Текст книги "Хромой из Варшавы. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Жюльетта Бенцони

Альдо тоже обожал дворец королевы. Воздавая должное изумительному Версалю как несравненному шедевру архитектуры и памятнику истинного величия, он проникся нежностью к этой маленькой «драгоценной шкатулке», деликатная грация которой была способна покорить и молодую королеву, и мужчину с хорошим вкусом. Во многом по этой причине – в числе прочих – он решился показать публике столь дорогие ему сокровища.

Облокотившись о балюстраду, он смотрел, как длинная черная машина с шофером и лакеем на подножке останавливается у ступенек, где по распоряжению комитета дежурили лакеи в напудренных париках и в ливреях цветов королевы. Из машины вышли двое: сначала посол Соединенных Штатов Майрон Т. Херрик, старый и верный друг Франции, представлявший одновременно свою страну и мецената Джона Рокфеллера, а затем почетная председательница, которой он галантно помог покинуть автомобиль. За первой черной машиной последовала вторая – председателя Совета министров Андре Тардье[135], приехавшего без всякого официального эскорта.

Силуэт белокурой прелестной княгини Сикст де Бурбон-Пармской, урожденной Эдвиги де Ларошфуко, чьей золовкой была императрица Зита[136], прекрасно соответствовал общей атмосфере выставки благодаря платью из креп-жоржета того нежно-голубого оттенка, к которому питала особое пристрастие Мария-Антуанетта. Этого нельзя было сказать о ее спутнике в строгом черном пиджаке – только седые, словно бы напудренные волосы и яркие голубые глаза дипломата имели некоторую связь с событием дня. Казалось, они были в восторге друг от друга и продолжали оживленный разговор, завязавшийся, очевидно, еще в машине.

Поднявшись на верхнюю ступеньку, где их дожидались члены комитета, княгиня все еще заразительно смеялась, и это задало тон всей церемонии открытия. Раздавались приветствия и комплименты, мужчины целовали дамам руки, и праздничный гомон затих лишь тогда, когда хранитель Версальского дворца Андре Перате произнес короткую приветственную речь, в которой блеснул эрудицией. Затем уже премьер-министр счел своим долгом выразить признательность „Соединенным Штатам Америки и их послу, на что последний, естественно, ответил лестными словами в адрес Франции, и лишь после этого княгиня разрезала голубую ленту, которая преграждала доступ к выставке. Публика с приглашениями столпилась в прихожей и гостиной, доступ в которые был ограничен шнурами из красного бархата. Официальный осмотр начался…

На выставке были в изобилии представлены изображения королевы: картины, бюсты, рисунки. Прекрасное надменное лицо было запечатлено в мраморе, бронзе, алебастре или на полотнах живописцев. Мебель также принадлежала к той эпохе и была взята либо из дворца, либо одолжена у коллекционеров. Книги с гербом или монограммой Марии-Антуанетты вернулись в комнату, которая была библиотекой, а на стенах, затянутых по этому случаю шелком, были размещены ее записочки на бумаге с золотым обрезом и три акварели ее работы. В витринах выставлялись веера, флакончики и очень трогательный экспонат – книжечка с образчиками тканей всех нарядов Марии-Антуанетты. Каждое утро фрейлина приносила ее королеве, которая листала ее и с ее помощью выбирала себе одежду. Искусные портные сумели восстановить по этой книжечке два платья, представленные теперь на манекенах в кружевных перчатках и атласных туфельках. В выставочных залах можно было видеть детские игрушки и маленькие стаканчики, зеркальца, щеточки, гребни, кувшинчики и флакончики из севрского фарфора или серебра. А рядом лежал дорожный несессер, который Марии-Антуанетте так и не пригодился, потому что, в отличие от всех других французских королев, она жила только в Версале и, главным образом, в Трианоне.

Посетители послушно двинулись за хранителем, проводившим экскурсию, а Вобрен, совершенно забыв о выставке, отчаянно любезничал с Леонорой. Альдо оставил их вдвоем и вновь направился в апартаменты королевы. Это были три расположенные рядом комнаты, в каждой из которых стояла витрина с украшениями. Мебели здесь почти не осталось, зато были расставлены торшеры, в свете которых драгоценные камни переливались особым блеском. Витрины располагались таким образом, что охране было отлично видно любого, кто к ним приближался.

