерках в плохо освещенный ангар вошли два офицера британского флота в форме «Wavy Navy» (добровольческого запаса флота), два лейтенанта – блондин, Ян Крейг, и брюнет, помню только, что звали его Джимом. У обоих на лицах печать усталости. Крейг спросил: «Кто-нибудь говорит по-английски?» Язык знала только я, он заставил меня встать рядом с ним на большой тюк:

«Сейчас вы сядете на корабль под бельгийским флагом, и он доставит вас в Гибралтар. К сожалению, комфорта мы обещать не можем, так что просим извинения. Соблюдайте, пожалуйста, тишину во время рейса и не курите на открытых палубах. Это вопрос первостепенной важности и залог вашей безопасности».

Все кинулись к судну, крохотной скорлупке «Рене-Поль», на такой впору креветок ловить. Действительно, на корме у него развевался – это в португальском-то порту – бельгийский флаг. Ж. пытался навести хоть какой-то порядок, но на борту было слишком много женщин. Все толкались, умоляли, требовали для себя одну из двух или трех свободных кают. Депутат кричал: «Я депутат!» (интересно, чего и от кого), жена его: «Корабль бельгийский, значит, бельгийцам полагаются лучшие места!» Какая-то югославка упала в обморок; я пощупала пульс – просто притворяется, тоже хочет занять лежачее место в каюте.

Я не могла понять, зачем все эти люди стремились в Англию, почему не остались в Португалии до той поры, пока морские путешествия не станут снова комфортабельными? Молодые ребята и еще несколько отчаянных пассажиров решили спуститься в трюм, а из узкого коридора по-прежнему доносились крики, визг, проклятия, жалобы. Ян Крейг предложил мне свою каюту: «Все равно я не лягу», а Джим, офицер-механик, уступил свою темноволосой польке. «Почему ей? Почему ей?» – кричали женские голоса. Но передела не последовало. Я пустила на свое место молодую женщину с ребенком на руках. А моя новая подруга, темноволосая полька, более хладнокровная, чем я, просто закрылась в каюте. Когда волнения немного улеглись, нас собрали на палубе. В темноте ярко светились огни порта и еще какие-то, подальше, возможно, на испанском берегу. Появился капитан, пожилой бельгиец, потрепанный жизнью, угрюмый – думаю, он исполнял чисто декоративную роль: бельгийским кораблем должен командовать бельгиец. Крейг говорил, я переводила: «Вы, разумеется, знаете, что идет война. Наше путешествие небезопасно. Хотя, хочу вам сказать, «Рене-Поль» не тот корабль, против которого противник станет применять авиацию. Правда, есть еще плавучие мины. Разумеется, мы будем стараться их избежать, но если что-нибудь все же случится, обратите внимание на эти две шлюпки. Они предназначены только для женщин и детей, каждой будет управлять ответственный за нее матрос. Для мужчин у нас, как видите, плот. Еще вот что: умеет из вас кто-нибудь обращаться с пулеметом?»