Больше всего Альдо стремился попасть в будуар Марии-Антуанетты. Здесь были выставлены самые ценные украшения, и он хотел внимательно рассмотреть алмазную «слезу», лежавшую рядом с его подвесками и браслетами тестя.

Приехав из Венеции только накануне, он вручил свой футляр принцу де Полиньяку, прославленному члену комитета и признанному в высшем свете композитору, которому пришлось на время отвлечься от музыкальных грез. Он был главой семьи, снискавшей некогда особое благоволение королевы Марии-Антуанетты, поэтому ему было поручено принимать будущие экспонаты от коллекционеров в присутствии вооруженных полицейских. Очевидно, подавленный такой ответственностью, принц воспринимал свой долг как неприятную обязанность, от которой не мог отказаться, но жаждал скорее избавиться. Морозини же рассчитывал встретиться со знаменитым ювелиром Шоме, создававшим экспозицию, или хотя бы с его представителем, чтобы при осмотре выставки услышать профессиональные комментарии специалиста. Но сделать этого, к сожалению, не удалось, и теперь Альдо надеялся хотя бы осмотреть экспонаты в одиночестве.

Как он и предполагал, будуар был пуст, если не считать двух полицейских, стоявших в напудренных париках у витрины. Благодаря прихоти королевы будуар стал самым надежным местом во дворце. Избрав бывшую «кофейную гостиную» Людовика XV в качестве своего интимного уголка, она велела закрыть все окна большими зеркалами, стоявшими на полу, и тем самым добилась совершенного спокойствия, потому что из сада невозможно было рассмотреть абсолютно ничего. Здесь установили особый механизм, освещавший будуар исключительно с помощью электричества.

Войдя в комнату, Альдо подумал, что грезит наяву. Королева была здесь! В роскошном атласном платье с кружевами, с плюмажем из страусиных перьев, который был вставлен в высокую напудренную прическу и заколот алмазной булавкой, с веером в руке, она зачарованно смотрела на камни, блиставшие на черном бархате витрины. Эта женщина была такой прекрасной и стройной, величественной и изящной одновременно, что Морозини невольно воскликнул:

– Ваше величество!

«Мария-Антуанетта» вздрогнула и обернулась.

– Господи, как вы меня напугали! – с улыбкой сказала она.

– Простите меня, мадам, я очень сожалею. Впрочем, я мог бы ответить вам тем же. Иллюзия полная…

Действительно, когда она обернулась, он сразу узнал лицо, которое видел на многих фотографиях: это была актриса Марсель Шанталь, сыгравшая несколько месяцев назад роль Марии-Антуанетты в одном из первых французских звуковых фильмов – «Ожерелье королевы». Улыбка молодой женщины потеплела.

– Спасибо. Простите, но могу ли я узнать, кто вы? Я знакома не со всеми членами комитета, – добавила она, увидев сине-белый знак на отвороте его пиджака.

– Я только вчера приехал… вот с этим, – добавил он, указав на подвески нежнейших розовых тонов, – и…

– О! Так вы венецианский чародей, полагаю? Князь Морозини?

– Я чрезвычайно польщен тем, что мое имя известно… Вашему величеству, – сказал он, склоняясь к протянутой ему руке в перчатке.

– Не скромничайте! Вы хорошо знаете, что о вас грезят все женщины с хорошим вкусом! Остальные, впрочем, тоже… Я бы с величайшим удовольствием поболтала с вами, но толпа уже приближается, и мне надо занять свой пост. Я «главный сюрприз» дня! – со смехом добавила она.

Как только актриса направилась навстречу гостям, Альдо вернулся к витрине, наклонился как можно ближе к интересующей его вещице и вынул из кармана ювелирную лупу, с которой никогда не расставался. К нему тут же бросился один из охранников:

– Что это такое?

– Не ключ, не стамеска… просто лупа…

Морозини был опечален: даже на таком расстоянии мощное увеличительное стекло подтвердило возникшее у него подозрение – восхитительное украшение было фальшивым. Одно из всех. К тому же эта «слеза» лежала на самом почетном месте! Неслыханно!

Сунув маленькую лупу в карман, он решил потребовать объяснений от Шоме, который сопровождал приглашенных. Не может быть, чтобы один из величайших ювелиров мира позволил так себя провести! По всей видимости, на это были какие-то причины! Но следовало подождать: уже слышались звуки многочисленных шагов и звучные, четкие пояснения Андре Перате. Толпа приблизилась к апартаментам: изумленные восклицания свидетельствовали о том, что на пороге их встретила реверансом актриса – роскошный двойник королевы. Раздались крики «браво!». В общем хоре заметно выделялся громкий голос премьер-министра: в скором времени прекрасной Марсель Шанталь суждено будет вытеснить из его пылкого сердца столь же красивую, но не столь импозантную Мари Марке, приму «Комеди Франсез»!

Тардье поцеловал ей руку, и его примеру с энтузиазмом последовали другие. Это привело к некоторой сутолоке у входа, и организаторам пришлось приложить усилия, чтобы толпа плавно, по пять человек за один заход, проследовала мимо витрин. Альдо покинул свой наблюдательный пост и пристроился в хвост, высматривая Шоме, но так его и не увидел.

– Он только что уехал, – сообщила мадам де Ла Бегасьер. – Его попросили к телефону, и он выглядел чрезвычайно взволнованным.

– Он ничего не сказал?

– Да нет же. Впрочем, я ни о чем его не спрашивала. Умоляю вас, князь, позвольте мне насладиться этим мгновением покоя, – добавила она, обмахиваясь пригласительным билетом, как веером. – Не забывайте, что сейчас мне предстоит вывести эту веселую компанию в английский сад, где можно будет выпить шампанского. И я боюсь, что на всех не хватит, ведь такого наплыва мы не ожидали!

– Послушайте! Ведь у вас под рукой Полиньяк и, стало быть, шампанское «Поммери»[137]. Попросите

.его срочно доставить еще несколько ящиков! Что же касается печенья…

– Этим занимается Мари-Анжелин! Она уже помчалась к кондитеру за добавкой! Эта святая дева – истинное сокровище! Никогда не устану благодарить маркизу де Соммьер за то, что она нам ее «одолжила».

– И будете совершенно правы, – одобрил Морозини, которого забавляла мысль о том, как изумилась бы любезная дама, узнав о других, совсем не мирных талантах упомянутой святой девы.

В ожидании он решил выкурить сигарету в английском саду, где и в самом деле был натянут огромный тент в сине-белую полоску, под которым располагался буфет, защищенный от любых ударов стихии.

На время выкинув из головы дело о фальшивой «слезе», которое выглядело просто оскорбительным по отношению к тем, кто, подобно ему, героически расстался с подлинными сокровищами, предназначенными лишь для созерцания их владельцев, он мысленно перенесся в свой венецианский дворец, где месяц назад Лиза с поразительной легкостью родила маленького Марко. Всего полчаса страданий, и мальчуган явился на свет – пухленький и громкоголосый. Он сучил ножками, и его рыжие кудряшки позволяли надеяться на возможное сходство с матерью, в отличие от старших, Антонио и Амелии, смуглых черноволосых близнецов – несомненных Морозини. Малыш был настолько мил, что все пришли в полный восторг. И Альдо был первым – едва крошечная ручонка обхватила и зажала его палец. И совсем уж чудо – внезапное преображение близнецов. Стоило им научиться ходить, как отцовский дворец наполнился их криками, играми, беготней, выдумками (не всегда похвальными) и – по мере освоения речи – ораторскими баталиями. В четыре года это была самая сплоченная и самая инициативная парочка в стране, если не во всей Европе. Но когда дверь в материнскую спальню закрылась перед тайной рождения новой жизни, наступила полная тишина: близнецы больше не шумели! Ходили только на цыпочках, а когда им впервые показали Младенца, уставились на него с необычной серьезностью. И Антонио объявил:

– Заботиться о нем буду я! Как старший брат.

Амелия с негодованием возразила:

– Ты ничуть не старше меня!

– Нет, старше, потому что я мальчик!

Династический конфликт пришлось улаживать отцу. Альдо терпеливо объяснил им, что они во всем равны с точки зрения старшинства, но роли у них разные: защита – со стороны Антонио, нежная забота – со стороны Амелии.

– Так вот, – заключил он после пятнадцатиминутной речи, – вы должны быть для этого малыша тем же, что и мы с мамой. Конечно, в уменьшенном варианте. Главное, чтобы вы это понимали. В той мере, в какой вам это доступно, – добавил он, увидев, что дети притихли.

Сначала молчание близнецов его встревожило, но потом он совершенно успокоился. Зато много беспокойств ему стала доставлять жена. До сих пор Лиза была образцовой матерью, проявляя к детям столько внимания и ласки, сколько требуется, но никогда не впадала в крайности. А с появлением этого младенца ее будто подменили. Лиза была чрезмерно нежна с малышом, заявила, что хочет кормить сама – с близнецами это было невозможно! – чем повергла Альдо в состояние глухого недовольства. Он по-прежнему был без ума от жены и испытывал эгоистический страх, что ее восхитительная грудь пострадает от неустанных атак маленького обжоры. Но не посмел ничего возразить, потому что фиолетовые глаза Лизы начинали лучиться, едва один из ее розовых сосков исчезал в жадном ротике младенца. Удрученный супруг в такие минуты удалялся в свой рабочий кабинет с чувством, будто его обкрадывают прямо на глазах.

Вполне естественно, что, когда настало время уезжать в Париж, Лиза категорически отказалась сопровождать мужа:

– Ты должен понять, что я не могу оставить Марко, а он слишком мал для долгого путешествия на поезде!

– Мы, Морозини, привыкли вступать на дорогу приключений, едва открыв глаза! – проворчал Альдо. – Добрая пинта молока, и можно поднимать парус!

Лиза расхохоталась:

– Ты не преувеличиваешь?

– Ну разве совсем чуть-чуть! Но ведь и ты перебарщиваешь: нам предстоит поездка не в вагоне для скота, а в «Восточном экспрессе».

– Я знаю, но у меня может пропасть молоко из-за самого пустячного происшествия! А младенцу оно необходимо…

– В таких ситуациях из тебя вылезает истинная швейцарка! – разочарованно вздохнул Альдо.

– Тебя это не устраивает? – осведомилась Лиза, и глаза ее вспыхнули гневным огнем.

– Ты хорошо знаешь, что меня устраивает все, но эта выставка будет чем-то вроде семейного собрания: помимо тетушки Амели и Мари-Анжелин, которым не терпится взглянуть на наше сокровище, практически согласился приехать твой отец, и не исключено, что твоя бабушка тоже отважится на поездку! Так что, по-прежнему нет?

– По-прежнему нет. Я боюсь за Марко, он такой слабенький…

– Восемь фунтов при рождении! Неужели мало?

– Да нет… но что-то подсказывает мне: нам лучше остаться здесь. Папа и бабушка смогут заглянуть к нам на обратном пути!

– Насчет нашей дорогой старушки я еще могу согласиться, но Морицу это совсем не с руки. Я никогда не слышал о том, что кратчайший путь из Парижа в Цюрих проходит через Венецию!

– Не беспокойся! Он к нам приедет. Хотя бы в сентябре, на крестины!

Настаивать было бесполезно. Побежденный и поэтому еще более недовольный Альдо отправился в Париж один, в очередной раз доверив магазин дорогому Ги Бюто, своему бывшему наставнику, который теперь чрезвычайно успешно управлял делами Морозини, и секретарю – Анджело Пизани. А также жене, которая в течение нескольких лет была самой превосходной его сотрудницей в облике голландки Мины Ван Зельтен, плохо одетой и блеклой девицы с обширной эрудицией[138]… С той поры многое изменилось, из куколки выпорхнула бабочка, теперь Лиза была женой, возлюбленной, лучшей подругой, советчицей и матерью троих его детей. Он питал к ней безграничную любовь, хотя два раза все же пробил небольшую брешь в их браке[139]. Альдо было очень горько, что его лишили первенства из-за бутуза ростом в пятьдесят сантиметров, который вольготно расположился в завоеванной стране – при молчаливом одобрении всех близких, распростертых ниц. Он ведь и сам входил в их число. Это был «его сын», он им гордился. Вот только в свою спальню Лиза его не допускала – как же, молоко! – и он очень страдал от этого…

Сигарета, о которой он забыл, догорев, обожгла ему пальцы, и это вернуло Альдо к реальности. К тому же громко зазвучали голоса людей, вырвавшихся из дворца и устремившихся к полотняному павильону – всем хотелось подкрепиться!

Светские приемы всегда казались ему очень странным социальным феноменом. Едва на горизонте возникал буфет, как самые элегантные и воспитанные люди слетались к нему, словно стая саранчи. Конечно, после долгих церемоний наподобие аристократической свадьбы, бесконечных заседаний и нудных речей пустота в желудке возникает почти у каждого, и это служило неким оправданием. Вот как сейчас: гости, завершив официальный осмотр выставки, хлынули в английский сад столь плотными рядами, что Морозини едва успел встать за дерево из опасения, что его просто сметут. Посетители Трианона, вынужденные молчать довольно долгое время, пока академик излагал им научные факты и гипотезы, теперь не закрывали рта. Все это напоминало гудящий рой, изгнанный из улья… И вдруг сквозь неясный шум множества голосов прорезался отчаянный крик. Все замерли…

Секундное оцепенение сменилось хором громких возгласов и даже воплей. Некоторые женщины рыдали. Одна лишилась чувств, а толпа, расступившись, образовала подобие круга. Морозини устремился вперед, без излишних церемоний пробивая себе дорогу, и оказался рядом с Вобреном, стоявшим в первом ряду.

– Что происходит?

Но он уже и так увидел: в центре круга на земле ничком лежал человек с кинжалом в спине… Странное дело: лезвие вонзилось в тело жертвы через карнавальную полумаску из черного бархата, как будто прикрепленную к его спине. Удар пришелся в одно из отверстий для глаз. Заинтригованный Альдо склонился и протянул руку, но молодой человек из тех, кто обеспечивал – кстати, не слишком успешно! – охрану порядка, остановил его:– Не надо ничего трогать, месье. Следует дождаться полиции…

– Я знаю, но мы должны убедиться, что этому человеку уже нельзя помочь, что он на самом деле мертв…

– Не сомневайтесь. Достаточно посмотреть, откуда торчит нож. Он вошел в сердце…

Безмолвие неподвижной потрясенной толпы раздражало Морозини. Ему хотелось что-то предпринять! Жиль хотя бы утешал заливавшуюся слезами Леонору. Он отвел ее к каменной скамье, бережно усадил на нее и нежно похлопывал по руке. Между тем муж красавицы сохранял полное бесстрастие. Стоя в двух шагах от Альдо и небрежно опираясь на трость, он поглядывал на премьер-министра и хранителя, которые спокойно беседовали, в то время как охранники выставки торопились занять все ключевые позиции в ожидании коллег из полиции Версаля. Те не замедлили явиться. Альдо же подошел к шотландцу, чье поведение выглядело по меньшей мере странным: он даже не пытался помочь своей прекрасной супруге, а предоставил эту возможность другому мужчине, не скрывавшему своих истинных чувств.

Кроуфорд был рослым массивным человеком, у которого фигура и голова как будто принадлежали к разным историческим эпохам. Великолепно сшитый и, несомненно, английский костюм вполне соотносился с XX веком, а седеющие волосы, обрамлявшие большую лысину и спадавшие на ворот пиджака, крупный нос и живые глаза за стеклами маленьких круглых очков в золотой оправе придавали ему явное сходство с Бенджамином Франклином[140]. Такой контраст нисколько не смущал Кроуфорда, напротив, он это подчеркивал и уверял даже, что трость с золотым набалдашником, необходимая ему из-за легкой хромоты, когда-то принадлежала отцу громоотвода, с которым он находится в отдаленном родстве.

Увидев рядом с собой Альдо, он взглянул на него поверх очков, улыбнувшись одними губами.

– Странная история, не находите? Не выпить ли нам чего-нибудь покрепче, чтобы прийти в себя?

– Почему бы и нет? В этом желании мы не одиноки…

Действительно, многие жаждущие, на короткое время забыв о буфете, поспешили вспомнить о нем. Жиль Вобрен в числе первых раздобыл бокал шампанского и теперь бережно отпаивал свою даму сердца.

Кроуфорд и Альдо едва успели опрокинуть по стаканчику, как за ними явился полицейский: на место преступления только что прибыл комиссар Лемерсье, который желал видеть всех свидетелей драмы.

– Вы здесь присутствовали, – громко заявил он. – Следовательно, не может быть, чтобы никто ничего не видел. Особенно те, кто находился рядом с несчастной жертвой. Поэтому я и мои инспекторы допросим вас поочередно, чтобы сравнить ваши показания. Это займет некоторое время, за что я прошу у вас извинения, но обойтись без этого невозможно!

Никаких возражений не последовало. Шеф версальской полиции был круглым, как шар, и с котелком на голове, что придавало ему некоторое сходство с грушей. Он был энергичен, хотя находился в дурном настроении. Поговорив всего несколько минут с премьер-министром и американским послом, он отпустил их и заявил, что ему нужны члены комитета, которые должны подняться вместе с ним в Трианон, где их допросят при закрытых дверях, чтобы никто не мешал.

Пока все возвращались к маленькому дворцу, Мари-Анжелин подобралась к Альдо и повисла на его руке с блаженной улыбкой, совершенно неуместной в данных обстоятельствах.

–Убийство! Здесь, в Версале! – весело проговорила она. – Разве это не потрясающе?

– Счастье еще, что вы не сказали «чудесно»! Неужели вам не совестно, Мари-Анжелин?

Она сморщила свой длинный нос, одновременно придерживая на завитых волосах, делавших ее похожей на барашка, соломенную шляпку, которая едва не съехала под порывом ветра.

– Вовсе нет! Я предчувствую, что нас ждет одно из наших любимых приключений!

– Говорите уж лучше «ваших». И я не вижу ничего романтичного в убийстве довольно пожилого человека, который, весьма возможно, решил просто полюбоваться на дворец.

– Ничего романтичного? А черная маска, которую комиссар положил в карман, что вы об этом скажете? Я уверена, на обороте что-то написано.

Хуже всего было то, что она, похоже, говорила правду, и Морозини сам об этом задумывался. Одаренная богатым воображением, всегда готовым воспламениться, План-Крепен, как называла ее маркиза де Соммьер, всего лишь высказывала вслух его собственные мысли. Разве не он несколько минут назад инстинктивно протянул руку к маскарадному атрибуту, появившемуся столь драматическим образом? Насколько он мог судить, жертвой оказался человек ничем не примечательный, одетый вполне прилично, чтобы не слишком выделяться в столь элегантном обществе, но без каких-либо знаков отличия. Обычная комплекция, заурядная и, пожалуй, неблагородная внешность, никаких ленточек в петлице… Кто это мог быть?

Альдо быстро понял, что на комиссара Лемерсье в разгадке тайны рассчитывать не стоит – с посторонними лицами тот не поделится никакой информацией. Полицейский с холодной вежливостью задавал краткие четкие вопросы различным членам комитета, и это было в некотором роде подвигом, потому что все порывались заговорить одновременно, правда, без видимой пользы. Никто не видел момента убийства.

– Людей было великое множество, – пояснил Морозини, когда очередь дошла до него, – и на подступах к буфету даже возникла давка. Этим и воспользовался преступник. Какое-то мгновение тело, видимо, оставалось на ногах, поскольку его невольно поддерживали другие присутствующие. – Как случилось, что произошел подобный наплыв публики? Любая выставка такого рода, особенно в Версале, предназначена только для… элиты.

Последнее слово комиссар произнес с презрительной гримасой. Очевидно, он разделял левые идеи… или досадовал на то, что не получил приглашения. Это была явная ошибка устроителей, ведь к его услугам пришлось прибегнуть еще до открытия выставки. Возможно, существовала даже какая-то связь между безумным скоплением народа и тем фактом, что шеф версальской полиции отсутствовал на этом мероприятии. Впрочем, комиссар требовал ответа.

– Комитет разослал триста сорок приглашений, – сказал Альдо. – Но, похоже, в типографии напечатали больше…

– Что это за типография?

Пояснения дал Жиль Вобрен: типография принадлежит господину Кроуфорду.

– Я поговорю с ним, – произнес Лемерсье. – Однако вернемся к вам, – добавил он, с явным раздражением повернувшись к Альдо. – Если я правильно понял, здесь выставлены и ваши драгоценности?

– Да, совершенно верно! Наверху находится пара алмазных подвесок из моей личной коллекции.

– И вы к тому же… венецианец?

Еще один вопрос, который не слишком понравился Альдо, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы ответить миролюбивым тоном:

– Это так. Вас что-то не устраивает?

– Может быть, некая аналогия… У вас ведь это в большом ходу? – спросил Лемерсье, вынув из кармана маску.

– Во время карнавала – безусловно, но не в повседневной жизни. Мы нормальные люди, комиссар. Могу я взглянуть на нее?

– Разумеется, нет! Это важная улика. Стало быть, вы… коллекционируете драгоценности? Это требует больших средств…

О! Морозини обладал весьма чувствительным слухом и прекрасно уловил сильное раздражение, сквозившее в голосе шефа версальской полиции, но ответить не успел: Мари-Анжелин, чьи предки совершали Крестовые походы, всегда держала наготове горячего скакуна, чтобы броситься на помощь тем, кого любила. И она без промедления вскочила в седло:

– Мой кузен – самый известный в Европе эксперт по историческим украшениям…

– И не только в Европе, – вставил Вобрен. – Нет ничего странного в том, что у него есть своя коллекция. Следовало бы удивляться, если бы ее не было…

Полицейский скривил рот, что означало у него улыбку, в которой, однако, не было и тени любезности.

– Что ж, вас тут, кажется, очень ценят, месье! Напомните мне ваше имя?

– Морозини!– Именно так! Если вы позволите, я хотел бы взглянуть на драгоценности. В частности, на те, что принадлежат вам. Как вы их назвали?

– Подвески! – бросил Альдо, которому показалась подозрительной эта внезапная забывчивость. – Иными словами – серьги… Не путайте с подвесками для канделябра.

Эта реплика вылетела у него неожиданно, и ответом ему был ледяной взгляд, обладавший цветом и прочностью гранита.

– Спасибо за то, что вы снизошли к моему невежеству. А теперь пройдемте туда.

Все направились к главной витрине, возле которой по-прежнему дежурили псевдолакеи в напудренных париках. Альдо протянул руку, чтобы показать свое сокровище, и вдруг отдернул ее с возгласом:

– «Слеза»! Она исчезла!

Действительно, между подвесками Морозини и браслетами Кледермана зияла пустота, осталась только карточка с номером украшения в каталоге. Между тем двойные защитные стекла со стальной сеткой были нетронуты – ни малейшей трещины… Лемерсье среагировал сразу:

– Какая слеза?

– Лежавшая здесь драгоценность: сережка без пары, сделанная из двух очень красивых бело-голубых алмазов… Вы куда-нибудь отлучались отсюда? – спросил он, повернувшись к охранникам, но комиссар тут же перехватил инициативу: (

– Прошу вас! Вопросы здесь задаю я, и это моя работа! Ну? Так вы куда-нибудь отлучались?

Лжелакеи стали пунцовыми, Один из них с видимым смущением пробормотал, что на минутку отлучался в туалет. Второй, еще более багровый, признался, что подбежал к окну, когда раздались крики…

– Но я отошел всего лишь на десять метров…

– Этого вполне достаточно! И, разумеется, вы никого не видели?

– Ну… в общем, нет! Я смотрел в сад…

– А в это время кто-то пришел сюда с ключом от витрины, открыл ее, забрал то, что хотел, и спокойно улизнул? Браво! Хорошенькая охрана! Об этом мы еще поговорим. Пока же надо выяснить, кто имеет ключи…

Ювелир Шоме выступил вперед.

– Хранитель и я. Две связки с тремя ключами. Вот мои. Возможно, кто-то сделал копии. Добавлю, что все это меня удивляет. К чему столько трудов, чтобы украсть только одну драгоценность… к тому же фальшивую!

– А, значит, я не ошибся, когда заподозрил подделку, – вставил Альдо. – Копия действительно прекрасная, но не скрою от вас, друг мой, мне крайне неприятно, что фальшивка занимала почетное место между двумя украшениями, истинность которых подтверждается как самой историей, так и качеством камней…

– Это означает, что вор прельстился блеском! Однако мне непонятно, почему он унес столь жалкую добычу и пренебрег драгоценными подвесками этого господина, – саркастически произнес Лемерсье, тщательно выговаривая все слова. – Или этими великолепными браслетами. Кому они принадлежат?

– Швейцарскому банкиру Морицу Кледерману, – не подозревая подвоха, ответил ювелир. – Сам он отсутствует, но его здесь представляет зять, князь Морозини…

– Неужели? Как интересно! В таком случае в ближайшем будущем нас ожидают долгие и плодотворные беседы…

Глаза у него заблестели, как у кота, увидевшего поблизости упитанную мышку. Он чуть было не облизнулся. Альдо подавил вздох, пытаясь в очередной раз угадать, чем именно он вызывает рефлекторную неприязнь у любого полицейского во всех уголках мира. Естественно, кроме Венеции и Нью-Йорка, где он прекрасно ладил с Филом Андерсоном, шефом местной полиции. Правда, в Лондоне и в Париже он тоже в конечном счете завязал прочную дружбу с суперинтендантом Уорреном и дивизионным комиссаром Ланглуа, но это стоило ему неимоверных трудов. Прямо рок какой-то! С этим Лемерсье он определенно не желал вступать в какие бы то ни было отношения, но следовало ответить на брошенный ему вызов.

– С удовольствием, – заявил он. – Добавлю, что мне хотелось бы узнать, по какой причине эту фальшивую «слезу» допустили на выставку.

– Ваш интерес понятен, но позвольте мне сохранить это в тайне! У нас будут другие темы для разговора. А пока извольте сообщить свои координаты присутствующему здесь инспектору Бону и явиться завтра после полудня ко мне в управление полиции, адрес которого вам сообщат. Ровно в три часа!

– Но послушайте, комиссар, – взорвался Жиль Вобрен, – вы что же, действительно полагаете, будто князь Морозини связан с этой странной кражей или с убийством? Мы все можем поклясться, что он находился в саду вместе с нами… весьма далеко от места преступления… идет ли речь об ударе ножом или о воровстве!

– Это правда! – веско подтвердил Кроуфорд. – Я тоже могу поклясться, как и моя жена… и все прочие…

Лемерсье сморщил нос и неучтиво фыркнул.

– Благодарю вас, но я один вправе решать, какое направление примет расследование. Можно быть преступником, даже не прикоснувшись к орудию убийства или к отмычке! Итак, месье Морозини, я жду вас завтра, как условлено. А вы, господа, не волнуйтесь, ваша очередь тоже наступит!

С этими утешительными словами комиссар Лемерсье нахлобучил котелок и направился в сад к своим сотрудникам, которые опрашивали мелких сошек, так как важные персоны давно были отпущены! Включая, естественно, и защищенного своим дипломатическим статусом посла Внешней Монголии, хотя тот обозвал полицейских «желтозубыми псами» и засмеялся, вернее, залаял в лицо самому Лемерсье!